Десятый Фиванский
Малой влетел в палатку, запыхавшись. Глаза белые, губы дрожат.
Он такой у нас, Малой. Перед боем каждый раз трясется, слышно, как ребра стучат. Не боится – волнуется, как бы не опозориться. Но нынче рановато начал.
А мы были заняты – кто в разведке, кто по хозяйству, – не успели к общей трапезе, и теперь с радостью принимали то, что Марк Сестий, наш диакон, нам припас. А Малой – тот и вовсе непонятно почему неизвестно где болтался.
Арматура только бровью повел. Наш Арматура – всем арматурам арматура, потому и зовут так. И имени не надо, все знают, о ком речь. Сотник наш – строгий. Малой тут же оправил сагум, одернул лорику, проверил меч, шевельнул пыльными пальцами в вырезах калиг. В порядке с головы до ног. Марк Сестий протянул ему Бога.
Малой бухнулся на колени, принял его плоть, с закрытыми глазами проглотил и запил его кровью, с трудом переждав медленный выдох и вдох, выпалил одним духом:
– Они наши братья.
Арматура покосился на него. Марк Сестий поднял бровь. Тит Чудила шмыгнул носом – на дух не выносит ни галлов, ни клятых галльских болот – и спросил за всех:
– Откуда?
– Точно! Мне сказали. Они исповедуют смерть и воскресение Его.
– Братьев развелось! – хрюкнул Чудила. – С-с-семейка.
Марк Сестий и Арматура одновременно повели в его сторону грозными очами, но Чудила и ухом не повел. Ему-то что? Он тоже арматура, только дураком прикидывается. Дурак, говорит он, в каждом легионе непременно найдется. Это должность такая, как архитектус или медикус. Без дурака нигде не обойдется, и лучше, чтобы должность эту исполнял человек опытный и надежный, проверенный в боях и походах. А не то – жди беды.
– Закончим, – мучительно кротким голосом пророкотал Марк Сестий, он же Доска, наш лагерный префект, в прошлом сотник первой сотни, а теперь диакон наш. – Как этот преломленный хлеб был рассеян по горам и, будучи собран, стал единым хлебом…
И он говорил, а мы слушали, и соглашались с каждым словом.
– Ибо Твоя есть сила и слава в Иисусе Христе во веки веков.
– Да будет так, – подтвердил Чудила.
Чудила и занес к нам это братство. Всем интересно, что там – потом, а уж когда каждый день в это «потом» отправиться готов – интересно стократ! Поля, скажем, Элизиумские – что хорошего? Лучше уж беспамятно куском тухлятины, червям кормом в земле, чем тенью безутешной по полям туманным, мало мы полей истоптали в тумане да под дождем? А Чудила знай заливает: казнен, мол, да смертью самой позорной, рабской, а потом пришел живехонек, и всем так будет, кто в эту байку, мол, поверит. Мы в смех, а Чудила улыбнется так ласково и молчит. День молчит, другой. Мы уж сами за подробностями к нему лезли. А потом видим: не на шутку арматура завелся. Ну и мы всерьез расспрашивать начали. Чудила, он дурак дураком, а только он дурак опытный и надежный, в боях и походе проверен.
И то, про христиан раньше слышали, как тут не слышать, когда от них уже и императоры шарахаться стали. Не принимать на них доносов, и все. Вот если сам сознается, что христианин, тогда да, тогда казнить в обязательном порядке. А так – ни-ни! И что? Когда Чудила рассказывал, как христиане сами на себя доносили в устной и письменной форме и требовали себе казни непременно, мы поначалу от хохота загибались.
А Чудила улыбался. И тут проняло. Ведь как Чудила улыбнется – теплые мурашки в сто ног по коже так и семенят. И внутри что-то теплое поднимается, как будто из-за Чудилина плеча кто-то тебе одному улыбается. И жизни столько – никогда себя таким живым не чувствовал.
А уж когда префект наш Марк Сестий Доска из отпуска вернулся и стали они с Чудилой в два голоса заливать… А между ними словно третий стоит и улыбается. Всё. Через полгода в нашем Десятом Фиванском ни одного человека не осталось, кто не принял бы Бога в хлебе и вине. Так все поголовно и стали братьями, и трибуны, и центурионы, и ала наша конная, и лучники, и пращники, и либрарии с мензорами, и медикус вкупе с архитектусом. Все, сколько ни на есть.
