Если судьба…
За их выносливость, за их трудную жизнь, за слабости, страстность и одержимость, за их обаяние… Низкий поклон.
Глава 1. Город мастеров
Узкая дорожка между высокими скалистыми горами… Причудливые узоры вершин острыми пиками взмывают в небо. Дух захватывает. А ниже река…
Теперь, эмоции, цели придают интонациям почти неуловимый романтизм. Всё становится серьезнее.
Город в горах, город в облаках…
Узкие, мощеные белым камнем улочки, мечети, дворики… Вековая замкнутость, восточная сказка. Смесь тюркского и фарси… С древних времен умение плавить железо и медь. Гул молоточков, звон медной посуды… Народ дружелюбный, вежливый. Женщины носят кувшины с водой. На кладбищах нет надгробий, просто камни… Лошади, ослики щиплют травку…
Облака опускаются прямо на город.
Лагич…одно из древнейших поселений человека.
Время шло. Ручное производство вытеснили машины. Самобытность местных мастеров утратила смысл, обособленность же, изоляция от мира обернулись непоправимым злом. Лишь лошадиные тропы вели к затерявшемуся в горах селению, и потому жизнь словно обходила его стороной. Да и потом, вести с большой земли сюда особо не торопились. Их приносили селяне, отважившиеся на долгий спуск вниз, или же редкие путники, решившиеся подняться на такую вершину. Но с тех пор, как началась война, чужих людей здесь не стало совсем. Ушли отцы и сыновья, опустели дворы и дома. Лагич, мир ремесленников, медленно угасал.
Старая мать сидела у реки, начищала песком медную, украшенную сложным орнаментом посуду. На дне чаши проступила арабская вязь «…мы уходим, мир остается, мы умрем – это останется памятью…»
Старая мать ждала сына с войны. Ждала его много лет и знала, что он вернется. Тогда, провожая в дорогу, она вылила вслед из ковша чистую воду, показала зеркало и увидела в нем отражение сына. Это знак, что он вернется. Муж не отразился… Но она, получившая на него какую-то бумажку, которую всё равно не могла прочесть, продолжала настырно ждать.
От реки спускалась в город мощеная улица. Сейчас её заливало солнце, и белый камень блестел, слепил глаза. Пошли за водой женщины. Старики открыли двери мастерских. Горн, правда, не разжигали давно…Но как и прежде, каждое утро кто-то шил чарыки[1], чувяки, кто-то ладил лошадям сбрую, уздечки, ковал подковы. Женщины под пение ткали ковры, вязали джорабы[2]. Жизнь шла своим чередом. Они живы, а это сейчас было главным.
По склону крутой горы, по старой, давно нехоженой тропе неторопливо поднимался в селение одетый в военную форму невысокий мужчина. За ним осторожно ступала груженая мешками лошадь.
Это с победой возвращались в Лагич селяне… Значит, не исчезнет бесследно искусство древних медников. Теперь жизни, опаленные страшной войной, но озаренные победным маем, крепила уверенность светлого завтра. Сколько всего пережито, но сколько еще будет…непременно хорошего!
Вот и старая мать дождалась ненаглядного сына. Полились нескончаемые слёзы радости. Выставлялись на стол сбереженные к такому дню припасы. Двери во двор открыты настежь. Здесь варят плов и ждут гостей.
Сошлись в мастерские кузнецы. И застучали молоты по наковальне… Краснели от жара и работы лица, и в ярком свете рождалась на свет новая чаша. Белые, как лунь, старики в больших лохматых папахах усаживались неподалеку на камнях и, наблюдая за мастерами, довольно улыбались в бороду и усы. «…Да благословит вас бог…» – шептали губы. Иногда к ним подсаживались мастера, чтобы передохнуть, остудить себя и руки. И начинались нескончаемые истории о войне… Под их голоса старики вскоре умиротворенно засыпали… Мужчины понятливо переглядывались и возвращались к работе. Так проходил день.
