Глава вторая. Юность
I
Мишина новая знакомая Нина была очень взрослая, разумная, глубокая и образованная девочка из прекрасной семьи. Нина выросла в диссидентском доме, возле молодых, шумных, энергичных родителей и старшей сестры, ухажеры-друзья-подруги которой перманентно толклись у них в гостиной. Музыка, книги, и общение, общение, общение такого уровня, которого не хватало Мише много лет. Это был новый мир, его настоящий мир! Надо ли удивляться, что и на девочку Нину то ли влюбленный, то ли притянутый какой-то иной мощной силой, мальчик Миша посмотрел совсем особыми глазами.
Нинины родители поняли непростую семейную ситуацию, сложившуюся у Олениных, пожалели и пригрели умного милого мальчика. Дом этот, со всеми заморочками, с проблемами правозащитников, отказников и отъезжантов, стал мальчику Мише роднее родного дома. Нина, близкая, созвучная, по-женски более взрослая и мудрая, стала почти сестрой…
Странные это были отношения. Потому что в те же шестнадцать Миша потерял невинность. Однако Нина тут оказалась ни при чем. Миша был высокий синеглазый блондин, и его соблазнила вполне себе взрослая девушка. Известно, как многие мальчики относятся к таким вещам. Нина отдельно – девушки отдельно. Как мухи от котлет. Продолжал в том же духе.
Нина – это была совершенно другая тема. Это была тема самиздата и читальных залов Ленинки. Мишина мама Ирина Павловна, занятая выше крыши малышкой, видела, тем не менее, дамский ажиотаж вокруг старшего сына, и всегда скептически относилась к тексту, произносимому им при ежедневном уходе из дому: «Я в библиотеку». – «Как же, – думала Ирина Павловна, – знаем мы эти библиотеки. Только б никто в подоле не принес.»
Однажды, в один из таких «библиотечных» вечеров, с мишиной бабушкой внезапно случился тяжелый сердечный приступ. Такой тяжелый, что решили: умрет; и сама она так подумала. Впоследствии она выздоровела и прожила еще много лет. Но в тот вечер, «на смертном одре», она потребовала любимого внука – попрощаться. И Ирина Павловна стала Мишу, ушедшего, как всегда, «в библиотеку», искать.
Она обзвонила всех предположительно знакомых девушек и принялась за юношей. Никто не знал, где Миша. Она побежала по домам, где не было телефонов, по подростковым компаниям в округе. Безуспешно. И тогда Ирине Павловне пришла в голову удивительная мысль. «А может, он и впрямь в библиотеке?» – подумала она.
Вспомнила, что сын поминал Ленинку, схватила такси и поехала прямо туда. Робко подошла к швейцару, понимая всю абсурдность вопроса, который должна была задать. Объяснив экстренность положения, попыталась выяснить, не видел ли он такого-то мальчика… И тут ее ожидало потрясение. Весь, без исключения, персонал Ленинки, от швейцара до директора, знал Мишу – в лицо, по имени, по фамилии, в какие часы он обычно бывает и в котором зале находится сейчас. Ирина Павловна, как по маякам, прошла по дежурным на этажах, просто называя фамилию сына и следуя в указанном направлении…
В тот год Миша уже почти нашел свою тему: нащупал направление, в котором хотел копать. Сам он потом говорил, что таков должен быть его вклад в развитие мирового духа. Гегельянец, на свою голову. Нащупав эту тему, Миша поступил в медицинский институт. Нина выбрала физику.
Студенчество и последующая аспирантура унесли увлекающегося молодого человека в хорошие шторма. Он покинул дом и стал снимать квартиру на паях еще с двумя юношами, один из которых был начинающий латиноамериканский кинорежиссер. Именно латиноамериканцу принадлежит красноречивый перл, иллюстрирующий мишину личную жизнь того времени. Однажды вечером, когда Миши не было дома, зазвонил телефон, и сосед снял трубку:
– Эллоу!
– Пригласите, пожалуйста, Мишу, – сказал женский голос.
– Эго нэту. Пэрэдать что-то? – предложил вежливый сосед.
– Передайте, что звонила Лена.
– И всо?
– Все.
– Дэ-вуш-ка! – проникновенно сказал нетактичный сосед, – этого са-вер-шенно нэ-до-ста-точ-нооо!
…А что же Нина? А ничего. Нина была. Миша отбегал – и возвращался к своему альтер-эго. Нина просто существовала, она не волновалась, или делала вид, что не волновалась, и никуда не торопилась. Она понимала Мишу, она знала Мишу. Он не ставил ее в известность о своих похождениях, о бесчисленных ленах, о страстном романе с известной, замужней кстати, актрисой, о цветах, пронесенных из альпинистской палатки в альпинистскую палатку через заснеженный перевал, о влюбленной в него дочери научного руководителя… У Нины с Мишей были другие темы. То, о чем почему-то никогда не получалось поговорить с остальными, или получалось, но не совсем как надо… Миша делал себя в науке. Не в советском официозе – в мировом мэйнстриме, строил упорно и умно уже тогда. С его изумительным английским это было трудно, но возможно… Он не был честолюбив, а хотел заниматься своим делом. Он был увлечен и красив в своем увлечении. Нина умела и могла говорить с ним о главном.
Кто поймет и объяснит, почему же так долго – более десяти лет – продолжались «параллельные» увлечения и романы? Сам Миша потом говорил, что искал. Долго искал. Искал что-то, чего не хватало. А чего не хватало? Он и сам не мог объяснить.
А Нина была – он сам. Нина к нему словно приросла. Никто не знает, был ли у нее кто-то еще. Миша не спрашивал, это не было важно. В какой-то момент они даже попыталсь жить вместе. Но в момент, когда Миша решил, что, по его собственному выражению, «пора двигать на запад», и начал предпринимать к этому шаги, наличие Нины его в средствах не ограничивало. Это было начало восьмидесятых.
Миша решил уехать в Америку, и, после блестящей и скандальной защиты диссертации, фиктивно женился на гражданке Великобритании, чтобы выехать из страны.
Нина оставалась в Москве.
Серебристый самолет поднимался над лесами Подмосковья, провожаемый взглядами грибников.
Так Миша оказался в Риме, по дороге в Штаты.
II
Студентка первого курса психологического факультета Рита Летичевская попала в эпоху звездопада. Реализованный девичий сон: семнадцатилетняя Ритка, в зеленой шапочке с огромным помпоном на нитке, шла через эти месяцы, и на каждом шагу к ее ногам с мелодичным звоном падали мужики. Кого там только не было, в этих придорожных сугробах! Прибалты и евреи, борцы и метатели молота, митьки и диссиденты, начинающие композиторы и актеры… Ритка назначала пробные или полуделовые свидания по пути своего следования в институт к часу дня – слишком много было желающих. Она их расставляла в узловых пунктах – точках посадок и пересадок: возле дома, у метро Академическая, площадь Восстания, знаменитый «микроклимат» (выход на канал Грибоедова со станции метро Невский Проспект) – из расчета минут по десять-пятнадцать на каждого.
