Вы здесь

Все, кого мы убили. Книга 1. 8. Загадки (Олег Алифанов, 2016)

8. Загадки

Лишь под благотворным влиянием вновь появившегося солнца, чуть развеявшего тоску, лихорадка убавила жар, и пошёл я к исходу другого дня на поправку.

Трижды заявлялся ко мне Прохор, каким-то невероятным образом проникший в господский дом в качестве то ли моего слуги, то ли посыльного. Всякий раз он приносил что-либо съестное и с виноватым видом располагался в проёме, но уже спустя минуту выражение его торжествующе вопило: «что же, предупреждал я тебя-с!» Однако вместо этого слышал я его расспросы о здоровье, и не болит ли что внутри, нет ли кашля или чёрной мокроты, потому как помершие работники, дескать, страдали внутренним жаром и исходили гнилостными кожными пятнами. Я, зажмуриваясь от отвращения, махал на него, и он исчезал впереди своих тяжких вздохов.

– Надо бы мне вертаться-с, – почесав затылок, вывел он, явившись в четвёртый раз с отваром ромашки, и сперва, как водилось, покряхтев о моём недомогании. Опекой своей он до того надоел мне, что твёрдо решил я выздороветь не позднее его ухода.

– Плохо разве тебе здесь? – я сразу раскусил его намерения.

– Отчего же! – живо воскликнул он, но после приуныл и повторил: – Надо бы ехать, а то как бы сыск не объявили. За прогоны плачено, а за простой? У яслей в нашем деле – не больно наработаешь.

Я сел в кровати и протянул ему полтинник. Он повертел его, потёр о рукав, словно пытаясь стереть медный налёт, убрал, не забыв охнуть. Без сомнения, цвет серебра нравился ему больше. Надеясь скрасить противный вкус отвара, я погрузил позолоченную ложечку в янтарный бриллиант капли мёда на дне хрустальной розетки. Казалось, живая глубина его бережно хранила растворенный жар щедрого летнего солнца.

– Скажи, Прохор, а ты грамотный?

– А то, – ответил он без запинки. – Меня в тайные звали-с, да я отписался, мол, милостивые государи, покорнейше повелеваю меня с разными глупостями не беспокоить.

Я кивнул, но не стал смеяться, давая понять, что разговор идёт серьёзный. Однако он тоже не улыбался.

– Семья есть у тебя? – он не ожидал этого моего вопроса и сощурился.

– Один.

– Как же тебя холостого в ямщики взяли? – спросил я въедливо, но он не замедлил с ответом.

– Я не на казённой гоньбе-с. У нас, вольных, как: гоняем своими лошадьми, а нет своих – деньги в залоге. Изредка кому, вроде тебя, поскорее надо – староста в подмену пару даёт, а мои нынче у него пасутся. Есть работа – везу. Но почту не гоняю, таких пакетов, вроде твоего, не вожу, только коммерческий груз и… хлыщей всяческих.

Тут понял я его интерес: сменить чужую пару рысаков на своих, ведь княжеская конюшня бесплатно снабжала его всеми припасами. Чем дальше, тем больше нравился он мне своей степенной рассудительностью, потому я и надумал предложить давно взвешенное:

– А что, Прохор, поедешь со мной в Африку?

Я с умыслом назвал самый дальний, почти легендарный для простого человека край своего путешествия, чтобы, сперва обескуражив, после немного пойти на попятный.

– Когда сто рублей серебром кладут-с, да вперёд – кто ж откажется? – ответил он, бодро осклабившись ровным рядом, словно три дня приуготовлялся к такому разговору.

– В год, ассигнациями, – поправил я его. – Проезд, жильё и пропитание на мой счёт. Паспорт справлю.

Он, конечно, навряд ли ожидал и такого предложения, а вот я всерьёз задумывался, не нанять ли мне его в помощники в первый же день, как мы повстречались. А что, рассуждал я, дядьку моего, служившего в нашей семье при мне воспитателем, сколько себя помню, обязался я отправить из Одессы обратно в Москву, как только снарядимся на корабль, а Общество позволяло определиться с работником хоть в Константинополе, хоть в Леванте – на моё собственное решение. Так почему бы не сделать сего заранее, тем паче что человек попался расторопный, и годный не только в слуги, но и в помощники.

– Брат у меня – второй гильдии записан в Николаеве. В Царьграде аж лабаз имеет, – издалека принялся набивать цену он, я молчал. – Знать, уж тысчонку-то нажил. А ты меня рублём попрекал. Да я плавал туда-с. Ну, хоть двести…

– Куда плавал? В Константинополь? Сто двадцать. Или езжай с Богом.

– Ну же! От меня пользы – пропасть.

– А паспорт что ж?

– Я с греками плавал-с.

– Так и что с того? Увижу пользу – дам прибавку.

– А то. – Он многозначительно махнул рукой. – По-русски путают слова: им что паспорт, что пиастры… Годится! Сапоги только надо бы ещё справить-с. И ливрею какую-никакую. А то совестно перед басурманами. У них одна чалма как весь мой скарб.

Я расхохотался в ответ на его растянутый до ушей рот, а особенно на щегольскую поддёвку без рукавов. Уговорились, что он сгоняет до старшины за расчётом и вернётся. Я вручил ему серенькую в качестве подъёмных, и оказался немало удивлён, когда после получил от него расписку в получении.

– Чего ещё? – спросил я, наблюдая, как Прохор, вроде бы уже вполовину обернувшийся выходить, точно застрял в дверях.