Какое-то время в одной из таких мастерских взялся работать и Михась. Имя от рождения он носил другое, но за время скитания среди других людей его прозвали по-иному. За долгие годы он так привык к этому Михасю, что иначе не откликался. Вот и мать с односельчанами приучил. Да не один он оказался такой, вновь нареченный. Кто вернулся Борисом, кто Илюшей, кто Юрой…
Радость встреч сошла, потекли будни, и очень скоро Михась погрустнел, осунулся лицом, начал вздыхать, почти не разговаривал. Нет, не тяжелый и кропотливый труд напугал его. Этот смельчак не боялся ничего. Дело в другом… Места ему тут было мало. Не хватало простора широкой душе. Ночами он всё так же воевал, побеждал, рвался в атаку, перегонял через всю Европу трофейных лошадей. Время, связанное с войной, озарялось теперь радостью и счастливым светом, оставило в душе тягу к движению, смене красок и декораций. …А теперь что? Пространство в два километра, кузница и мать. Да, еще стиснутые кулаки, скрежет зубов и самый сильный удар молотом за работой.
– Что я могу сказать, сынок… – всё понимающая мать сама завела разговор. Дальше не продолжила, затихла. Но потом оживилась, сумела всхлип собрать в слова. – Решил, езжай… Но слово дай, что выучишься ремеслу. Хотя… оно не подымет высоко, но и не опустит низко. Зато даст тебе дом, жену, детей и спокойную старость.
Михай благодарно склонился к матери. Потом они долго смотрели друг на друга. Кажется, прошла вечность.
– Поеду в Баку, пристроюсь там, а потом и тебя заберу. Мы заживём иначе.
– О себе думай, сынок. Я тут не одна, с людьми. Это тебе пробиваться надо.
Она смолчала о том, как больно сердцу, как пусто. Смолчала, что не знает этого «иначе» и не хочет. Смолчала, что соседская девчонка больше не будет пускать солнечных зайчиков в их двор. Боже мой, о скольком еще она смолчала!..
Михай понимал, как о многом говорили поджатые материнские губы. Но он уже всё решил. Морщины стянули лоб, глаза стали холодными, сосредоточенными, решительными. Он знал, верил, что не пропадёт на этом свете. Людей хороших много, да и на русском и азербайджанском он уже сносно говорит. Это поначалу без языка было невыносимо сложно. Но чего сейчас вспоминать об армейских буднях. Это в прошлом. Сегодняшнему ему не страшны ни дорога, ни зверь, ни человек. А разве, могло быть иначе при таком характере?..
В суматохе скорых проводов не приметил он, что мать не лила вслед воду, не вынесла зеркала. Полный кувшин ровно три дня стоял в углу у порога.
Старая мать знала все приметы и то, как они исполняются.
…
Глава 2. Марта
История немецких поселенцев непроста, драматична, сурова. Немцев, рачительных хозяев, годы упорной работы сделали зажиточными середняками, и в двадцатые, наряду со всеми, они подверглись безжалостному раскулачиванию. Но хороших работников трудом не напугать. Записались при новой власти в колхозы. Повышали показатели теперь там.
Шли годы. Было разное. Голод, лишения, отчаяние, напраслина, безысходность. Но когда вместе, когда друг за дружку – преодолеешь всё.
Неторопливо, год за годом, на ноги встали.
И вот…
Предпоследнее июньское воскресенье сорок первого занялось ярким солнечным утром. Ясное небо отдавало голубизной, обещая хорошую погоду на весь грядущий день. В доме проснулись в хорошем настроении. Ожидались вечерние гуляния. Ничто не предвещало беды. Никто подумать не мог, что уготовила всем судьба. Страшное известие дошло до них в полдень.
– Война!