Соответственно, каждый кавалер провожал ее ровно до следующего, после чего был отпускаем величественным жестом. Драть ее было некому.
Кажется, итальянцы, описывая существо женского пола в переломный год от подростка к девушке, употребляют выражение «красота дьявола». Трудно понять, отчего так происходит. После того, как сумасшествие, продолжавшееся около года, закончилось, никогда больше Ритка, превратившаяся позднее в весьма красивую молодую женщину, не имела успеха, даже отдаленно похожего на тот ажиотаж. Может, это в какой-то мере объясняет дикую самоуверенность и склочность ее тогдашнего поведения. Откуда ей было знать, что такое не навсегда?
В семнадцать это еще был такой лохматый чертенок: скорее резкий, нежели грациозный, скорее яркий, чем изысканный… Но все нужные составляющие были уже при ней: и ладные ножки, и тонкая талия, и покатая несовременная линия плеч, словно созданная для открытого бального корсета, – ее не могли спрятать даже модные в те годы подплечики, – и невоспитанная грива темно-темно-рыжих волос, а главное – огромные, глубокие черные глаза на нежном лице такой контрастной белизны, какая встречается почти исключительно у рыжих…
И на первом курсе Рита встретила Диму Смирновского.
Вообще, Дима учился у Елены Семеновны – ритина мама преподавала на психфаке, – и как-то заходил к Летичевским, когда Ритка была еще восьмиклассницей. Потом он рассказывал, что запомнил, как черноглазая девочка в цветном вязаном пончо открыла ему дверь. А Ритка вот его совершенно не запомнила. Позже мама взяла Ритку на спектакль факультетской студии – «Голого Короля» Шварца. Димка играл Христиана и очень красиво целовался с Герцогиней – ослепительной Зариной Манукян.
Тогда Ритка его запомнила, но, пожалуй, не очень-то прониклась. Хотя где-то в голове отложилось, что о нем шепталось чересчур много девушек. Ритка всегда была чувствительна к таким вещам.
Став первокурсницей, Ритка тут же кинулась с головой в эту же самую театральную самодеятельность. Елена Семновна руководила художественным советом от преподавателей, и вела заседание 9 октября 1982 года. Среди девушек сидели за столом двое парней-старшекурсников, их представили: Юра и Дима. Тут Ритка и фамилию вспомнила, и дамский ажиотаж. Удивилась: «как картинка» Юрка Залесский показался ей теперь даже симпатичнее, он был блондин, а Ритка имела слабость к блондинам. Но тут Димка улыбнулся кому-то, двинулся, посмотрел в риткину сторону… И она все поняла.
Димка, что и говорить, был красивый молодой человек. Не брутальной красотой качков и суперменов, но и не красотой смазливых манекенщиков. Тип его, если уж брать знаменитостей, можно примерно определить, как тип Константина Хабенского (который в те времена еще только-только надел пионерский галстук): тонкая ирония и неповторимая пластика движений.
Чуть выше среднего роста, слегка обаятельно сутулый и очень пропорциональный. Брюнет с зелеными глазами. Умный, сдержанный, закрытый. «Трещина» в голосе, аристократически впалые щеки, всегда серая тройка и элегантное пальто. Можно вообразить себе, как смотрелся такой персонаж на преимущественно женском факультете.
Это была факультетская «детская болезнь» – в ноябре, после первого самодеятельного конкурса, восемьдесят процентов первокурсниц влюблялись в Смирновского. Обыкновенное дело. Поскольку, даже если б Димка очень хотел, он все равно не смог бы обратить внимание на всех соискательниц, большая часть от этой, чисто созерцательной, любви излечивалась через пару месяцев. Хуже было с теми, на кого он все-таки внимание обратил.
…Так вот, тогда на худсовете он посмотрел в риткину сторону. И больше не отвернулся. Протянулась ниточка, которую заметила не только Ритка, но и димкины ревнивые соседки.
– Сценарная группа, – сказала тут Елена Семеновна, обращаясь к Ритке с подругой, – вам поможет Дима Смирновский. Выйдите, поговорите, договоритесь, что и как.
Ритка встала и пошла к двери. Димка встал вслед за ней.
– Дима-а! Ты верне-ешься? – тихонько пропела ему вслед одна из удивленных соседок. Все засмеялись.
«Хрен он вернется,» – решительно подумала Ритка.
…Повстречались, как говорится, два барана, юные разбиватели сердец… Ритке было семнадцать, а Димке двадцать: в том нежном возрасте – разница огромная. С одной стороны, он и чувствовал себя наставником: книжки давал читать, таскал за собой по студиям и окололитературным тусовкам. После исторического худсовета они словно склеились боками, как сиамские близнецы Чанг и Энг. С другой стороны, то, что сначала воспринималось, как очередной милый романчик, скоро стало занимать Димку как-то совершенно иначе: уж больно необычной оказалась девочка Рита. Он исходно обратил внимание на красивую, совсем юную черноглазую девочку. На вид ей было как раз ее семнадцать, эмоции тоже такие… То, что обнаружилось потом, и что Димку удивляло в Рите, он про себя называл словом «голова». И прибавлял: «Незаурядная». С Риткой было интересно. Необычно. Странно. Ярко…
Они шлялись по вечернему Невскому, под руку под димкиным зонтиком. Они были до того красивой парой, что нередко посторонние бабушки при встрече начинали промакивать платочком глаза. Ритка клала ладошку на мягкий рукав димкиного серого плаща, и слушала тихо шуршащую по черному зонтику морось. Мимо плыл золотой Гостиный… Подсвеченный зеленым Елисеевский… Последняя пара шахматистов в Катькином саду… Вечернее суматошное метро – как оказалось, они еще и жили рядом, в семи минутах ходьбы друг от друга…
Они целовались впервые 16 октября 1982 в риткином подъезде у батареи.
– Чего это? Ты целуешься с открытыми глазами! – удивлялся Димка. – В книжках написано, что так не бывает.
– Так мне ж тоже интересно на тебя смотреть! – отбивалась Ритка. Это было и вправду интересно. У него менялось лицо. Исчезала ирония, острый взгляд расплывался, вспыхивали щеки, а дыхание становилось длинным, как при вдыхании цветочного аромата.
– Ну, и какое у меня лицо?
– Какое-какое… Глупое, эсквайр!
