Мероув Парк. Июль – август 1934 г.
– Гур, а что мы сегодня ещё будем делать?
– Сегодня мы будем заниматься геополитикой. Знаешь, надутые профессора немецких университетов пишут толстые-претолстые труды по геополитике, поэтому все думают, будто геополитика – это что-то такое очень мудрёное, ужасно научное и архисложное, недоступное человеческому разуму. Сейчас я легко докажу тебе, Тэдди – это не так. Смотри.
Гурьев потянулся, взял из папки с контурными картами сброшюрованный лист Европы и быстро заштриховал на нём Германию. И пододвинул лист к мальчику:
– На что это похоже?
– В каком смысле?!
– Тэдди, у тебя же есть воображение, правда? Включи его. На что это похоже?
Мальчик некоторое время разглядывал заштрихованное поле, потом медленно проговорил:
– Это похоже… На огромного волка. Волка с разинутой пастью, – и посмотрел на Гурьева вопросительно.
– Верно, – улыбнулся Гурьев. – В самую точку! А теперь посмотри ещё внимательнее. Что тебе кажется?
– Мне кажется, – немного неуверенно начал мальчик, – что у него… Очень большая пасть. Гораздо больше, чем… нужно.
– Отлично, Тэдди, – потрепал его по плечу Гурьев. – Отлично, просто здорово! Молодец. Мне тоже именно так это представляется. А теперь скажи мне вот что. Животное с такой громадной, всё время разинутой пастью, маленьким туловищем, без передних лап и задних, для опоры – может оно быть жизнеспособным? Как ты считаешь? Подумай.
– Ну… наверное, нет. Наверное, такому… Я думаю, нет.
– Хорошо. А теперь давай представим, что нужно сделать, чтобы этот уродец превратился во что-нибудь полноценное. Давай приделаем ему туловище и лапы. Попробуешь?
Тэдди, закусив нижнюю губу, взялся за грифель. Гурьев внимательно следил за его работой. Наконец, мальчик закончил и положил грифель:
– Вот.
– Неплохо, – кивнул Гурьев. – Даже, можно сказать, хорошо. А теперь давай подумаем вот в каком направлении. Если бы во всей Европе жили одни только немцы, в той картинке, что ты нарисовал, не было бы ничего… страшного. Правда?
– Да.
– Но беда в том, что в Европе живут десятки наций и народов. Как ты думаешь, нравится ли им зверюшка, которую мы с тобой нарисовали?
– Нет, – улыбнулся мальчик и покачал головой.
– А теперь представь себе, что ты – немецкий император. Скажем, кайзер Генрих. И перед тобой стоит задача – чтобы вот этот нарисованный на карте зверь наполнился жизнью, государственной кровью, чтобы всё заработало. Что тебе нужно для этого? Чтобы завоевать, покорить, подчинить всех, кто не согласен с твоим рисунком. В первую очередь?
– Армия?
– И армия тоже, но сначала всё-таки нужны заводы для того, чтобы наделать достаточно ружей, пушек, танков и самолётов. Правильно?
– Да.
– Как ты думаешь, это легко?
– Нет, – уверенно сказал Тэдди. – Думаю, это сложно. И очень дорого.
– А где бы ты взял для этого деньги?
– Из казны. Из налогов.
– А если не хватит?
– Тогда… Надо будет увеличить налоги. Ввести пошлины.
– Акцизы, пошлины, налоги… Это довольно хлопотно, правда? Смотри, что у нас выходит. Для того, чтобы накормить и напоить нашего зверя, нам нужно очень много всего. Как ты думаешь, а люди, которые живут в твоей стране – им понравится то, что ты делаешь? Если ты увеличишь налоги, заставишь их делать пушки и ружья вместо велосипедов, заберёшь их сыновей в армию, заставишь их воевать и многих из них, в общем-то, просто убьёшь? И совсем не очевидно, что у тебя всё получится гладко и с первого раза. А?
– Думаю, им это совершенно не понравится, – нахмурившись, сказал мальчик. – Я думаю, они решат, что я очень плохой император и меня нужно свергнуть.
– Это правильное предположение. Но даже если люди согласились кормить этого крокодиловолка. Смотри, что получилось.
Гурьев снова подвинул себе карту и быстро заштриховал область германской оккупации к концу Великой войны.
– Видишь?
– Да.
– Что?
