Все мои женщины. Пробуждение. Афазия (Я. Л. Вишневский, 2017)

Janusz Leon Wiśniewski

WSZYSTKIE MOJE KOBIETY. PRZEBUDZENIE

© Copyright by Janusz Leon Wiśniewski

Фотография на обложке © Fabrizia Milia / Trevillion Images

Фотография автора на 4-й сторонке © Ilona Weistand, Frankfurt am Main

© Тогобецкая М., перевод, 2017

© ООО «Издательство АСТ», издание на русском языке, 2017

Афазия

В широкой полосе расплывчатого зеленоватого света Он мог видеть только ее силуэт, причудливо изогнутый, вытянутый, окутанный легкой белой аурой, которая с каждым ее движением колебалась, то приближаясь, то удаляясь от нее. Когда она наклонялась к Нему слишком низко, аура ослепляла Его – и Он поспешно закрывал глаза. Он слышал, как она мурлычет что-то себе под нос, что-то вроде колыбельной, а иногда сама себя перебивает и еле слышно что-то говорит на незнакомом Ему языке – не немецком, не польском и не русском. Ему было хорошо, спокойно, все казалось нереальным. Как в долгом сне. Однажды на пляже, много лет назад, Он заснул в гамаке и чувствовал себя вот так же – то ли в полусне, то ли в полуяви. Только тогда свет был бледно-оранжевый и издалека доносились голоса играющих детей на фоне ритмичного барабанного стука, а еще тогда рядом с Ним никого не было.

– Зачем вы трогаете мою голову? – спросил Он шепотом, осторожно коснувшись ее руки.

И в следующее мгновение почувствовал острую боль от впившихся ему в кожу затылка ногтей. Да это никакой не сон! Вдруг стало очень светло, тот призрачный зеленоватый свет мгновенно исчез, Он ощутил одновременно пульсацию и боль в глазных яблоках и инстинктивно заслонил глаза руками. И услышал топот убегающих ног и чей-то взволнованный крик издалека:

– Господин доктор, господин доктор, пресвятая дева, господин доктор! Поляк очнулся! Пресвятая дева, господин доктор! Чудо! Наш Полонез проснулся! Боже всемогущий…

Через минуту распахнулась дверь и раздался громкий, регулярно повторяющийся сигнал, похожий на пожарную сирену. Он понятия не имел, почему находится здесь. Не в своем офисе. И не в своей квартире. И не в номере гостиницы. И не в самолете и явно не в купе поезда. Он осторожно убрал руку с глаз и чуть приоткрыл веки – и мгновенно снова почувствовал пульсацию в глазных яблоках. Как будто они готовы были взорваться изнутри.

Он успел заметить зеленый экран монитора кардиографа – это от него шло то зеленое свечение. Больница! Он в больничной палате! Но почему? Что с Ним случилось? Он начал ощупывать свое тело: сначала голова – никаких повязок, никаких трубочек или бинтов. Подушечками пальцев нащупал над лбом короткий колючий ежик – Его побрили! Сделали, значит, то, на что Он так и не мог решиться. Он исследовал голову очень внимательно, сантиметр за сантиметром. Все, по крайней мере внешне, казалось, было в полном порядке. И даже старая шишка – почти такая же старая, как Он сам, – была на своем месте, хорошо знакомая, выпуклая, в нескольких сантиметрах над шеей сзади.

Еще младенцем Он выпал из кроватки вниз головой прямо на пол. В результате удара – Он был толстым и очень тяжелым младенцем, чуть ли не «самым отвратительным на всем белом свете», – получил сотрясение мозга. Потерял – как Ему каждый раз с неослабевающим ужасом рассказывала бабушка Марта – на три часа «все сознание». Испуганные и растерянные родители за это время преисполнились уверенности, что их сын, даже если вдруг выживет, обязательно станет умственно неполноценным, но все обошлось и закончилось только смещением и небольшим костным выступом как раз в том месте на задней части головы. И все-таки сам Он, в отличие от родителей, всегда имел особое мнение касательно своего умственного развития – так что как ни крути, а неполноценность имелась.

«С головой, видимо, все в порядке», – подумал Он с облегчением. Это очень важно. Это самое важное. Ему нужна голова. Ему башка нужна больше всего на свете! Голова – это вся Его жизнь, смысл Его существования, возникающий из того, что Ему удалось собрать и создать своим мозгом, закрытым черепушкой с твердой шишкой в нескольких сантиметрах над шеей, о которой знают всего несколько человек на свете. Ему было всего девять или десять лет, когда Он понял, что все, что происходит с Ним и вокруг Него, каждое событие имеет свое место и значение, свою причину и итог только тогда, когда бывает зарегистрировано чувствами и обдумано. Нет никакого мира вне нашего мышления. Ничего нет. Сколько бы и кто бы ни убеждал, что есть, что мир существует миллиарды лет. Тогда Он был, конечно, слишком маленьким, чтобы называть все своими именами: мысли – мыслями, сознание – сознанием, даже значение – значением, но уже тогда понимал, пусть и наивно, по-детски, что нет жизни без мозга, что именно в голове находится то «нечто», которое этот мир создает. И что у каждого в результате мир может получиться свой, а может не получиться никакого. Таким чересчур серьезным и мудрым для своего возраста философским истинам Он был обязан дедушке Бруно – на самом деле того звали Брунон, но после войны разумнее было не эпатировать обывателей лишний раз ничем немецким, – который вот уже год, потеряв человеческий облик, умирал рядом, за стенкой.

Жили они тогда в трехкомнатной кватире на первом этаже старой, довоенной еще, обшарпанной каменки в маленьком заброшенном и малолюдном городке на Поморье. Если бы не Трехградье рядом, куда ездили работать и развлекаться, да просто садились в автобус или в поезд и убегали на несколько часов в Гданьск, Гдыню или Сопот, как и Он сам нередко делал, – можно было бы удавиться от безнадежности своего существования в этой забытой Богом и людьми, сермяжной, беспросветной, жемчужно-серой провинции. Именно тогда, во время одной из таких вылазок в Гданьск, лет четырнадцать Ему было, голова кружилась от юношеских мечтаний, Он, сидя у подножия памятника защитникам Вестерплатте и глядя на уходящие из порта корабли, решил, что обязательно вырвется когда-нибудь в другую, лучшую жизнь. Любой ценой. Навсегда…

Три поколения в трех комнатах. Запертые в тесноте сорока пяти квадратных метров жилища, глядящего кухонным окном на стоящий напротив точно такой же дом, унылый дворик – каменный мешок, большую часть которого занимали всегда переполненные мусорные баки; над ними летом кружили роем мухи, а зимой в них рылись в поисках пропитания орды бездомных псов. Коммуналка без ванной и с отвратительным уборной-сортиром, стоящим на возвышении и закрывающимся на крючок, со вбитым в стену ржавым гвоздем, на котором висели рваные газеты. Его комната была самой маленькой. Прямоугольная, узкая, без окна, с выкрашенными желтой краской стенами, выгороженная из кухни, бывшей кладовки и кусочка коридора.

Дедушка Бруно не был Его «любимым дедулей». Не был и любимым отцом, и мужем хорошим не был, не был ни хорошим дядей, ни племянником, ни братом, ни даже соседом. Он вообще не был человеком, который мог вызвать хоть какую-то симпатию, не говоря уже о любви. Законченный эгоцентрик, беспощадный тиран, к тому же еще пустозвон и конъюнктурный комедиант, твердо убежденный в своей непогрешимости. Бабушкой – она единственная, наверно, его когда-то любила – помыкал, издевался над ней и унижал при каждом удобном случае. Называл не иначе как «старуха». И Он не помнил, чтобы дед ее о чем-нибудь просил когда-нибудь – всегда требовал, указывал, а чаще всего – приказывал. «Старуха, подай! Старуха, принеси! Старуха, иди сюда!» – только такие слова выходили из его уст. А еще Он помнил всегда внезапные, ни с того ни с сего «тихие дни» дедушки Бруно. Без всякого повода Бруно вдруг обижался на весь мир и проводил в полном обиженном молчании несколько дней, игнорируя всех или всячески выражая им свое презрение. Правда, это не мешало ему по-прежнему командовать бабушкой: он писал на обрывках бумаги записки, которые никто не мог прочитать, кроме бабушки, свои требования, приказы, реже – вопросы и жестом пальца велел Ему относить эти записки бабушке.

Страдающий мегаломанией, дедушка Бруно очень кичился на каждом шагу «высшим образованием», которое на самом деле вообще-то ограничивалось «довоенным аттестатом». Это была «настоящая, довоенная гимназия, не то что эти нынешние коммунякские притоны для полудурков!», подчеркивал он каждый раз. Перед войной благодаря этому своему аттестату он получил довольно высокий пост на польской железной дороге в Хелмне, а когда пришли немцы – без малейших колебаний и угрызений совести, без всяких патриотических сантиментов с готовностью согласился на пост немного пониже, но зато в управлении Германской имперской железной дороги. После войны его обвинили в коллаборационизме, из-за этого он стал совершенно никем – и, может быть, поэтому так и старался выместить на ком-то свою обиду и зло, а бабушка Марта, его жена, была всегда под рукой, так что вымещал он их главным образом на ней. Потом заболел. Приступы эпилепсии, провалы в памяти, продолжительные нарушения дыхания сопровождались все более частыми и более длительными обмороками. Однажды в дом принесли здоровенный, покрытый ржавчиной баллон с кислородом и поставили у его кровати, всунули ему в нос грязные, пожелтевшие от времени, потрескавшиеся пластиковые трубки – и дедушка Бруно начал потихоньку умирать. Из высокомерного, наглого, шумного, не терпящего ни малейшего возражения спесивого деспота он вдруг превратился в покорного, согласного на все, совершенно безвольного, с каждым днем все более беспомощного и склеротичного пленника собственной болезни.

Баба Марта была при нем неотлучно, она превратилась в чуткую, заботливую, круглосуточную сиделку. Кормила его любимыми бульончиками, читала ему книги по-немецки, подкладывала и выносила полные горшки, мыла его, брила, причесывала, с ангельским терпением снося его грубоватую неблагодарность. Он помнит, как, желая помочь уставшей бабушке, сам читал деду его любимую газету «Трибуна люду» по-польски. И наблюдал, как внешний мир постепенно перестает существовать для мозга дедушки Бруно. Тот ни с того ни с сего вдруг начинал ругать и проклинать Гомулку, прихлебывая бабушкин бульон, или мог начать нахваливать бабушкин бульон, когда ему читали о Гомулке. Случалось, что на него нападали приступы смеха, когда Марта рассказывала ему, что кто-то из знакомых умер, а иногда он вдруг начинал плакать во время просмотра по телевизору довоенной комедии с Дымшой. Он помнит, что именно эта медленная умственная агония деда Бруно потрясала его гораздо больше, чем его физическая немощь, которая в конце уже сильно напоминала беспомощность младенца. Потеря памяти, деградация, слабоумие, деменция казались ему, маленькому мальчику, бо́льшим унижением и угрозой чувству собственного достоинства, чем испражнения в горшок, стоящий посередине комнаты. Дедушка Бруно, сам того не зная, становился жалким, в каком-то смысле смешным – хотя какой уж там смех! – подобием человеческого существа, которому все – в глубине души – желали как можно скорее – для его же блага – покинуть этот мир и перейти в мир иной.

Никогда Ему не забыть тех событий. Это была первая смерть, которая коснулась Его так близко, так осязаемо и так конкретно. Он всегда будет помнить лежащее на покрытом накрахмаленной простыней столе обнаженное, бледное тело деда, похожее на высохшую мумию, которое обмывали бабушка и мама. Он с ужасом подглядывал через щелку в двери за этой печальной, странной и пугающей церемонией. Цели ее Он не понимал, но очень четко понимал в те минуты одно: дедушка Бруно ушел навсегда. Тот момент, когда к нам приходит понимание, что жизнь конечна, является также моментом, когда заканчивается наше беспечное детство. Тогда, дрожа от страха перед призраком деда, который может ночью явиться перед Его кроватью, он прижимался покрепче спиной к стене, отделяющей его комнатку от комнаты со страшным столом, где лежал мертвый дед, и очень остро чувствовал неотвратимость смерти и конечность жизни. Правда, осознал Он это уже много лет спустя. Так же, как и то, что сам хотел бы умереть вовремя и даже хотел бы, чтобы Его умертвили, если бы вдруг коснулось Его это «увядание и усыхание мозга», как когда-то по-своему назвала баба Марта то, что происходило с сознанием дедушки Бруно.

С течением времени в Нем росло убеждение, что человеческая глупость, даже если она вызвана болезнью, а следовательно, человек в ней не виноват и наказывать его за нее нельзя, является самым страшным из несчастий, которое только может постичь человека. В свою очередь глупость, в которой человек виноват сам, казалась Ему тягчайшим и самым непростительным преступлением, которое только можно в жизни совершить. Это убеждение становилось в Нем все глубже и со временем превратилось в настоящую манию, иногда абсурдную в своих проявлениях. Однажды ночью – очередной бессонной ночью, потому что уже начинались у Него проблемы с необъяснимыми скачками давления, которые Он от всех скрывал, и Он, сам того не зная, уже страдал неврозом, – Ему вдруг в голову пришла страшная мысль: а ведь может так случиться, что Он сам своего этого «увядания и усыхания мозга» не заметит! Ведь дедушка Бруно до последнего вздоха об этом не подозревал! Они тогда жили с Патрицией в Германии. Было это задолго до их развода, Он был тогда в нее влюблен по уши. Их Сесильке исполнилось как раз шесть лет, она начала ходить в школу. Он помнит, как резким толчком разбудил тогда Патрицию посреди ночи и начал умолять ее: «Когда будешь уверена, что я теряю рассудок, помоги мне, не допусти моего превращения в кретина, дай мне какие-нибудь таблетки в большой дозе, например, ведь ты сделаешь это, Пати?» Вырванная из сна, Патриция сначала вообще не могла понять, о чем идет речь, а когда наконец поняла смысл Его неожиданной и странной просьбы, высказанной около четырех часов утра, спросила, какой дряни Он наглотался и не переборщил ли слегка, а потом назвала Его «чертовым маниакальным параноиком», который уговаривает ее «отравить собственного мужа». Постепенно придя в себя, она начала Его гладить, успокаивать, а потом расспрашивать. Почему? Что случилось? Почему именно сегодня? Он болен? А почему она ничего об этом не знает? Может быть, у Него в жизни есть другая женщина, которой Он первой сообщает такие важные новости? Сегодня – потому что Он не может с самого утра перестать думать об одном необыкновенно умном человеке из Гданьска. Он был рецензентом Его диссертации когда-то – суровый, педантично внимательный, бескомпромиссно справедливый. Потом, несколько лет спустя, они вместе работали на проекте для ЦЕРНа. И был тот человек для Него сначала авторитетом, а потом другом, которым Он восхищался и удивлялся. Благородный и честный. Образец скромности и доброты. Сегодня он повесился в собственном кабинете на трубе от батареи. Он много лет страдал рассеянным склерозом и не смог с этим справиться. Не смог смириться, что все больше теряет контроль над собственным телом. А особенно с тем, что теряет зрение. За последнее время он дважды падал на лекциях. Он никогда не позволял себе никакой слабости, беспомощность была для него невыносима. Очень требовательный к другим, к себе он был требовательней всего. Утром все видели, как он вошел в здание института. Никому ничего не сказал, ни слова. У его аспирантки был запасной ключ от его кабинета, она зашла сегодня туда, чтобы оставить на столе обещанные поправки к последнему разделу диссертации. И он там висел. Не оставил никакой прощальной записки, но успел написать письмо с извинениями за то, что не смог до конца исполнить обязанности научного руководителя, – он отправил это письмо ей на почту за несколько минут до смерти. Из Гданьска Ему позвонили, потому что знали, что они дружили. Вот поэтому сегодня. Потому что это самоубийство напомнило Ему о том, о чем он забыл. И старые демоны, как будто только и ждали подходящего момента, вырвались наружу, как газ из пробитого баллона.

– Страшная история. Ужасная. Но о каких таких демонах ты говоришь? Я понимаю, это ужасно – потерять друга, да еще при таких обстоятельствах, но что общего все это имеет с твоими личными демонами? – спросила его испуганно Патриция.

Он почувствовал, что Ему нужно закурить. Они встали с постели и вышли на балкон, закутавшись в одеяла. Начинало светать. После долгого повествования Патриция в мельчайших подробностях узнала историю жизни и болезни дедушки Бруно, несколько новых фактов о Его детстве, а также о Его – с ее точки зрения, странной – фобии, основанной на паническом страхе потерять разум.

– Я бы не хотел умирать абы как и абы где, – признался Он. – Не хочу умирать с зажатой между ног пеленкой и без зубов. Но больше всего не хочу умереть слабоумным, в отупении. Это для меня было бы самым страшным и невыносимым унижением, совершенной моральной деградацией, Пати! Полной потерей самоуважения и чувства собственного достоинства. Запомнишь это? – крикнул Он.

Она в этот момент обхватила Его голову руками и, глядя Ему прямо в глаза, сказала с улыбкой:

– Я понимаю: то, что ты мне рассказываешь, очень грустно и трагично, но все-таки в то же время, ты уж меня прости, это смешно. Ведь и так все будут знать, что ты, даже если вдруг ты в какой-то момент станешь овощем или закончишь свои дни в дурдоме, до этого был одним из лучших математиков в этой части Европы. А тех, кто не будет знать или с радостью предпочтет об этом факте твоей биографии забыть… что ж, – добавила она решительно, – тех нужно послать в задницу. Глубоко. Очень глубоко. Как можно глубже. Кусочек жизни человека, пусть даже загаженный недостатком достоинства, не обесценивает и не может обесценить всей остальной его жизни. Я тебя хорошо знаю и уверена, что сам ты никогда так не отнесешься ни к кому другому, так что давай-ка побудь эгоистом и примени все это к себе. И гони своих демонов.