– А убедился ты, что князь чертей копает? – мигнул он, закусив губу, и по его выражению я не смог понять, продолжает он шутить или говорит всерьёз.

– Чепуха, – отверг я резко. – Это звериные кости. Уговори лакея показать тебе подвал, небось, музеи-то никогда не посещал?

Он посмотрел на меня с прищуром, хмыкнул.

– Э-э, нет, то бесовские кости, – остался он при своём. – Ты уж видел их?

– На рубль напрашиваешься?

– Сторговались, так сторговались. – Он вздохнул. – Мне лишнего не надо, я не волхованием копейку зарабатываю. Ты не думай, я не боюсь, а люди про то сказывают, что здесь ход в ад. – Он потыкал куда-то неопределённо пальцем и зашептал быстро, словно боялся не успеть: – Его люди. Бегут все от него, от чернокнижника, только пятки сверкают. Ты вот с ними потолкуй, пока кое-кто ещё остался. И спроси у князя про ход!

Не дожидаясь, пока я прогоню его, он поспешил выйти.

Хоть мы и столковались, я тогда ещё ничего для себя не решил. Случай вскоре доказал мне правоту моих намерений.


Дворецкому приказал я истопить баню, и уже приготовился собираться. Робкий стук в дверь отличался от тех грубых ударов, которыми лакеи и Прохор извещали о своём появлении. На моё обычное повеление войти… о Боже! Княжна Анна, кажется, в том самом платье, бледный всплеск которого той памятной ночью оставил в моей трепетавшей душе неизгладимый след, как бесплотный дух, тихо возникла на пороге, соперничая с тонкими солнечными лучами. Присев с моего поспешного и немного стеснённого разрешения на краешек стула в ногах, она положила на угол кровати книгу и поспешно произнесла:

– А слышали вы, Алексей Петрович, что ужин тот праздничный так и пропал. Ждали вас, ждали, все приготовились, а тут такое… Надеюсь, вы поправитесь к нашему прощальному обеду. Приедет много гостей, и назначен большой праздник… Отец превозносил вас за решительность, рассказав, как отважно вы бросились спасать его, подвергая опасности свою жизнь, – сказала она после того, как мы, опровергая все слова о решительности и смелости, заверили друг друга в глубочайшем почтении и обменялись всеми полагавшимися в таком случае объяснениями. – Я благодарна вам за это… Вот, он велел передать… с тем, чтобы вы изволили прочесть на досуге… – Тут взгляд её упал на стопку исписанных листов, и она прибавила: – Вам, кажется, пригодились чернила? Приказать принести ещё?

Голос её, тихий и неуверенный, совсем не походил на твёрдую речь в день нашего знакомства. Она взирала на меня, не отводя глаз, чуть исподлобья, с некоторым вызовом, соответствовавшем её весьма двусмысленному вторжению, и я гадал, что могло заставить барышню совершить столь смелый шаг. Конечно, мне хотелось верить, что я произвёл на неё впечатление, породившее мгновенную влюблённость, ведь оказался же я сам влюблён в неё с первого взгляда! Но и слишком многое мешало таким мыслям.

По счастью, я быстро нашёлся, чем ответить, так, чтобы лёд недоверия и неловкости поскорее растаял. Поблагодарив её совершенно искренне за превосходные чернила, я протянул ей в подарок изящную костяную песочницу, наполненную тончайшего помола песком искрящегося золотистого оттенка. Я рассказал ей, что песок сей добывается в имении моего деда в крайне незначительном количестве, и более нигде в мире неизвестно сочетание таких минералов, придающих ему столь блистательный оттенок. Смеясь, она охотно приняла мой презент, довольно милый и совершенно невинный по существу. Теперь наш разговор мог продолжаться свободнее.

– Позвольте, – я протянул руку к книге, делая вид, что не в силах дотянуться. Она поднялась и подошла ближе, чего я и добивался. Лёгкий аромат лаванды дразнил моё обоняние и приводил в трепет воображение. Наши пальцы на мгновение соприкоснулись, прежде чем она снова села поодаль.

– Что это?

Я жаждал говорить с девушкой только о ней, а вовсе не о какой-то книге, но она нашла повод остаться, и я обязан был подыграть ей. Открыв обложку, я на минуту замешкался, но потом обрадовался удаче. Книга позволяла мне немедленно связать все мои корыстные интересы.

– «Га-Багир», – провозгласил я немного зловеще, – а именно, разъяснения к самому знаменитому каббалистическому сочинению.

– Это запрещённая книга? – её глаза оживила вспышка интереса, а вовсе не испуг.

– Насколько я осведомлён, нет. Не могут же наши цензоры успевать запрещать ещё и все подозрительные заграничные издания. – Мы оба рассмеялись, и я картинно приложил палец к губам и произнес по складам: – Но оно нежелательное. Неблагонадёжное. Но, – я понизил голос до шёпота и приложил палец к губам, – не обсуждайте это вне пределов сей комнаты, пусть это станет нашим с вами заговором.

– Заговором? Против кого же? – она чуть отстранилась, и округлившиеся губы её сказали о недоверчивом непонимании больше слов.

Быстрым поворотом головы, полуулыбкой, всплеском ресниц, взглядом снизу вверх – я был сражён окончательно.

– Против уныло и скучно мыслящих особ, – как мог, успокоил её я, давая понять, что не собираюсь заходить слишком далеко.