Огромная молчаливая толпа сгрудилась у репродуктора. Люди слушали сводку СовИнформбюро, а души проваливались в густые сумерки страха. Скоро, очень скоро черное покрывало скорби накроет всё кругом…
Началась всеобщая мобилизация. Мужчины уходили защищать Родину от лютого врага.
…И что же теперь делать им?
…Заканчивалось лето. Два месяца, а сколько сломанного, покалеченного, уничтоженного, безвозвратно потерянного.
Сестра Марты работала секретарем в правлении и вечером принесла тревожную весть. Вышло какое-то указание[3] правительства, скоро будут выселять немцев в принудительном порядке, и пока не поздно, ей на работе насоветовали – лучше уехать самим. Еще накануне никто не предполагал, что жить здесь, в своем доме, вести хозяйство им осталось считанные часы. Долго объяснять что-то, а тем паче уговаривать – не пришлось. Мать наказала дочерям собираться.
Некогда большая, дружная, работящая семья, отец, мать и пятеро детей, славящаяся своим трудолюбием на весь Хасавьюрт, поначалу всё таявшая, таявшая – теперь разваливалась окончательно.
Двух старших девочек одну за другой года два, как выдали замуж. Старшая за мужем милиционером хорошо и ладно жила недалеко, в Грозном. А вот вторая маялась, ездила со своим суженым по стране. Года не прошло, как осели в Крыму, сердце материнское только успокоилось, как с месяц назад прилетела от неё весточка с нового, забытого богом места. Ну что людям не сидится на одном месте?..
…В первые же дни войны погиб призванный на фронт единственный братик Ромка. Как он пел, как улыбался людям… Светлый, яркий был парень.
Они первыми получили казенную бумагу, что прозвали потом похоронками. Сестра зачитала.
Мать, стряпавшая у плиты, опрокинула кастрюлю, да сама, не устояв на ногах, плюхнулась в разлившуюся кипяточную жижу. Сестра бросилась к ней, повалилась рядом, запрятав лицо в её фартуке. Отец лег на лавку. Марта выбежала из дома, не могла быть со всеми, искала укромного места, чтобы выкричать эту страшную, незнакомую пока боль.
Побежала в сквер. Рыдала там, валялась в траве, била себя в грудь кулаками, билась головой о ствол корявого дерева, чтобы болью физической перебить боль душевную. Тщетно. Душа болит по-особенному, не перебиваемо. С этим теперь жить.
Разбитая, опустошенная брела она теперь в сторону дома.
Видимо, приметив её в окне, на крыльцо ателье вышел старый фотограф. А когда Марта прошла, не замечая, мимо, окликнул.
– Зайди, деточка, забери братика своего горемычного. Его карточка с июня у меня лежит.
Вести теперь быстрее птицы?
Марта остановилась, как вкопанная, не соображая, не веря сказанному. В семье фотографировались редко. Да что там, редко, почти никогда. А тут такое чудо.
«Когда же это он?..»
На ватных ногах поднялась по ступенькам, вошла. Все стены комнаты завешены фотографиями, с которых так по-разному смотрели на неё знакомые и незнакомые лица. Лица из той, довоенной жизни…
– Видишь, видишь, сколько дяди Сёминых напрасных трудов… Никто не ходит до дяди Сёмы. Вот, за так раздаю, кого сам в окошко выгляжу, – фотограф смахнул слезинку и подал ей снимок.
Марта взяла его и впилась глазами в черно-белую картинку. «Ромка…Ромка…ты…»
Плакала теперь беззвучно, содрогаясь телом. Старый фотограф прижал её к себе, гладил по гладко-зачесанной голове.
– Ну, ну, деточка, у всех горе, – он тяжко выдохнул и отстранил её от себя. – …Пожили в раю, ничего не скажешь, – усмехнулся глухо, обреченно. А потом неожиданно рассердился. – Иди отсюда! Все плачут, а дяде Сёме расстраиваться. Карточку смотри, как мнёшь. Конечно, все дяди Семины старанья – пустая напраслина. Кому это сейчас может быть интересно…
Марта нашла его руки, поцеловала, благодарно прижалась щекой, поклонилась и вся заплаканная выскочила прочь. Слова ей не дались.