Факультет учился во вторую смену, занятия начинались в час пятнадцать. Чаще всего эти двое встречались по утрам у Димки дома, и редко потом не опаздывали. Но ничего серьезного между ними не было. Ритке было семнадцать лет, и она держала данное матери слово: блюсти девичество до совершеннолетия. Обещание она потом все равно не выполнила, но – это оказался уже не Димка… Димка же и пальцем не пошевелил, чтобы ее уговорить. В этом был весь Смирновский – ничего и никогда он не стал бы добиваться, был готов взять только то, что само в руки свалится. В принципе, его понять можно: ему двадцать было всего. Девочка-ребенок, дочка преподавательницы, – страх оказывался сильнее любых желаний.
Ритка понимала, что Димке тяжело ограничиваться ласками. Они пытались иногда просто сидеть рядышком и читать книжки, но удержаться от волшебных незавершенных безобразий не получалось: сначала что-то эдакое появлялось в том, как они произносили слова, потом сбивалось дыхание, пара текстов невпопад, потом Ритка вдруг замечала, что он смотрит не в книгу, а на ее губы… И тут Димка руку, которая лежит на спинке дивана, сгибал в локте, и легко-легко пальцем проводил Ритке сзади по шее… Бац! – падала книжка. И джаз, у Димки всегда играл джаз…
…В день похорон Брежнева, в жуткую рань и холодрыгу, у Ритки ни с того ни с сего должен был состояться какой-то семинар на другом конце города. А спать-то… ой, Ритка умирала просто, как хотелось. Мать безжалостно вытолкала ее за дверь, и проверила, что она не досыпает, держась за дверной косяк, а зашла в лифт.
Но Ритка сообразила: семь минут до Смирновского. Добрела с трудом. Позвонила. Открывает дверь Димка – с закрытыми глазами. Ритка говорит:
– Я спать пришла…
Димка:
– Ага…
(Пауза. Оба поспали).
Ритка:
– Подушку брось мне где-нибудь…
Димка:
– Что?
(Пауза)
Димка:
– Привет. Заходи. (Открыл один глаз): Только давай поспим еще, а?
Потом Ритка долго спала в большой комнате на диване с ковровым покрытием, под пледом. Следующее впечатление было: траурный марш. Проснувшийся Димка приперся и врубил телек, там как раз Брежнева на лафете катили. И он решил совместить приятное с полезным, не Брежнев, конечно, а Димка. Губы, руки, траурный марш. Едет Брежнев на лафете, а Ритке его не видно, только слышно… Да еще и кавалер периодически отвлекается от своего занятия, отворачивается и с интересом наблюдает не видимый ей процесс…
Ассоциативная связь осталась у Ритки на всю жизнь: «Брежнев – ковер – любовь – траурный марш.»
III
Так вот, через два месяца утренних нежностей, вечерних прогулок под дождем, увлеченных забегов в Эрмитаж каждое четверговое утро, когда занятия начинаются в два, ежеперерывных встреч в курилке и совместных сценарных экзерсисов, они приближались к злосчастному декабрю.
Ритке, видите ли, недоставало романтики. С ее тогдашней, звездопадной, щенячьей точки зрения, Димка недостаточно ценил то, чем обладает. Он был сдержанный молодой человек: серенад не пел, букетов к ногам не швырял и на коленях не стоял ежедневно перед дверью аудитории в ожидании риткиного высочайшего появления. Мог, правда, освободившись на три часа раньше, прождать ее в курилке, промерзнув до костей. Но этих случаев Ритка вовсе не замечала тогда: неэффектно. Даже в любви он объяснился таким вот образом:
– Я, – говорит, – никогда в любви не объяснялся. Так что можешь считать, что ты первая.
Видимо, этим Ритка и должна была быть счастлива?
Дергать его она начала уже в ноябре: обожала загнуть что-нибудь типа: «Погуляли – и будет, расставаться надо красиво.» Когда Ритка изрекла это впервые, бедный Димка просто остолбенел. Это было на Невском возле Гостиного, лед на лужах, синие сумерки, Димка в сером плаще, с вытянутым лицом, резко повернулся к Ритке:
– Ты что?? …Я так не хочу!!… – губы чуть обиженно надуты, и видно стало, что этому Чайльд-Гарольду все-таки всего двадцать, глаза по-телячьи обиженные. Полез целоваться холодным сухим ртом.
Но и этой реакции Ритке было недостаточно. А Димка к тому же взял себя в руки. После того первого раза все ее разговоры на эту тему встречали только полуиронический вопрос: «Тебе что, плохо?» А Ритка-то ждала как минимум развернутых объяснений в любви, которых ей от Димки вечно недоставало. Ритка знала, что димкины сокурсники относятся к ней, как к очередной временной пассии, которых видели они уже немеряно рядом с ним, а его явную увлеченность на этот раз считают просто досадным недоразумением. Ритку это, ясно море, раздражало. Короче говоря, девятого декабря она сообщила ему, что между ними все кончено, развернулась и ушла, не оглядываясь.
Пожалела в тот же вечер. Поняла за несколько часов, что влюблена по уши. Сразу все как-то накинулось, вспомнилось… Димка в альковной обстановке был возмутительно красив, словно пластика, которой он был наделен, с самого начала специально была приспособлена к этому занятию. Ритка, зеленая совсем тогда, еще не знала, какими мучительными могут быть воспоминания, как трудно встречать в коридоре человека – отдельного, закрытого, недосягаемого, запретного для тебя, – и помнить виденное сквозь туман неги мягкое струящееся движение руки в белом рукаве рубашки, властное и восхищенное, подчиняющее и возносящее… А литературные споры на подушке, а анекдоты, рассказанные почти беззвучно из губ в губы, а словечки, а ритуалы… Все, как всегда бывает. Только для Ритки-то тогда – впервые.
Она прождала его три часа возле метро Академическая. А он в ту пятницу с мамой ночевал у бабушки на Рубинштейна. Ритка совершенно забыла об этом. Не дождалась.
А в понедельник она увидела его со Светланой.
Светлана училась с Димкой в одной группе. Высокая – одного с ним роста, если не выше, диспропорциональная, с очень странно заостренным и вытянутым лицом, к которому, однако, вполне можно было привыкнуть, если часто видеть, – чистая кожа, ясные серые глаза, – с великолепной толстой русой косой ниже лопаток. Отличница. Комсорг группы. Слегка ханжа, зато хорошо умела слушать. На факультете, еще до риткиного там появления, говорили, что Светлана носит за Димкой дипломат, и это была почти правда: она самоотверженно прикрывала все его прогулы и несделанные задания. Ну, и прозвища были соответствующие: ее звали Селедочкой – за конфигурацию и бесстрастие, или еще Стремянкой – издевались, что Димке придется становиться на стремянку, чтобы целоваться. Неизвестно, знала ли обо всем об этом Светлана, однако, судя по ее поведению, чувства собственного достоинства в том, что касалось Димки, у нее не было вообще.