– Опять пасть! Ещё больше. Вообще необъятная. И так разинута – сейчас лопнет.
– Кстати, именно так и случилось в восемнадцатом году. Ну, отступление к старым границам, – Гурьев стёр ластиком лишнее. – Вот. Отступили. А дальше?
– Что?
– Что дальше, Тэдди? Смотри, кайзера больше нет. А пасть – есть. Вот ты уже не кайзер, а демократически избранный канцлер. А зверь-то – он остался прежним. Как быть?
– Ну… наверное, надо что-то придумать, чтобы… Я не знаю, – сердито сдвинул брови Тэдди.
– Сердиться не надо, – мягко проговорил Гурьев. – Надо думать. Сердиться гораздо проще и приятнее. Особенно приятно сердиться, когда ты – самый главный. Особенно – когда ты король. Или император. Когда сердится император, все вокруг начинают дрожать: какой ужас! Император в гневе! Скорее несите ему варенья, поите его сгущенным молоком с сахаром! – Тэдди широко улыбнулся. Но Гурьев не собирался разделять его веселье: – Напрасно ты смеешься, дорогой мой. Получается, никто не думает о том, как объяснить тебе, что ты ошибаешься. Наоборот, все стараются уверить тебя, что всё хорошо. А когда на самом деле всё плохо, они, чтобы ты не сердился, будут тебе врать. А когда ты узнаешь, что тебе врут, ты рассердишься ещё больше. И они снова станут врать тебе, чтобы ты не сердился. И ты перестанешь понимать, что творится у тебя в государстве. Потому что все, боясь твоего гнева и права императора казнить и миловать, будут врать, врать, врать безостановочно, громоздить выдумку на ахинею, чепуху на идиотизм, – лишь бы ты не сердился. И подсовывать тебе игрушки и сладости. И вместо того, чтобы руководить, принимать решения, править страной и людьми, ты будешь топать ногами, лопать мармелад и слушать враньё. И так до бесконечности. Хороший из тебя выйдет император?
– Нет. Ужасный, – продолжая улыбаться, покачал головой Тэдди.
– Правильно. Поэтому император никогда не покажет своим подданным, что он сердится. Он всегда будет с ними вежлив, ровно-доброжелателен, внимателен и спокоен. Он будет задавать вопросы и внимательно слушать ответы. И никогда не позволит им увидеть, что чем-то недоволен. А потом он примет решение, и все подчинятся, потому что он – император, царь, и таково его природное право и обязанность – принимать решения на благо страны и её подданных. А когда он захочет как следует посердиться, он отправится в тир и расстреляет из пистолета десяток поясных фигур – одиночными и очередями. Или возьмёт меч и разрубит на куски несколько деревянных болванов. Или просто наколет дров для своего Большого Императорского Камина. Или направится в гимнастический зал, наденет перчатки и будет дубасить боксёрскую грушу до тех пор, пока из неё не посыплется песок и сам он не упадёт от усталости. В зависимости от того, чего ему больше захочется. Это называется царским поведением. Правильным царским поведением. Усвоил?
– Да.
– Знаешь, почему Сталин победил Троцкого, который был в десять раз образованнее, в сто раз блистательнее, смелее и ярче Сталина? Троцкого, великолепного оратора и пламенного революционера?
– Почему?
– Потому что Сталин никогда не кричит и не сердится. Никто никогда не видел его с перекошенным от ненависти лицом. И поэтому он очень опасный противник. Жестокий и целеустремлённый, потому что так вести себя умеют лишь люди, которые очень хорошо знают, чего хотят. И он вовсе не посредственность. Он умеет слушать и преподнести своё решение так, как будто он принял это решение, советуясь со всеми остальными коммунистическими вождями. Иногда это на самом деле так, иногда не так. А Троцкий – никогда никого не слушал, а только говорил. Тот, кто не умеет слушать, всегда проигрывает. Умный Троцкий вёл себя, как дурак, и проиграл. Сталин, который нигде ничему толком не учился, который плохо говорит по-русски и совсем не умеет полемизировать, скучный Сталин повёл себя, как умный, – и выиграл. Так всегда было, есть и будет. Всегда. Запомнил?
– Да. Получается, Сталин лучше Троцкого?