О том, что Его давление, до этого пониженное, и довольно значительно, в последнее время без видимых причин и поводов часто скачет за отметку в 125, Он ей тогда на балконе не рассказал. Уже при 110 Ему очень нехорошо, а при 125 – уже просто опасно, потому что в мозгу может, например, лопнуть какая-нибудь тоненькая жилка, взорваться, и кровь тогда хлынет в мозг и разольется там. Эти внезапные проблемы с давлением в Его копилку страхов вносили немалую лепту. Но Он не хотел, само собой, рассказывать о них Патриции по причинам, для Него очевидным. Мужчина вообще не должен болеть, а уж если случилось – то болей в глубокой тайне. И лечиться тоже нужно тайно и только в случае крайней необходимости. Так Его учил отец. Так он и жил в согласии со своей гуральской философией упертости. В согласии с ней и умер. Ушел, как и хотел и как когда-то обещал в одном из стихотворений. Не став ни для кого обузой. Официальной причиной смерти стал инфаркт, но неофициально врачи обнаружили у него рак желудка в последней стадии. Хотя только Он и больше никто на свете не знает, что на самом деле Его отец умер совсем по другой причине…

Он не помнит, чтобы когда-нибудь потом они с Патрицией возвращались в разговоре к теме Его личных демонов. Какое-то время после той ночи она присматривалась к нему чуть внимательнее, была более заботливой, чем обычно. Меньше высказывала претензий, когда Он поздно возвращался с работы или уезжал в командировку – практически раза два в месяц Он улетал на несколько дней из Берлина в США; не жаловалась слишком часто, что остается одна с Сесилькой. Они тогда чаще разговаривали и чаще занимались любовью. Он и сейчас не может сказать, было ли это желание с ее стороны или такая стратегия борьбы с Его бессонницей: после секса Он довольно быстро и крепко засыпал…

Он провел рукой по лицу. Оно какое-то другое – странно худое, сморщенное, с глубоко запавшими щеками. Наконец-то Он похудел! В носу – мягкие пластиковые трубочки, приклеенные пластырем под правым глазом и уходящие куда-то за ухо. Так, лицо вроде тоже в порядке. Он сунул два пальца в рот, коснулся десен и по очереди пересчитал зубы. Все на месте. Опустил руку в пах: тонкая трубочка выходит из укутанного чем-то вроде пеленки морщинистого пениса. Э, да у Него катетер мочевой стоит! Значит, сам Он пописать не может. Раз катетер поставили – значит, Он давно сам не мог помочиться. Иначе мочился бы в мочеприемник. Он провел рукой по грудной клетке – и тут Его тоже побрили. Нашел проводки и резиновые присоски-грушки ЭКГ. Две присосались к коже вот тут, под ребрами, четыре – около сердца. А одна, на животе, отклеилась. Ну да. Они же должны были как-то Его подсоединить к монитору. Провел ладонями по рукам. На левом плече, над локтем, нащупал шершавую манжету вокруг бицепса, от манжеты тянулся резиновый шланг – давление Ему измеряют. Мониторят. А! Так Он в реанимации!

Но почему? Зачем? Что, черт возьми, случилось? Не мог Он попасть в автомобильную аварию? Не мог – Ему же даже на скутере ездить нельзя. Он уже шесть месяцев как только пассажир – не имеет права водить. Забрали у Него права. Намеряли у Него на одну долбаную десятую промилле больше, чем положено. И даже адвокат не смог Его вытащить, не смог доказать, что одна десятая – это очень мало и что права отбирать нельзя. Так что Он теперь без колес.

Потрогал яички. Сначала левое, потом правое. Как будто не Его: вялые, обвисшие, пустые. Как у трупа. Попробовал поднять ноги – не получилось. Попробовал еще раз – нет, не смог. Господи, неужели парализовало?! Сжал что есть силы пальцы на правом яичке – почувствовал боль и вздохнул с облегчением. Все-таки нет! Сунул два пальца в задний проход – тоже больно. «Если чувствуешь боль в заднице – значит, это точно не паралич, коллега!» – так говорил Лоренцо. Его берлинский врач вот уже на протяжении двадцати лет.

В коридоре послышались шум и голоса. Вдруг стало темно, Его окружила толпа каких-то людей. Он не видел их лиц – только неясные силуэты в льющемся из коридора свете. Они столпились вокруг его постели.

– Кто, черт вас дери, просил свет включать?! Ну кто? Вы же могли его ослепить на всю жизнь! Выжечь ему глаза на хрен! Вы что, уважаемая госпожа, инструкцию не читали? Что тут делают эти растения? Это же не послеродовая палата! Он же может словить инфекцию с этого букета тюльпанов! Убрать немедленно. Попрошу прикрыть ему глаза маской. Немедленно! И немедленно закрыть окно! Здесь вам не санаторий. Он может переохладиться и получить воспаление легких! – распоряжался кто-то по-английски, голос принадлежал мужчине.

– Я свет включила со страху. Когда он очнулся. Потому что меня как будто призрак за руку схватил! А окно открыла, потому что было очень душно. Ему так легче дышать. Цветы ему его женщина прислала, господин доктор. Она каждую неделю присылает же. Говорит – он цветочки любит. Вот я ему в вазочку цветочки-то и ставлю. А то какие ж у него радости-то, кроме цветочков? Я же об этом поляке забочусь как о сыне. А кричать-то, господин доктор, вы на пса своего кричите, если он вам позволит, – отвечал ему хриплый женский голос, тоже по-английски, с выраженным латиноамериканским акцентом.

На мгновение стало тихо. Он почувствовал прикосновение чьей-то руки в лицу – те же руки, что делали ему массаж. Он мог уловить легкий запах лаванды – наверно, от массажного масла. Глаза Он не открывал. Маска, которую Ему положили на глаза, поползла вверх. Щурясь под маской, Он видел вокруг себя силуэты людей в халатах.

– Вы меня слышите? – спросил мужской голос. – Меня зовут Дуглас Маккорник. Я невролог и веду вас как пациента с момента вашего поступления в клинику в состоянии комы. Это было больше шести месяцев назад, восемнадцатого марта, около шестнадцати сорока. Может быть, вам будет интересно узнать, что сегодня у нас двадцать второе сентября. Все это время вы находились в вегетативном состоянии после двух случаев клинической смерти. Вы помните, как вас зовут? Можете говорить? Испытываете ли в данный момент какие-то потребности?

– Зачем вы зря накричали на женщину, пан Корник? В этой палате было действительно чертовски душно. Если бы я раньше пришел в себя – сам встал бы с постели и открыл все окна! – с иронией ответил Он. – А что касается потребностей… что ж, в данный момент я испытываю очень большую и непреодолимую потребность закурить, – добавил он через секунду.

Раздался взрыв смеха и одобрительные возгласы. Он почувствовал, как кто-то хлопает его по плечу.

– Как вас зовут? – повторил, развеселившись, Маккорник, с трудом сдерживая смех.

– Точно не так красиво, как вас, – ответил Он и назвал свое имя.

– На каком языке вы сейчас думаете? – спросил Маккорник.

– Не знаю. Вы говорите по-английски, значит, я, наверно, тоже по-английски.

– А какие языки вы еще знали шесть месяцев назад?

– Не знаю, какими владею теперь, но помню, что вообще знал английский, русский, немецкий и шведский.

– Вы уверены? А польский?

– А, да, точно. Польский я тоже знаю, но из принципа не люблю так уж этим хвастаться.

Снова раздался громкий смех. До Него долетели обрывки разговоров шепотом и хихиканье.

– Попрошу тишины! Немедленно! – скомандовал Маккорник. Он приблизился и, присев на край постели, спросил спокойно: – А сейчас не могли бы вы перестать шутить и попытаться произнести на каждом из этих языков предложение: «Я нахожусь в больнице в Амстердаме, лежу в постели и разговариваю с доктором Дугласом Маккорником»?

– Серьезно? Я в Амстердаме? Вот это я заехал… поезд ехал-ехал и при…

– Вы не приехали, – перебил его на полуслове Маккорник. – Вы прилетели. На вертолете. Вас транспортировали в нашу клинику. А точнее… – Маккорник открыл толстую папку с непривычно глянцевой оранжевой обложкой. – Вы зарегистрированы в качестве нашего пациента в пятницу, восемнадцатого марта в семнадцать тридцать две под именем Бьорн Скерстапп. Но на самом деле вы носите то имя, которое недавно мне назвали. Установление личности доставленного к нам в клинику пациента из Апельдорна заняло у нас почти неделю. Это долгая, интересная и полная неожиданных поворотов история. Сейчас у меня нет времени, чтобы вдаваться в подробности, но завтра я или кто-нибудь из моих помощников, если вам будет интересно, обязательно все расскажет в деталях. Пока же – скажу только, что через неделю мы выяснили, что вы – жертва несчастного случая предположительно по фамилии Скерстапп. Согласно отчету санитаров «скорой помощи», вас нашли лежащим без признаков жизни на перроне железнодорожного вокзала в местности Апельдорн. Вы вышли из поезда на перрон номер один на станции Апельдорн – и упали. Апельдорн находится примерно в часе езды автомобилем от центра Амстердама. Санитар, которого к вам вызвали, обследовал вас и заметил, что вы дышите и у вас есть пульс, но вы не давали никаких неврологических реакций. Поэтому санитар диагностировал у вас кровоизлияние в мозг – и это оказалось сущей правдой, ибо у вас действительно случилось обширное субарахноидальное кровоизлияние в мозг. Санитар вызвал спасательный вертолет, что вообще-то не совсем обычно, потому что стоит очень больших денег. Но этот санитар принял такое решение. У нас в Голландии такие решения обычно принимаются только после того, как диагноз подтвердит врач. И, кстати, прибывший до вертолета на место происшествия врач с диагнозом полностью согласился. Санитар знал, что в центре Амстердама в это время жуткие пробки. На вашем месте я бы испытывал к этому санитару безграничную благодарность и считал бы себя у него в долгу. Если совсем честно, то мы с вами сейчас можем вот так беседовать только благодаря ему. Ваше безжизненное тело забрали с площади перед вокзалом в Апельдорне. Об этом писали все наши местные газеты. Вертолет торжественно приземлился на маленькой парковке перед вокзалом этого небольшого городка, чего там отродясь не бывало. Никогда, испокон веков. Даже во время войны не случалось там никаких вертолетов. Мне об этом рассказала моя бывшая жена, которая живет прямо напротив этого вокзала в Апельдорне. Поскольку она видела этот спасательный вертолет собственными глазами и знала, что таких, как вы, транспортируют в нашу клинику, то не смогла справиться со своим женским любопытством и позвонила мне. Первый раз, кстати, со времени нашего развода. И это довольно поразительно, потому что ведь и мне теперь есть за что быть благодарным и вам, и этому санитару, который спас вам жизнь. После этого нашего разговора я снова живу в Апельдорне. В своем старом доме и со своей официально бывшей женой.

На этом месте Маккорник глубоко вздохнул, потом помолчал, но через некоторое время продолжил твердо:

– Но довольно пока болтовни. Вы теперь можете произнести то предложение?

– Простите, но я… не помню предложения, – ответил Он дрогнувшим голосом.

– Это нормально. Не пугайтесь. Это совершенно нормально. И может вообще не иметь ничего общего с вашей болезнью. Тем более что, с точки зрения медицины, вы вот уже несколько минут как перестали быть больным. Вы теперь всего лишь «ослабленный». А предложение такое было: «Я нахожусь в больнице в Амстердаме, лежу в постели и разговариваю с доктором Дугласом Маккорником».

То, что Он услышал только что, звучало как какая-то идиотская вымышленная история из дешевой газетенки. Господь всемогущий! Он пролежал тут в абсолютно бессознательном состоянии шесть долбаных месяцев! Он ничего за это время не прочитал, не написал, не создал ни одной программы! Твою же мать! А что с Сесилькой? Они же договаривались пообедать вместе в следующий вторник! В аэропорту. Она специально изменила ради Него рейс, а Его опять там не было! Твою мать! А что с проектом?! Он же должен был сдать последний вариант перед Пасхой! Он же обещал. И как лекции в Гданьске? Он сказал декану, что будет их читать… А что с Его котом?! Он же оставил ему корм и воду только на три дня! Боже…

– У вас есть дети? – спросил Он, изо всех стараясь сохранять спокойствие.

– Есть. Дочка. Как и у вас. А с вашей дочерью я разговаривал буквально только что, – невозмутимо ответил Маккорник.

– Врете! Врете как сивый мерин! – воскликнул Он с горячностью, пытаясь поднять голову.

– Вы меня оскорбляете. Причем публично! Я не вру. Я вообще никогда не вру. У меня на это времени нет. И кроме того – у меня слабая-слабая память, слишком слабая, чтобы врать. Я звонил десять минут назад в Сидней и рассказал Сесилии, что мы вас разбудили. Мы разговаривали регулярно и до этого – с того самого момента, как она вас тут нашла. Можете мне поверить. Она звонит мне. Каждый день. Я даже с собственной дочерью не разговариваю так часто. Мне бы хотелось, чтобы моя доченька любила меня так же сильно, когда вырастет, как ваша Сесилия любит вас. Я ее попросил, чтобы она сейчас пока с вами не связывалась – рановато. Хотя она очень хотела. Но это скорее тема для психолога, а не для невролога. Вы вот до этого момента были разумным и слегка ироничным, иногда, может быть, слегка саркастичным, а сейчас вдруг стали агрессивны. А ведь это не моя вина, что вы на полгода впали в спячку. – На этот раз голос Маккорника звучал уже менее невозмутимо. – Вы повторите то предложение или нет? Если нет, то мне жаль моего потраченного времени. У меня ведь есть еще другие, не менее серьезные пациенты в этом отделении, – добавил он, вставая с Его постели.

– Вы считаете, что я агрессивный? Может, это выглядело так. Но это неумышленно. Мне просто было сложно соединить в одно вас, тут в Амстердаме, и мою дочь – там, на другом конце света, в Сиднее. Ибо – как и почему? Вы же сами говорите, что для меня все это может быть слегка ново и непривычно. Сами признаете, что меня шесть месяцев как бы не существовало. Так что прошу меня простить. Извините. Слышите? Я прошу прощения. Извиняюсь. Очень прошу вас меня простить… Вы слышите?! И, разумеется, я повторю то предложение, – ответил Он. – Хотя, честно говоря, не понимаю, зачем, – добавил Он после секундного раздумья.

Он начал медленно и с выражением произносить предложение о постели в Амстердаме. Сначала по-шведски, потом по-немецки и по-русски. На польском Ему вдруг стало не хватать слов. Он никак не мог выудить из памяти слово «постель», потом – слово «доктор». Начал заикаться. Через минуту – мямлить. У Него задрожали руки, а голову как будто стянуло железным обручем.

– Что ж, уже достаточно, хватит, – прервал Его Маккорник, прижимая его ладони к одеялу.

Когда Он успокоился, замолчал и голова Его упала на подушку, Маккорник негромко заговорил:

– Итак, у вас афазия, если проще – дисфазия. То есть у вас нарушены языковые функции, функции речи. Но не все, к счастью. И это очень хорошая новость. Кома и отсутствие мозговой активности стали причиной нарушения работы нескольких отделов памяти, в основном долговременной. Вы не можете подобрать слова в языке, которым владели всегда. Слова, которые вы выучили недавно, находятся в кратковременной памяти в гипокампе, и вы без труда можете их произнести. Это нормальное явление при дисфазии. Вам не удалось сказать на своем родном языке, который вы помните дольше всего, то, что вы хотели, и в конечном итоге вы, чтобы выполнить задание и все-таки произнести что-нибудь, использовали похоже звучащие слова из других языков. «Deuter» – это не совсем то же самое, что «доктор». Люди, которые иностранных языков не знают, частенько используют слова, которые похожи на слова их родного языка – и это часто приводит к абсурду и полной утрате смысла, потому что язык – это ведь не только слова, но и контекст. Впрочем, это вы ведь знаете, правда? – неожиданно спросил он. – Ваша дочь рассказывала, что вы работали над математическими моделями НЛП. Что для меня – просто из области фантастики и волшебства. Абсолютная магия. И абсолютно непонятная. Потому что – ну как можно математически моделировать такие вещи, как неврология, лингвистика и человеческое поведение? Так что в контексте контекстов вы должны ориентироваться намного лучше меня, – добавил он, усмехаясь. – С забыванием или вспоминанием иностранных языков после мозговых травм у нас тут случается всякое – самые разные, порой совершенно необъяснимые и неожиданные ситуации. Иногда забавные и всегда очень загадочные. А один случай граничил прямо-таки с настоящим чудом. Однажды привезли к нам с автострады одного пострадавшего португальца с открытым переломом основания черепа и мозгом наружу. Примерно вашего возраста он был, лет так под шестьдесят. Только вполовину худее. Он, представьте себе, на «Харлее» поездочку совершал. Из Фару, что прямо на границе Португалии и вообще Европы, недалеко от Африки, в Англию. Вот такая себе коротенькая поездочка. Из Фару в Ливерпуль. То есть больше двух тысяч семисот километров. Можете себе представить? – спросил он, покачивая недоверчиво головой. – Пожилые мужчины, – продолжил он, – такое мое наблюдение в последние годы, стали любить эти рычащие, тяжелые, как трактора, мотоциклы – для них это способ вернуться в молодость. Эти машины разрушают им позвоночник – потому что сидишь на нем как на сиденье очень низкого унитаза, а руки держишь, как будто ковер выбиваешь во дворе. Рычат они громко и очень вредно, на барабанную перепонку давят и совершенно не массируют, хотя и дергаются под тобой, простату – в отличие от наших старых добрых велосипедов, которых так много на неровных улицах Амстердама. Нет, это, верно, остатки какой-нибудь травмы от юношеских мечтаний о приключениях, которые никогда не случились. Или какая-нибудь фрейдовская сексуальная фантазия об играющем между ног коне, ржущем в своей кожаной сбруе, и ты такой едешь – в шлеме, который сильно напоминает каски вермахта, с упаковкой виагры в кармане к ожидающей тебя девице. Которая тебе во внучки годится по возрасту. А как же иначе. Хотя, конечно, Фрейдом, – закончил он с иронией, – можно объяснить почти все человеческие счастья и несчастья. За исключением разве что грибка стопы. Потому что его никто не воспринимает всерьез. Даже во время учебы.

Он замолчал и стал нервно теребить ухо и морщить лоб. В этот момент он был похож на человека, вдруг потерявшего нить разговора или забывшего вопрос, на который от него ждали ответа.

– Ах да! – радостно воскликнул он через минуту. – Мы говорили о нашем мотоциклисте из Фару. – Он повернулся к медсестре, на которую чуть раньше наорал, и спросил: – Как его звали? Забыл… Вы его тогда взяли под свое крыло. Окружили особой заботой. Потому что он же был португалец. А они давным-давно колонизировали вашу прекрасную родину. И вы за ним могли ухаживать как никто другой.