Но до первокурсницы Ритки вся эта информация пока просто-напросто не долетела. Уязвленный Димка возвращается в лоно своей группы, где его, как в десяти предыдущих случаях, встречают с распростертыми объятиями. С риткиной же точки зрения, Димка, не пострадав ни недельки для приличия, моментально возвращается к старой любви. И возникает вопрос: а был ли мальчик? И есть ли о чем страдать самой?
IV
– Пока мы смотрим эту историю взросления нашей подопечной, воинство, обратите внимание и на то, как работает тщательно и профессионально организованная «противфаза»… Но молодо-зелено, воинство, нос вытащил – хвост увяз, и этот период обогатил эпизодами обвинительное заключение.
V
…Новый год Ритка встречает без Димки, у нежно любимого одноклассника Вовочки. Компания человек в двенадцать-пятнадцать, где явственно верховодят трое: Ритка, Вовка и вовкин родной брат Пашка, на год всего моложе. В компании интриги, романы, сложности, разборки, поцелуи вперемежку с мордобоем конкурентов, – полный набор щенячьих радостей. Тусуются всю ночь, к рассвету Ритка с Вовкой уже тоже целуются, но крайне дидактически: Ритка учит Вовку делать это правильно. При этом никакой тяги к уединению участники, кажется, пока не испытывают, наоборот: поцелуи явно проигрывают возможности посплетничать и похихикать. Пашка присутствует и даже дает советы. Нежно-фамильярные взаимоотношения бывших одноклассников столь обаятельны, что Пашке тоже хочется в них участвовать, он предпочитает отложить на потом даже возможную интрижку с кем-то иным, чтобы не нарушить царящую в тройке мушкетерскую гармонию.
Поздним утром, наконец, наступает «пересменок»: гости оставили попытки подремать прямо на поле боя и разбрелись отсыпаться по домам, впереди новый вечер гульбы, нужно набраться сил. «Основные» остаются втроем. Весело едят на кухне из одной сковородки. Мальчишки очень похожи: одинаково белокурые, мощные в плечах, высоченные. Ритка между ними, как гриб-подосиновик: маленький, округленный, лохматый и глазастый рыжий чертик. Смотрят на себя в зеркало, им нравится.
Охота отдохнуть, но жалко времени. На полу под елкой гости оставили выделенный им, для отсыпа вповалку, поролоновый матрац. Мальчишки с длинным стоном падают ничком на него, рядом. Оглядываются на Ритку и отодвигаются один от другого.
– Летичевская! – ласково зовет Ритку Вовка. – Иди, ложись между нами. Будем думать, что дальше делать.
И Ритка падает между парнями, растягивается и мотает головой. Они некоторое время толкаются, потом начинают друг друга щекотать, потом скатываются на пол и решают в кино пойти попозже. Потом Вовка поит Ритку спиртом с вареньем из наперстка, она впервые в жизни вдрызг пьянеет, не может удержать равновесие, даже лежа на этом самом матрасе…
И вдруг садится и долго смотрит на Павла.
– Морячок-то этот, – заплетающимся языком говорит она, – Саша, что ли? Девица у него… С косами, фу ты – ну ты!
Пашка внезапно настораживается, и рукой затыкает Вовку, который пытается перевести разговор.
– Ну? – напряженно говорит он.
– Ната-таша? – пьяно спрашивает Ритка.
– Наташа, – недоумевает Вовка.
– Паша!!!!! – и Ритка хохочет, руками удерживая голову вертикально. – Паша! Нагнись, чего скажу.
Вовка видит, как Пашка медленно наклоняется к Ритке, морща нос от невыносимого спиртового выхлопа. Потом выпрямляется и испуганно смотрит ей в глаза.
– Откуда ты можешь знать? – спрашивает он.
– Во-о-вка, – тянет Ритка, укладываясь назад на матрас, – скажи ему, что я ведьма. А то не поверит, ах, не поверит…
Пашка поворачивается к Вовке и серьезно смотрит на него. Вовка обалдевает.
– Да? – спрашивает Павел.
– Да, – автоматически подтверждает Вовка…
– Так что? – теперь Павел растерянно обращается уже к Ритке. – Как к ней подойти-то?
– Да поззз-звонииии, – Ритка уже еле ворочает языком, – Не нужен ей ее моряк-спички– бряк,… – и Ритка засыпает.
VI
– Подопечная так пьяна, что впоследствии вообще не помнит этого разговора. Два года спустя Павел будет разыскивать ее, чтобы пригласить на свадьбу. Но ничего не выйдет – Ритка будет уже в больнице… Еще один «пересуд», воинство. Еще один в копилку.
VII
Кстати, зиму наступающего восемьдесят третьего Ритка лично призвала в Питер. Это было в декабре, в отвратительно холодную, бесснежную питерскую слякоть.
Ритка и какой-то ее ухажер поехали тогда гулять на заледенелый, весь в тучах, грозно-ветреный залив. Отбежав метров двести от берега по голому незапорошенному льду, Ритка, хохоча, крикнула темнеющему горизонту:
– Эй, ты там! Небо, Господь, Всемирный Дух или Снежная Королева! Хватит тянуть! Пошли нам зиму, зиииимммууу!!! Пошли нам снег – метель, вьюгу, буран!!! Или слабо?!
И, на глазах у изумленного ухажера, сразу после этих слов взвыл ветер, и с залива налетел первый вьюжный залп, хлестнул мелкой крошкой им по лицам, вынудив в легком испуге бежать к берегу. Этот самый снежный ветер летел за ними три часа, сердито стуча в окна автобуса и электрички, и опередил, и они нашли город уже утопающим в снегу…
Ритка была таким неумным щенком в ту зиму, что еще не умела даже страдать. За ней продолжали ухаживать какие-то люди, в том числе из их с Димкой общей компании все отметились по очереди. Ритка никого особенно близко не подпускала, но ухаживания принимала: ей хотелось, чтобы Димка ревновал. С другой стороны, ей казалось, что поскольку она сама никакого значения всем этим ухаживаниям не придает, то Димке это тоже никак помешать не может. Классическая женская ошибка, между прочим.
Но самая неожиданная ловушка Ритку только подстерегала… Они с Димкой продолжали встречаться в общем клубе – в факультетской курилке, которая к тому времени не могла существовать без каждого из них, так же, как они без нее. И обнаружилось, что, даже вроде бы против желания, их дружба продолжается. Личностно они так и не смогли оторваться друг от друга. Димка названивал ежедневно, находя тот или иной «интеллектуальный» повод, и они разговаривали часами.