– Мы вернёмся к этой теме в другой раз, а пока скажу так – оба они хуже. Каждый из них плох по-своему, уникально и неповторимо. Для России и Сталин, и Троцкий – несчастье. Просто один негодяй перехитрил другого. Вор у вора дубинку украл. Но об этом, повторяю, мы поговорим в другой раз. Обязательно. Хорошо?
– Хорошо.
– Отлично. Продолжаем занятие по геополитике. Мы остановились на том, что ни растить, ни кормить такого крокодила, какого мы тут с тобой нарисовали, никто особенно не жаждет. Ни сами немцы, ни французы с поляками, ни голландцы с чехословаками. А теперь давай представим себе, чтобы ты сделал, если бы был… русским царём.
– Почему русским?
– А посмотри-ка, на кого разинута эта пасть. Представь себе, что Польши нет. На кого?
– На Россию, – тихо проговорил мальчик.
– Верно. Так что бы ты сделал?
– Я бы…
– Накормил его? Засунул бы ему в пасть кусочек Польши, чтобы он успокоился? Посмотри, какое хорошее решение. Вот оно, прямо на поверхности.
– Наверное, поэтому оно не очень хорошее.
– Почему?
– Потому, что ты не дал мне подумать, – улыбнулся Тэдди.
– Великолепно. Видишь, Геополитика, получается, не такая уж и страшная штука, а? Ну, хорошо. Не стану тебе подсказывать. Подумай.
– Я бы… отрезал ему челюсти, – некоторое время спустя проговорил мальчик.
– Оторвал бы ему пасть. Давай называть вещи своими именами. Тут ведь нет газетчиков, репортёров, посторонних, которые могут разнести, что услышали. На советах с генералами и адмиралами нужно называть всё так, как оно называется на самом деле. В парламенте можно – и нужно – пользоваться аллегориями и метафорами. А с генералами – чётко, ясно, предметно. Оторвать пасть. Это решение очень ответственное, Тэдди. От него зависят десятки тысяч жизней – а может быть, миллионы. Ты хорошо подумал?
– Я подумал. Но, если я этого не сделаю, тогда получится, что любой немецкий кайзер или канцлер… всё равно будет хотеть накормить своего крокодила? Ведь так?
– Именно так, Тэдди. Именно так всё и обстоит на самом деле. Итак, это твоё решение. Нужно оторвать зверю пасть. Конечно, страна – это не животное, и «пасть» – это не совсем пасть, но что-то в этом, безусловно, есть, потому что семьсот лет постоянных войн для того, чтобы накормить «зверя» – это что-нибудь да значит, не так ли?
– Наверное, – Тэдди вздохнул.
– Хорошо. Предположим, решение принято – но выясняется, что в одиночку тебе не справиться. Что делать?
– Союзники, конечно, – пожал плечами Тэдди. – Британия, Франция, Чехословакия, Польша.
– Польша – нет.
– Почему?
– Польша исторически очень плохой союзник. Польшу следует принимать в расчёт, но ни в коем случае нельзя на неё надеяться. Я потом объясню подробно, почему. Пока просто запомни это. Не хочешь подумать ещё?
– Хочу, – посмотрев на Гурьева, кивнул мальчик. – Голландия и Бельгия. Да?
– А ещё? Может, подсказать?
– Нет. Не надо.
– Ладно. Я подожду, – Гурьев откинулся в кресле и сцепил руки в замок на затылке. – Не подсказка, но совет. Подними глаза от карты и подумай о Германии. О людях, живущих там.
– Шпионы!?
– Нет, Тэдди, – Гурьев снова сел прямо. – Нет. Шпионы – это… как-то это не очень хорошо, правда?
– Ну… Это… Предательство.
– А давай вспомним, что мы уже выяснили. Что кое-кто в Германии не хочет кормить крокодила. Это же совсем не обязательно хотеть, верно? Конечно, человека можно заставить это делать. Постоянно писать в газетах, например, что Германия – превыше всего, что немцы – самые правильные, самые добрые, самые справедливые люди на свете и сам Бог велел им править Европой. Можно делать это так часто и так хитро, что многих удастся убедить в этом. Но ведь мы с тобой знаем, что это не так и так быть не может. То есть верить в этот бред совершенно не обязательно, правда? И кормить крокодила поэтому – тоже.
– Нет, конечно!