– Тогда расскажите мне, прошу вас, – попросила она, и кроме желания продолжить знакомство, я уловил и искреннее любопытство, свойственное по природе вообще всем миленьким женщинам. Она тут же добавила: – От отца мне не добиться ответов. Отец… он хороший человек, но своенравен и имеет странности. К нему здесь и отношение соответственное, – веки её вспорхнули, открыв встревоженный и пугливый взор, – и оно… беспокоит меня…

– Не всегда дружелюбное, – окончил я за неё. – Да, он человек с… твёрдым характером и собственными убеждениями, что в наше время хотя часто можно найти в душах, но редко – в словах и делах. Одно верно: обвинение в чернокнижии ему не грозит. «Багир» – возможно, самая древняя часть из всех книг каббалы, и само это слово всего лишь означает яркий свет или сияние – на древнем еврейском наречии. Но не спрашивайте меня о нём, я не изучал его в Университете. Эту брошюру я уже имел возможность видеть в руках Владимира Андреевича, теперь же я не смогу отказать себе в удовольствии принять её из ваших рук.

Анна немного порозовела:

– Отец надеется, что, несмотря на недомогание, вы в силах прочитать её, поскольку это поможет вам познакомиться с некоторыми его открытиями. Они с Евграфом Карловичем и Владимиром… Владимиром Андреевичем уже два дня втайне от остальных сутки напролёт трудятся над какими-то важными предметами… Представьте себе, все, кто находился на башне, слегли, как и вы, а у него одного только насморк… и даже голова зажила.

Я чуть усмехнулся, удовлетворённый тем фактом, что хотя художник и знал теперь более моего о предмете раскопок, но не имел времени на самый важный сейчас для меня предмет – объект моего сердечного интереса.

– Знаете вы, чем они так заняты?

– Возможно. Вы посещали подвал? Тогда вы лучше можете себе представить. – Она понизила голос до испуганного и несколько зловещего шёпота. – Ребёнком однажды попала я в эту темницу, и долго после того снились мне чудовища, оживавшие по мере того, как я миную их, и сползавшие вослед со своих пьедесталов. Я до сих пор прихожу в ужас от воспоминаний об их неспешных движениях позади меня, а паче от того, что ноги мои не слушались, и я не могла убежать от неотвратимо подкрадывающихся тварей.

Я сказал, что мне знакомо это кошмарное ощущение непослушных ног. Мы рассмеялись, но не слишком весело. Я предпочёл сменить русло беседы.

– Отец ваш не доверяет иноземцам, потому и вызвал господина Артамонова. Не расскажете мне о нём, Анна Александровна? Давно вы знакомы?

Она пожала плечами, справедливо подозревая во мне, конечно, лишь ревнивого соперника.

– С детства. Наши семьи состоят в дальнем родстве. Я плохо знакома с его корнями, кажется, он единственный остался из всего своего рода. Я лишь знаю, что по достижении срока Владимир должен принять наследство. Отец вызвал его для этого, а пока он распоряжается его достоянием.

– А я полагал, что ему нужен художник для помощи в собирании скелетов. Придать изящный наклон головы чучелу древнего носорога! – не сдержался я, но поймав её укоризненный взгляд, поспешил исправиться. – Господину Артамонову двадцать три, странный возраст для вступления в права распоряжаться своей собственностью. Кто же автор столь мудрёного завещания?

– Владимир Андреевич долго находился за границей, а до того учился в Петербурге, – словно оправдываясь, ответила она.

– За границей он стажировался недолго, а ради доброго наследства из столицы можно домчать в три недели. Похоже, он вовсе не ведал о своей доле? – с иронией вопросил я, и пожалел, потому что на щеках княжны вспыхнул румянец от неловкости, перед которой я поставил её своим необдуманным подозрением.

– Вы верно догадались, – проговорила Анна чуть упавшим голосом. – Увы, мне неведома вся история, но когда Владимиру исполнился двадцать один год, отец скрыл от него правду… которую держал втайне и до того. И я опасаюсь, что его переменчивый характер и на сей раз станет причиной не последовать голосу совести. Мне очень обидно, поскольку я люблю Владимира… как брата.

«Не сомневаюсь в чистоте вашей любви, но любит ли он вас лишь как сестру?»

Но я спросил ещё только, какие же сокровища ожидают счастливца. Вопрос мой звучал едко, от ясности осознания мной нашего с ним неравенства. Только совершенный младенец не услышал бы в нём кроме зависти горький упрёк ревности. Нет, не положение в обществе тревожило меня, а сравнительное положение при сватовстве к княжне. Ужасно было сознавать, насколько дальше я от моей мечты, нежели он от своей цели, и сию минуту мечта и цель сия встаёт и направляется прочь. Лишь запоздалую просьбу о прощении успел промолвить я, прежде чем дверь отворилась.

Но княжна Анна не вышла, а, помедлив, снова закрыла её и обернулась:

– Я вовсе не держу на вас обиды. И приходила я не из-за книги. Она лишь повод. Может, это покажется самонадеянным, но чутьё подсказывает мне, что работы отца небезопасны и могут принести нам немало горя. Я беспокоюсь за него. Увы, мне не к кому обратиться. Родные мои тщательно хранят моё неведение, а Владимир знает ещё меньше моего…

«Как бы не так!» – зло подумал я, но помог ей собраться с духом:

– Вы можете всецело располагать мной, Анна Александровна. Хоть я и новый для вас человек, но обещаю оградить вас по мере сил от опасностей, только, ради Бога, скажите, что вас тревожит.

Она медлила, решая, как ей поступить, но потом заговорила тихо и быстро:

– Вы слышали что-нибудь о несчастьях, которые обрушиваются на тех, кто осмелился потревожить покой Арачинских болот?