У медсестры взгляд стал такой, как будто ее неожиданно вызвали к доске, и она ответила нервно:

– Колонизировали португальцы… ну и что? Моя мама мне рассказывала, что при португальцах-то у нас было лучше, чем сейчас. Чисто и спокойно. И капиталисты были не наши – нас чужаки обкрадывали. Не то что сейчас. А звали его по-португальски – Хорхе Джустино. Двойное имя у него было. Как и подобает настоящему мужчине. По-французски он, правда, представлялся как Жан-Люк. А потом вот только по-французски и осталось – Жан-Люк. Что-то у него там в мозгу-то щелкнуло…

– У меня только одно имя, – невозмутимо возразил Маккорник. – Может, поэтому я и не настоящий мужчина для некоторых. А в мозгу у него щелкнуло, это точно. Он очень сильно пострадал в аварии. Тут вы правы. И у него в мозгу сильно щелкнуло, как вы выражаетесь. И вот все-все французское стало для него в данный момент самым важным. Вот такое чудо. – Он улыбнулся. – Наш Хорхе Джустино, или Жан-Люк, ехал на своем «Харлее» из Фару в Ливерпуль. В окрестностях Роттердама, никто не знает, почему именно он решил удостоить своим визитом и Голландию, он глубокой ночью уснул за рулем своего мотоцикла. А ведь Роттердам совсем не по дороге из Фару в Ливерпуль. Самый короткий путь до Ливерпуля вообще не идет через Голландию. Так что это была какая-то ошибка – или у него была какая-то своя, никому не известная цель. Оставим догадки относительно этой цели и скажем честно, что наша депрессивная Голландия, вне связи с историей Жан-Люка, или Хорхе Джустино, или наоборот, вполне может вызвать тоску и усыпить. Любого. Он въехал на довольно большой скорости в припаркованный на обочине грузовик. Спас его шлем, та самая каска вермахта. Хорхе Джустино мы усыпили – в отличие от вас. Ваш мозг и вы сами вместе с ним спали по собственной воле с самого начала. А Хорхе мы ввели в медицинский сон с помощью фармакологии. Внутривенных средств. Сон спасает больше людских жизней, чем искусственное дыхание, только об этом мало кто знает. Когда через неделю мы его разбудили – он начал яростно богохульничать, что является довольно распространенным явлением для тех, кто выходит из так называемого состояния минимального сознания, а через несколько дней случилось то самое чудо. Этот Хорхе Джустино сразу после пробуждения ругался по-португальски – и вдруг заговорил по-французски. С грубыми ошибками – но только и исключительно по-французски. Вот так у него в его поврежденном мозгу вдруг щелкнуло. Но почему он вспомнил именно французский, который учил еще в молодости в школе, до сегодняшнего дня объяснить никто не может. Английский он тоже учил. И по английскому у него оценки были даже лучше. Что интересно – последний раз он пользовался французским языком лет за тридцать до несчастного случая. По-научному это называется «компульсивный синдром иностранного языка». Но он не только язык Франции себе выбрал – он вообще выбрал себе все французское. Он стал как одержимый придерживаться французского образа жизни с чтением исключительно французских газет и просмотром исключительно французского телевидения. На завтрак он заказывал себе чаще всего французские багеты. И при этом все остальные функции мозга у него оказались в порядке. Правда, со сном были проблемы, а еще из памяти напрочь выветрились воспоминания о последних трех годах жизни. Он не помнил, что с ним происходило за эти три года. Не помнил, например, как он покупал своего огненного скакуна, свой «Харлей», который и стал причиной всех его бед. Это его патологическая франкофилия, назовем это так, сочеталась у него с маниакальным, безграничным восторгом по отношению к франкоязычной культуре. По коридорам клиники он ходил с томиком «Цветов зла» Бодлера – даже в туалет. Хотя до аварии поэзии вообще не выносил. Никакой. Как сам признавался. Никто не знает, читал ли он вообще – но книгу носил с собой везде. И еще кое-что. Как любой настоящий француз, пусть и не по происхождению, он стал очень не любить англичан.

– Я вам рассказываю эту историю, – сказал дальше Маккорник, – чтобы немножко развлечь и в то же время поддержать. Только представьте себе, что и у вас вдруг приключился бы синдром, например, русского языка – причем вы в этот момент были бы в своей родной Польше? Ваша компульсивная русофилия против извечной русофобии поляков, а? Пока вы спали, у меня было достаточно времени, чтобы почитать о вашей стране и ее истории. И у меня сложилось стойкое ощущение, что с этой русофилией вы бы нажили себе много проблем и еще больше врагов. Так что, по моему скромному мнению, нам повезло, что у вас просто небольшая дисфазия.

С этими словами Маккорник поднялся с краю Его кровати, отошел и через короткий промежуток времени вернулся со стаканом чая в руке.

– Я, однако, уверяю вас, – спокойно продолжил он, – что все пройдет. У вас в мозгу все отрастет заново – как отрастают ногти. Или даже еще быстрее. Вы сами сможете ускорить этот процесс – если захотите. Ваша Сесилька во время одного из своих приездов в Амстердам купила, или, скорее, привезла из Австралии, чтобы не платить лишних налогов, компьютер и каким-то загадочным для меня образом убедила нашего главврача, что этот компьютер может помочь в лечении ее отца, то есть вас. Такого в этой клинике, по крайней мере за все то время, что я здесь работаю, не случалось, – добавил он, поднося стакан к губам.

Затем он отошел от постели и направился к высокой металлической стойке, на которой стоял закрепленный на деревянной полке компьютер. Притянув стойку к постели, он тыкнул пальцем в экран и сказал:

– Мы включаем этот компьютер каждое утро, чтобы Сесилия могла с вами по «Скайпу» поздороваться и пожелать вам спокойной ночи. Иногда она разговаривала с вами так, как будто вы и не спали вовсе. Сама себе отвечала на вопросы, которые вам задавала. Из-за этого «Скайпа» вам придется заплатить за несколько месяцев неограниченного доступа к интернету, который в этой больнице едва ли не самый дорогой в Голландии, если не на всем свете. Капиталисты отлично понимают, где можно неплохо набить карманы за счет обезумевших от несчастья и страха за близких людей. С интернетом в этом смысле дело обстоит ничуть не лучше, чем с лекарствами.

Я вам на следующей неделе установлю на этом компьютере C–VIC[1]. Это на сегодняшний день лучшая программа, которая помогает в лечении дисфазии. Коммерческая, конечно, к сожалению, но я совершенно уверен, что ваша фирма в Берлине, которая узнала от меня несколько часов назад о вашем пробуждении с превеликой радостью, с удовольствием оплатит лицензию для вас. А может быть, и для всей нашей клиники. Я их попрошу об этом. Вы развлечетесь немножко с компьютером, напомните себе, как вы замечательно читали лекции, я несколько ваших лекций посмотрел и послушал на «Ютьюбе», а в промежутках напишете несколько важных писем, которые за эти несколько месяцев кое-кому задолжали. Так я думаю.

…Маккорник поставил стакан на прикроватный столик, протер очки и отодвинул стойку с компьютером к двери палаты. И снова присел на край постели.

– Вам и так очень повезло. Несказанно. По шкале комы Глазго – это такая у нас есть линейка измерения сознания пациентов – вы находились в коме, которая оценивается на уровне между сильными шестью и слабыми восемью. По моему мнению – скорее шесть, чем восемь. Поэтому мы не стали вас интубировать. Я с самого начала был против. И выяснилось, что правильно – вы, к счастью, дышали самостоятельно, но вам чуть-чуть помогали вот эти трубочки в ноздрях, присоединенные к кислородному баллону. И за это вы, если в Бога верите, должны от души Бога благодарить. Вы были не в состоянии принимать пищу, поэтому мы кормили вас через зонд. Должен признать, что вы похудели – но по моей оценке для вас это никакой особой угрозы не представляет, ибо на момент впадения в кому вы были, как бы это помягче… довольно упитанный. Однако под этим слоем жира у вас сохранились неплохие мышцы, что довольно удивительно для ученого, ведущего сидячий образ жизни несколько десятилетий. За эти полгода большую часть мышечной массы вы потеряли. Так что несколько месяцев вы не сможете пользоваться своим телом так свободно, как привыкли. Если кратко – то я очень прошу вас пока даже не пробовать вставать самостоятельно с постели, если вдруг такая идиотская и самоубийственная идея придет вам в голову. Благодаря вашему институту вам проводилась великолепная физиотерапия – у вас регулярно бывают на протяжении пяти месяцев массажисты, а порой приходят специалисты по реабилитационной физкультуре. Вам делали профессиональный массаж, пока вы спали себе в свое удовольствие. Кроме того, вам регулярно делала массаж наша прекрасная Лоренция Добрая Душа, как мы ее тут все называем, она очень о вас заботилась. У сеньориты Лоренции просто волшебные руки, неисчерпаемое терпение и огромное, золотое сердце. И по какой-то загадочной причине, которую вы, возможно, когда-нибудь сможете выяснить сами, большую часть своего сердца эта женщина отдала «своему Полонезу», то есть вам.

Он вдруг услышал шепот и шумок чуть поодаль: посмотрев через щель в повязке на глазах, увидел, что вокруг стоит группа людей в халатах. Маккорник сделал несколько глотков из стакана и стал говорить дальше:

– Мы вставили вам катетер. Это, конечно, неприятно, особенно для мужчины, но и более безопасно, чем пичкать вас бесконечно диуретиками, которые из вас вымыли бы все электролиты. При таком долгосрочном кормлении через зонд их вам нужно очень много. Нельзя исключить, что теперь, когда вы пришли в себя, у вас появится неконтролируемая или, чего я желаю вам от всего сердца, контролируемая эрекция. Для вашего возраста это явление совершенно нормальное, – улыбнулся он, – особенно после столь долгого невольного воздержания. Возбуждение пениса с иголкой внутри для самого пениса может быть небезопасным, а для вас – очень болезненным, от чего, мне кажется, все возможное удовольствие пойдет насмарку, – добавил он с деликатным смешком. – Поэтому завтра мы уберем катетер и дадим вам сильные мочегонные. Еще какое-то время вы будете делать все, не вставая с постели. Для любого взрослого человека это неприятно и унизительно, потому что лишает его чувства собственного достоинства и как бы опускает до уровня ребенка, но другого выбора у нас нет, – объяснял он спокойно. – Кроме того, останется подключен монитор кардиографа, – продолжал Маккорник, показывая на монитор над постелью. – Около десяти недель вы выдаете нам образцовые кардиограммы, – Маккорник снова стал быстро рыться в своей папке с оранжевой обложкой. – Никаких мерцаний предсердия, никакой тахикардии. Как будто это прямо не ваше сердце – потому что ведь ваш берлинский врач прислал нам все ваши электрокардиограммы за последние десять лет. Сегодняшнее ваше сердце рисует прекрасные синусоиды. И к тому же давление ваше, как систолическое, так и диастолическое, нормализовалось и стабильно держится сейчас в районе 120 на 80 миллиметров ртутного столба. Это, как я думаю, для вас очень важная информация, потому что вообще-то приступ ваш, скорей всего, был вызван разрывом сосудов и последовавшим за ним инсультом, хотя у нас нет твердой уверенности, что это произошло именно из-за повышенного давления. Что касается разрыва сосудов – вот тут мы уверены на все сто процентов.

– Несколько, – Маккорник снова порылся в папке, – а если точнее – восемнадцать раз за шесть месяцев мы совали вашу голову в томограф и сканировали мозг, чтобы убедиться в своих предположениях. Немножко мы вас, конечно, облучили, не спрашивая вашего согласия, но мы полагали, что это требуется, чтобы правильно вас лечить. Мало кто за всю историю нашей больницы так часто проходил процедуру томографии. На этом настаивала ваша фирма в Берлине. Они и платили. И за все остальное, кроме стандартной терапии, за все исследования платили. А это, вы уж меня простите, огромные деньги. И ни одна страховка немецкая вам бы все эти расходы не покрыла. Ваш мозг для вашей фирмы, судя по всему, крайне важен и ценен. Правда, нам так и не удалось выяснить, почему же вы все-таки впали в кому и по какой причине дважды за это время пережили клиническую смерть. Но с другой стороны – вы дважды из этого состояния вернулись. И этого я тоже не могу объяснить. Но, впрочем, на сегодня достаточно. Я подозреваю, что после шести месяцев полной отключки вам нелегко переварить сразу столько информации. Но я как врач обязан был все это вам рассказать. Это моя обязанность, а ваше право – узнать.

Маккорник прервался на секунду, захлопнул папку и передал ее стоящей рядом с ним Лоренции.

– А теперь – еще одно, и все, обещаю, что уже оставлю вас в покое, – сказал врач, встав перед ним и сунув руку в карман своего халата. Вытащив оттуда стопку небольших белых карточек, он снова уселся на край постели, достал из пачки одну карточку и приблизил ее к Его лицу, говоря:

– Если вы узнаете того, кто на фото, пожалуйста, скажите. Только коротко, одним предложением, кто изображен на фото. Если не узнаете – просто покачайте головой. Хорошо?

Он совершенно не понимал, что еще за представление начинается. Ему все это казалось очень странным и смешным, но Он подумал, что ни о каких шутках и речи быть не может, когда за дело берется такой зануда, как этот Маккорник. Поэтому Он посмотрел на фотографию. С нее смотрела какая-то улыбающаяся молодая девушка, с зелеными глазами, веснушчатая, с копной растрепанных рыжих волос.

– Я ее не знаю, – коротко сообщил Он, глядя в глаза Маккорнику, и с тревогой уточнил: – А должен?

Маккорник взглянул на Него с явным выражением неудовольствия и, подсовывая Ему следующую фотографию, заметил:

– Пожалуйста, несколько минут ни о чем не спрашивайте, а только отвечайте. Ни о чем! Можете?

– Ну разумеется. Извините.

– Кто изображен на этой фотографии? Вы узнаете этого человека? – спросил Маккорник, показывая пальцем на лицо Сесильки на фото. Улыбающаяся, с красивыми, более светлыми, чем обычно, волосами, распущенными, падающими свободно на плечи. На носу несколько веснушек, губы раскрыты, язык высунула… Радостная и счастливая. На фоне лазурной водной глади и пляжа.

Он хотел было ответить, но не смог выдавить из себя ни слова. Губы у Него вдруг задрожали, а глаза наполнились слезами. Он начал глубоко и часто дышать, от чего пластиковые трубочку у Него в ноздрях зашевелись и сдвинулись. Лоренция наклонилась над Ним, чтобы снова запихать их обратно Ему в нос.

– Это Сесилька, моя дочка, – произнес Он наконец, справившись с волнением.

Маккорник, сидя неподвижно на краю постели, смотрел Ему в глаза. Затем вытащил следующую фотографию.

– Это Эва, моя… не моя женщина. Я ее люблю.

– …Милена, мы как-то провели друг с другом несколько месяцев…

В этот момент Маккорник вдруг прервался и стал перебирать фотографии, а потом вытащил из середины одну. Она была пожелтевшая, в нескольких местах порванная, когда-то черно-белая, а сейчас приобретшая эффект сепии. На ней Он, хоть уже и совсем большой мальчик, почти мужик, сидит на коленях у маленькой старушки, которая высовывает смеющееся лицо у Него из-за плеча.

– Это Марта, моя бабушка Марта, – ответил Он, улыбаясь, и потянулся за фотографией. Маккорник поспешно убрал руку и достал другую фотографию.

– Минуточку! Да. Это Дарья, моя бывшая студентка. Я ее знал чуть ближе, чем остальных. Поэтому и помню лучше…

– …Наталья, математик, философ, а на самом деле – художница. Живет теперь в Италии, на Сицилии…

– …Не совсем уверен, кажется мне знакомой. Но нет. Эту женщину я не узнаю, – сказал Он, всматриваясь в лицо элегантно причесанной и одетой брюнетки в претенциозных очках.

– …Это Юстина, когда-то мы с ней были близки. Даже жили вместе одно время. После моего развода…

– …Патриция, моя бывшая жена.

В этот момент Маккорник встал, положил пачку фотографий на конверт на прикроватном столике и сказал:

– Я оставлю вам все. Чтобы вы могли посмотреть еще раз, если будет желание. Спокойно.

– А откуда у вас эти фотографии? И зачем вы мне их показывали? Чего хотели добиться? – Он попытался приподняться на постели.

Маккорник, прежде чем ответить, взял папку у Лоренции и что-то поспешно стал в нее записывать. Не глядя на Него, заговорил, как будто сам с собой:

– Это рутинный тест. У вас серьезные повреждения сосудов и интенсивное кровоизлияние в районе веретенообразной извилины. Это могло спровоцировать прозопагнозию – довольно частое расстройство, которое вызывает неспособность распознавать лица знакомых или виденных когда-то людей. Но у вас этого не случилось. И это отличная новость. Для вас. И для нас тоже.

Прозопа… что? Как там он сказал? Какое-то веретено извилистое… Ему не удалось запомнить все целиком. «Боже милостивый, – подумал Он, – да даже если бы я и запомнил – мне же это все равно ни о чем не говорит».

Все эти выводы Маккорника, которые тот излагал с таким глубокомысленным видом и с такой уверенностью, что знает все о мозге и о том, как он устроен, и что расстройства мозга можно как-то объяснить, напомнили Ему вдруг, что еще несколько лет назад Он бывал очень на него похож. Но это было очень давно. В те мрачные и бессмысленные времена, как Он теперь понимал, когда он мог переспать с двумя разными женщинами за двадцать четыре часа. И при этом не любить ни одну из них. Дарья, та самая его бывшая студентка с фотографии, како-то раз шепнула ему ночью, когда они курили травку после секса, отдыхая перед следующим заходом, едва умещаясь на узкой постели в общежитии:

– Понимаешь, ты рассказываешь об этих своих пространствах Гильберта и транспозициях тензоров так, как будто это изучают подготовишки в спецшколах, но ведь этого не изучают, представь себе, даже там, и тебя бы еще больше любили все эти влюбленные и без того восторженные барышни, если бы ты объяснил им все доступно, по-мужски, так, может быть, начнешь с меня?

Он помнил, что фактически Он и начал с нее. Немедленно. Правда, Ему так и не удалось – Дарья слишком занимала его собой до определенного момента – закончить объяснение гениального замысла Гильберта относительно пространств, про тензоры Он даже не упомянул, ни словом не обмолвился, но одно той горячей июльской ночью, почти утром, понял очень отчетливо и запомнил навсегда: науку, особенно сложную, нужно объяснять так, как будто ты пытаешься растолковать теорию вероятности своей бабушке, окончившей начальную школу. Избегать, особенно вначале, всяких мудреных терминов, которые ученого от обычного смертного отличают, а иногда и вовсе изолируют. Вся эта терминология подходит только ученым, которые считают, что изъясняться непонятным шифром – это значит подчеркивать свою значимость и исключительность. Ну, типа расшифровать то, что они говорят, смогут только такие выдающиеся умы, как они сами. Обычные же люди ничего не поймут, но рты от восторга или изумления пооткрывают так, что у них челюсти на пол упадут. И вот все эти шифры и коды так и сыплются из уст таких ученых, а еще иероглифы на досках в аудиториях или на листах бумаги – без всего этого в большинстве случаев вполне можно обойтись. Но некоторым это кажется не соответствующим их положению. Ведь на латыни все звучит как восхитительная мудрость, что ни скажи. Вот услышишь какое-нибудь значительное cavum in culus – а потом оказывается, что это означает всего-навсего «дырка в заднице».

Он старался с тех пор преподавать и читать лекции интересно и прежде всего – понятно, чтобы все можно было понять без всех этих латинских премудростей. Конечно, чтобы добиться этого, ему пришлось потратить немало времени, потребовалось менять привычки и снова засесть за книги.

Математика по своей природе содержит в себе целое множество абстракций, она является метафорой реальности, требует огромного воображения, описывает мир логически, конкретно и опирается на лапидарную, очень сжатую запись мысли. Короткие предложения, а иногда – и вовсе одни символы. Математика – к такому выводу Он пришел однажды вечером, читая размышления Фейнмана[2], в этом смысле очень похожа на… поэзию. И на музыку. Восхищение Фейнмана своеобразным танцем элементарных частиц – верхних и низких, удивительных, прекрасных и чарующих, восторг его перед объектами микромира, которые можно увидеть при помощи насквозь математизированной теоретической физики, открыли Ему глаза на совершенно новое значение того, чем Он занимается каждый день. Очень прав был тот, кто сказал, что математик, которому недостает воображения, становится от отчаяния поэтом. Он переформулировал свои лекции. Теперь в них было больше рассказа о математике, чем собственно чистой математики. Ее Он вплетал в ткань повествования так, чтобы оставался некий налет тайны, которую студенты сами захотели бы разгадать. При этом учась. И часто – сами того не замечая – невольно.