– То есть среди немцев тоже должно оказаться совсем не так уж мало таких, кто не хочет кормить крокодила, – и не потому, что им лень работать, а, например, они любят своих детей и потому им не хочется, чтобы они погибли за «великий Рейх». Наверняка есть, не может быть, чтобы не было.
– Конечно, есть. Я понял, Гур. Надо найти как можно больше таких людей! И помочь им… Ну, помочь им, чтобы они объяснили другим, что всем будет лучше, если у зверя больше не будет пасти!
– Хорошо. А можно помочь кому-то из них стать политиком. Членом парламента, например. Или помочь нескольким, кто думает так, собраться и организоваться. Помочь, например, им создать газету. А ещё лучше – радиостанцию. Чтобы как можно больше людей узнали, что есть другой путь к процветанию, и совсем не обязательно кормить зверя, потому что никому за семьсот лет не удалось его накормить.
– Но ведь они… Это же их земля, Германия? Они же не захотят её просто отдать?
– Нужно спокойно и честно объяснить им, что земля – это просто песок и камни. Что поклоняться песку и камням так же глупо, как звёздам или огню. Что Родина и свобода – это больше, чем земля, сложнее, многограннее. Что ради большого можно и нужно иногда суметь поступиться малым. Что всегда есть шанс и необходимость договориться. Что это правильно, морально и честно – в первую очередь, по отношению к людям. Что песок и камни, как бы они не были хороши, не могут быть важнее людей. Их радости, их любви, их здоровья, их смеха. Их детей, которым не придётся умирать за песок и камни. У людей есть руки и головы, и они могут любые камни заставить благоухать и цвести. Кстати, почва, в которой за короткое время похоронено много мёртвых тел, становится ни для чего не пригодной. Так что поливать землю нужно водой, а не кровью, и закапывать в неё удобрения, а не трупы людей и железо. У тебя такие глаза, Тэдди, как будто ты только что сам открыл Америку без посторонней помощи.
– Это и есть – геополитика? – тихо спросил мальчик.
– Да. Тебе понравилось?
– Здорово. Особенно, когда ты так всё объясняешь.
– Правда, это совсем не так сложно?
– Ну… Это сложно, но… Это нужно. И…
– Правильно. Это очень нужно. Только не для того, чтобы писать толстые-толстые книжки, а для того, чтобы пользоваться правильными инструментами для правильных дел. Такими инструментами совсем не обязательно должны быть пушки и корабли. Это могут быть люди. Или целые народы.
– Как это – народы? Ну, человек – это я понимаю, ты же говорил, что каждым человеком можно манипулировать…
– И не обязательно во вред, – подхватил Гурьев. – Осторожно, аккуратно направлять. Не ломать, не корёжить, не насиловать волю и природу. А употреблять в нужном месте в нужное время по истинному, природному предназначению. Каждый народ имеет нечто, называемое народным характером. Есть он у англичан, есть у шотландцев, ирландцев, немцев и французов. И у русских, конечно.
– А русские – они какие, Гур?
– Это тяжёлый вопрос, – Гурьев вздохнул. – Ну, наверное, русский человек намного серьёзнее относится к дружбе, к товариществу, чем всякий прочий. Потому что в истории русскому человеку плечо товарища, друга было жизненно необходимо для того, чтобы выжить. Русские всегда жили на равнинах, их никогда не защищали горы или морские просторы, как шотландцев или англичан. На этих просторах, с длинной холодной зимой и коротким жарким летом, можно выжить только вместе. Поэтому русскому человеку бывает довольно тяжело понять, где кончается он и начинается другой. Конечно, русский человек вынослив и потому бывает жесток, когда требует выносливости от кого-то. С другой стороны, он добр, но бывает, что его доброта тоже жестока оттого, что слишком основательна, идеальна. Русский человек не очень почтителен к закону, потому что князь и дружина всегда были достаточно редкими гостями на просторах его жизни. Поэтому он приучен более жить «по правде», чем «по закону». Это уже трудно понять европейцу, потому что немцу или французу до замка барона и графа – рукой подать. А у русских между городами – сотни вёрст. Россию называли когда-то Гардарикой – страной городов, потому что русские поселения – не хутора, как у викингов, а, по средневековым представлениям, самые настоящие города – с площадью, на которой собиралось вече, с сотнями домов и тысячами людей, посадами, слободами. И русские – другие. Бывает, что русский увлекается какой-то идеей, которая кажется ему очень правильной – иногда единственно правильной – и становится её яростным, восторженным приверженцем. Разочарование же бывает для него тяжким нравственным переживанием. Но русский отходчив; увлекаясь сам, он, освободившись, снисходителен к увлечениям других, ему легко представить себя