Командиры поначалу опасались, что с дисциплиной это братство покончит на корню. Но Чудила всем хорошо разъяснил, что все наоборот. Наоборот и вышло.
А Малой чуть не плача рассказывает, что понесло его с местными девицами знакомиться. Доска на него, как положено, по-отечески вызверился было, да понапрасну. Оказывается, Малой решил им, бедным, жизнь вечную проповедать. А они, языкатые, ему в ответ на слово – десять, да про то же самое. Такие дела.
Вот и прибавилось нашего семейства… Радоваться бы, да только завтра мы их усмирять должны, а какое на мятежников усмирение? «А чего они? – как сказал Чудила. – А нечего». Разгромить да обвешать пленными все деревья в округе.
Арматура головой мотает, Доска хмурится, Малой с одного на другого взгляд переводит, а глаза у него все больше и больше делаются, против всякой природы человеческой. И только Чудила улыбается – тихо так, ласково. А я сижу, на них смотрю. Во рту еще вкус вина не растаял, говорить не хочется. Только вижу и чувствую, как Чудилина улыбка растет, у него на губах уже не помещается, на мои ползет, да и тут ей тесно, Арматура уже расцвел улыбкой, а за ним и Малой. И только Доска хмурый сидит.
– Что, – говорит, – радуетесь?
– Брось, – говорит ему Чудила. – Сами радоваться учили. Не умрем – жить не будем. Умрем – будем жить. Я вот думал: доживу если – как встречу его? Что скажу? А теперь, выходит, сам с ним приду. Ух ты, какая компания собирается! Мы же все, ребята…
– Ты за себя решай, – отрезал наш диакон. – А вот ему еще и пожить бы.
Малой смутился, насупился. С префектом спорить не приучен, вот и молчит. Тут я говорю:
– Что же, разве он не такой же, как мы? Или ты сам не веришь, чему учил? Тогда завтра выступаем – и думать не о чем. Посмотрим, чего стоят их фрамеи против наших пилумов. Зря, конечно, ты нам головы мутил, баламутил нас зря. Влачиться нам тенями безнадежными по Элизеумским полям, кормить нам червей в болотах лесных. Привычное, оно уже как родное. Кому-то, может, и завтра уже. От чего Малого бережешь? Всем смерть на роду написана.
Доска головой качнул.
– Ну так и нечего торопиться, – и Малому – строго: Кому еще сказал?
А снаружи шум и гул поднимаются. Ясно. Бежал через весь лагерь и всех щедро новостью одаривал. И сам себя застращал до белых глаз.
Встал Доска, оправил амуницию, и вышел.
Арматура – за ним, и мы не отстали.
К утру все на одном сошлись: против братьев мечей не обнажать. Маний Клещ – конной алы командир – заикнулся было о восстании, но Чудила его на смех поднял: или не Сына, послушного даже до смерти, исповедуешь? Дисциплина – вот чем наш Десятый Фиванский силен и славен, потому что нам положено. Мы не какие-нибудь, мы – христиане.
Это у него, конечно, неувязочка вышла: если уж послушные, то присягу – выполнять. А мы в бой идти отказываемся. Но тут уж так на так выходит. Или долг перед отечеством нарушать, или перед Богом. И Чудила, как всегда, разъяснил все до прозрачности: первое отечество наше – на небесах, и как Бог нам стал братом, то и все, кто ему братья, братья и нам. А раз они, как мы, принимают его плоть и кровь, значит никак нам нельзя на них с оружием.
Как ни крутили, а вышло, что долг наш сегодня – мечи в ножнах оставить. И казнь положенную дисциплинированно принять. С этим все согласились: хоть в малости такой от присяги не отступим.
Утром, как обычно, все построились: когорта к когорте, манипула к манипуле. Знаменосцы и сигнальщики возле командиров – значки и буцины на солнце сверкают. Всадники верхом красуются. Все здесь Лучники и пращники, и трибуны, и центурионы, и ала наша конная, и лучники, и либрарии с мензорами, и медикус вкупе с архитектусом. Все, сколько ни на есть. И Малой наш, смотри-ка, опять трясется, а лицо счастливое. И арматуры с выжжеными каленым железом именами. Все.
Так бы, строем, и идти к отечеству своему. Но нельзя. Сначала казнят каждого десятого. А потом опять – каждого десятого. И опять. Управятся ли до вечера?
Так что можно Малого понять: трудная битва у нас сегодня. Но мы победим. Мы – победим.
Никогда еще себя таким живым не чувствовал.