Это было сумасбродное, совершенно безумное время в их с Патрицией жизни, когда в пятницу вечером после работы в институте Он садился в машину и из Берлина мчался в Познань. В субботу и воскресенье Он читал лекции для заочников, с понедельника по пятницу – для очников. И так каждую третью неделю. В течение одного, всегда летнего, семестра. Только на это Ему хватало берлинского отпуска – дополнительная работа их сотрудника в Польше Берлин совершенно не интересовала, а восемь дней Он оставлял на летний отдых с Патрицией и Сесилькой. Это кочевание и Его отсутствие дома продолжалось долгих семь лет. Мудрости и терпения Патриции хватило только на два…

Его приглашали преподавать и в родной Гданьск, но пригласили и в Познань. И Он выбрал Познань, исключительно с точки зрения географического положения, хотя, положа руку на сердце, Гданьск был Ему больше по душе. Он хотел собрать необходимые для профессуры пункты, потому что Ему же не просто так деньги платили в Познани. А они хотели иметь «западного» специалиста по «математическим моделям в макроэкономическом применении». Тогда Польша вообще очень смотрела в сторону Европы, и эту потребность почувствовали вузы и немедленно отправились на «охоту» за поляками, которые что-то в чем-то понимали. Оказалось, что эта Его математика моделирования химических макростуктур и симуляция химических реакций вполне применима, в небольших дозах, для эконометрического моделирования. Ему, правда, пришлось немало позаниматься экономикой – от чего Он сильно страдал, но справился. Очень быстро разнесся слух, что в Познани в институте какой-то «польский гость из Германии преподает на факультете экономики так, что понимают самые тупые, и иногда даже включает во время лекции хип-хоп». Это было правдой: действительно, иногда он во время лекций включал на компьютере отрывки из хип-хоп-композиций как иллюстрацию преобразований Фурье – для визуализации анализа звуковых волн и чтобы продемонстрировать, как можно использовать преобразования Фурье для МР3. А так как аббревиатуру МР3 знает каждый молодой человек, который слушает музыку, то в конечном итоге все понимали, о чем идет речь. А Он как раз и планировал, что в конце концов каждый все поймет. По сути, это было всего-навсего предисловие к объяснению метода анализа «периодических колебаний конъюнктуры». И преобразования Фурье очень хорошо для этого подходили. А хип-хоп нужен был, чтобы заинтересовать. Сначала они начинали проявлять интерес к хип-хопу, а потом даже те, кто слыхом не слыхивал пока о «периодических колебаниях конъюнктуры», но зато отлично разбирался в хип-хопе, невольно въезжали в тему. Кроме того, Он строил модели из пластилина, рисовал графики трендов и симуляций, которые были вообще-то большим секретом и которые по знакомству «сливал» для него аналитик, работающий в берлинском отделе «Дойче Банка». Нирав, гениальный статистик и блестящий аналитик. «Выписанный» из Индии, по-настоящему светлая голова. А на самый конец семестра Он оставлял самое вкусное – этакую вишенку на торте: их – его и Нирава – совместную многочасовую лекцию, во время которой при помощи специальной, запатентованной компьютерной программы, к тому же интерактивной, на большом экране они симулировали работу ипотечного банка с его «дутыми» кредитными спекуляциями. Хотя тут Он был мало полезен – это уже Нирав поражал и покорял всех своими знаниями, энтузиазмом, а студенток в аудитории – и своей внешностью. Студентка или студент, которые «надували» – данными из программы – банк так, что тот в конце концов лопался, получали в награду сто евро. Так они с Ниравом решили как-то холодным зимним вечером в одном из берлинских ресторанов после третьей бутылки вина. Он выплачивал эти сто евро, а Нирав брал отпуск за свой счет, чтобы приехать в Познань, тоже за свои деньги. Это был 2006 год. За два года до экономического кризиса 2008 года, во время которого вот так и лопались огромные банки. До сих Он не знал, придумал ли Нирав, главный аналитик одного из крупнейших и серьезнейших банков мира, этот эксперимент для студентов, допуская, что что-то подобное может в ближайшее время произойти, или точно знал, что это произойдет. И склонен был думать, что скорее – второе.

В каком-то смысле Дарья была права. Он не знал, стали ли Его «еще больше любить все эти барышни», но понимал, что на Его лекции стали ходить просто толпы людей – и не только студенты экономического факультета. Неожиданно для Него это скоро вызвало зависть и ревность у некоторых Его «коллег-преподавателей», которые не только злобно сплетничали у него за спиной, но и – те, кого особенно задевала Его популярность, – регулярно писали доносы ректору, называя Его «странные и вредные немецкие методики насмешкой над наукой», обвиняя Его в самолюбовании и в том, что Он, «не считаясь ни с чем, порочит честь науки и других сотрудников нашего института». Чаще всего подобные анонимки были подписаны «Студенты», а иногда – «Недовольные студенты».

Он почувствовал, как кто-то тронул Его руку, и услышал голос Маккорника:

– Пожалуйста, не спите пока. Я скоро дам вам отдохнуть от всей этой навалившейся на вас информации.

– Я не сплю. Просто задумался об этой вашей прозакопаранойи или как там ее…

– Прозопагнозии, – поправил Его Маккорник, явно сдерживая смех.

– Что касается фотографий, – сказал он, – то тут красивая история. Или даже несколько красивых историй сразу. Наша Лоренция вам потом их расскажет. Фотографию вашей бабушки Марты нам дала Сесилия. Она вынула ее из какого-то семейного альбома и прилетела с ней в Амстердам. Вместе с фотографией своей мамы, вашей жены, Патриции. А две женщины, которых вы не узнали на фотографиях… одна из них – та, которая с рыжими волосами и веснушками, это моя дочь, а вторая – местная знаменитость, звезда голландского телевидения, ведущая программы «Брошенки», ее сфотографировала Лоренция. Естественно, с ее согласия.

Маккорник помолчал и добавил тихо, глядя Ему прямо в глаза:

– Они все, за исключением вашей жены, были здесь. Все эти женщины были здесь, в этой палате, у вашей постели. Некоторые – неоднократно. Некоторые прибыли в Амстердам издалека. Просто чтобы побыть с вами рядом немножко…

Он помнит, что именно в этот момент почувствовал нарастающую пульсацию в голове, грудную клетку Ему сильно сдавило, и Он как будто стал задыхаться. Одновременно с этим начал пищать, все громче и громче, монитор, висящий над Его постелью. Пики на зеленой прямой, бегущей по экрану, стали очень частыми и близкими друг к другу, из-за чего сразу зазвучал тревожный сигнал, что пульс слишком участился. Лоренция склонилась над ним проверить и поправить пластиковые трубочки в ноздрях и, нежно поглаживая его по щеке, произнесла:

– Ноу стресс, Полонез. Наш доктор правду говорит. Лоренция тебе все расскажет, как на исповеди. И ты Лоренции можешь все рассказывать. Потому что выговориться – помогает порой лучше всяких пилюлек, оно и сердцу, и голове легче станет. Не волнуйся… ноу стресс.

Маккорник только улыбнулся и сказал:

– Ну, думаю, на этом все. На сегодня. И так слишком много. Вы уж простите мне эту ковровую информационную бомбардировку – но такова процедура, мы ведь не знаем, когда вы снова, чего я вам, конечно, ни в коем случае не желаю, можете впасть в кому. И как надолго, – добавил он с улыбкой. – Вы пробудете тут с нами, я думаю, еще месяца три минимум, максимум – пять, так что у нас будет еще много времени, чтобы поговорить о том, что я, может быть, забыл или чего я не знаю, а знают мои сотрудники. Сегодня около полудня, скорей всего, снова запихнем вашу голову в томограф, а потом сделаем электроэнцефалограмму, чтобы посмотреть, что там у вас интересненького в мозгу после пробуждения появилось. Сравним результаты с предыдущими.

Маккорник замолчал, но с места не двигался. Так и сидел на краю постели и молча смотрел в стакан, который держал в руке. А потом произошло нечто не совсем обычное. Маккорник поставил стакан на край прикроватного столика, наклонился над Его головой и вдруг, обхватив ее руками, притянул к себе, крепко прижал и тихонько прошептал Ему на ухо:

– Вы ведь даже представить не можете, как я рад…

Они пробыли в таком странном положении несколько минут. Он помнит, что, когда прошло изумление, вызванное столь неожиданным проявлением эмоций, Он почувствовал волну благодарности и тепла. Он медленно поднял руку, лежащую на одеяле, и обнял доктора в ответ. Потому что в объятиях этого еще совсем недавно абсолютно чужого человека ощутил то, что вообще-то должен был ощутить сразу: сумасшедшую радость. Он жив! Он видит! Слышит! Он обнимет Сесильку! До этого момента физической близости Он слушал рассказ Маккорника так, как слушают интересную лекцию или доклад, и не мог, никак не мог отнести это все к себе. Все было так, как будто Маккорник рассказывал Ему историю пробуждения от долгой комы какого-то постороннего страдальца, выбранного из множества других, тех, чьи случаи не были такими интересными. До Него с трудом доходило, и то не все время, что речь идет о Нем самом. Моментами доходило, а потом Он терял ощущение своей причастности ко всему этому. До этой самой минуты…

– Я скажу еще только, что вначале не слишком верил, что вы когда-нибудь очнетесь, – сказал Маккорник, беря Его за руку. – Эти два случая клинической смерти указывали на потенциальные серьезные нарушения работы вашего мозга, ведь это были не короткие эпизоды, оба продолжались достаточно долго. Но у меня были и поводы для надежды. Графики сначала NMR[3], а потом и PET[4] отчетливо демонстрировали, что ваш мозг, как дикий голодный зверь, пожирает энергетическую глюкозу. Мало кто со мной в клинике согласится, но, по моему мнению, высокая и долговременная абсорбция глюкозы мозгом – это очень хороший и обнадеживающий признак, хороший прогноз на пробуждение. Ваш мозг эту глюкозу прямо-таки пожирал. Точно так же, как мой. А после разговоров с вашей дочерью я стал еще с большим нетерпением ожидать вашего пробуждения. Госпожа Сесилия задумчиво сказала мне, что ее «папс» работает над какими-то страшно важными для всего мира вещами. Что это вроде бы только математика, но в конце концов из нее получаются сначала какие-то структуры, а потом – инструкции для разработки лекарств. Очень важных и нужных человечеству. Признаю, как врач я не знаю никаких ваших лекарств, но это ни о чем не говорит. Разве что о моей необразованности. В фармакологии на слуху имена только пиарщиков – да и те чаще всего ненастоящие. Впрочем, мы отклонились от темы. Вы только представьте себе – пять дней назад во время нашего разговора госпожа Сесилия рассказала мне, что купила для вас какую-то очень важную книгу. И что вы обязательно должны ее прочитать. Она была совершенно уверена, что вы ее прочитаете, потому что вы читаете все книги, которые она вам покупает. Даже самые глупые. И такого еще не случалось, чтобы вы какую-нибудь ее книжку не прочитали. Вот и эту новую скоро прочитаете. Так она мне сказала. Ваша дочь, Сесилия, отгоняла от вас смерть и приближала ваше пробуждение всеми возможными способами. Даже такими детскими и мистическими. И она прислала мне эту книжку из Сиднея каким-то невероятным трансокеанским экспрессом DHL. Позавчера на почте в Апельдорне – кстати, она всего в одном квартале от того железнодорожного вокзала, где вы последний раз были! – я получил маленькую посылочку, высланную через «Амазон». И оставил ее у себя на столе. А сегодня… сегодня вы проснулись. Мало кому выпадает счастье родиться дважды. Потому что обычные роды – это не счастье, это тяжелое и болезненное протискивание по узкому туннелю, это самое первое испытание и страдание для человека, его первое несчастье. И это не говоря о рожающей матери. А вы это несчастье пережили второй раз. Сегодня, позволю себе некую патетику, ваш второй день рождения. На этот раз – и возможно, это не случайно – в Амстердаме. Сесилия рассказывала мне, что ваша жизнь уже один раз резко изменилась в Амстердаме. Я прошу вас хорошенько запомнить сегодняшнее число. Сегодня понедельник, двадцать второе сентября. Примерно четырнадцать часов пятнадцать минут.

Сказав это, Маккорник поднялся с постели и пошел к людям в белых халатах. И они все вместе вышли из палаты.

Он чувствовал, как пересохли у Него губы, и очень хотел пить. Он видел очертания фигуры Лоренции, которая присела рядом с Ним, как только Маккорник вышел из палаты. Влажной мягкой салфеткой она вытерла выступивший у Него на лбу пот, а потом смочила Ему губы и сунула Ему соломинку, которая торчала из мешочка, наполненного питьем. Когда Он начинал давиться, Лоренция сразу же вынимала соломинку изо рта, поднимала Его голову с подушки и деликатно постукивала ладонью по Его плечам, приговаривая:

– Спокойно, Полонез, ноу стресс. Ты меня так сегодня напугал, что я аж описалась от неожиданности. Но старая Лоренция с самого начала знала, что ты не умрешь и проснешься. С самой первой ночи. Как тебя тогда ночью-то в эту палату на носилках привезли – я первым делом переставила твою койку. А потому что она ногами к двери стояла, а это примета плохая – к смерти. Береженого Бог бережет, подумала я тогда, – добавила она тихонечко и взяла его за руки. – Я так рада, Полонез! Так сильно рада! Когда домой вернусь – внучке расскажу. Потому что писается в трусики от страха, да и от того, что маленькая, а потом плачет. Вот я ей и расскажу, что бабушка Лоренция, хоть она уже и совсем большая и старая даже, тоже сегодня чуть в трусы себе не напрудила. А скоро я тебе спою, потому что обещала твоей Сесильке, что как только ты проснешься – так я наварю лучшего грога на свете, обрежу волосы и устрою тебе прямо тут, в больнице, концерт, как наша Босоногая Дива[5] делала. Она моя землячка, из Минделу на Сан-Висенте. Я ведь родилась на той же самой грязной улице, что и она! Ноу стресс, Полонез. Потому что я ведь как наша Сезушка из Кабо-Верде, хотя и перебралась в Голландию вот. Отцу пришлось сбежать за хлебом из рая, хи-хи-хи. Попал в Голландию, а мы с мамой уже за ним. Я маленькая была. Совсем крошка. Отец прямо пешком пришел. Хотя лучше бы, конечно, найти ему было работу там, где солнца побольше. Хорошо еще, тут хоть море есть. Зеленое, правда, и холодное даже летом, но есть.

– Мало кто знает, где Бог мое Кабо-Верде сотворил и на землю поместил. Я этим неучам географическим из Европы говорю, что это такие зеленые островки в океане, рядом с Испанией, а неучам из Америки – что оно рядом с Бразилией, хи-хи-хи… – добавила она со смехом.

– Но теперь шутки в сторону. А Сесилия твоя – это твоя кровь. И к тому же очень красивая сеньора. А какая умница! Известно – дочка ж. Но и совсем другие сеньориты здесь бывали. Ой, бывали, бывали. Такие уж аппетитные, что прям пальчики оближешь, ну или разве что песни грустные петь. А ты, сеньор Полонез, ничего. Спал себе наилучшим образом – как медведь в своей берлоге. А одна сеньоритка, скажу тебе по секрету, уж такая бесстыдница оказалась, что помилуй ее Бог! В постель к тебе хотела залезть, прямо тут, в больнице! Но я ей запретила. Честное слово. Три дня приходила. Под вечер заявлялась и до самой ночи около твоей постели крутилась. Вот как я сейчас, только с другой стороны. Руки тебе все гладила, в ухо шептала, губ пальцами, смоченными водой, касалась. Какие-то письма из отпуска, что ли, тебе шепотом читала. И как какие-то читала – так у нее слезы-то, слезы, как горох, по лицу катились. Оставила эти письма здесь, ленточкой перевязанные. Лоренция все старательно убрала и спрятала в шкафчик, чтобы не пропали. И когда время придет – ты их найдешь. Ноу стресс, Полонез…

– Ноу стресс, – повторила она еще раз шепотом, нежно касаясь его лба. – Она меня тут тихонечко все убеждала, на ушко, что если она к тебе голышком прижмется – ты сразу проснешься, потому что раньше, мол, всегда просыпался, хи-хи-хи. Я тебе, Полонез, честно скажу, что потом я немножко, а затем и сильно жалела, что ей запретила. А может, это и правда была, что она говорила? Я однажды сама себе даже вслух это сказала на дежурстве: а может быть, эта бесстыдница его бы разбудила? Потому что ты ведь нормальный парень и все, что нужно, у тебя на месте, я ж сама видала – больница ж. И трогала даже. А она красивая, такая, что дух захватывало, и не одному мужику наверняка голову вскружила. Двум врачам как минимум тут. Одному бородатому красавчику из ортопедии и тому старому, лысому развратнику из урологии, у которого слюни текут при виде любой бабы моложе его дочери. Они все эти три дня по вечерам тут по коридорчикам нашего отделения шастали, как коты мартовские. Этот обезлый старикашка на ее задницу пялился так, как будто оттуда луч света бил. Правда, было на что посмотреть, потому что я такого чуда даже у девчонок в Верде не видела, но разве ж можно так, при людях? И во время дежурства?! Но ноу стресс, быстро я тогда подумала. А может быть, и правда – если бы она к тебе своим голым, свежим, ядреным, как только что сорванная ягодка, телом-то прижалась, то, может, тебе бы что-нибудь хорошее вспомнилось, что-то знакомое, сознательно или подсознательно, ну в общем, так или иначе, а может, кровь твоя, Полонез, из мозга отхлынула бы вниз, хи-хи-хи. И так бы и правда мозг у тебя испытал облегчение, а давление стало бы хорошее там, где надо, чтобы оно было… и может быть, ты и проснулся бы? И вернулся бы на свет божий? Но вот только поздновато мне эти мысли в голову уже пришли – а жаль. Очень жаль. Слишком поздно, потому что на четвертый день уже эта сеньоритка не пришла около твоей кровати-то сидеть. Старая Лоренция тебе все расскажет. Как только захочешь, Полонез. Ноу стресс…

Он изо всех сил старался ее слушать. Не отвечал, иногда только кивал головой и улыбался. В какой-то момент слова Лоренции стали как бы расплываться, размазываться, растягиваться, как пейзаж за окном идущего поезда.

«Сесилька прислала мне книгу. Дочка. Любимая. Хорошая. Моя…» – подумал Он с умилением. И через минуту уснул.

Разбудил Его звук, очень похожий на писк Его кота, когда навалишься на него слишком сильно в кровати. Он даже пробормотал что-то, извиняясь.

Он всегда извиняется перед своим котом. С какого-то момента стал извиняться за то, что поздно возвращается с работы домой. Его Шрёдингер к такому долгому ожиданию и одиночеству в общем-то привык. Хотя это не то что даже обычное ожидание. Скорее, это можно назвать… тоской. Он, кстати, не считает, что эта тоска объясняется исключительно инстинктами или является некоей формой благодарности за корм, воду в миске, чистый лоток и теплое местечко для сна, причем где угодно, включая Его подушку, клавиатуру компьютера или раковину в ванной. Наверно, даже у котов можно просканировать мозг и найти там именно тоску, отличную от инстинктов. Может быть, это абсурдно, но Он определяет настроение Шрёдингера по глазам. Это вранье, что коты либо только мурлычут, либо смотрят на тебя широко открытыми глазами без всякого выражения. Его Шрёди, как Он его ласково называл, точно другой. У него взгляд бывает грустный, радостный, расстроенный, лукавый, задумчивый, мрачный, а также – просящий. Вот самый просящий взгляд у него был тогда, когда Он нашел его на пустой стоянке около автострады, грязного и никому не нужного.