Уже дома, когда каждый рвал из рук друг друга этот дорогущий снимок, пришло понимание, что Ромка запечатлен не один. Куда смотрели глаза раньше? Почему видели только его?.. Рядом – девушка. Лицо незнакомое, но такое открытое, милое… Конечно, другой подруги и быть не могло у их парня. Вот, скрывал ото всех, прятал за семью печатями.
«Нет тебя, Ромка, а тайна твоя открылась…»
От того сделалось еще горше…
Отец двое суток не вставал с лавки. Так больше и не встал. Отошел тихо, во сне.
Мать не плакала, будто не верила в случившееся. Отрешенно сидела в углу, уставившись в одну точку, а на все обращения к ней мило и безучастно кивала. Не было её, хоть и живой, среди людей. Сестры боялись – не потеряла бы мать головы…
Но оказалось, что боль потери вышибает страх за настоящее. За тех, кто остался рядом.
…Той же ночью, как сестра принесла весть, они, с наскоро собранным чемоданом и узелками, сели в первый же проходящий поезд. Сошли в Армавире. Мать, теперь деятельная и излишне возбужденная, всё искала по чужому городу свою приятельницу. То один дом казался ей знакомым, то второй… Нет, пустое, не нашла. Лишь сбили в кровь ноги.
А дальше… К кому ни стучали, ни просились на ночлег – не пустил никто. Вернулись на вокзал и решили ехать до Грозного к старшей дочери. Родная кровь, приютит.
Там и, правда, встретили хорошо, зарубили курицу в честь гостей, накормили досыта, спать уложили на мягкие перины… А под утро за ними пришли.
Это муж жены, то ли испугавшись за себя, свою семью, – сбегал, да уведомил…
Дочка прятала глаза, плакала в платочек, а он ничего, стоял прямо, смотрел, не мигая, распираемый правотой и чувством выполненного долга.
Вновь вокзал. Но теперь, как преступники – под конвоем. Перепуганных женщин подсадили в пульман и повезли. Куда? Да разве можно спросить… По пути вагон пополнялся людьми. Каждая новая группка выбирала себе свободный островок. Какое-то время они затравленно осматривались вокруг. Но к концу пути перезнакомились и помогали друг другу сносить этот страшный путь в неизвестность. Семьи, как потом выяснилось, привезли в Казахстанскую область, под Акмолу, и разместили по действующим колхозам.
Оказалось, что всё не так страшно. И тут люди живут, а значит, и они смогут.
Только прижились, подружились с местными, как…
Тот злополучный день не заладился с самого утра, будто изо всех сил пытался предупредить о чём-то грядущем. Спозаранку председателя колхоза звонком тревожно задребезжавшего телефона незапланировано вызвали в город. Даже не вышло дослушать сводку Информбюро. Взволнованный, он спешно вскочил на коня, махнул столпившимся у радиоточки односельчанам и поскакал в степь. Пыльное облако скрыло его силуэт. А когда пыль немного рассеялась, вдали едва угадывалось тёмное пятнышко.
Все понимали, что отсутствовать председатель будет долго, и с чем вернется – тоже вопрос. В разных думах люди расходились от правления. Да и по радио ничего нового, утешительного не сказали…
В стойле тоже было неспокойно. Бычки, будто переняв общее настроение, взялись бодаться, прикусывать друг дружку за бока, брыкаться, биться копытами. А мычали так, что хоть волка зови. Женщинам никак не получалось их унять. Не слушали даже Марту. На помощь явился пастух, хромой долговязый верзила. Одна нога у него была неживая, придавленная когда-то бревном, и потому призыва он миновал, остался при бабах. Пастух пару раз рассёк воздух хлыстом, просвистел длинно, заливисто, чуть ли не художественно, и сразу стало тихо. Бычки, почуяв старшего, смиренно направились к выходу, вроде это не они с минуту назад бесновались.