При этом Ритка была глубоко уязвлена его «изменой», а он не предпринимал шагов, которые только и могли бы их помирить… Не понимал, или не хотел? Может, и не хотел. «Там» его не дергали, ничего не требовали, никакой конкуренцией не пугали… С димкиным доминирующим стремлением к покою и комфорту, это было сильно. Таким вот образом, два полотна побежали от полуигрушечной ссоры-стрелки, пока еще незаметно расходясь все дальше и дальше…
Потому что в марте Ритка встретила Лакомкина.
VIII
– …Сама встретила?…
– Извините, не расслышало. Воспарите. Повторите погромче вопрос, 32-индиго, прошу вас.
– Я спросило: вот прямо так сама, спонтанно, случайно, встретила??…
– Гм. Да. Вы смотрите в корень, хотя и хулиган… иногда. Да. Вы, конечно, правы, уважаемое 32-индиго. Тщательно и точно организованная противофаза… Но даже учитывая, что встретиться этим двоим помогли… Тем не менее, нам придется остановиться на этой истории подробнее, Воинство. Это важный момент в женской жизни. Внимайте.
IX
Лакомкин! Это вам была не Светлана!
Лехе тогда двадцати еще даже не было. Он учился – если это можно так назвать – на третьем курсе театрального института. Лехин приятель Васька с режиссерского подрядился на небольшую подработку – дважды в неделю вести на риткином факультете некоторое подобие театральной студии. И попросил Леху пару первых раз сходить с ним, для фасону и смелости. Васька был маленький, плюгавый и стеснительный, а Леха – совершенно типичный голливудский красавчик, мечта любой пэтэушницы: широкоплечий кудрявый шатен с узкими синими глазами (за которые Ритка потом почему-то прозвала его Скифом), – при этом милый, улыбчивый, обаятельный и не без зачатков интеллекта. Васька правильно прикинул впечатление, которое Леха должен был произвести на преимущественно женский факультет, и пообещал приятелю, что выбор будет велик. А уж что Леха умел делать, так это играть в романтические отношения.
Вопрос в данном случае стоял в таком виде: как выбрать ту, с кем играть. Скорее всего, подписавшись Ваське помочь, Леха готовился купаться в обожании, и никак не был готов к серьезной борьбе за даму. Именно поэтому на него неожиданно сильное впечатление произвело первое появление мадемуазель Маргариты Летичевской. В течение пятнадцати минут в комнату, где Васька и Леха собирались знакомиться с заинтересованными студентами, входили, вбегали и вплывали девушки-девушки-девушки – всех мастей, размеров и фасонов. А в последнюю минуту в дверях появились два привлекательных молодых человека, которых явно совсем малолетняя рыжая девица с ослепительными черными глазами одновременно держала под руки (Смирновского слева, Залесского справа). И по рядам уже усевшихся девушек-девушек-девушек прошелестел легкий вздох дистиллированной язвительной зависти-зависти-зависти.
Леха был не новичок в таких делах, он немедленно услышал зов боевой трубы. Труба играла зорю с такой силой, что отголоски донеслись до всех, находившихся в комнате. Леха не запомнил в тот раз ни одного лица – он ни разу не отвел от Ритки совершенно телячьего взгляда.
И пошел в атаку.
В радиусе пяти окрестных факультетов, кажется, не нашлось бы ни одного человека, который не следил бы за этой великолепной военно-романтической кампанией. Тут были и бросаемые к ногам бесчисленные цветы, и страстные признания-граффити на стенах, и серенады – все-таки будущий актер! Тут была нежная забота, укутывание и подкармливание на каждом шагу, и эффектные сцены с переноской на руках туда-сюда, и ночевки под окном, – в общем, полный комплект донжуанских безобразий.
Куда там было устоять романтической семнадцатилетней девочке… Но и Лакомкин, как хороший будущий актер, весьма вжился в образ. В апреле они оба уже выглядели потерявшими последние остатки разума, практически не пытались учиться, и только шлялись целыми днями по теряющей ледяной покров Неве. Незамутненное ничем счастье этих приневских шатаний Ритка много лет будет вспоминать потом при попытке понять… И, наконец, догадается – да что там понимать? Все, чего ей так не хватало в романе с Димкой, предполагавшем соблюдение приличий, сдержанность и глубину, – все в чистейшем, как слеза, виде, она нашла у Лакомкина: весну, юность, ясность и простоту, р-р-р-романтику через очень много «р», такую, о какой мечтает любая девчонка в этом возрасте, и какая, можно согласиться, есть кич, банальность и дешевка, но для того, чтобы презрительно отвергать ее, нужно хотя бы однажды насладиться ее прелестями… Обязательно нужен рядом такой парень, чтобы в метро шептались контролерши: «Какой красивый!», в розовой рубашке и голубых джинсах, как из детских снов, смешливый и сильный, откровенно, даже картинно влюбленный, целующий тебя, легко посадив на парапет набережной, который, распахнув окно в первую майскую грозу – она всегда приходит в апреле, – кричит на весь город: «Я люблю тебя!» – и жалко, что нельзя выпрыгнуть в эту самую грозу с шестого этажа…, но вы все-таки убегаете носиться в мокрый и разнузданный дождь… и счастливее вас нет никого на свете, честное слово!
Димка Смирновский наблюдал всю эту вакханалию. «Купаешься?…» – иронично-утвердительно спрашивал он Ритку. Однако, опасность оценил адекватно, и даже начал бороться. Только Ритка-то совершенно не поняла, что это он так борется. Когда ему удавалось завладеть риткиным вниманием, или – о удача! – выгадать момент для провожания ее домой, он начинал разговаривать отвлеченные разговоры, интеллектуальные и не очень. Про собак, например, – однажды он сорок минут рассказывал про собак, ведя Ритку под руку вдоль прелестного весеннего вечера. Как она могла бы о чем-то даже догадаться?!
В конце апреля Лакомкин сделал Ритке предложение. Они сфотографировались вместе, и Ритка повесила фотографию над кроватью. Они бы поженились сразу, но Ритке еще не исполнилось восемнадцати лет. А через месяц, когда Ритке исполнялись эти самые вожделенные восемнадцать, Леха должен был уже находиться в Одессе на невероятно важных кинопробах: он понравился известному режиссеру, снимавшему что-то костюмное из прошлой жизни, со шпагами, камзолами и скачками на конях по городам и весям. Но конечно, в мае месяце вся эта бюрократия не имела для происходяшего у Ритки с Лехой уже никакого значения. Какая тут бюрократия, когда любовь?…
X
– Видите ли, воинство, вы впадаете в очень типичное заблуждение. Вам кажется, что такая веселая, активная и влюбчивая девушка, как наша подопечная, подошла к этому моменту… гм… так сказать… во всеоружии…
– Извините, вашблистательство, что вы хотите сказать? Я еще раз прошу прощения… Что, разве героиня не знала… ну… откуда берутся дети?!