Четыре года назад, весной, Он возвращался на машине с какой-то конференции в Гамбурге и остановился покурить. И вдруг услышал какой-то странный звук – как будто тихое скуление, которое исходило с газона, у которого стоял переполненный отбросами и мусором черный мусорный контейнер. Он пригляделся: сначала увидел движущуюся маленькую тень, потом теней стало две, а потом ни одной. Но скуление, однако, не прекращалось. Он подошел поближе. Какие-то выродки без совести и жалости привязали к контейнеру маленького черного котенка, который пытался выбраться из опутывающей его задние лапки петли, но только сильнее запутывался. Он попробовал освободить котенка, распутав веревку, – не получилось. Тогда Он побежал к машине и вытащил из чемодана косметичку. Маленькими ножничками перерезал веревку. И именно тогда Шрёдингер, кажется, и взглянул на него впервые своим просящим взглядом. Котенок не убежал, а доверчиво поставил свои маленькие лапки Ему на ладонь, не переставая мяукать. Поначалу Он не знал, что делать: иметь кота в доме вовсе не входило в Его планы. Иногда, конечно, такая мысль приходила Ему в голову – когда Он был ребенком, у них всегда были коты; когда они жили с Патрицией и Сесилией – тоже… но Он быстро прогонял эти мысли. Учитывая, что большую часть жизни Он проводил на работе и часто уезжал в командировки, взять живое существо, чтобы оставлять его на долгие часы в тесной клетке Его квартиры, казалось Ему эгоистичным. С другой стороны – бросить вот так совсем маленького, неопытного и беззащитного котенка на парковке у автострады тоже казалось Ему жестоким и безжалостным поступком. Он взял котенка на руки и отнес в машину. И пятьдесят километров, глядя на маленький, черный, дрожащий комочек, лежащий на переднем сиденье, раздумывал, как назвать это недоразумение. И тут ему вспомнился эксперимент с так называемым «котом Шрёдингера»[6]. Ведь действительно: когда Он впервые узнал о существовании котенка, там, около контейнера, то кот как бы был – и его как бы не было, то есть он был в двух ипостасях одновременно. Правда, Шрёдингер в описании своего эксперимента не указывал, что кот был именно черный – такой, как этот крошечный кудлатый клубочек, который лежал рядом. Когда Он въезжал в Берлин, то думал о Шрёди уже как о своем коте…

Вначале, пока Шрёдингер рос, Он старался проводить с ним побольше времени. Стал в какие-то дни работать дома, не позволял себе поездки дольше, чем на два дня, никогда не уезжал на выходные, а когда знал, что никого на работе не будет, кроме Него самого, – брал кота с собой на работу. Потом реальность взяла свое, новые проекты, старые привычки – все вернулось на привычные рельсы, и жизнь потекла обычным чередом. Шрёди все чаще оставался один и все дольше Его ждал. Как только становилось настолько тепло, что можно было открывать балкон, Шрёди целыми вечерами терпеливо лежал или сидел между перилами балюстрады и не отводил взгляда с улицы и парковки перед домом, не уходя внутрь даже во время дождя. Кот безошибочно распознавал Его машину или скутер – и немедленно бежал к дверям встречать Его у порога, изображая что-то вроде танца радости, терся об Его ноги и мебель, сопровождая свои действия громким жалостным мяуканьем. И Ему казалось, что чем позже Он возвращается, чем дольше длится Его отсутствие, тем жалостнее мяуканье Шрёди. Однажды Он вернулся с работы почти утром, уже после трех часов ночи, взял кота на руки, прижал к себе и впервые прошептал ему на ухо извинения. По части извинений Он был большим мастером – Ему много раз приходилось проделывать то же самое с Патрицией. Шрёди прижал ухо к Его губам – и вдруг замолчал и стал своим теплым, маленьким, розовым язычком лизать Ему руку. С того дня, возвращаясь домой слишком поздно, Он всегда извинялся. Может быть, именно поэтому кот пока и не сбежал от Него. У Патриции Он вот так же шепотом в ухо просил прощения – но у нее, видимо, оказалось терпения меньше, чем у Шрёдингера. И она быстро узнала о том, что он обманщик…

Разбудил Его страшный сон. Он поднес правую руку к губам и с силой впился в нее зубами. И вздохнул с облегчением. Медленно открыл глаза – повязки на них уже не было. В палате было сумрачно, окна целиком были закрыты металлическими жалюзи, которые не пропускали снаружи ни одного лучика света. Он не мог понять, ночь сейчас или уже день. Единственным источником света была лампочка в больничном коридоре, этот свет просачивался через приоткрытую дверь и падал на черный плоский экран компьютера, стоящего на деревянной полке высокой стойки.

Через какое-то время Он услышал этот странный писк снова. Повернув голову, Он заметил мигание желтой лампочки около кнопки вызова медсестры над своей головой. Капельница была пустая и сообщала об этом своим писком. Ну да, Он же был подключен ко всяким этим помпам, приборам, трубкам, мониторам и машинкам, через которые в Него вливали, прямо в вены, все лекарства и химикаты, благодаря которым Он пока еще был жив.

Он задумался, как долго спал. Но не смог посчитать. Шесть часов? Шесть минут? А может быть, снова шесть месяцев? «Нет! – подумал Он. – Точно нет! Боже, только не это. Это же просто невозможно». Этот разговорчивый чудотворец Маккорник был тут совсем недавно, а Лоренция буквально минуту назад рассказывала Ему о своем острове «рядом с Бразилией»… Это было точно совсем недавно. Или, может быть, давно? Сон и забытье – это небезопасное состояние, а погружение в сон – акт огромного мужества. Мы ложимся спать в абсолютной увернности, что проснемся через несколько часов, что закончим все незаконченное, что все в нашей жизни начнется, когда мы откроем глаза, с того самого места, где мы были несколько часов назад, когда засыпали, что мир окажется в той же самой точке, где был. А ведь на самом деле никто нам этого не гарантирует. Мы просто в этом уверены. Ставим себе будильники, принимаем душ, чистим зубы или кладем вставную челюсть в стакан, оставляем недописанное наполовину предложение на экране компьютера, а рядом – стакан с недопитым чаем, укладываемся под бочок близкого человека, часто с ним поссорившись, думаем, что надо бы попросить прощения, потому что вдруг до нас доходит, что это мы его обидели, унизили, оскорбили, может быть, даже ранили. Решаем попросить прощения – но только завтра уже, утром. И не просыпаемся среди ночи, чтобы сказать: «Прости меня, пожалуйста». Потому что это ведь всего несколько часов…

И Он тоже так жил и так же прерывал жизнь на минутку, оставлял предложение прерванным на середине – и засыпал много раз без извинений и примирений. Потому что был уверен, что утром проснется. А вот сегодня ночью вдруг понял, что может проснуться гораздо позже следующего утра, а может быть – и совсем в другом мире. Или вообще никогда не проснуться…

Он лежал без движения, всматриваясь в зеленую прерывистую синусоиду на оливковом экране электрокардиографа. Он видел сон! Настоящий сон! И Он его помнил, этот сон. В нем Он бегал, как очумелый, по бесконечному лабиринту коридоров и залов какого-то монструозно огромного аэропорта, не в силах найти нужный Ему выход к самолету, на котором Он должен был куда-то лететь. На серых стенах из обшарпанного и потрескавшегося бетона висели гигантских размеров картины с библейскими мотивами – они были прямо приклеены к стенам, как есть, без рам и напоминали ему сцены с мрачных полотен Караваджо. Он пробегал мимо женщин. Все быстрее и быстрее Он протискивался сквозь растущую толпу женщин. В тюрбанах, в деловых костюмах, медвежьих шкурах, в вечерних платьях, плащах и кожаных ремнях, в монашеских одеяниях и в купальниках, в военной форме всех возможных цветов… как в каком-нибудь сюрреалистическом фильме. Только женщины, исключительно. Морщинистые и древние, как мир – и девственно юные, высокие и низкие, изможденно худые и безобразно толстые… Он не видел в этой толпе ни одного мужчины. Когда Он останавливался и пытался узнать дорогу – все женщины смотрели на него подозрительно и враждебно. Они не отвечали и отворачивались, поспешно убегая от Него. Когда Он, уже доведенный до крайности, резко схватил одну из них за плечо – она тут же замерла и превратилась в камень, а Его рука увязла в этом камне, и Он не мог ее вытащить. Он начал кричать – сначала от злости, а потом и от боли. И вдруг вокруг Него никого не осталось, Он стоял, онемев, посреди огромного опустевшего зала аэропорта с рукой, завязшей в каменном плече замеревшей женщины, отвернувшейся от него. Проснулся Он, когда все-таки вытащил свою руку из каменного плена и стал с ужасом разглядывать культю на месте ладони. При этом Он не чувствовал боли и крови тоже не было ни капли…

Это было очень странно. Чрезвычайно странно. Не сон сам по себе – потому что сны по своей сути являются неким видом кратковременного безумия, это Он уже давно понял, и вовсе не благодаря Фрейду. Странным и удивительным было то, что Он так детально, так выпукло и очень точно запомнил то, что Ему приснилось. Ведь Ему уже много лет ничего не снилось. Не видел снов очень давно – хотя не только эти с каждым разом все более замудренные мозгоправы, но и Его врач и одновременно добрый приятель из Берлина утверждали, что это невозможно. А Он не видел снов – и все тут. С очень давних пор.

Он тогда спал исключительно с Патрицией. Потрясающе, как мерзко может звучать слово «исключительно» по отношению к женщине, на которой ты недавно, причем по любви, женился, и, казалось бы, оно здесь как нельзя более кстати, это слово, и полностью соответствует Его убеждениям в тот период жизни. Он был вполне искренен, когда произносил, глядя в глаза Патриции, в тех учреждениях, которые для этого и созданы, разного рода клятвы и обещания, в том числе обещание хранить супружескую верность, но в то же время как-то не воспринимал эти официальные заявления как нечто, что обязывает Его отныне спать исключительно с ней и касаться исключительно ее. Тогда, в ЗАГСе Гданьска, до него не дошло и не испугало, что отныне и до конца жизни Он обречен на «вечные кандалы», как когда-то выразился с ужасом и дрожью в голосе один из Его коллег, Томаш, с которым в свое время, еще в Гданьске, они регулярно, раз в неделю, играли в сквош. Нота бене: ныне этот Его коллега, выдающийся специалист по физике элементарных частиц, живет в Швейцарии, недалеко от ЦЕРНа, со своей очередной, четвертой по счету женой. И это значит, что по каким-то причинам, граничащим с мазохизмом, он с радостью дает себя заковывать во все новые «кандалы». По крайней мере – на какое-то время. Фамилия Томаша – Негодяев, и это выглядит весьма органично, ибо в высшей степени соответствует его природе. Ни одна из его жен не захотела после свадьбы взять его фамилию и стать Негодяевой. Они все оставили себе свои девичьи фамилии. Только третья жена, известная и популярная в Гданьске радиожурналистка, добавила к своей девичьей фамилии его фамилию и называлась, хотя и всего девять месяцев, Мальвиной Татарской-Негодяевой. Он помнит, что это часто становилось поводом для шуток, что ее совершенно не смущало, ибо фамилию Татарская мало кто запоминал, а вот Татарскую-Негодяеву не запомнить было невозможно.

Он хранил верность своей Патриции вовсе не из-за этих публичных обещаний и клятв. Причина была совершенно в другом. Он находился тогда в том состояния любовной одержимости, когда все остальные женщины были для него совершенно «прозрачными». Это довольно короткий, как Он подозревал, этап в жизни влюбленного мужчины, когда он желает только одну женщину и просто не видит других, словно слепой. Именно в то время Он любил будить ее поцелуями и ласково расспрашивать с плохо скрываемым любопытством, что ей снилось, когда Он ее разбудил. Его жена Патриция проживала необыкновенно насыщенную вторую, а может, и третью жизнь в своих цветных, сюрреалистичных, полных волшебства снах. Ей удавалось, если, конечно, допустить, что этому можно научиться, видеть продолжение одной и той же истории на протяжении двух, трех или даже четырех ночей подряд! Со временем она разгадала Его хитрость с этим ее пробуждением и расспросами о сне, поняла подтекст и перестала отвечать. Просто молча прижималась к нему, а потом стягивала ночную рубашку, они занимались любовью, а потом снова засыпали. Она возвращалась в свой прерванный сон, в свои яркие фантазии, а Он погружался в тяжелое забытье, глухое и темное, которое не оставляло в его памяти ни малейшего следа. Со временем это превратилось для них в своего рода спонтанный эротический ритуал, который они повторяли и в своей спальне, и в гостиничном номере, а иной раз – и в машине, во время длительных переездов, когда Он был за рулем, а она спокойно засыпала на пассажирском сиденье. Он будил ее прикосновением и спрашивал про сон, а она тут же прижималась к Нему, отвечала ласками, прикосновениями, деликатностью и нежностью поначалу, которые к концу превращались в дикость и ненасытность. Иногда в машине, охваченные неистовым желанием, они не могли дотерпеть до ближайшего паркинга и останавливались на обочине или заезжали в глубину лесной чащи. Он гасил фары, она расстегивала ремень на Его брюках, стаскивала их резким движением вниз и торопливо опускала голову между Его бедер. Порой – Он очень хорошо это помнит – места в автомобиле им не хватало, и тогда они вываливались наружу, Пати опускалась перед ним на колени – на мокрую траву, на твердую проселочную дорогу, иногда – на влажный асфальт, а случалось, что и на снег. Потом, когда Он еще мог собой владеть, Он хватал ее за руки, поднимал вверх, она вставала с колен, упиралась ладонями в машину, Он задирал ей юбку и не сводил глаз с ее ягодиц, шепча ей до самого конца что-то о наслаждении… Помнит Он и их долгий перелет в Австралию. Из Куала-Лумпура в Мельбурн они летели ночью и сидели прямо в середине предпоследнего ряда. Свет был приглушен. Она тогда сунула голову Ему под плед, а правой рукой закрывала ему рот…

Она сама никогда не будила его и не спрашивала про сны. Он и сейчас не мог бы сказать с полной уверенностью, была ли это ее женская мудрость или она просто знала, что Ему не снятся сны. Наверно, все-таки первое. Его жена Патриция, несмотря на свой, назовем это так, темперамент и неуемную сексуальную фантазию, которые Он очень любил в ней и которые доставляли Ему множество неожиданных, но весьма приятных переживаний, несмотря на свои крайние феминистские убеждения, парадоксальным образом считала, что «в этой загадочной игре инициатива всегда должна принадлежать мужчине». Один-единственный раз – в эротическом смысле – она все-таки его разбудила. Правда, сделала это ненарочно. Они ехали в автобусе. Это было во время их единственной и по многим причинам незабываемой поездки по Турции. По дороге из Антальи в Каппадокию. Патриция, как только поздним вечером они сели в автобус, не отрываясь, читала взятый с собой из Берлина путеводитель по Турции. Он же после жаркого дня на пляже и бутылочки вина, которую они выпили за ужином, пытался заснуть. Пати всегда старалась как можно лучше изучить страну, по которой они путешествовали. Вникнуть в ее историю, литературу, музыку, политику, обычаи и особенности. Она хотела не только все узнать – но и все это понять. Желательно изнутри. Когда они путешествовали по Калифорнии, она, кроме путеводителей, читала Стейнбека, когда пересекали Южную Африку, даже во время сафари не расставалась с книгой Кутзее. В Турцию она взяла с собой «Музей невинности» турецкого лауреата Нобелевской премии Орхана Памука. Ему это все очень нравилось. Пати была самым лучшим переводчиком и гидом из всех женщин, которые встречались Ему на жизненном пути.

В какой-то момент Он почувствовал, как что-то трется об его плечо. Открыл глаза. Свет лампочки над сиденьем Патриции падал на обложку разложенной на ее бедрах книги Памука. А ее локоть, тесно прижатый к Его руке, ритмично опускался и поднимался. Он наклонился к ней и шепотом спросил:

– Что такое, Пати? Ты что делаешь?

– Я делаю это сама себе…

– Здесь? В автобусе?! Но зачем? – прошипел Он ей прямо в ухо.

– Потому что очень хочу. Я прочитала кое-что – и мне нужно. Прямо сейчас…

Он поспешно протянул руку к выключателю. Нашел ее влажную ладонь под муслиновой юбкой, внизу живота, между бедрами. И через мгновение там осталась только Его рука. Патриция же целовала Его шею и волосы, все теснее прижимаясь к ним губами и все чаще и все более прерывисто дыша, сдерживая рвущиеся наружу стоны…

Он помнит, что утром попросил, чтобы она дала ему свою книгу на обратном пути из Каппадокии в Анталью. Долго искать это «кое-что» Ему не пришлось. Уж на пятой странице Памук начинает свой эпический рассказ чувственным, деликатным описанием страстного соития восемнадцатилетней Фюсун и ее любовника, тридцатилетнего Кемаля. В этом коротком, занимающем один абзац описании нет ничего особенного, ничего такого, о чем Патриция не знала бы из множества других книг – она впитывала их в себя, как сухая губка впитывает воду. И все же именно этот абзац вызвал у нее прилив сексуального возбуждения, настолько сильного, что она забыла на несколько минут, что находится в автобусе, полном людей. Он помнит, что отложил тогда все «важные и обязательные к прочтению» научные статьи и документацию, которые прилетели с ним в Анталью, и несколько следующих дней на пляже провел в обнимку с томиком «Музея невинности» Памука. Сначала Ему хотелось просто найти в этой книге объяснение поведению Патриции, потом это стало не очень важно, а затем и вовсе потеряло всякое значение. Его увлекла таинственная история любви, которая не имела права на существование. Первый раз в жизни Он тогда задал себе вопрос: что же такое на самом деле любовь? Он помнит, как с сожалением отложил в сторону прочитанную книгу, закурил и попытался представить себе жизнь без Патриции. И не смог – у Него просто не получилось тогда. Он и сегодня помнит, как любил ее. Однажды, уже много лет спустя, уже после их развода, она как-то спросила Его по-дружески, без всякой злости, агрессии, претензии и жалости, любил ли Он ее когда-нибудь. И Он тогда помолчал немного, а потом ответил:

– Не знаю, заметила ли ты это вообще, но однажды на пляже в Антальи, очень давно, я как-то разбудил тебя, целуя твои плечи. Ты отряхнулась от моих губ и моей нежности – как пес отряхивается, когда мокрый вылезает из озера, и сообщила мне, что у меня на губах песок и чтобы я «немедленно, черт меня дери, перестал!», потому что делаю тебе больно, дотрагиваясь до, снова процитирую, «твоих облезлых от солнца плеч». Никогда раньше я не любил тебя так, как тогда, в тот самый момент, там, в Турции, склонившись над твоими плечами, с ранящими тебя песчинками на своих губах. Я очень хотел тебе тогда об этом сказать, но вдруг мне показалось, что ты мне ответишь, что все это какие-то старомодные чертовы глупости. Так что да, я тебя любил. И не только из-за Памука…

Этих прерванных снов и пробуждений Патриции Он никогда не забудет. По очень разным – крайне разным – причинам.