– Мой кучер болтал всё время какие-то бредни, но я подозреваю в них обычные россказни бездельников, ожидающих выгодного седока.

– Нет! – горячо возразила она, чем сильно меня обеспокоила. – Здесь многие шепчутся об этом, и не так давно господин Голуа оказался столь любезен, что поведал мне о нескольких загадочных случаях.

– Этот господин лично может их засвидетельствовать?

– Нет, но…

– Как и все прочие, – подвёл итог я. – Где-то кукарекнул петух, а на другой день вы слышите из уст дальнего соседа боевую канонаду.

Но её не успокоили мои рассуждения, и лицо только сильнее нахмурилось, хотя я жаждал видеть его светлым и радостным.

– Кое-что знала я и раньше, но не предполагала, что отец мой разгуливает по краю пропасти. Он, а теперь ещё и Владимир! Я спрашивала у матушки, но она объяснила всё впечатлительностью, свойственной моему возрасту и посоветовала мне только дождаться отъезда. Долгий вояж, по её словам, совершенно изгладит все мои страхи. И вот теперь – эта дамба… А отец всё больше и больше погружен в свою странную работу, словно трясина болот безвозвратно засасывает его. Вы ездили туда с ним, скажите же, что вы видели? Я знаю, что отец мой не желает открывать своих дел, поэтому обещаю никому не передавать ваш рассказ.

Я, не таясь, рассказал ей о наших злоключениях, не скрыв от неё и собственных сомнений. Она выслушала меня внимательно и с благодарностью. Каких нечеловеческих сил стоило мне убить в себе мысль о том, что могу я обнять её и, успокаивая её всхлипывающее дыхание, гладить по волосам, шептать нежные признания, обещая отвратить все грядущие беды…

Но – поклялся я честью: узнав правду, немедленно дать ей знать. Для этого, если понадобится, я обещал задержаться здесь на любой срок. Счастье горячей надеждой наполнило меня, когда, уходя, милостиво позволила она слать ей письма. Своей нежной ручкой она вывела мне в путевом журнале адрес в Навплии.

Помедлив, швырнул я ни в чём не повинную книгу в угол.

Анна! Я не мог уже не думать о ней постоянно, её образ витал за пределами, положенными пятью чувствами, и я уже убеждал себя, что она обязана ощущать ту же мистическую и пленительную связь. Как и все нежные существа её возраста, наверное, боявшиеся всего, что связано с ночными похождениями, она не могла в душе не восхищаться теми, кто готов бросить вызов неведомому. В трясинах виделись ей несчастные юные утопленницы, а полные мертвецов древние могилы готовились разверзнуться вурдалаками. Кем бы ни представлялся ей отец: преступным гробокопателем или укротителем болотных кикимор, я не мог не радоваться тому, что часть её невольного восхищения отражалась и на моей персоне мрачным, но романтическим блеском.

Артамонов, рассуждал я, узнал о своём праве косвенным путём, ещё находясь за границей. Несомненно, тот, кто направлял дознание, имел свои интересы в этом деле. Тем более что путь, по которому сообщение достигло адресата, оказался весьма извилист. Кто-то знал или выведал тщательно хранимую тайну. Кто? Душеприказчик, желающий обеспечить свою долю? Или осведомлённое постороннее лицо, рассчитывающее на награду благодарного наследника? В чём суть наследства? Деньги, которые уже промотаны – такое часто случается. Но неведомый осведомитель в капюшоне утверждал, что всё наследство цело. Земли? Их здесь, в самом деле, без счёта. Но какова цена земель без работников? Мизерна, даже вблизи столиц. А если охотники до чужого наследства желают обеспечить свои потуги долей, то ничтожна десятикратно. И к чему итальянцу менять какую-нибудь Тоскану на бросовый участок в таком захолустье? Остаётся дом – самое верное имущество. Здесь он один, и вряд ли князь обманывал меня, утверждая, что наследовал своему бездетному дяде. Трудно представить, что родство Владимира Артамонова ближе, чем князя Александра и даёт ему надежду в этом споре. Но, как знать, нет ли где ещё усадьбы? Какова история того дома в Одессе, где когда-то проживали Прозоровские? Я поставил себе задание выяснить это между делом. Вопросы множились, не обещая никаких намёков на ответы. Но если это дом, по какой причине князь не желает вернуть его законному владельцу?.. И если он не вернёт по доброй воле, то у Владимира останется два способа обрести своё: отыскать недостающий документ, или – жениться на дочери князя! Ведь других наследников у того нет.

Так вот какова истинная цель господина Артамонова! Если прочие загадки остаются до поры неразгаданными, то хотя бы одна мишень поражена. Я позвонил и велел подать свой костюм. Его принесли мне вычищенным и выглаженным выше всякой похвалы.

Болезнь уступила место действию. Опрометчивая страсть толкала меня к гибельной пропасти.