таким же. Русский человек бывает безрассудно отважен, но большей частью он проявляет в бою и на войне редкое умение устраивать себе жизненное пространство и выживать. Это делает его хорошим солдатом, неприхотливым и выносливым. Но этими его качествами ни в коем случае нельзя злоупотреблять. Некоторые военачальники, ошибочно принимая неприхотливость и приспособляемость за бессловесное скотство, очень любили бить русских «солдатиков» по зубам и посылать под пулемёты врага без артиллерийской подготовки. Это самый лучший способ для того, чтобы русские взбунтовались и повернули штыки – потому что русские очень хорошо чувствуют, когда к ним начинают относиться, как к скотине. Но если русский чувствует уважение к себе, чувствует то, что он называет «человеческим отношением», то от него можно добиться очень многого. А вот палку русский человек не выносит. Из-под палки он отвратительно работает, ещё хуже воюет и, если не может сбежать или взбунтоваться, предпочитает умереть, но не подчиниться. Делает он это очень страшно: пьёт водку без меры, опускается, ни на что не реагирует, превращается в дикое, отвратительное животное, оскотинивается совершенно, – раз вы ко мне, как к скотине, относитесь, вот вам скотина – получите и распишитесь! И добивается, как правило, своего – погибает. Вытащить его из такого состояния удаётся очень редко. Чаще всего не удаётся вообще. Если такое происходит, то происходит повсеместно и в таких количествах, что ставит под угрозу жизнь всего государства. Это как обвал, понимаешь? Лавина. Поэтому настоящий государь должен всегда помнить об этих русских достоинствах и недостатках. И правильно ими пользоваться. Это бесполезно судить или критиковать. Это можно только знать – или не знать. Понятно?
– Да. Понятно. А ещё?
– Что «ещё»? – улыбнулся Гурьев, взъерошив Тэдди макушку.
– Ещё расскажи. Про кого-нибудь ещё.
– Не «про», Тэдди. По-русски правильно будет «о ком-то». Ну, и о ком ещё тебе рассказать?
– Не знаю. Про… О ком хочешь.
– Ну, тогда я расскажу тебе о евреях. Потому что о них очень много говорят, в том числе господа офицеры. Говорят в основном вещи, довольно далёкие от действительности. А тебе нужно знать, как всё обстоит на самом деле. Так?
– Так… А евреи и жиды – это одно и то же?
– Да. В польском языке, например, или в чешском, словацком – это самое обычное слово. А вот в русском языке слово «жид» со временем стало ругательством, оскорбительной кличкой, которую произносят, когда хотят унизить, обидеть. Хотя во времена Пушкина это было трудно себе представить. Поэтому лучше всё-таки называть евреев не жидами, а евреями. Для настоящего государя нет никакой пользы в том, чтобы кто-то из его подданных на него обижался, правда? – Мальчик кивнул. – Ну, вот. Императрица Александра Феодоровна, которую я хорошо помню, имела, среди своих прочих добродетелей, одно замечательное качество. Она прекрасно понимала, что хорошо либо плохо относиться к человеку можно и должно только на основании его достоинств, недостатков и поступков, а не на основании крови, которая в нём течёт. Она понимала, что для какой-нибудь очень важной общей задачи можно и нужно объединить всех – и русских, и евреев, и ботокудов. Поэтому в Её Собственном госпитале работали не только русские и православные, но и лютеране, и магометане, и евреи, и вообще все, кто чем-нибудь мог помочь раненым русским солдатам. Среди которых, опять же, были отнюдь не только русские. Александра Феодоровна была русской государыней, и это своё предназначение осознавала. Хотя не везде и не всегда, но это уже – другая история. И к евреям, с которыми работала бок о бок, Александра Феодоровна относилась ровно так же, как ко всем остальным. Это единственное правильное отношение. Ко всем одинаково. Некоторые люди очень недовольны, что вот, например, Эйнштейн, открывший закон относительности, еврей. Или что еврей доктор Фрейд, или еврей – Ротшильд. Это есть претензия бездарности. В этом есть что-то такое жалкое, понимаешь? Есть только один способ борьбы против того, что евреи играют большую роль в чём-то. Способ очень простой: нужно самим делать великие открытия, быть великими учеными, банкирами, врачами и философами. Творчество, предпринимательство – это область свободы. А свобода есть испытание силы. И думать, что свобода всегда оказывается хороша для евреев и плоха для не евреев – это ужасно унизительно. Так что люди, которые набрасываются на евреев за их предприимчивость и учёность, сами не замечают, что унижают таким образом вовсе не евреев, а себя, и расписываются в собственном бессилии. Ты же не считаешь себя хуже или лучше какого-нибудь мальчика, твоего ровесника, только потому, что он еврей, а ты – нет?