– Снижайтесь, 763-охра. Гм. Это очень упрощенный подход. На самом деле, теория и практика в этом деле – это две большие разницы… как говорят в Одессе… куда, кстати, собирался на кинопробы Лакомкин.
XI
Когда Ритке было шесть лет, во время тихого часа, садовский приятель, от которого в ее памяти не осталось ни одной черты, кроме красных трусиков, продемонстрировал ей «это самое». Объект показался Ритке крайне уродливым и малофункциональным. Такие навороты, чтобы просто пописать??? Непонятно.
С тех пор, вопреки всем теориям Фрейда, в течение нескольких лет Ритка поглядывала на мальчиков с некоторым презрением. Строят из себя, а у самих между ног какая-то авоська болтается дурацкой конфигурации…
Позже Ритка догадалась, что эта фиговина имеет отношение к деторождению. Но какое именно, долго не знала: мало интересовалась. Нет, это не значит, что ее мальчики не интересовали. Очень даже. Внимание мальчиков ее интересовало, а фиговина у них между ног – нет. Казалась смешной и противной. Долго.
В пятом классе Ритка еще представляла процесс приблизительно как поверхностный петтинг, и считала его таким пороком-пережитком капитализма, вроде курения или карточной игры, которому предаются низкие пошлые люди, крапивное семя. Когда до Ритки, наконец, дошло, что именно так (то есть, согласно ее знаниям, в результате поверхностного петтинга) люди производят себе подобных, она чуть не разочаровалась в человечестве. Мысль о том, чтобы голой лечь в постель с голым парнем, была дикой и отвратительной, словно из жизни обезьян, причем даже не человекообразных. Интересно, что Ритка почему-то была уверена: обязательно мужчина должен лечь на женщину, именно в этом весь цимес7. Неизвестно, приходила ли ей в голову мысль, что и ее саму тоже так сделали. Если и приходила, то Ритка ее успешно вытесняла. Родители у нее были такие приличные люди. Может быть, они нашли способ как-нибудь избежать этого извращения. Хотя, вряд ли, конечно…
У Ритки в ту пору была подружка Леночка, еще более «с белыми бантиками».
– Как люди делают детей? – спросила как-то Леночка, и Ритка вынуждена была отвечать.
– Мужчина должен лечь на женщину. Тогда ребенок будет, – нехотя сообщила она.
– Голые? – в ужасе округлила Леночка глаза.
У Ритки не хватило духу сознаться, что голые.
– Одетые, – мрачно соврала она, – просто обязательно мужчина сверху должен лечь. Успокойся.
Леночка-то, может, успокоилась. Но не Ритка. Жизнь, в которой огромной заманчивой перспективой сияли будущие романы с замечательными мальчиками, казалась ей теперь глупой донельзя. Влюбиться, встречаться, преодолеть преграды, выслушать головокружительное признание, дотронуться друг до друга, поцеловаться (поцелуй представлялся Ритке невесомым, как крыло бабочки), пожениться… И что, вся эта вожделенная цепочка заканчивается отвратительным совместным возлежанием нагишом? Бээээ.
Не-е-ет, думала какая-то часть риткиных детских мозгов, что-то тут не таааак… Что-то тут не так.
В 12 лет Ритка услышала краем уха ужасающую историю про то, как к одноклассницам Таньке и Вальке приставал на улице мужик. Текст – в передаче потрясенной Вальки, тоже слабо разбирающейся в вопросе, – Ритку так потряс, что она сразу запомнила его наизусть. «Поехали, – говорил мужик, – я вам орган покажу. Вы-то еще маленькие, не понимаете, а вот те, что постарше – те все сосут, сосут…»
Ритка попыталась представить себе такую запредельную психическую патологию. Чтобы этот мягкий и склизкий мочеиспускательный агрегат, даже на вид очаровательный примерно, как мучнистая личинка шелкопряда, брать в рот, сосать, причмокивая от удовольствия???!!!!
Это уже даже обезьяны не могут делать, а разве что какие-нибудь жабы или рыбы, причем сумасшедшие от рождения, наверное, родились в сточных водах химкомбината.
Тем не менее, этот эпизод заронил в риткину голову смутные подозрения о роли известного объекта. Как-то он в новой схеме из процесса выпадал. Не находилось ему достойного применения. А тогда чего его показывать, да еще таким интригующим тоном?
В 13 лет Ритке, наконец, вовремя попался журнал «Здоровье». Небольшую статью, пафос которой сводился к тому, что мутатор мыть надо, Ритка изучала часа четыре, дедуктивным методом, соотнося каждое слово с обрывками предыдущей информации и продираясь сквозь частокол иностранных слов.
«Фрикции»! «Эрекция»! «Эякуляция»!
XII
– Стуоп, стуоп! Чтуо такуое «фрикции», «эрекция» и «эякуляция»?
– Гм. Гм. Дайте 515-ультрамарину статью. Вот и эксперимент проведем. Оно прочтет, и сейчас нам точно изложит, к каким выводам пришел подросток с нормально развитой логикой.
– Уочень хуоруошуо. Давайте. Так… Так… Интереснуо…
– Ну?
– Вывуод первый: уобъект, уо куотуоруом идет речь, занимает в пруоцессе центральнуое местуо.
– Ну, об этом нетрудно догадаться.
– В каком процессе?
– Ах ты ж мое розавинькое!…
– В двупуолуом акте суоития с целью размнуожения, уважаемуое 26-пуоруосячье-руозуовуое. Далее, вывуод втуоруой: пруоцесс… гм, гм… явнуо пруодуолжается дуостатуочнуо дуолгуо…
– В каком смысле «достаточно»?
– Гептаруковод имеет в виду, что быстро «налечь» и сразу отпрыгнуть недостаточно, да ведь?
– Куоллега 32-индигуо весьма туочнуо выразилуо муою мысль, уважаемуое 118-ядуовитуо-зеленуое. Далее, третье: в пруоцессе уобе стуоруоны пруоизвуодят какие-туо… гм… телуодвижения… Я суовсем не пуонимаю, какие именнуо… Сказывается пуолнуое уотсутствие уопыта реальнуости в пуодуобнуом теле…
– Да, это проблема. Уважаемое 515-ультрамарин, этот аспект я вам потом разъясню, на личной консультации, договорились? Пожалуйста, дальше.