Он снова взглянул на зеленый монитор над головой. В левом нижнем углу экрана мигала нечеткая надпись: 22 September. Двадцать второе сентября. Первый день осени. Маккорник говорил, что у Него в мозгу что-то лопнуло восемнадцатого марта. Вот же мать твою за ногу! Он проспал всю весну, все лето и проснулся именно осенью. Как какой-то запутавшийся суслик, который впал в зимнюю спячку совсем не тогда, когда должен был. Он гнил в этой идиотской спячке лучшее время года! «Как же можно было так бессмысленно потратить столько времени?!» – думал Он со злостью, закусывая крепко сжатые губы. Почему, ну почему не могло у Него лопнуть в мозгу хотя бы в третьей декаде августа? В августе Он же должен быть провести неделю с Эвой на Мадейре. Все было уже забронировано. С приятным и разумным гинекологом, который мог дать Эве бюллетень, уже тоже все было обговорено. В мае Он должен был лететь на конгресс в Брисбен – конгресс такой же дурацкий, как гипотетический симпозиум лесников Подлесья по вопросу геодезического программирования методов поиска залежей торфа, не имеющий никакой научной ценности и сродни рыбному рынку, только вместо рыбы программное обеспечение и много-много покупателей-китайцев, но зато в Брисбене, а значит – недалеко от Сиднея и Сесильки. Поэтому Он в фирме сообщил, что поедет «поторговать», но не меньше, чем на десять дней. Летом у Эвы каникулы, а значит – можно было их разделить между Его Берлином, ее Познанью и поездкой, первый раз с ее мальчиками, на Кипр.

И все это Он проспал. Все, мать его, все! Двадцать второе сентября минус восемнадцатое марта… Получается, что Его не было сто восемьдесят семь ночей и дней. Он как какой-то идиот, который в марте вышел из дома около полудня в тапках за сигаретами – и вернулся четверть второго домой. Только в сентябре. Это же целых полгода от года! Вырвали у Него из жизни такой кусок. В Его возрасте каждый год короче предыдущего, а уместить в него надо все больше или хотя бы столько же, сколько умещалось в него, когда тебе было двадцать. Тогда год – это была целая длинная жизнь, в двадцать-то лет. А сейчас год – это коротенькая одна шестидесятая. Поэтому с какого-то момента – Он сам заметил это после сорок пятого дня рождения – человеку кажется: вот только что был декабрь, а уже снова начали звучать рождественские гимны в супермаркетах. И потом с каждым годом и с каждым декабрем эти гимны звучат все чаще, а перерывы между ними все меньше…

Вчера и сто восемьдесят шесть дней до вчера Он не помнит совсем – а что Он может помнить, если Он не слышал, не видел и не чувствовал ничего! Не ощущал прикосновений, не чувствовал тепла, холода, влажности, боли, печали, радости, возбуждения и желания, не чувствовал ни к кому жалости, не тосковал ни о ком и ни о чем, не чувствовал ни восторга, ни разочарования. Он не чувствовал злости, гордости, презрения и отвращения. Ничего не чувствовал. Хотя Его мозг, как утверждает Маккорник, работал на полных оборотах – это явствует из снимков томографии. Вырабатывал энергию, пожирая глюкозу. Но, несмотря на это, Его функционирующий вроде бы мозг не генерировал в теле ни единой эмоции. Очевидно, без помощи тела мы не можем чувствовать эмоции и весь этот наш многоуважаемый мозг может смело отправляться в задницу. Потому что зачем жить без эмоций?! Мозг работал, но не посылал видимых сигналов телу. Хотя каналы трансмиссии между мозгом и телом не были закрыты или порваны. Ведь никаких нарушений кровообращения у Него не зафиксировано. По крайней мере Маккорник ничего об этом не говорил. Его спинной мозг должен был посылать сигналы от головного мозга к рукам, ногам или, например, к члену – и получать ответ. То есть мозг сам по себе если что-то и может, то весьма мало. А ведь Он в последнее время, правду сказать, о теле совсем не заботился, если не считать совсем уж очевидных вещей типа чистки зубов утром и вечером – только о своем мозге.

Он помнит, как когда-то, пытаясь разобраться в своих сплетенных в гордиев узел эмоциях, Он начал читать все, что попадалось Ему под руку на эту тему. Хотел понять, почему Он чувствует то, что чувствует, а не то, что хотел бы чувствовать. Психотерапия и беседы с каким-нибудь знатоком человеческих душ за огромные деньги Его совсем не привлекали. Это был очень непростой период в Его жизни. Патриция совсем переставала Его понимать, а Сесилька росла и, понимая все больше, не могла понять их обоих. И вынуждена была в свои десять лет страдать и становиться свидетелем все более частых их диких ссор, скандалов, продолжающихся неделями «тихих дней», наполненных раздражением и ожиданием, кто же первый сдастся и попросит прощения. Когда во время их очередной вечерней ссоры Патриция порвала на мелкие кусочки их свидетельство о браке и демонстративно спустила эти кусочки в унитаз, Он перестал спать с ней в одной постели. Постелил себе в гостиной, принеся туда из кладовки матрас, и в ту ночь впервые задумался о разводе. Ко всему прочему, именно тогда, как будто подтверждая поговорку: «Пришла беда – отворяй ворота», вдруг Ему стала скучна математика, проекты в институте оказывались ниже уровня его возможностей, работа над диссертацией застопорилась, как тачка, доверху набитая камнями, попавшая в яму колесом, а Он не мог и, откровенно говоря, особо и не хотел ее из этой ямы вытаскивать. Теперь, ложась отдельно от Патриции, Он не мог спать совсем. Читал до рассвета, впадал в полудрему на два-три часа, просыпался и, измученный, разбитый, обычно без завтрака, шел в институт, где сидел до позднего вечера. В какой-то момент Он заметил, что задремать удается лучше и чаще, когда выпиваешь. Теперь Он мог в течение дня в институте выпить пару бутылок вина, а третью открыть, когда, лежа на матрасе в своей гостиной дома, читал книгу. Не веря в психотерапию, которая Ему казалась какой-то ерундой, ловкой выдумкой шаманов от психиатрии, жаждущих легкой наживы, Он, однако, верил в рациональную науку, например, в биологию и медицину, которые мозг трактовали именно так, как должно: как огромную нейронную сеть сообщающихся между собой объектов. Хотя Он и не понимал, как эта сеть создает, регистрирует, записывает, перерабатывает информацию и передает ее человеку – причем целиком, от кончиков пальцев на ногах до волосяных луковиц на голове, – что, например, он любит, ненавидит, расстраивается, тоскует, боится, испытывает сочувствие или кипит от неконтролируемой ярости. И именно это Он и хотел понять в итоге, для этого и читал все, что как-нибудь могло ему в этом помочь. С полуночи и до рассвета, лежа на своем матрасе в гостиной и допивая третью бутылку вина. Часто уже и без стакана – прямо из горла. Иногда Он вставал, шел на цыпочках в комнату Сесильки и, усевшись на ковре около ее постели, размышлял о возможных оправданиях для себя. Все, что Он мог придумать, оказывалось изначально глупым и несостоятельным. Зациклившись на себе, Он забросил дочь. Он проводил с ней слишком мало времени. А ведь детство бывает только раз в жизни. Он в детстве своей собственной дочери присутствовал весьма эпизодически. И тут Патриция, несомненно, была права. Совершенно права. Сесилька была слишком маленькая, чтобы самой бороться за свои права. Иногда Он плакал там, у ее постели…

Потом возвращался на свой матрас и читал – главным образом о мозге и эмоциях. И о том, что первично: сигнал, идущий от тела к мозгу, о боли, например, или сигнал, идущий от мозга к телу, который велит эту боль почувствовать. Где начинается эмоция. Об этом начали спорить – к Его удивлению – еще в девятнадцатом веке, задолго до рождения Его дедушки Бруно. В своих изысканиях Он добрался в библиотеках Берлина до давнишних дебатов «Джеймс versus Кэннон». Википедия тогда только начиналась, поэтому это был настоящий такой, тяжелый и кропотливый поиск информации, какой Он помнил еще со студенческих времен. Этот спор для современных нейробиологов стал как бы точкой отсчета в их научных исследованиях об ощущениях и эмоциях. Хотя в девятнадцатом веке такие понятия, как «ощущение» и «эмоция», считались слишком тривиальными и не заслуживали, следовательно, особого внимания, чтобы быть упомянутыми в научной работе. Максимум, что могло там появиться, – это многозначное слово «настроение». И Джеймс, участник этого спора, своей публикацией это радикально изменил. В названии его статьи появилось слово, на тот момент удивительное, новое и неожиданное: «Эмоция». Нейробиологов, кстати, в девятнадцатом веке тоже не было. Приставка «нейро-» просто еще не существовала.

Он читал статьи об этом споре, написанные на напыщенном викторианском английском, – прочитал их все. Они и сейчас где-то лежат между какими-то шпаргалками и записями в коробке, в забитой до потолка такими же коробками кладовке в Берлине. Спор этот касался первоначального источника зарождения эмоции. Действительно ли она начинается с тела и только потом, уже существуя, регистрируется головным мозгом, который придумывает какую-то историю, чтобы ее объяснить. Так считал в 1884 году профессор философии Гарвардского университета Уильям Джеймс. Теория профессора Джеймса просуществовала много лет, пока не выступил с другой точкой зрения оппонент Джеймса в этом споре, Уолтер Кэннон – кстати, ученик Джеймса. Кэннон, в свою очередь, утверждал, уже много лет спустя, что эмоция берет свое начало в головном мозге и только потом опускается к телу, которое на нее реагирует соответствующим образом. То есть мы начинаем испытывать страх сначала в мозгу, а уже от мозга поступает информация в мышцы, чтобы они напрягались, и в другие органы, чтобы вся кровь, например, из кишечника прилила к нуждающимся в энергии и силе мускулам без промедления. Чтобы организм подготовился к сражению или спасению бегством. Если Джеймс был типичным книжным червем и даже не думал о том, чтобы покинуть свой кабинет и поработать в лаборатории, то Кэннон был практикующим физиологом, который из лаборатории выходил только для того, чтобы засесть в кабинете и написать статью по результатам своих исследований. Спустя годы оказалось, что ни один из них не был до конца прав. В том, что касается эмоций, мозг и тело взаимодействуют между собой. И без этого взаимодействия эмоция родиться не может. И то, что происходило с Ним самим на протяжении последних шести месяцев, было тому наилучшим доказательством. Его тело получало все это время множество сигналов, если верить Лоренции, Его мозг работал, что не раз подчеркнул Маккорник, и при этом Он не мог вспомнить, чтобы испытывал какую-нибудь эмоцию.

Он также не помнил ни одного сна – ни одного за все эти ночи и дни, хотя проспал Он больше полугода. А ведь чтобы видеть сны – тело вообще вроде бы не нужно! То есть Его не было совсем. Как будто он умер, был мертвецом с бьющимся сердцем и мозгом, который генерировал все эти альфа-, бета-, гамма- и какие там еще волны, чье отсутствие необходимо для констатации врачом чьей-либо смерти. Как его бедный дедушка Бруно под конец своего жалкого и долгого вегетативного умирания…

А вот тот день, восемнадцатое марта, Он, однако, помнил во всех подробностях – последний день Его жизни перед этой как бы смертью. С мельчайшими деталями. Все картинки, звуки, запахи, свои мысли, услышанные и сказанные Им самим слова, настроение, причины печали, тембр голоса диктора, который читал новости по радио… Он помнил и те новости, которые тот читал. Хотя раньше с Ним такого никогда не случалось – Он частенько не мог вспомнить даже, что ел на обед вчера и как был одет. Он не старался запомнить неважные, с его точки зрения, события, не обращал на них внимания и каким-то удивительным незаметным образом просто удалял их из памяти. Это был, кстати, еще один пункт, который всегда упоминался в их скандалах с Патрицией. Она полагала, что в список «неважных для Него вещей» входит и она тоже, а еще Сесилька и «все, что не связано с Его институтом, карьерой и Его долбаными проектами»! А вот в тот день этот механизм почему-то не сработал. Как будто кто-то заранее планировал, что Он впадет в небытие, но унесет с собой детальное воспоминание о последнем дне своего существования.

Восемнадцатого марта его разбудило ощущение давления вокруг левой руки. И странный звук. Он потянулся слегка онемевшей рукой к прикроватному столику и услышал звук разбивающегоя стекла. Тогда Он вскочил и побежал на кухню. За все эти годы со своим шалящим сердцем Он уже хорошо знал процедуру, понимал, что нужно делать. Действовал как по инструкции. Ледяная вода струей в пищевод, так, чтобы почувствовать холод в груди. И сильно массировать глазные яблоки! Он прижал палец к артерии – все, кажется, хорошо. Да хорошо же! Бьется быстро, но регулярно, никакой аритмии. Обычная тахикардия. Он вздохнул с облегчением. В свете лампочки из холодильника взглянул на привязанный к руке тонометр – старая манжета сильно сдавила Ему руку. Наверно, во сне Он случайно нажал на какую-нибудь кнопочку и включил надув. Правда, манжета должна была сдуться сама собой – но не сдулась. Он торопливо вырвал резиновый шланг. Для верности без остановки кашлял – так Ему советовал Лоренцо: кашель якобы приводит в действие диафрагму, которая растягивается и начинает давить на сердце, примерно так же, как ладони врача при искусственном дыхании. «Если вдруг что – не хочу тебя пугать, но на всякий случай – сделай глубокий вдох и начинай кашлять, не останавливаясь», – напоминал Лоренцо Ему при каждом визите. Ощущение сдавленности в плече и боль в левом боку стали отступать. Он сел на пол, прижавшись спиной к краю холодных полок открытого холодильника, и стал глубоко и медленно дышать. Заметил капли крови на паркете – наверно, когда тянулся к ночнику, разбил тонометром лампочку и наступил на осколки. Хотя никакой боли при ходьбе Он не испытывал. Он стал потихоньку вытаскивать крохотные кусочки стекла из левой пятки. Через минуту, ступая бесшумно, явился неведомо откуда Шрёди и начал тереться об Его колено, мурлыча и поднимая кверху свой пушистый хвост. Кот не спал с ним, обычно он любил лежать где-нибудь около открытого окна или балкона и прислушивался, следуя инстинкту, к мартовским воплям других котов и кошек по соседству. Он вытянул руку, чтобы погладить кота.

– Шрёди, – сказал Он, почесывая коту за ухом, – у меня для тебя две новости – хорошая и плохая. Ты останешься один на некоторое время. Но всего на три дня и две ночи. Я должен поехать в Амстердам. Справишься? А хорошая новость – я купил тебе самый что ни на есть наилучший корм. Только с рыбой. Такой, какой ты больше всего любишь. Я поставлю тебе самую большую миску с водой и добавлю еще один лоток в ванную. Ты справишься, правда ведь? Последишь за домом, как всегда, да?

Кот замурчал и стал лизать Его ладонь своим шершавым маленьким мокрым язычком. А через минуту отправился снова на свое лежбище на балкон и высунул нос в приоткрытую дверь. Похоже, это «мартовское кошачье безумие» занимало его куда больше, чем монолог хозяина.

В этот раз в Амстердам Он ехал утренним поездом. Вечером у Него была назначена встреча в отеле с руководителем нового проекта, который должен был курировать кто-то из Нью-Йорка. Какой-то большой начальник специально должен был прилететь на эту встречу на следующий день. А в субботу планировался официальный запуск проекта, процедура, во время которой Он должен был быть назначен руководителем берлинской группы. А потом они все должны были закрыться на несколько часов в каком-нибудь кабинете и все спланировать. В воскресенье утром, сразу после завтрака, Его фирма должна была на своей интернет-страничке провести kick-off[7], а днем Он должен был сесть в поезд на Центральном вокзале Амстердама и вернуться в Берлин. Так что в тот раз Он не сказал Шрёди ни словечка неправды.

Он вытащил пинцетом все стеклянные осколки из обеих стоп, подмел пол в спальне, вкрутил новую лампочку в ночник и встал на балконе с большой кружкой крепкого кофе в одной руке и сигаретой в другой. В окнах дома, стоящего напротив, начали зажигаться светом первые окна – было уже почти шесть часов.

Kick-off в Амстердаме, к сожалению, предполагался «торжественный», и Его это не радовало. Много бла-бла-бла, болтовни о том, какие они «современные» и как «создают новое будущее», рассказы о «работниках, которые являются нашей самой большой ценностью», и при этом слушать всю эту белиберду надо в костюме. У Него костюмов было два: один свадебный, из которого Он «вырос» так, что рукава пиджака заканчивались где-то у локтей, и один рабочий. Он купил этот костюм очень давно, на всякий случай – на размер больше, темно-синего цвета, чтобы по цвету подходил к любому случаю – вот для таких случаев, как в Амстердаме, а также для свадеб, крестин и похорон. Он включил радио и стал гладить рубашку. Задумался, что надо взять с собой две: одну на сегодняшний вечер, для большого босса – американцы, начиная с определенного уровня доходов, обращают очень большое внимание на внешность, а вторую – на понедельничный завтрак. Стоило Ему расставить гладильную доску, как Шрёди тут же подбежал к Нему и начал жалобно мяукать – видимо, только сейчас до кота дошло, что его ожидает. Раз гладят рубашки – значит, здравствуй, одиночество. Он аккуратно сложил рубашки и поместил их на дно чемодана, а потом прижал их сверху фанеркой – Он самолично когда-то выпилил эту фанерку ножовкой по металлу. Эта фанерка отделяла рубашки от остальных вещей, которые могли их помять. Наверняка кто-то уже давно запатентовал этот метод для сохранения рубашек в чемодане и продает такие штуки по пятьсот евро. А вот Он имеет и любит свою собственную фанерку – она, кстати, стоила два евро. И благодаря ей Он отправится на ужин с большим боссом в идеально отглаженной рубашке. И к тому же белоснежной.

Потом Он сел на велосипед и поехал плавать. Его врач Лоренцо доказывал, что в Его случае сердцу необходимо попеременно то ускоряться, то замедляться. Для этого лучше всего подходят «частые влюбленности или, если не получается влюбиться, хотя бы частый секс и еще плавание». «Тогда ты быстро привыкнешь к аритмии – говорил он, – приспособишься к ней и не будешь сбиваться с ритма, и лучше всего плавать с разной скоростью». И Он поверил Лоренцо. Он плавал с девяти лет. Каждое утро – перед тем, как на целый день отправиться на работу. С разной скоростью, как, по словам Лоренцо, было полезно Его сердцу. Каждое утро Он вставал, пил кофе, курил, чистил зубы и на велосипеде ехал в бассейн. Если бы Ему удалось бросить курить – Он мог бы писать блог о здоровом образе жизни и зарабатывать на этом. Сейчас ведь можно зарабатывать даже на создании блога о покупках. Нужно только делать это регулярно – писать – и соблюдать этот сраный медийный церемониал. До бассейна пять километров езды, Он специально выбрал тот, что подальше, там Он проплывал один километр, возвращался домой на велосипеде – снова пять километров. Вбегал по лестнице на пятый этаж, обнимал Шрёди, бежал по лестнице вниз – и уже на машине отправлялся на работу. Там поднимался по лестнице – на этот раз на седьмой этаж, а потом уже спускался на лифте вниз. Чтобы покурить. Такой вот триатлон курильщика. С котом на заднем фоне.