– Если что, зови. Я всегда пожалуйста, – парень самодовольно усмехнулся и подмигнул Марте.
Та кивнула равнодушно. А сестра насмешливо хмыкнула.
И улыбка сошла с его лица. «Тьфу, недотрога. Нужна ты кому!» Он и вправду смачно сплюнул под ноги и хлыстнул замыкающего шествие бычка.
– Животину почто лупишь, дурья башка? Разве ж она виновата, что кто-то кому-то не люб? – съехидничала одна из скотниц, а остальные дружно рассмеялись.
К концу смены пустили слух, что в отсутствие председателя к нему нагрянули какие-то проверяющие. Сидят вроде в кабинете, дожидаются возвращения. Сестрам же нужно быстро бежать на станцию, там вагон с рыбой пришел, помощь нужна.
Сестры не заподозрили ничего плохого. Их так часто снаряжали на такие работы, что, получив наказ идти на станцию, попросили предупредить мать и безропотно пошли исполнять. В награду за труд ведь они получат дополнительную пайку хлеба!
К их приходу вагон почти разгрузили. На платформе сгрудились незнакомые девушки, женщины с какими-то затравленными взглядами. Работали они споро, но без энтузиазма.
Сестры решили: эти, значит, не за хлеб. Да и какая им, по большому счету, разница! Отработают и пойдут домой. Мать там совсем заждалась.
Рыбья чешуя липла к рукам, лицу, если вдруг вытрешь пот. Тошнотворный запах рыбы перехватывал горло. Несло болотом, тиной… От усталости казалось, что рыба ожила и шевелится. Хотелось, чтобы этот кошмар скорее закончился.
Он и закончился, когда каждой в руки грубо всучили пайку хлеба и подтолкнули к разверстому вагону. Туда уж взбирались те самые девушки, женщины, которым они помогали.
– Нет, нам не надо сюда! Нам домой!
– Еще как надо, – веселые солдатики подсадили сестер и сразу же задраили дверь.
Сестры тарабанили, кричали, но состав уже тронулся.
– Садитесь, девочки, не шумите. Никакой ошибки нет… Это нас собирают.
– Так и катаемся от станции к станции, трудимся и собираем попутчиц, – подали голос с другого конца вагона.
– Но мама…она же ничего не знает…
– У всех мамы, у всех…
Марта, которой теперь шел девятнадцатый годок, судорожно вжалась в сестру. Хлеб, доставшийся такой страшной ценой, крошился, сыпался под ноги.
Они ехали и не знали, что вернувшийся председатель, узнав об обмане, о свалившейся на сестер беде, вскочил на коня, и долго скакал следом.
Но куда там…
…
Глава 3. Трудовая армия
История пишется о людях и для людей.
Призывом «Все для фронта, все для Победы!» весь советский народ с первых же дней войны был поднят на борьбу с лютым врагом. Славная летопись полна именами тех, кто не щадил себя ни на фронте, ни в тылу.
Люди в форме вели ожесточенные бои, партизаны уходили в тыл врага. Они становились героями, награждались орденами, медалями, а домой неисчислимо летели похоронки… Их получали те, кто денно и нощно стоял у станков, спускался в шахты, трудился на земле, изо всех сил приближая победу на своём фронте – трудовом.
Но существует другое понятие – трудовая армия[4]. Что же это такое? Как раз одно из тех «белых» пятен, что не любят предавать огласке.
Эвакуированным предприятиям не хватало рабочих рук. Стране были нужны хлеб, нефть, уголь, лес. Фронт постоянно требовал новых ресурсов.
Еще с осени 1941-го года в Казахстане началось формирование рабочих колонн из трудоспособного, но непригодного к строевой службе населения. Отныне, согласно постановлению правительства[5], местные власти могли маневрировать рабочей силой. Так многие люди оказались на заводах и лесозаготовках Урала.