– Четвертуое. Уобъект каким-туо уобразуом вставляется в телуо женщины.
– Что значит «каким-то образом»? Там раньше явно было сказано… было сказано…
– Нет, муое дуоруогуое 26-пуоруосячье-руозуовуое, вуопреки предыдущей инфуормации, из статьи становится яснуо, чтуо уобъект вставляется не в руотуовуое уотверстие!
– Интересно, как ты это узнало? Там что, прямо так и написано?
– Нет. Нуо неуоднуократнуо упуоминается, чтуо вуо время этих диких манипуляций партнеры разгуоваривают друг с другуом. Наскуолькуо я пуомню, у человеческуой расы нет других спуосуобуов устнуой беседы, круоме как при пуомуощи руотуовуогуо уотверстия?
– Да, вы правы.
– Ну ладно, если вы все выяснили, то и мне расскажите. Что такое это самое, как его? «Эрекция»? Вы поняли?
– В некуотуоруой степени, 26-пуоруосячье-руозуовуое, туолькуо в некуотуоруой степени. Я понялуо, чтуо этуо какое-туо суостуояние мужчины, куотуоруое наступает самуо, пуомимуо его вуоли.
– Знаешь, розавинькое, как чихание там, или покраснение щек…
– Извините, 147-небеснуо-голубуое, щеки – этуо где?
– Вот тут, под нимбом спереди.
– Уони муогут менять окраску? Секунду, я запишу…
– Не отвлекайтесь! А «фрикции» – это что?
– Я так пуонялуо, чтуо этуо какуое-туо нужное действие, нуо уонуо пуочему-туо всегда в дефиците. Мужчина пуочему-туо не хуочет… или не муожет делать егуо… мнуогуо…
– А «эякуляция»?
– А этуо, видимуо, какуое-туо выделение. Уонуо сильнуо пачкает местуо пруоисшествия и уобладает пуобуочным снуотвуорным действием. Весьма, весьма неуожиданнуо… И вы еще удивляетесь, чтуо ваши репруодуктивные традиции кажутся мнуогим экзуотичными!
– Уважаемое 515-ультрамарин, я вам сердечно благодарно. Вот, воинство, – примерно такие же выводы сделала из этой статьи и наша подопечная.
XIII
Но больше всего заинтересовало Ритку загадочное слово «оргазм». Сначала она решила, что это опечатка при наборе слова «организм». Но потом, перечтя фразу, поняла, что речь идет о фазе некоего процесса. Даже в тексте было заметно, что авторы статьи употребляют это слово с какой-то брезгливой осторожностью. Слово Ритка запомнила, и дома не поленилась слазать в Большую Советскую Энциклопедию. Статья начиналась так:
«Высшая степень чувственного наслаждения…»
Ва-а-у-у!!! Так вот в чем трюк, поняла она. Это приятно!!! Где-то там у нее, в нижней части тела, есть дыра (наверное, та самая, откуда появляются месячные), в которую мужескому полу приятно засовывать свою странную конструктивную деталь. Причем, судя по всему, самой Ритке это тоже должно быть приятно. Сомнительно что-то. Хотя… Допустим. Допустим! Потому что это все объясняет!!
В то, что это приятно, Ритка поверила быстро, хотя даже просто обнял ее парень впервые только два года спустя. Зато взрослый парень: ему было почти восемнадцать, а Ритке всего пятнадцать. Она была в мамином платье, шерстяном, белом, с синими полосами елочкой, они бежали из кино под дождем без зонта, он обхватил ей плечи, прикрывая, как мог, рука была горячая и тяжелая. Потом, кстати, именно этот парень Ритку первым и поцеловал – годом позже…
Так вот, хоть она и поверила, что это приятно, попробовать как-то ее не тянуло. Ритка себя чувствовала маскирующимся дилетантом: участвовала в соответствующих девчачьих разговорах и делала умное лицо, по-прежнему представляя себе механику действа по той давней статье в журнале «Здоровье».
Влюблена она была с тринадцати лет, как уже говорилось, в мальчика на класс старше, с которым даже не была знакома: два года стихов и бесплодных мечтаний. Правда, параллельно ни в чем себе не отказывала. Но никакой связи в голове, между мечтами о любви этого мальчика и чем-нибудь физически осязаемым, не возникало.
В девятом классе началась дружба с Вовочкой, и наконец появился этот оттенок сексуального волнения, который, впрочем, Ритка игнорировала удивительно успешно.
Однажды Вовочка, по-дурацки желая произвести впечатление, рассказывал о какой-то пьянке-гулянке со старшими товарищами, и что приятель его какую-то девицу трахнул, далеко не отбегая.
– Вот, – говорит, – то еще зрелище, смотреть противно, – и кривится так пренебрежительно.
В ту пору Вовочка относился пренебрежительно абсолютно ко всему, от порнографии до Мариинского театра. Ритку это злило ужасно.
– Ах, противно, – ехидно говорит она (сердитая, что сама-то не видела, а если б увидеть, сразу все бы и узнала, эхххх!) – у нас тонкий художественный вкус! Как же! Как же!
– Нет, – стоит Вовочка на своем, – в самом деле противно. Ты просто не видела.
– Ладно, – говорит Рита, – смотреть противно. А самому участвовать?
И тут он словно споткнулся: воображение подвело. Видно, уже знал не понаслышке.
– Участвовать – ничего, – тихо сказал. – Нет, правда. Самому участвовать – это ничего.
Ух, как Ритку окатило! Ни фига себе! Даже Вовочка-всепренебрегающий! Значит, в самом деле, сильно приятная штука?!
В шестнадцать лет, начав целоваться с мальчиками, Ритка обнаружила сразу несколько удивительных вещей…
XIV
– Братия, кто было девочкой?… Ну, смелее!… Кто из вас было или бывало девочкой шестнадцати лет?… Не может быть, что никому не повезло!…
– Ну вообще-то… Я… Только давно…
– 926-белая ночь, вы меня просто выручили! Воспарите, пожалуйста.
– Оно сейчас нас нау-у-учит…
– Да тут много ума не надо, пусть расскажет.
– Не хамить, и тишину соблюдайте. Дорогое 926-белая ночь, итак, вы начали целоваться с мальчиками.
– Я???
– Тьфу. Вашблистательство, с ним придется непросто.
– Ничего, я попытаюсь. Девочка, которой вы когда-то были, начала целоваться с мальчиками. Помните?
– А. Ну да. Примерно помню.
– Расскажите нам, что вас удивило тогда, что было в этом нового и неожиданного для вас?
– Ага. Ну, что… Меня удивило, что мокро.
– Как-как?
– Мокро. Поцелуи мокрые.