Но тем вечером не довелось мне добиться Артамонова. Анну я тоже не увидел и за поздним обедом. Досадуя на то, что мне, как и прочим, запрещён доступ в потайную лабораторию князя, и не имея открытой возможности говорить с княжной, я, заложив за спину руки, бродил по обширному саду. Мысли мои, разгорячённые ещё не вполне утихшей болезнью, я и сам находил довольно противоречивыми. Обе цели моего присутствия в усадьбе оказались неподвластны моему собственному расчёту, я принуждён был лишь покорно ожидать приглашений. Князь заперся наверху, и, нарушая свои же слова, изводил меня секретом, позволив работать с ним только Евграфу Карловичу и Артамонову; единственный ход к ним наподобие херувима денно и нощно поочерёдно охранял караул лакеев такой невероятной важности и полномочий, что им позавидовал бы иной архиерей. Из парка в сумерках я мог зреть лишь странное холодное свечение, словно медленно выливавшееся из окон под куполом. Княжна Анна на своей половине собиралась к отъезду, назначенному на четвёртый день, тревожить её было неучтиво, да и с чем – не с глупыми же объяснениями в сердечной страсти? Мне бы продолжать радоваться, что Артамонов не имеет возможности общения с княжной, меж тем как я всё-таки с ней говорил. А вместо этого опасался я того, что теперь он имеет возможность беспрепятственно влиять на отца её – не словами убеждения, но талантом, остроумием, усердием, коих у него нельзя отнять. Сам Владимир Артамонов оказался столь же недоступен, что и княжна, так что не только любовь моя, но и ненависть не находили выхода, блуждая в моём мозгу, и словно повторяя фигуры, которые чертили ноги мои по присыпанным каменным крошевом дорожкам.

Вернувшись к ночи в свои покои, я обнаружил просунутую под дверь записку. Княжна назначала мне свидание в парке на полдень завтрашнего дня. Изрядную часть ночи не в силах умерить сердцебиения, расхаживал я по комнате, возжигая пламень своей речи. Лишь прихваченный небольшим приступом оставлявшей меня болезни, я прилёг на постель перед рассветом.

Ещё не пробило и одиннадцати, а я уже прогуливался между меандрами подстриженных акаций. Место, условленное княжной, находилось в заброшенной части окрестностей, и я решил наведаться туда заранее, дабы не ошибиться в решительную минуту. Пройдя в сумерках длинной перголы, увитой плющом так, что он совершенно заслонял собою дневной свет, я очутился на краю парка, откуда путь лежал к мостику через затон рукотворного пруда. Меж тем регулярный французский парк как-то неожиданно кончился, и я, убрав руку с железных перил, обнаружил себя не то в натуральных зарослях, не то в умышленной запущенности сада в духе англичан. Густое серое облако, укрывшее солнце за своим косматым краем и протянувшееся от самого горизонта, довершило мнимое превращение воздушности весеннего утра в угрюмую твердь сумерек. Всё окрест быстро приобретало негостеприимные очертания.

Тропинка, круто свернувшая на поляну, неожиданно для меня обернулась монолитом огромной стены. Лишь через секунды, чуть оправившись от мрачного вида испещрённых неведомыми рунами надгробий, поднял я кверху глаза и понял, что стою у одного из таинственных валунов, извлечённых Прозоровским из жутких недр Арачинских болот.

Всего на краю поляны, один подле другого, располагалось их три. Холод струился по их омытой веками поверхности, но всё же я, словно загипнотизированный, передвигался вокруг них, пока взгляд мой прикованно скользил по их сглаженным временем знакам. Тысячи лет тому какие-то неведомые мастера прикладывали упрямые усилия к тому, что скроется от человеческих глаз под водой на вечные времена. Вот истинное проклятие мест сих – бессмысленное творение, сравнимое лишь с мифической карой несчастного царя Сизифа, настигшей его за разглашение тайн богов. Цепляясь одна за другую, обвивая по рукам и ногам обманчиво тонкими стеблями вьюна, загадки сплетали вокруг меня сплошную непроницаемую стену.

Причудливым показался мне и выбор моей принцессы. Меж тем сомневаться в том, что пришёл я на заповедное место, не приходилось: указание на три валуна не могло никого сбить с толку. Но почему она не написала, что исполинские монолиты – те самые, с Арачинских болот? Поразмыслив, решил я, что юная княжна могла вовсе не знать, откуда взялись эти камни.

Двинувшись вокруг, я услышал какое-то движение и поспешил обогнуть ближайший монумент, как вдруг вздрогнул от чьего-то голоса из-за моего плеча.

– Простите, господин Рытин, если я напугал вас, – сказал человек, лицо которого оказалось мне знакомо, но, если бы он не нашёлся представиться, я оказался бы в затруднении. – Этьен Голуа, из Прованса. Занимаюсь историей и философией. Археология – моя неразделённая страсть. Впечатлены?

Вопрос его был обращён в отношении камней, хотя мог бы относиться и к его собственному явлению предо мной, ибо от того, как этот господин, парадно одетый в чёрный сюртук с крахмальными манжетами белоснежной сорочки возник из-за валуна, мне сделалось не по себе. Высокий воротничок и платок, щегольски завязанный большим красивым узлом, не давали ему возможности опустить голову ниже некоторого предела, посему вздёрнутый подбородок его в сочетании с чуть опущенными веками создавали надменное выражение лица. Кроме того, в планы мои не входили встречи и беседы с кем бы то ни стало, даже с Артамоновым. И уж совсем не ожидал я, что столь уединённое место, неспроста избранное моей возлюбленной, окажется подобием трактира на почтовом перекрёстке, где назначают свидание все кому не лень. Потому, думаю, взгляд мой не предвещал моему визави ничего хорошего.

– Когда извлекли их, Этьен? – спросил я, вернувшись к своему медленному движению вокруг валунов, тогда как пальцы мои не могли оторваться от шершавой их чешуи. Хоть и обладал я запасом времени, но, задавая невинные вопросы, уже искал, как бы поскорее спровадить его отсюда безвозвратно.