В одну из таких железнодорожных колонн волею судьбы и попала Марта с сестрой…
Жили в вагоне теплушке, на многоярусных, наспех сколоченных нарах. В теплушке была раздвижная дверь с поперечным брусом, у которого на малых станциях любили толпиться сирые попутчицы, жадно разглядывая новую местность и редких людей, свободе которых завидовали всей силой своей несчастной души. Марта почти не спускалась со своего топчана. Она наблюдала за жизнью в теплушке сверху, а внешний мир открывался ей через продушину, что оказалась рядом с её местом. Пока ехали долгими темными полями, Марта заставляла себя отдыхать, но как только вдали синел лес, она съеживалась, превращаясь телом, душой в дерево, а потом в сталь, которые выдержат многое…
«Страшно, надо привыкнуть, я привыкну…»
Служба «трудармейцев» приравнивалась к военной, и потому девушкам надлежало забыть о каких-то поблажках. На войне нет разделений на мужчин и женщин. Они утешали себя мыслью, что на фронте ведь много страшнее.
На станциях их снимали с поезда, считали-пересчитывали, кормили, тесно сажали по грузовикам и везли в лес. Грузовик так страшно трясло, раскачивало, что легко было вывалиться. Женщины вцеплялись друг в дружку, вскрикивали. Оказавшись на грани, они страшились потерять единственное, что осталось – жизнь.
Женщины валили вековые деревья, рубили сучья, тягали бревна, распиливали их по строго выверенным размерам, вязали тросами к трактору. Трудармейки смиренно относились к своей участи и добросовестно трудились.
…Сколько было этих станций, деревенек, речек, банек по черному… Сколько съедено хлеба, мисок супа, выпито чая… Не сосчитать!
Трудно было, давила безысходность, страх того, каким будет их завтра, мысли, как там мама… Но молодость брала своё. Вот и свет появился в глазах, а улыбка все чаще озаряла лица сестер. Даже через месяц, когда наряду со всеми за свой ударный и прилежный труд получили на руки первые в жизни несколько сотен, они замыслили купить плотную американскую гимнастерку, что видели как-то на базаре, и пошить плотное добротное платье. Перспектива такого события окрыляла.
В выходной, когда взрослые женщины отсыпались, молодежь отпрашивалась погулять по городку, где останавливался поезд. Мысль: сбежать и не вернуться совсем – не допускалась даже внутри себя. Самодисциплина была выше многих установленных порядков. И потому, начальство, проинструктировав для порядка, отпускало девок погулять. На одной из таких прогулок Марта с сестрой заприметили фотоателье, влетели туда и запечатлелись на память. Оплатили карточку заранее, и вот уж переволновались, что не успеют её получить на руки. Фотограф заверял, что не обманет, перешлет по почте, оставьте, мол, только адрес. Сестры лишь переглянулись, и радость как-то разом схлынула с лиц. …Но успели, карточку получили! Чудные они на ней получились… Вроде в жизни совсем не такие… Замечательнее всего смотрелась тугая коса Марты, которую та намеренно перекинула вперед. Вот будет матери радость, когда она получит этот плохонький снимок и увидит, что дочки несмотря ни на что блюдут себя в чистоте и порядке.
Письмо полетело адресату.
А коса и правда была длинная, толстая…много-много ниже пояса. Ухаживать за такими волосами и в прежней жизни было непросто, а уж как тут…и говорить нечего. Но сестры старались сохранить красоту Марты и, не сговариваясь, решили, что в этом остаток их былого благополучия, а может и будущее счастье. В этом цеплянии за соломинку будто сосредоточился весь смысл их теперешней жизни. Как ни уставали за день, сестра перед сном обязательно расчесывала волосы огрызком гребешка. А выпавшие, чтобы не расстраивать Марту, скатывала в шарик и прятала в карман, чтобы потом незаметно выбросить. Она мазала волосы керосином, чтобы не дай бог не завелась вошь… Приберегла бутылочку с уксусом, чтобы ополоснуть их после хозяйственного мыла. Закрыла собой сестру, когда к ней, температурившей, прислали врача, а тот достал ножницы, чтобы остричь наголо. Заподозрил тиф.