– Нет, конечно. Это глупость какая-то!
– Правильно. А глупость – это первый шаг к неправильному решению. Государь не может позволить себе неправильных решений, поэтому, прежде чем решение принять, он должен многое узнать и всё хорошенько взвесить. Потому что ошибки в его решениях – это ошибки в государстве. А евреи могут быть очень полезны государству, в качестве друзей и верноподданных. А в качестве врагов и разрушителей – чрезвычайно опасны. Поступать с ними государю следует одновременно справедливо и твёрдо. Это хорошо понимали русские императоры Павел Первый и Александр Освободитель, и совершенно не понимали Александр Третий и Николай Второй. Евреи почти так же терпеливы, как русские, но там, где их народному телу грозит смертельная опасность, они гораздо ранимее и, быстро объединившись, яростно защищаются. Тот государь, который не станет этого забывать, сумет снискать их уважение и даже, возможно, любовь. У такого государя евреи будут трудиться сообразно способностям своего ума, закалённого и отточенного учением, на благо страны и своё собственное. Евреи предприимчивы и рациональны – как и воспитавшая их религия, рассуждения которой обо всех сторонах жизни очень конкретны и в то же самое время обширны, в точности, как концентрические комментарии к закону в книгах Вавилонского Талмуда. Я потом покажу тебе, как выглядит страница из этой книги, это очень поучительно и интересно. Иногда в своей предприимчивости их заносит, и это необходимо научиться видеть и предупреждать – но ни в коем случае не силой. Силу, палку еврей ненавидит так же, как русский, и никогда не подчиняется, но всегда находит способ от насилия уклониться, выскочить из-под его катка. От этого любят говорить, что евреи «изворотливы». Хороший государь, зная эти свойства и особенности евреев, всегда сумеет использовать их правильно. Тогда они будут, как ещё один бриллиант в короне. Некоторые из религиозных обычаев евреев непонятны, а их странноватый вид может показаться кому-то отталкивающим. Правда, тут, в Британии, таких евреев затруднительно увидеть, но мы с тобой скоро поедем на континент, и там они непременно нам встретятся. Но обычаи и верования многих народов могут показаться довольно странными. Например, эскимосы никогда не моются, потому что слой кожного сала предохраняет их от инфекций в условиях, когда гигиена в нашем понимании невозможна – ведь у них очень мало топлива и всё время очень холодно. С одной стороны, это довольно неприятно для европейца, но с другой – ты же не станешь ненавидеть их за это? Государь более всех остальных обязан уметь подняться над ограниченностью обывательских суждений и увидеть суть, главное, то, что определяет направление и сулит процветание. Противодействовать природе, будь то природа земли, космических сил или человеческого духа – опасно, потому что чревато разрушением самых основ жизни. Не противодействовать, а обращать на пользу каждого в интересах всех – вот в чём высшая мудрость государя. Ты не заснул, Тэдди?
– Да ну тебя. Мне… Джейк, а почему никто так не умеет, как ты?
– Я просто стараюсь, чтобы тебе было понятно и хотя бы чуточку интересно. На самом деле хороших учителей очень много, просто они до тебя пока не добрались.
– Да-а, как же, – улыбнулся мальчик. И сделался снова серьёзным: – Джейк… А это тоже – геополитика? Про… О народах и о государе?
– Конечно. Ты быстро учишься, ты внимателен и умеешь слушать, поэтому заниматься с тобой – сплошное удовольствие. Мне это очень нравится. Но на сегодня, я думаю, достаточно. Ты подумай ещё над всем этим, а завтра мы продолжим. И мне кажется, неплохо бы тебе поделиться тем, что ты узнал, с твоей дружиной. Потому что князь должен не только бегать и прыгать вместе со своей дружиной, но и настраивать её на правильное понимание своей политики. Потому что дружина непременно должна понимать и разделять политику своего князя. Понимать, что определять политику – это право и обязанность князя.