И восемнадцатого марта Он тоже поехал на велоспеде в бассейн. Приехал Он туда около восьми. Все Его знакомые пловчихи и пловцы – пенсионеры, которых Он неоднократно мог лицезреть под душем голыми, уже давно плавали: бассейн открывался в семь, а они не могли спать уже с четырех.

А вот «ее» восемнадцатого марта не было. И это странно – потому что до этого она приходила в бассейн каждое утро. Все пенсионеры во время задушевных бесед под душем называли ее просто «она» – и все понимали, о ком идет речь. Брюнетка, около тридцати лет, в тесном бикини и черных очках для плавания. Она никогда их не снимала. Возбужденные пенсионерки рассказывали пенсионерам, что она и под душем в них моется. Хотя бикини обычно снимает, поведали они пенсионерам, которые, в свою очередь, возбудились. Брюнетка, глаз которой никто никогда не видел, не только плавала в берлинском бассейне: каждое утро она стояла на голове на краю этого самого бассейна минимум двадцать минут! Она выходила из воды – мокрый купальник натягивался на ее пышной груди, оттопыривался на упругих круглых ягодицах – и вставала на голову, выпрямив ноги. И так продолжалось довольно долго. Он наблюдал за ней, разглядывал ее, как и все остальные в бассейне, высунув голову из воды. Было в ней что-то загадочное, манящее. И дело было совсем не в йоге. Она была похожа на похудевшую Венеру Милосскую, стоящую на голове, излучала молодость, красоту, эротику и все то, что символизирует сексуальную женственность. Ее недоступность – она ни с кем ни разу не обменялась ни единым словом – только усиливала всеобщее любопытство и то восхищение, которое испытывали все пенсионеры – включая и Его – при ее появлении. Он иногда выходил из бассейны, садился в нескольких метрах от нее и с трудом делал вид, что не смотрит на нее.

Эта брюнетка появилась в бассейне, когда Он уже был с Эвой. Он любит ее – и тогда любил. У них полноценная, хотя из-за расстояния не совсем регулярная, сексуальная жизнь. И вся остальная жизнь с Эвой у них полноценная и регулярная. Когда случаются перерывы между «реальными периодами» – они разговаривают на Фейсбуке и на других виртуальных «платформах», как теперь модно выражаться. Если собрать воедино все ее электронные письма и издать – получился бы толстый том. А ведь в отношениях разговоры и полноценное общение – это самое главное. И только отчасти – секс сам по себе. И то не слишком часто. В Его возрасте Он уже может об этом много рассказать. Массовая мифологизация секса началась с герра Зигмунда Фрейда, который, сам того не ведая, сделал бесценный подарок всем будущим отраслям медиа, включая интернет. Последний превратил фрейдовский секс с эдиповым и массой других комплексов в Зевса, Нарцисса и даже в ящик Пандоры. Это ящик не дает людям покоя, потому что он таинственный и каждому открывает разное. В последнее время секс слишком часто ставится выше рассудка. А ведь секс для любви важен – но он не самый и не единственно важный. Такие благоглупости пишут либо произносят глубокими голосами на «Ютьюбе» гордые своей мудростью так называемые «эксперты». Извечная очевидная истина, которую превратили в эпохальное открытие. Статус эксперта теперь может получить кто угодно – нужно только убедить окружение, что «секс должен только естественным и непосредственным образом вплетаться в любовь». Конец цитаты.

Эва так красиво вплетает. Так непосредственно. Она ждет Его в машине на лесной дороге где-нибудь в нескольких километрах от Познани, и на ней только длинная, до земли, черная, шерстяная юбка, а под юбкой ничего. И опускается перед Ним на колени на черном асфальте сразу после первого же поцелуя и поспешно расстегивает Ему ширинку, после чего в определенный момент встает и расставляет ноги, упираясь руками в машину, а Он торопливо помогает ей эту самую юбку задрать. И это тогда и прекрасная Пандора, и ее шкатулка, которую Он закрывает, а вовсе не открывает. А в другой раз она вплетает секс в любовь и сплетает их воедино под душем в ванной своего дома, а потом они, совершенно мокрые, засыпают, прижавшись друг к другу…

Кроме воспоминаний об этих наслаждениях, которые у Него в памяти навсегда, есть ведь – и тоже сексуальные – интересные брюнетки, глаза которых всегда скрыты за черными стеклами плавательных очков, стоящие на краю берлинского бассейна на голове двадцать минут. Официально – если говорить о так называемой верности – конечно, думать Он о ней не должен. Когда Он был с Патрицией, Он всегда чувствовал свою невосприимчивость к «излучениям» других женщин. В том числе ментальную. Ну, разумеется, это было тогда, когда Он Патрицию еще любил. Теперь Он тоже любит другую женщину, но вот этого эффекта «плотного колпака» не чувствует. И любит Он теперь не так, как тогда. Не сильнее и не слабее – если вообще существует какая-то шкала, по которой можно изменить интенсивность эмоции, носящей название «любовь». По Его мнению, у любви есть только два состояния: фаза сумасшедшей влюбленности, когда доминируют романтическое влечение и интенсивное желание, и фаза глубокой привязанности в сочетании с эротикой и сохранением верности, что уже порой бывает довольно трудно и мучительно. Если на смену первой фазе приходят исключительно пустота и скука – значит, любви нет и не было. Ни слабой, ни сильной. Никакой не было и нет.

Он бы действительно не стал ничего предпринимать, чтобы выяснить, нравится ли Он сам брюнетке, даже если бы подобный сценарий у Него в мыслях нарисовался. Может быть, это эффект зрелого возраста и опыта, а может, в памяти у Него засело то Его переживание после неожиданного признания Эвы, когда она прошептала Ему в ухо как-то ночью: «Ты можешь желать другую женщину, но только тогда позови ее в нашу постель, я бы тоже с этого хотела что-нибудь поиметь». Он сначала решил, что это такая игра, провокация, но когда начал выпытывать – оказалось, что она «имела в виду именно то, что сказала». Она, правда, была не совсем уверена, но эта фантазия снова начала приходить ей в голову. Снова – то есть она не то чтобы вдруг ниоткуда появилась, а уже бывала раньше. И не фантазия это была, а вполне себе конкретное воспоминание: Эва, как около тридцати семи процентов женщин в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти лет, по статистике пресловутого Института Кинси[8], имела в прошлом гомосексуальный эпизод или эпизоды с женщиной. Интенсивный, короткий и незабываемый эпизод. Гетеросексуальные бисексуалки, если верить исследованиям все того же института, могут забыть большинство своих сексуальных партнеров, но партнерш – никогда. А еще двадцать процентов оставшихся женщин, не имеющих такого опыта в прошлом, признавались, что подумывали или фантазировали о подобном переживании.

У Эвы это происходило наряду с гетеросексуальной многолетней связью с «ее парнем», который позже стал ее мужем. Во время учебы, на узкой койке общежития у нее было несколько таких – «прекрасных», как она Ему призналась, эпизодов. С «соседкой по комнате», которую утешала однажды ночью после расставания с «любовью всей ее жизни». Эта «любовь» оказалась довольно несимпатичной студенткой факультета биологии и почвоведения. Первый раз случился как-то сам по себе, «так естественно». После нескольких бутылок пива с малиновым соком и долгих утешительных объятий и слез брошеной девицы они уснули в одной постели. Около полуночи «она вдруг начала меня целовать в губы, прижиматься ко мне, ласкать мои соски, а потом сделала мне своим языком нечто чудесное – то, что может сделать только женщина, которая знает все потаенные местечки и то, как именно надо работать языком там, внизу». Потом уже никто никого не утешал. Они просто договаривались «поговорить» – и немедленно отправлялись в узкую койку. Та девица Эву обнимала, а Эва тут же начинала ее хотеть. И начинался разговор губ подруги и других губ Эвы. «И это было мега», – как призналась Ему Эва. Вообще такие «разговоры» могут происходить только между женщинами. Длилось все это недолго – всего три месяца, в течение которых Эва спала также со своим парнем, ее, между прочим, будущим мужем. Не так часто, как ему бы этого хотелось, и больше по обязанности, но все-таки спала.

Сам факт того, что Его женщина в своей биографии имела опыт не только гомосексуальный, но и бисексуальный, Его совершенно не шокировал и не показался чем-то из ряда вон. Но, разумеется, возбудил в Нем огромное любопытство. Ему хотелось бы послушать более подробный рассказ о том, что чувствуешь, как реагируешь, о чем думаешь в момент перехода этого своеобразного, может быть, самого загадочного и таинственного, сексуального Рубикона. Кроме того, Ему хотелось бы – хотя это и было вряд ли осуществимо, – чтобы, опираясь на собственный опыт, она дала Ему несколько подсказок – и Он смог бы тоже делать то, что она называла и сегодня «было мега». Брюнетку из бассейна, которая во время занятий йогой стояла на голове, Он с удовольствием пригласил бы в их с Эвой постель. И не только для Эвы…

Он вернулся домой, попрощался с Шрёди, пихнул чемодан в деревянную коробку, прикрепленную к багажнику велосипеда, и поехал на берлинскую вокзальную станцию «Зоопарк». Приковал велосипед стальной цепью к ограде на площади вокзала – там, где было побольше камер наблюдения, – и отправился на перрон. Когда Он вошел в свой вагон – там еще никого не было. Он вообще любит путешествовать на поезде: можно читать, можно слушать разговоры других людей, можно сходить в вагон-ресторан и, потягивая вино, читать дальше. Вот только курить нельзя – поэтому Он обычно прислушивается к объявлениям следующих станций, выскакивает на перрон и поспешно затягивается сигаретой.

Вслед за Ним в купе вошел мужчина с огромным чемоданом, обклеенным самыми разными авиаэтикетками. Загорелый, высокий, более-менее Его возраста, с удивительно густыми, седыми, волнистыми волосами и трехдневной щетиной. Мужчина повесил свой пиджак – один в один с Его пиджаком – и сел на место у окна, прямо напротив. Некоторое время смотрел в свой билет, а потом поднял на него из-под кустистых бровей сверлящий взгляд и спросил по-немецки, с выраженным австрийским акцентом: «Не ошибся ли часом господин местом, потому что на моем билете написано, что я оплатил то место, на котором господин изволит сидеть?» Он помнит, как немедленно поднялся, проверил свой билет и, извинившись, подтвердил, что фактически так и есть. Мужчина настаивал, чтобы они, «во исполнение правил и избежание неприятностей с немецкой железной дорогой», поменялись местами. А сидел этот седовласый любитель порядка лицом в направлении движения, то есть на данный момент место у него было лучше, с чем согласилось бы абсолютное большинство нормальных людей. Разумеется, Он незамедлительно согласился. Подумал только про себя, что соблюдение правил до мелочей, даже вот в таких глупых ситуациях, видимо, объясняется каким-то причудливо мутировавшим геном у немцев, который в силу географической близости и исторического соседства перенесся и закрепился также в геноме австрияков.

Через несколько минут купе начало потихонечку заполняться. Рядом с Ним села худая девочка-подросток с прыщавым лицом. Вежливо поздоровалась и продемонстрировала в улыбке стальные брекеты на зубах. Едва усевшись, вытащила из кармана дырявых джинсов мобильный телефон и начала непрерывно стучать пальцами по экрану, до самого конца пути не произнеся больше ни слова. Вслед за ней в купе, громко сопя, ввалились толстая, замотанная в тряпки с ног до головы мусульманка и ее еще более толстый бородатый муж. Своими габаритами они заняли сразу три места, а сумками – больше половины металлической полки для багажа. Как только поезд тронулся, мусульманка непостижимым образом засунула под свою чадру, похожую на черное накрахмаленное забрало, очки и начала читать книгу, но в какой-то момент – Он незаметно наблюдал за ней время от времени – перестала переворачивать страницы, наверно, заснула. Последним в купе вскочил запыхавшийся рыжий парень в коротких, прожженных и порванных штанах, когда-то явно белых, а теперь приобретших ровный серый цвет, драных кедах и застиранной дырявой кофте от спортивного костюма. Эти кеды, а еще больше короткие штаны удивительно не соответствовали времени года. Из ушей его свисали белые провода наушников. Багажа у парня с собой не было никакого, и в целом он выглядел так, словно возвращался домой после футбольного матча или тренировки. В данном случае – из Берлина в Амстердам. Он сел очень близко к толстой мусульманке, которая немедленно прижалась к своему бородатому мужу, словно испугавшись, но муж, однако, никак на это не отреагировал. Рыжий поглядывал на всех и каждому доброжелательно улыбался. Когда выехали из Берлина и в купе первый раз появился кондуктор, выяснилось, что у рыжего нет ни билета, ни, что еще хуже, денег. И документов в карманах коротких штанов тоже не оказалось. То есть у него вообще не было никаких оснований находиться в этом поезде. Австрияк был так шокирован этим обстоятельством, что поднял голову от газеты, надел очки и с нескрываемым отвращением уставился на рыжего, мусульманка явно не понимала, что происходит, а прыщавая девчонка продолжала невозмутимо тыкать пальцами в экран своего смартфона, не обращая ни малейшего внимания ни на рыжего, ни на разгневанного кондуктора. Он помнит, что предложил кондуктору оплатить рыжему билет от Берлина до ближайшей станции, но кондуктор в ответ на его предложение стал относиться к Нему как к соучастнику какого-то чудовищного преступления. Кондуктор по телефону вызвал другого кондуктора, и они вместе выпроводили беднягу рыжего из купе. Седовласый австрияк оказался прав: лучше не иметь неприятностей с немецкой железной дорогой. На место рыжего на следующей станции тот же самый кондуктор провел торжественно, словно во дворец, длинноногую блондинку в юбке, которая больше напоминала шейный платочек. Она была красива славянской красотой, на каждом пальчике у нее поблескивало колечко или перстенек, а на левом запястье красовался жемчужный браслет. Она внимательно оглядела купе и, улыбнувшись разрумянившемуся кондуктору, села на место рыжего, демонстрируя всем свои бедра, а также трусы. Через сто километров пути, разочарованная отсутствием внимания, так как никто на нее не смотрел – хотя Он-то с удовольствием поглядывал, стараясь делать это как можно незаметнее, – она встала и положила свою сумку на багажную полку. Стоя на пальчиках, в своих туфельках на гигантской шпильке, она очень старательно отклячивала ягодицы. Седовласый снова поднял голову от газеты. Еще через сто километров она начала поправлять макияж – и поправляла его километров пятьдесят, а потом молча вышла из купе. Он встретил ее еще через сто километров в вагоне-ресторане: она сидела за соседним столиком в компании какого-то краснолицего толстяка, огромный живот которого упирался в край стола…

Он заказал тогда у официантки два стаканчика вина – одним бы и Шрёди не напился. Через минуту объявили следующую остановку: Апельдорн. Он вскочил, заверил официантку, что вернется очень скоро, и побежал в купе – за сигаретами. Седовласый не поднял головы от газеты, закутанная мусульманка в очередной раз прижалась к своему спящему мужу, а прыщавая девчонка продолжала тыкать пальцами в экран телефона. Он накинул пиджак, из пачки «Мальборо», лежащей на полочке у окна, выудил сигарету и поспешил к двери вагона. Остановки были очень короткие – буквально на полсигареты. Когда поезд затормозил, Он торопливо открыл дверь вагона и выскочил на перрон. Глубоко затянулся, втягивая дым сигареты и заполняя им легкие. У Него закружилась голова. Он оглядел пустой перрон: в нескольких метрах от Него целовалась пара. Девушка с закрытыми глазами, на ресницах – слезы, черные размазанные следы от туши на щеках… Длинноволосый парень, гораздо ниже ее ростом, стоял спиной к Нему, на спине у него болтался небольшой зеленый рюкзак. Он прижимал девушку к себе крепко-крепко. «Как красиво», – подумал Он, глубоко затягиваясь сигаретой еще раз.

Такие картинки всегда привлекали Его внимание. Всегда и везде. С того самого момента, как отец в первый раз взял его с собой в поездку на поезде и Он впервые оказался на вокзале. Ему тогда было семь или восемь лет. Отец купил билеты, крепко взял Его за руку, и они побежали на перрон. Тогда Он и заметил первый раз прижавшихся друг к другу, отчаянно целующихся людей. Так публично – и при этом так искренне. Именно в тот день впервые испытал Он этот трепет. Прощания любящих друг друга людей на вокзалах, в аэропортах, в портах, заметил Он, удивительно прекрасны и олицетворяют собой любовь и близость. А еще они знаменуют собой начало тоски. И в этом прощании всегда есть привкус горечи, человеческой трагедии. В том смысле, что ведь это, может быть, последняя их близость, последний разговор, признания, сказанные и услышанные в последний раз. Хрупкость и неустойчивость человеческого существования в этих прощаниях проявляются очень наглядно. Он это заметил – но у Него таких прощаний не было многие десятки лет. И только теперь – с Эвой – он прощается со своей женщиной так, как всегда хотел…

Патриция Его никогда ни на какой перрон не провожала. Ни на какой вокзал. Даже в Польше. И Он ее не обнимал – хотя Ему всегда очень хотелось – в аэропорту. В Берлине Он уже в основном летал самолетами. Патриция принципиально считала, что прощание – это нечто очень интимное и, следовательно, прощаться надо наедине, без свидетелей. Его в этом ей убедить так и не удалось, но прощались они именно так. Коротким поцелуем. Смущенным – от нехватки слов. Скорее приятельским, чем страстным. А вот Эва – совсем наоборот, считает короткий поцелуй элементом скорее встречи, чем прощания. Короткий поцелуй можно повторить, а вот в том, что поцелуй на прощание не станет последним, уверенности быть никогда не может. Так всегда считала и считает Эва. И Он тоже. Глядя на целующуюся пару на перроне вокзала в голландском Апельдорне, он прикусывал фильтр сигареты и вспоминал, как они с Эвой в последний раз прощались. В аэропорту, в польском Жешуве. Он делал какой-то доклад в Жешуве в университете, а она, проехав три четверти Польши, приехала «на Дальний Восток», как она сама это называла, на машине из Познани. Он же на следующий день «с Дальнего Востока» возвращался самолетом в Берлин. Она выехала ближе к вечеру, после работы. Прямо с парковки у школы. И прибыла в Его гостиницу в Жешуве под утро. Вымотанная, голодная и… улыбающаяся, когда входила в Его номер на четвертом этаже.

Он заранее заказал ее любимые суши. Сходил в магазин и купил мятные конфетки – ее любимые. И Его, кстати, тоже – она их Ему и открыла, до Эвы он признавал только «коровки» и леденцы. Лучше всего – такие чуть поломанные, в банке, которые высыпаются в сумку. Лед, сладость мятной конфетки на ее языке… и их прощание. Невероятное сочетание калориметрии, эвкалипта и орального секса. До Эвы Ему такие сочетания были неведомы. И Он никогда не спрашивал ее, откуда она о них знает. Для уверенности заглянул в холодильник и проверил, есть ли лед – льда не было. И Он спустился в ресторан отеля и принес целый пакет свеженамороженных кубиков льда.