– Извините, пуочему? Губы стануовятся муокрыми?
– Нет. Целуются вообще не губами. И вообще, обычно это не то чтобы… ну, не особенно приятно.
– А зачем туогда этуо… гм… пруоделывать?
– Не знаю. Наверное, мальчишкам нравится. Только им этого все равно не достаточно.
– В какуом смысле?
– Гептаруковод, 926-белая ночь имеет в виду, что мальчикам надо еще и потрогать.
– Да, им вечно надо потрогать, и все время мало! Какой бы длины ни была юбка, мальчики все равно норовят залезть за край на полдлани минимум!
– Извините, чтуо такуое «юбка»?
– Предмет женского облачения, надеваемый на бедра и закрывающий верхнюю часть ног.
– 32-индиго, у вас замечательная точность формулировок. Поздравляю вас!
– Э-э… Гм… Извините, у меня вуоуображения не хватает… Вы не муогли бы нарисуовать у меня в куонспекте?… Благуодарю вас…
– Слушай, 926-белая ночь, если все так неприятно, зачем тогда вообще… ну… сближаться?
– Почему неприятно? Как раз когда трогают, мне нравилось. Но некоторые вещи… Может, я не такое умное… Некоторые вещи я так и не поняло…
– Какие вещи, будьте любезны?
– Ну, эти мальчики на танцах стали почему-то прижиматься… но не тут… А вот так, так вот…
– Вы хуотите сказать, нижней пуолуовинуой уорганизма?
– Да… И эта часть у них… какая-то… очень твердая и бугристая.
– Уо!… Загадуочнуо!
– Да, а еще мальчики иногда начинают непонятно так уговаривать…
– Угуоваривать – чтуо?
– Не знаю, что!!… Что-то хотят, и при этом обещают что-то «не порвать»!!!
– Может, юбку?
– Нет, 26-поросячье-розовое, тут все интереснее…
XV
Когда очередной мальчик, с той же присказкой: «не бойся, я могу и не порвать», добрался до горизонтального положения и снял с Ритки лифчик (тут же одичал, раскраснелся, упал лицом в содержимое, и через двадцать секунд утратил временно к нему интерес), она все-таки занялась самообразованием и нашла в энциклопедии «девственную плеву», «право первой ночи», и дикое словосочетание «половой акт», после прочтения статьи о котором испытала облегчение: к приемо-сдаточному акту на стройке это все-таки отношения не имело.
Но вопросов оставалось море, главным образом технических. Каким образом этой личинкой шелкопряда можно прорвать слой кожи (так Ритка представляла себе плеву)? Зачем вообще это делать, если, судя по ощущениям, все самое интересное на потрог находится снаружи? И, наконец: что это такое, твердое и бугристое, которое они все – поголовно! – таскают в карманах на танцы?????
Когда Ритка училась в десятом, ее старшая соседка Анька уже была на третьем курсе Серовского худучилища. Лишилась девственности и пришла поделиться впечатлениями. Ритку интересовало, больно ли.
– Да, – говорит, – сначала резкая боль, ну, как кожа рвется. Потом … уже другое… Так ноет… Пока… Ну… Это… Принимает форму… Мужского этого самого, понимаешь?
Ни фига Ритка не понимала. Какая там может быть форма? У личинки шелкопряда?
– Так оно увеличивается, ты что, не знаешь? Это называется «встает».
Вот, блин, какое слово идиотское придумали… «Встает», это ж надо! Куда оно там встает, бледная спирохета?!… Ритка представила себе среднего размера висячую сигару телесного цвета. Ага, наверное, вставить куда-нибудь внутрь такую штуку легче, чем обычного шелкопряда. Если она типа надувается изнутри, как маленький воздушный шарик-колбаса. Понятно, понятно…
XVI
– Воинство, хотите верьте – хотите нет, но вот примерно с такими познаниями в этой области наша героиня и поступила в институт… Неужели что-то неясно? Воспарите.
– Извините, вашблистательство. А что, в этих представлениях есть что-то… ну… неправильное?…
– О-о-о… Та-ак… 26-поросячье-розовое, вы когда-нибудь воплощались материально?
– Я, вашблистательство… не так давно на практикуме было карасем, шесть раз подряд. Идея была в том, чтобы…
– Ой, избавьте. Я уже поняло, что вы сдали зачет только с шестого раза. Это все?
– И еще один раз, очень давно, я рождалось наследником какого-то престола, но умерло во младенчестве…
– Все ясно с вами, снижайтесь с глаз моих и внимайте чрезвычайно внимательно. Кто знает, может, вам это тоже еще пригодится… гм… когда-нибудь в бескрайней вечности…
XVII
В первом семестре средний возраст молодых людей, допускаемых к фрагментам организма, резко вырос. Тогда Ритка впервые столкнулась со странным явлением: проведя в тесном контакте с ней достаточно долгое время, молодые люди, явно или тайно, переживали резкий дискомфорт, часто сопровождающийся болями в паху. Некоторые сгибались и жалобно стонали, некоторые начинали подпрыгивать. Димка Смирновский, стесняясь, объяснил, что это есть следствие нереализованного возбуждения. Ритка его понимала: ей самой было холодно и плохо, и сильно хотелось чего-то неясного. Но чтобы так страдать?! Смирновский был слишком скромен, чтобы вдаваться в детали, но когда появился Лакомкин, все изменилось: пусть к полной ясности был открыт.
Леха рассказал, что эрекция – это и есть, когда «встает».
– Хорошо, но это можно как-то увидеть? – спросила Ритка. Дело было в курилке. Леха, державший ее в очень нескромных объятиях последние полчаса, покраснел и сказал:
– Можно.
– Как?
– Ну… Например… Если джинсы узкие… Это выглядит так, как будто что-то длинное и толстое положили в карман…
– Ага, – сказала Ритка и отстранила его на полметра. Оба посмотрели вниз. Леха стал цвета свеклы, а Ритка просто потеряла дар речи. Длинное… Толстое… Но не настолько же!!!
– Леха, – пролепетала Ритка, – Леха… Но ведь это невозможно!!! Ты меня разыгрываешь. Дай я потрогаю, ты туда просто что-то сунул, – она резко схватила Леху за карман, он охнул и стукнул ее по руке:
– Осторожно! Больно!
– Из человека не может расти такая штука! – закричала Ритка.
В этот момент кончилась пара, и в курилке появились ребята. Ритка с Лехой были столь живописно раскрашены, что многие поняли: есть нужда проявить такт и сгладить ситуацию. С парочкой заговорили, Леха отвечал… Но Ритка смотрела только вниз. Зачарованная зрелищем, показала пальцем на лехин карман:
Конец ознакомительного фрагмента.