– Выхожу! Сама выхожу, только не стригите! – молила сестра.
Врач махнул рукой, бросил порошки и ушел. Какое, мол, моё дело, всё равно выпадут.
Сестра то ли всю ночь шептала ей что-то по-немецки, а может напевала колыбельную, Марта не понимала. Она потела, металась в бреду, звала маму, потом брата, и очнулась от сильной пощечины.
– Ромку только не зови! Выжить нам надо, Марта, слышишь? Выжить! И маму потом найти.
– Да, да, хорошо, майне либе швестер…
Утром она поднялась как ни в чем ни бывало. Правда, очень хотела есть. И хоть стеснялась, но благодарно приняла от сестры её порцию хлеба. Но не наелась всё равно. Вот тут и навалилась слабость. Слава богу, от работы на сегодня отстранили, оставили спать.
…Марта спала, но голод не утихал, а напротив – усиливался. Он ей снился. Голод виделся сухим дремучим древом с тонкими и колкими ветками. Он хватал её ими, хлестал, обвивая… Было больно и нестерпимо обидно.
«За что бьешь? Мне и так плохо…» – пыталась прокричать ему Марта.
Но голос гасила безысходная тоска, имя которой – смирение. И вновь, зажмись и терпи. Даже во сне.
…Но, было бы неправильным, если не случилось чуда, и Марта бы окончательно не выздоровела. А где же ему случиться, если не в том же самом сне?..
Спит Марта и видит, как по перрону бегает обеспокоенная мама, выискивая кого-то в людях. Может быть, её?
«Мама, мама! Вот же я!» – кричит Марта изо всех сил.
Но та не слышит, не видит, не находит… Тут к ней приближается старый фотограф, что снимал Ромку, устанавливает на треножнике свой аппарат, ласково берет маму за локоток и предлагает заглянуть в объектив. Мама соглашается, припадает глазом… Несколько секунд ничего не происходит. И вдруг: вскрик, вспышка, вылетает птичка… И вот уже мама кормит Марту из котелка густым наваристым супом, отламывает от белого батона большие ломти и вроде как нечаянно целует ей руку… Чудо, но Марта наелась так, что не в силах проглотить больше ни ложечки. Она радуется, смеется, жмется к маме. А тут и война заканчивается. И снова всё хорошо.
Поезд качнуло.
И только теперь Марта напугалась: а где же сестра?! Она в страхе глянула в котёлок и облегченно выдохнула. Супа там еще до краев, будто не ела. Но мама куда-то исчезла, и сестры не найти…
Качнуло еще сильнее.
Марта с трудом разлепила глаза. В теплушке тихо, все спят. Только сестра сидит рядом и напряженно всматривается в лицо.
– Ты где была?.. – с трудом разжимая спекшиеся губы, спросила Марта. – Мама приходила… Война кончилась.
Сестра смолчала. Но почуяла, поняла, что глаза сестры смотрят дальше. Она видит мир, где нет усталости и непрестанной борьбы на выживание. Она видит победу, маму… И не надо её разубеждать!
Ровный свет лился у Марты из-под ресниц, не оставляя ни тени сомнения, что вскоре всё поменяется. И непременно к лучшему.
Эта вера, эта тяга к жизни помогли Марте подняться. У одной сестры не хватило бы для этого сил.
Прошло несколько месяцев. И так же нежданно-негаданно, как когда-то подсадили в вагон, их с сестрой неожиданно высадили на какой-то станции, передали на руки новому начальству, а вагон покатил дальше.
Вот так они приехали в город Краснокамск.