Она вошла в номер и сразу поцеловала Его. Прямо на пороге. И Он почувствовал на губах вкус мятной конфетки, которую она сосала. Выражение «мятный привкус» с момента их знакомства с Эвой приобрело для него вполне реальное и недвусмысленное значение… Потом они «поздоровались» – как обычно, до кровати не дотерпев.

Разговаривали до рассвета. О ее буднях, о книгах, которые она «пожирала» и «проглатывала» в любую свободную минуту. Он не помнит, чтобы она когда-нибудь какую-то книгу просто прочитала, как обычные люди делают, – всегда «глотала». О Его проектах, планах, о печалях, а еще о том, как же им быть, раз она в Познани, а Он в Берлине… Он ее при этом кормил суши. Обнимал, целовал, трогал и клал ей в рот сначала кусочки тунца, завернутого в рис, а потом свой палец. Они уснули беспокойным сном и спали, пока не зазвонил будильник, установленный в ее телефоне на шесть тридцать. Эва всегда встает в шесть тридцать. Готовит завтрак для своих сыновей, раскладывает на стульях около их постелей одежду, воюет, чтобы они съели завтрак, отвозит их в две разные школы, а потом гонит через всю Познань в свою. Там часами с энтузиазмом рассказывает о Норвиде, Прусе, своем любимом Словацком или Милоше молодым людям, которые, погрузившись с головой в свои смартфоны, в гробу все это видали. Любящая, невыразимо добрая мать и прекрасная учительница, верящая в свою миссию, которой Он был увлечен, но которую до конца не понимал.

Они прощались посреди зала отлета аэропорта в Жешуве. Он обнимал ее, целовал, прижимал к себе, понимая, что увидятся они не раньше чем через две недели, которые она уже назвала «бесконечностью», впивался ногтями в ее плечи. Гладил ее и случайно, хотя нет, не случайно, дотронулся до низа ее живота. Она вдруг взглянула на часы и прошептала:

– Слушай, у нас еще целых двадцать минут. Может быть, даже двадцать пять. Они же не улетят без тебя, как ты думаешь?

Там, на своей последней станции Апельдорн, Он не мог припомнить, о чем именно думал в этот момент – наверно, ни о чем не думал. Но точно помнил, что потом Эва оглянулась по сторонам и, схавтив Его за руку, потащила за собой. Он бежал за ней, толкаясь и спотыкаясь о чемоданы и ноги пассажиров и бесконечно извиняясь. Она затащила Его в туалет для инвалидов, закрыла замок, заблокировала ручку двери Его сумкой и первым делом скинула с себя обувь. Потом торопливо стянула узкие джинсы вместе с трусиками и, через голову сняв блузку, повернулась к нему спиной, а потом поднесла Его руку к застежке лифчика…

Они действительно без Него не улетели, хотя могли бы, потому что Он своим опозданием задержал вылет на целых десять минут. В Жешуве, «на Дальнем Востоке», в отличие от Его «западного» Берлина, наверно, дают больше времени на раздумья. Его фамилию выкликали через громкоговорители несколько раз – Он слышал это и в туалете для инвалидов. В конце концов Он, задыхаясь, вбежал в стеклянные двери, за которыми стоял самолет до Берлина. Садясь на свое место, Он все еще чувствовал, как все Его тело трепещет от того, что происходило в туалете для инвалидов. А Эва была голая и тогда, когда выпихивала Его из туалета и целовала на прощание прямо на пороге.

Девушка на перроне вдруг широко открыла глаза, резко оттолкнула парня и побежала к Нему. Внезапно, совершенно неожиданно Он заметил на небе перистые облака и в ту же самую секунду ощутил сильную острую боль в затылке. Почти сразу раздался крик – кричала женщина. На долю секунды девичье лицо заслонило Ему небо с облаками, а потом все вдруг стихло, расплылось, стало серым, ватным – и в конце концов исчезло. Попросту перестало существовать. За один короткий момент. Как будто кто-то выключил свет в абсолютно темном коридоре.

И вот оказывается, что это все только для Него не существовало. И так до сегодняшнего дня – целых сто восемьдесят семь дней и ночей, до двадцать второго сентября, когда совершенно неожиданно в четверть второго ночи Он, по непонятной никому причине, вдруг снова вернулся на этот свет. К жизни, которая никого никогда не ждет и бежит, как сумасшедшая, все вперед и вперед. И вот теперь Он лежит, не двигаясь, на койке в какой-то больнице в Амстердаме, опутанный проводами, трубками, шлангами, подключенный к куче приборов, капельниц, помп и пластиковых мешков, и пытается сообразить, как же так могло произойти, и боится до одури, что, может быть, опять прошло целых шесть месяцев – а Он в очередной раз этого не заметил.

Он вглядывался в щелку незакрытой двери, ведущей в коридор, прислушиваясь. Одно из окон было неплотно прикрыто жалюзи – и Он заметил, что на улице стало светлее, и услышал птичий гомон. Стал вспоминать, во сколько примерно начинает светать ранней осенью. В Берлине Его часто будили птицы. Если Он не проспал очередные полгода – значит, сейчас, по Его подсчетам, должно быть около пяти тридцати. Совсем скоро должна закипеть жизнь. Из-за проблем с сердцем Ему часто приходилось бывать в больницах – и не только в Берлине. И всегда около шести часов утра начинались в больнице шум и гам. Покрикивания и смех в коридорах, постукивание колесиков каталок, на которых санитарки развозили завтрак, звуки телевизора. И Он всегда удивлялся – почему день в больнице не может начинаться хотя бы часов в десять. Ведь здесь никому не надо торопиться на работу! Никому не надо вести ребенка в школу или в садик, никто не опаздывает на поезд, в метро, самолет или автобус. Никому не надо никуда спешить. Скорее – наоборот. И каждый, кто находится здесь, очень хотел бы оказаться на месте тех, кому нужно все время торопиться. Ведь для всех этих исследований, анализов, диагнозов и консультаций есть целый длинный-длинный день впереди. И все-таки день в больницах начинается так же, как день рабочего или служащего в старой доброй Польше, – в шесть часов, чтобы успеть на фабрику к первой смене и отстоять ее, эту смену, до трех часов, и как можно скорее освободиться. Все больницы мира похожи на фабрику в Польше советского периода: ровно до трех часов дня – и потом никого. После трех часов в больницах никого не лечат. После трех часов начинается ожидание следующего дня. Если бы Он был директором больницы – завтрак начинался бы не раньше десяти часов утра…

Он потянулся к выключателю лампочки, находящейся над изголовьем Его кровати. Почувствовал боль в глазных яблоках и тут же зажмурился. Вспомнил, как Маккорник напал на бедную Лоренцию, которая неосторожно включила свет и чуть было Его не ослепила. На ощупь нашел на прикроватной тумбочке повязку на глаза, натянул резинку на голову, оставив только узенькую щелочку, через которую проникал свет. И внимательно оглядел палату. На ночном столике не было книг, на двух полочках под белой металлической каталкой на колесиках тоже не было. На прикрытом белой салфеткой столе, стоящем у окна, – тоже нет. Что ж, это логично, признал Он: пациент в коме не читает книг. И вслух Ему тоже нет смысла читать. Сразу после этого Он подумал, что нужно что-то в первую очередь сделать с Его глазами и этой слепотой – это даже важнее, чем вытащить трубочки из Его пениса! Он сдуреет тут за пять месяцев без книг, а ведь именно про пять месяцев говорил Маккорник. На хрен Ему вообще глаза, если Он не может читать?!

Он услышал шум и шаги в коридоре. Дверь в Его палату медленно открылась и на пороге показалась коренастая, коротенькая женская фигура. Лоренция. Она уронила свою сумку и подбежала к Его постели с криком:

– Боже всемогущий, Полонез! Ты совсем с ума спятил или что?! Что ж ты этим рефлектором себе глаза выжигаешь? Не жалко тебе? Маккорник если бы увидал – он бы со старой Лоренции шкуру бы спустил или на разговор бы меня вызвал, а это еще хуже! Вот ведь на минутку тебя оставишь без присмотра – и ты уже тут как тут!

Она выключила лампочку и нежно коснулась пальцами Его лица. Нащупав повязку на Его глазах, вздохнула с облегчением и произнесла:

– Вот это ты хорошо сделал, Полонез, что глаза-то прикрыл. Ой хорошо. Наш врач прав ведь – свет может тебя ослепить. А глаза человеку нужны, может быть даже больше нужны, чем руки и даже ноги. Потому что без ног-то можно – протезы себе поставишь, а ежели нет – так добрые люди найдутся, будут тебя на колясочке катать куда надо. А вот без глаз тебе что в коляске, что без коляски – темно. Как в аду каком. До самого конца света.

– А чего ж ты на кнопочку-то не нажал, Полонез? – воскликнула она испуганно, заметив мигание желтой лампочки над его постелью. – Тут же пусто, как в моем кошельке, и пищит оно, как голодная канарейка! Надо ж было красную кнопку посильнее нажать! Джоана бы тебе сразу новую капельницу поставила. Джоана, как и ты, родом из Польши, землячка твоя, стало быть. Чрезвычайно хорошая женщина, опытная – в нашей больнице из медсестер, наверно, лучше всех наученная. Да, она бы многому могла научить этих молодых наших докторишек, что по коридору больничному бегают, если бы они только захотели. Но где там. Не хотят, они ж самые умные. Не будет их какая-то подавальщица суден медицине учить! А Джоана и не лезет никогда. Тихая, воспитанная, говорит мало, и такая немного всегда грустная вроде – как будто ей в жизни пришлось над собственной могилой постоять. Лоренция хорошо знает, что если женщина с утра до ночи по свету грустная ходит – то ее либо одиночество, либо тоска, либо и то и другое одновременно пожирают, как голодные червяки корни дерева точат. Джоана дает им себя пожирать, потому что о мужчинах совсем ничего не знает и до сих пор у нее даже и времени-то не было о них что-нибудь узнать. Она из-за мужчины давным-давно из Польши уехала, все и всех там оставила, потому что он ее обещаниями-то заманил. Особенно одним обещанием, самым главным: что любить будет вечно. А тут выпихнул ее на работу, чтобы самому не работать, а в постели до полудня валяться. А под конец так бил, что она в больницу приходила в очках солнечных даже в дождь. Но никому не говорила – только вот с Лоренцией иногда шепотом делилась в уголочке. Как женщина с женщиной. Но что может сделать Лоренция – только утешать да советовать. Джоана плакала, отчаивалась, за плечи себя обнимала, но надежды на то, что судьба ее изменится, все не теряла и все этого дармоеда и голодранца продолжала любить. Любовь ведь у человека не только разум и способность видеть отнимает, но и чувство собственного достоинства. Так же, а может, даже сильнее, чем страх.

– Ой да, Полонез, ой да, – вздохнула она задумчиво и, поднявшись со стула, стоящего около Его постели, вышла из палаты, опустив голову и громко шаркая ногами.

И не возвращалась. Он ждал ее, всматриваясь из-под черной повязки в свет, льющийся из коридора. Ждал нетерпеливо. Как никогда никого не ждал. Он не хотел быть один. Боялся быть один. Никогда ранее в жизни Он не боялся этого так, как сейчас. Разве что только той ночью, когда умер дедушка Бруно, и Он знал, что его прикрытое белой простыней тело лежит на твердом столе за стеной. Вот тогда Он тоже очень боялся быть один. А сейчас, здесь, во время тревожного ожидания Лоренции, которая Его вдруг оставила одного без предупреждения и причины, Он вдруг почувствовал, первый раз в жизни, удушающее, парализующее одиночество. Никогда раньше Он не чувствовал себя одиноким настолько, чтобы реагировать таким не свойственным Ему способом: страхом, чувством абсолютной брошенности, безнадежной и почти осязаемой тоской, почти отчаянием. Через несколько минут этого внезапного паралича с оттенком изумления, потом неловкости, а в конце и стыда Он напомнил себе, как Он сам относился к близким людям, страдающим по Его вине от одиночества, к людям, которых Он бросал, оставлял, обманывал, исчезал на долгое время или даже навсегда из их жизни. Часто – вот так же внезапно, без объяснений, без предупреждения. Вот как Лоренция только что.

Разве Он не оставил отца, не прошло и четырех месяцев после смерти матери, когда пришло приглашение и деньги от шведского фонда для Его стажировки в знаменитом Каролинском институте в Стокгольме?!

Его тогда распирала гордость, что именно Он, математик, а не какой-нибудь биолог, химик или врач, получил это вожделенное место, которое Каролинский институт, этот пантеон лауреатов Нобелевской премии, выделил их университету. Он тешил собственные амбиции, рисуя мысленно ослепительные картины своего блестящего будущего, Он ослеп и оглох от этой гордости – и совершенно утратил способность к эмпатии. И бросил его, твою мать! Оставил отца одного в пустой квартире, в которой каждый уголок был заполнен воспоминаниями о матери. Оставил в чернейшем отчаянии, в которое не дотягивался ни единый лучик надежды. Да еще утешал себя тем, что выполняет просьбу самого отца, которую не должен был слушать: «Ты поезжай, сынок, поезжай. Мама бы очень этого хотела. Это же твой шанс! Твоя жизнь. Поезжай, сынок. А я тут на кладбище похожу, письмо напишу. Книжки буду читать. Ты поезжай, сынок…» И Он оставил его совершенно одного, наедине с бесконечной и беспросветной тоской, с болью, не дающей дышать, с небольшим холмиком, еще не осевшим на свежей могиле. С фотографиями на стенах и в альбомах, с ее платьями в шкафу, ее ночной рубашкой под подушкой в их маленькой двуспальной кровати… Оставил его одного. Как последний эгоистичный долбаный мудак. Оставил своего отца, когда тому сильнее всего требовалось Его присутствие рядом. По его же просьбе. И что с того, что Он платил соседке за то, чтобы та за отцом приглядывала, в магазин ходила и пять минут в день с ним разговаривала? Что, мать его, с того, что писал ему каждые три, максимум пять дней? Что с того, что отец клялся, что сможет о себе позаботиться, что справляется, что ждет Его и гордится Им? Его родной отец умер от одиночества. И Он это знает. Прекрасно знает. Точно знает. А инфаркт – это как бы счастливый случай был, очень кстати пришелся, просто помог отцу перебраться с этого света на тот. А рак желудка? Если бы не вскрытие, которое делали в обязательном порядке, потому как «смерть наступила внезапно и в результате невыясненных причин», так никто бы и не узнал о том, что Его отец носит в себе этот злосчастный рак! Никто – включая, твою мать, Его! Первого и единственного, любимого сыночка, мать его!

Получив известие по телефону от соседки, Он прилетел из Стокгольма, чтобы организовать похороны. Прямо в аэропорту купил черный костюм и белую рубашку. После похорон, во время которых Он принимал соболезнования от людей, большинство которых знать не знал и которых никогда до этого в глаза не видал, Он поехал на такси в их квартиру. Полная пепельница окурков на ночном столике у кровати со скрипящими пружинами. Недопитая бутылка дешевой водки на покрытом дырявой от старости, когда-то цветастой скатертью столе, рядом с бутылкой – опрокинутая рюмка, краешком касающаяся раскрытой книжки, и очки с обмотанными черной изолентой дужками. Грязная чайная ложка в покрывшейся сине-зеленой плесенью чашке с остатками кофе. Вырванный из тетрадки листочек в клеточку с неоконченным письмом на деревянном подоконнике. С темными пятнами там, куда падал пепел с сигареты. На полочке за стеклом серванта – стопка сине-голубых конвертов с наклеенными марками и Его шведским адресом. На прислоненном к кровати убогом расхлябанном кресле между пузырьками лекарств и коробочками таблеток – Его фотография, захватанная пальцами. А рядом – фотография матери, улыбающейся, прижимающейся к плечу отца, на какой-то лесной полянке.

Он сидел на кровати, на которой умер Его отец, и в ушах у Него эхом отдавалось отцовское «поезжай, сынок, поезжай…», которого Он так нетерпеливо жаждал. Мерзавцем Он оказался. Последним мерзавцем.

Разве не бросил Он свою жену, когда их Сесилька пошла в первый класс в Берлине, а Он, так Его, спокойно в тишине и покое пять месяцев, как какой-то вольный студентик, в Видно осуществлял «проект всей своей жизни»?! Очередной проект всей жизни. Потому что Ему каждый проект таким казался и каждый его пленял – а потом разочаровывал, по пути надоедал, потом начинал раздражать, а в конце высасывал из Него все соки, чтобы в самом конце превратиться в кусок дерьма, с которого корпорация получала все возможные прибыли и выгоды, а Он – только геморрой. Очередной «проект всей жизни», ну да! Он как будто был каким-то героем дурацкой компьютерной игры, в которой у каждого по нескольку жизней. И не замечал, что у Патриции-то жизнь одна. Как у Него самого. И что у нее есть свои чувства и желания, что она хочет делить эту свою единственную жизнь с Ним. Она загибалась в городе, которого не понимала, в стране, которую не любила, вынужденная иметь дело с берлинскими чиновниками, предубежденными против поляков и Польши, она заполняла все эти жуткие, дико сложные документы, написанные языком, который она тогда только учила, со словарем в руке. Причем словарь не сильно помогал, потому что и сами-то немцы этого бюрократического языка почти не понимали – он был только для посвященных. А она пыталась – чтобы записать их дочку в самую главную школу в жизни ребенка. Их единственного ребенка, между прочим! Его ребенка! Вот это и есть «проект всей жизни». А Он в это время сидел себе спокойненько целыми днями и ночами в тесном кабинетике, и когда у Него что-то не получалось, для релаксации слушал Моцарта и попивал вино, а когда даже Моцарт и вино не помогали – выходил себе на прогулочку на площадь Святого Штепана, садился на одну из отполированных до блеска туристами лавочек и наслаждался летним теплом и тишиной летней ночи. Берлин? Дом? Его дочка идет в первый класс в чужой стране? И в Его отсутствие все падает на плечи Патриции? Все это было где-то далеко-далеко, как будто в другой реальности, Его никак не касаясь. А Он находился в реальности другой. Он бросил ее, черт возьми! Оставил ее одну в параллельной вселенной. А Сесильку – тем более.

А Дарья? Разве Он не вычеркнул ее из своей жизни таким коротким росчерком пера, зачеркнув ставший ненужным номер телефона в записной книжке? Как мы делаем с теми, кто умер или стал нам не нужен и не интересен?

Без объяснений и комментариев. Влюбленную в Него студентку, юную и безнадежную любовь которой до этого спокойно принимал и пользовался ею? Не сопротивлялся – наоборот. Подогревал свое мужское эго, тешил свою мужскую гордость ее молодостью, ее трепетом, ее нескрываемым желанием, которое постоянно в ней разжигал. Как лев-самец, который в апогее своего кризиса среднего возраста летит кубарем вверх ногами и отчаянно жаждет подтверждения, что все-таки еще сможет когда-нибудь встать на ноги и снова править прайдом. И привлекать самых молодых и красивых львиц.