– С месяц тому. Или два? – изрёк он со вздохом, и в таком его ответе почудилось мне презрительное небрежение. – Время тычет здесь неравномерно, и это для меня. А уж для сих скал и подавно. По ту сторону ещё долго не зарастёт колея от подвод. Если позволите, я покажу.

Он вытянул руку с тонким стилосом из-под широкого и длинного плаща, приглашая меня следовать в указанном направлении. Не сделай он этого жеста, я, поглощённый множеством разнообразных мыслей вряд ли заметил бы, что одет он не вполне соответственно тёплому утру, не предвещавшему ещё четверть часа тому ни прохлады, ни дождя.

– Что думаете вы об этом? – я кивнул на монолиты.

– Я всё думаю, – он быстро приблизил своё лицо к моему и зловеще прошептал: – почему они перевёрнуты? А ведь они перевёрнуты, верно?

Так же внезапно он отодвинулся, и лицо его вновь сделалось лишь немного надменным. Тут только понял я, что не давало мне покоя. Все три истукана действительно стояли закопанные верхушками. С одного взгляда заметить это было трудно, ибо плиты тесались почти симметрично, но всё же теперь разница стала отчётливо видна.

– И почему же?

– Я не покидаю усадьбы, – с некоторой обидой ответил он, и губы его вытянулись. – Князь обходителен, но недоверчив. А вы сразу получили право посетить раскопки, вот и скажите мне «…каково ваше мнение», – ожидал услышать я, но он запнулся и резко закончил по-иному: – Какова ваша цель здесь?

Его недружелюбное поведение оскорбило меня, и я, вскипев в одну секунду, уже приготовился выпалить отповедь в том духе, что лезет он не в своё дело, но он вдруг поспешил переменить тон, и уже едва ли не просительно объяснил свой интерес ревностью исследователя. Он служил у князя уже больше года, но так и не вошёл в доверие, я же, едва прибыв, сразу получил аудиенцию и приглашение в самое сердце раскопок. Остыв, я успокоил его, что наши с князем отношения определены лишь официальным статусом, который имею я для оценки исследований Прозоровского. Кажется, ревность несчастного галла совсем утихла, когда он услышал, что я тоже не волен проникнуть за двери главной мастерской хозяина. Он спросил, что удалось узнать мне на болотах, но я ответил уклончиво, и заметил его раздражение, выразившееся в игре широких скул и пальцев, перебирающих стилос. Одна мысль не переставала мучить меня, и я просил на родном языке его перейти на французский, ибо «произношение остроконечных русских слов» доставляло ему видимое неудобство, но он с учтивым поклоном поспешил заверить, что в обществе, где есть хотя бы один русский, он всегда считает за обязанность изъясняться на языке приютившей его страны.

– Позвольте, я объясню мою настойчивость. Люди, собравшиеся в доме, некоторым образом ревнуют: князь, едва узнав вас, проявляет столько сдержанности и внимания к вашей особе, что наводит на сомнительные размышления. Прошу же, – его голос задрожал, вырываясь сквозь зубы, – поведайте мне правду, и я всё улажу: как прознали вы о находках здесь? Депеши не путешествуют так скоро. Кто наделил вас полномочиями? Неужели господин Писарев?

Уже мы оставили гигантские камни позади, и сейчас шествовали по траве, действительно высыпавшей в глубоких рытвинах, оставленных огромными колёсами. Этьен резко остановился при последних словах своих, чем заставил меня встать к нему лицом. Выражение его смешало в себе тоску, злобу и решимость, но я без труда выдержал натиск. Мы снова двинулись дальше. Хотел уж я повернуть назад, к камням, но Голуа заступил мне путь, и я пошёл по широкой тропе, надеясь, что скорый поворот выведет меня в парк.

– Вам следовало знать, что президентом Общества вновь избран Алексей Фёдорович Малиновский.

Он хмыкнул.

– Не чувствуете себя разменной картой?

– Не более чем любой из нас ощущает свою персону в руках Провидения.

Я нарочно растягивал слова и медлил, пытаясь раскусить его. Вдруг за деревьями мелькнул чей-то силуэт, но пропал так скоро, что не смог я разглядеть человека.

Злое, едва сдерживаемое негодование лилось из его уст теперь.

– Мы умеем считать, господин Рытин… или кто вы есть на самом деле. И нас заботит, что вы выдаёте себя за кого-то другого. Даже если бы господин Малиновский бросил все прочие дела и, добившись приказа вашего царя, кинул за вами свору фельдъегерей, вы не поспели бы так скоро. Посему, я желаю знать… нет, не кто – вы, а кто за вами стоит. Итак, последний раз спрашиваю: кем вы подосланы?

Излишне говорить, что смысла его обвинений я не мог уразуметь, налицо выходила какая-то страшная ошибка, но гордость не позволяла мне начать увещевать его, в попытке спокойно во всём разобраться. Поворот мог совсем скрыть из виду три глыбы, но тут я увидел нечто, что заставило волосы мои зашевелиться под цилиндром.

Голуа следовал несколько позади меня и конечно видел, что я заметил шагах в пятнадцати от тропы правильный холм вырытой земли, рядом с чёрным прямоугольником свежей могилы! Я не боялся его стилоса, но плащ француза мог скрывать что угодно: кистень, кинжал или пистолет. Лихорадочно оценив, насколько вероятен выстрел, я пришёл к заключению, что убийцы остерегутся шуметь, и потому поспешил сделать несколько шагов вперёд, чтобы образовать между нами некоторый разрыв. Теперь понял я, кого неприятно напоминал мне костюм француза, в особенности его неуместные белые перчатки: гробовщика на официальных похоронах важной персоны.

– Не знаете ли, Этьен, кто бы мог без моего соизволения вести раскопки прямо у меня в имении? – раздался громкий оклик Прозоровского. Появившись из-за валунов, он быстро шёл к нам, показывая стеком на могилу. Безупречный вид его заставлял предполагать, что он так и работает с костями – во фрачной паре цвета маренго, повязав шею алым атласным платком. Позади него увидел я двух его спешащих дворовых.

– Не имею представления, сударь, – с некоторым вызовом ответил тот.

– Тогда не соблаговолите ли пойти и выяснить это? – улыбка князя источала желчь доброты. – Мои люди помогут вам.

Легкомысленный предлог позволил ему немедленно прогнать Голуа прочь, а нескрываемая его надуманность заставила того, уходя, одарить меня завистливым взглядом, и дрожь плотно сжатых губ красноречивее любых слов свидетельствовала о буре, кипевшей в его душе.

Уже не сомневался я в подложности записки от княжны, и корил себя за романтическую доверчивость, ведь ничего не стоило мне сличить почерк на ней с той строкой адреса, что написала мне княжна Анна в книгу.

Прозоровский без каких-либо объяснений сказал, что в перерыве работы спустился проведать меня и побеседовать о… каббале, но, не найдя больного, отправился на поиски. Выслушав ответ, что меня не оставляют мысли о том чудовищном кладбище, он сказал, что пришёл сюда именно потому же. По его расчёту, в своих случайных прогулках я должен неизбежно набрести на валуны, кои задержат меня. Я предположил, улыбаясь, что поэтому он пришёл даже раньше меня и задержался сам, пока меня развлекал господин Голуа. На что он ответил, что мсье Голуа не следует знать более того, для чего он сюда призван.

«А как же с вашей дочерью? – хотелось спросить мне. – Разве для вас она стоит по ту же сторону черты, что и наёмные работники – границы, которой незримо отделили вы себя от ваших близких?»

– Что ж, – обещал я, – в таком случае беспокоиться нет причин, от меня он узнает правды не больше чем от этого камня. Ибо я нем, как ваши могилы, склепы и заклинания, сам не ведая ничего.

– Но мне всё же небезынтересно услышать ваши суждения, ибо ещё весной я находился в таком же положении, – настаивал Прозоровский. – До сей поры у нас не имелось возможности обсудить виденное, а мне важно знать, не сбился ли я в недавнем прошлом с тропы рассуждений в пользу одной гипотезы.

Я пожал плечами, скрестил руки на груди и, прислонившись спиной к валуну, начал:

– Скелеты разбросаны хаотически, и не кажутся похороненными планомерно. Впрочем, это я могу легко приписать подвижкам болотных почв. Но размеры всего захоронения не укладываются в сознание, особенно если иметь в виду, что кладбище должно иметь продолжение в глубину. История человеческих культур не знает подобных примеров. Правильно ли понимаю я, что один лишь край трясины подробно исследован?

– Совершенно так.

– Мне легче предположить, что границы некрополя не совпадают с берегами болот, иначе трудно объяснить их совпадение. В таком случае, всё проще: вам посчастливилось натолкнуться на захоронения куда меньшего масштаба, чем вы предполагаете. Я сделал кое-какие подсчёты. Исходя из предположения, что простолюдинов не станут хоронить с такой пышностью, и принимая расчёты господина Роуза относительно численности древних царств, получаем, что некрополь мог наполняться около трёхсот или пятисот лет, выяснив же его границы, получим окончательную цифру.

– Как же они строили на болоте? – задал вопрос князь, побуждая меня продолжить.

– Хоть это не согласуется с поздними традициями устроения погостов, приходится делать вывод, что они строили в низине, и в какой-то злополучный момент та оказалась затопленной. Я бы с известной смелостью предположил, что вы обнаружили допотопное поселение, кладбище некоего полулегендарного города. Да! Часть воды осталась здесь и постепенно образовала трясину. Это объясняет многое, например и то, что мы ничего не знаем о погибшем народе и его письменности.

– Объясняет многое. Но не всё. Первое: скрижаль, найденная мною, несёт на себе древнееврейские знаки, но смысла мы в самом деле не понимаем. На валунах же и сами знаки неведомы. Второе: помните, мы двигались по дну сухого русла? Вас не удивило, что оно почти не заросло?

– Первое я могу объяснить тем, что предмет занесли в некрополь позже, например, в период хазарского каганата, относительно второго же полагал, что по весне оно становится дном потока, который вскоре пересыхает.

– Браво, – от меня не укрылась вспышка его глаз при упоминании хазар. – Вы одарённый наблюдатель и делаете правильные заключения, – не без удовольствия похвалил он. – Вода сливается в более значительную речную систему. Это происходит каждый год. Почти каждый. Потому что иногда она направляется в болота.

– Каким же образом?

– Через канал. Мы обнаружили его случайно, ибо он-то как раз зарос многолетними побегами, не слишком, впрочем, старыми. Рукотворная перемычка из брёвен, камня и песка – хорошо замаскированный перешеек отделяет его от сухого русла, где оно делает крутой изгиб. А канал проложен прямо, с большим перепадом высот, таким образом, вода находит для себя более лёгкий путь. Использование пересыхающего потока – гениальное изобретение, должен я признать. Ведь восстанавливать заслонку посуху гораздо проще, чем в воде.

– Кто-то поддерживает неизменным уровень болот?

– И как изощрённо! Оцените сами. Болота не живут вечно, они могут иссохнуть, и тогда превратятся в заманчивые плодородные земли, а могут, чрезмерно оживлённые водой, стать озёрами, и тогда по ним станут плавать рыбаки и забрасывать ненужные сети. Регулируя приток воды после засушливых лет, можно поддерживать желаемый уровень постоянным. Но до чего расчётливо! Всего-то надо изредка срывать перешеек, пока воды ещё нет, и заново насыпать его, когда русло уже пересохло. Минимум труда, и максимум результата.

– Кто же столетиями следит за этим, и с какой целью? – изумился я искренно.

– Те, кому нужно скрывать этот некрополь от людских глаз возможно дольше. Но если вы требуете назвать фамилию этого таинственного Агасфера – она мне неведома.

– Но почему не засыпать кладбище, если необходимо скрыть его?

– Оцените объем работ. Засыпать сорок акров – это одно, а сорок тысяч? Да ещё слоем, который нельзя перекопать или перепахать? Нет, болота – самый надёжный способ.

– Но требует присмотра. Вы должны признать, что либо некрополь юн, либо некие кладбищенские сторожа сидят и следят за ним. Подам вам ещё одну мысль, ибо мне кажется, что подряд на земельные работы не мог испугать тех, кто трудился над обработкой тысяч валунов: они полагали, что в воде разложение пойдёт скорее, чем в земле.

– Недурно. Хотя, говоря вашим языком, подряды эти могли исполнять разные артели. Так или иначе, использование канала – не настолько слабое звено в цепи рассуждений, как кажется, потому что для его проверки требуется лишь терпение. Придётся пока смириться с ним до другого раза. Потом мы попробуем разговорить уста посвящённых. Согласитесь, какая редкая удача – поговорить с наследником допотопного царства! – рассмеялся он своим зычным смехом.

– Вы установили непрерывное наблюдение за перешейком?

– Нам не нужно. В весну, следующую за засухой, мы откроем сезон охоты.

– Здесь только три камня. Остальные решили вы не трогать?

– Далось непросто приволочь сюда и эти три, – ответил князь. – Видите ли, надписи на них в чём-то повторяются, что и дало повод Евграфу Карловичу думать о заклинаниях или некоей общей формуле погребального обряда, наподобие нашей панихиды. Предположительно, меняются лишь небольшие части, например, имена. Трёх надгробий вполне достаточно для изучения, потому что поверхности каждого изъедены временем так, что, сложив сохранившиеся части, мы получили почти полный сюжет. Пока и речи нет, чтобы прочитать его, конечно… К тому же замазать грязью от лишних глаз три валуна проще, чем десять, а, Алексей Петрович?

– Какова же причина, что ваш коллега почёл записи заклинаниями, а не славословиями в адрес важных усопших персон?

– Эпитафии не пишут одинаково, а христианские формы отпевания сложились гораздо позднее. Но есть и второй признак. Кладбище это совсем не обычно: на нём неведомые убийцы не столько схоронили, сколько сокрыли своих жертв, возможно, жертв казни, как полагает Евграф Карлович. Мне ближе иная трактовка, которая, впрочем, тоже не без изъяна.

– Стихия?

– Некрополь такой величины на месте потопа? Немыслимо, – отрезал он. – Нет, нет, здесь совершилось убийство, но вот какое? Хладнокровная бойня или сражение?

– Какое бы ни было, воздайте хвалу Создателю за то, что ваше таинственное колено израилево ошиблось в расчётах. Вместо того, чтобы дать костям разложиться и навеки сгинуть в желанном забвении, они запечатали останки болотом, то есть в среде, где, как верно подметили вы, кости превосходно хранятся веками. Изгладить память о побеждённых не удалось, и вскоре вы откроете правду.

– О своём преступлении! – изрёк он почти торжественным шёпотом.

– Простите? – нахмурился я.

– Убийца, прячущий улики, желает скрыть своё преступление, а не загубленную душу. Посему мой Евграф и видит здесь ужасную расправу.

Я напомнил, что для Бога нет ничего невозможного, воскресив в памяти первые строки книги Бытия. Лицо его посуровело. По-видимому, я нечаянно наткнулся на какую-то тревожившую его мысль.

– Всё не так просто, увы, – ответил он. – Но дайте мне ещё немного времени, и я в самом деле переверну для вас следующую страницу. Для вас – одного из немногих избранных, прежде чем это станет всеобщим достоянием!

Он молвил это так, словно предостерегал от каких-либо самостоятельных действий, могущих принести вред в его отсутствие, но лишь позднее догадался я об этом скрытом смысле его слов. Тогда же я задал иной вопрос:

– Стоит ли так утруждать себя ради одной особы? Наука требует от любого из нас стремиться к самому широкому распространению знаний.

Он резко отпрянул:

– Наука? О, нет! Той науке, которой служите вы, я не проводник.

– Чем же не угодила вам история? – удивился я непритворно. – И археология?

– Дело здесь вовсе не в истории, а в научном методе, отвергающем всё, кроме эксперимента. При том, что сам человек, – он изменил взволнованный тон на ядовитый, – в том числе человек науки, черпает своё убогое вдохновение в мире идей.

– Не боитесь заклинаний у самого своего дома, Александр Николаевич? – спросил я, похлопав по валуну. – Или, перевернув их кверху дном, вы таким образом стараетесь обезопасить себя от тех, кто мог бы прочесть то, чему не стоит звучать?

Конец ознакомительного фрагмента.