– А они меня послушают?!
– Что такое?! – изумился Гурьев. – Ты – князь или не князь?!
– Князь, – кивнул мальчик.
– Обязательно послушают, – пообещал Гурьев. – Послушают, и очень внимательно. Ты напишешь сообщение для господ офицеров, мы с тобой поработаем над ним, чтобы в нём не было ненужной воды и случайных слов, и ты прочтёшь им его, как доклад. Естественно, без бумажки. Князь ведь не может говорить по бумажке, как какой-нибудь генеральный секретарь. У князя каждое слово – золото, даже не серебро. Договорились?
– Да. А как будет называться доклад?
– Ну… например, так: «О некоторых особенностях народных характеров великороссов и евреев». Как?
– Очень длинно, – покачал головой Тэдди.
– Да, ты прав, – покаянно вздохнул Гурьев. – Действительно, очень длинно и скучно, как толстая книжка о геополитике. Слушатели могут разбежаться ещё до того, как начнётся доклад. Ну, тогда ты что-нибудь предложи.
– А я уже придумал. «Бриллианты короны – какие они?»
– Хм. Немного туманно, тебе не кажется?
– Зато никто не догадается. И будет сюрприз! Представляешь?! А начну я так: основа состояния Империи – это люди, её граждане и строители. Люди – главное сокровище Империи, без которого Империя не только не имеет смысла, но и вообще невозможна. Как ты думаешь, это… годится?
– Здорово! Просто отлично. Честно!
– Правда?
– Конечно.
– Гур… А ты мог бы стать королём?
– Нет, – сделав вид, что ответ стоил ему раздумий, покачал головой Гурьев. – Никогда.
– Почему?!
– Я очень люблю сердиться, – улыбнулся Гурьев.
– Что он делает?! – шёпотом спросил Осоргин, который вместе с Матюшиным слушал этот «открытый урок» в соседней комнате. Гурьев специально, с далеко идущими намерениями, пригласил обоих офицеров. – Господи Боже, да что же это он делает такое?!
– Он лепит нам с вами Государя, Вадим Викентьевич, – почти так же тихо ответил генерал. – С заглавной буквы. Того самого Государя, которого у нас нет и который нужен нам, как воздух. Вот что он делает. И вылепит, будьте уверены. А потом встанет – и уйдёт. Всё точно так, как говорил.
– Боже мой… Каждое слово, просто каждое слово! Ведь это же записывать надо, записывать! Как – уйдёт?! Кто же ему позволит – такому – уйти?!
– Уйдёт, Вадим Викентьевич. И правильно сделает. Поступит, так сказать, единственно возможным способом, – горько вздохнул Матюшин.
– Ну, значит, я с ним уйду, – Осоргин закрыл глаза. – Без него мне никакой государь не нужен. Вот такое моё всем вам слово – офицерское слово, последнее.
– Послушайте, Вадим Викентьевич, – сердито проговорил Матюшин. – Поверьте, я прекрасно понимаю, что с вами творится, ибо сам переживаю нечто весьма похожее. Но думаю, однако, следует всё же внять доброму совету Якова нашего свет Кирилловича и перестать воспринимать происходящее в столь откровенно мистическом и магическом ключе. И, наконец, вместо того, чтобы завывать от восторга и биться лбом об землю, – чего сии беспримерные деяния, вне всякого сомнения, заслуживают, – всё-таки начать в полную силу Якову Кирилловичу помогать. Так как именно для этого мы с вами, насколько я понимаю, сюда и приглашены!
– Призваны, ваше превосходительство, – Осоргин посмотрел на генерала и кивнул. – Призваны.
– Вот и замечательно. Так давайте-ка займёмся своими прямыми обязанностями призванных на службу солдат. Я подготовлю господ офицеров к предстоящему докладу и обговорю с ними круг возможных вопросов. А вы, если вам это не в тягость, подготовьте, пожалуйста, помещение и надлежащий реквизит.
– Слушаюсь, ваше превосходительство, – ухмыльнулся, козыряя генералу, Осоргин.
Тэдди волновался – кажется, это было первое в его жизни выступление на публике, да ещё перед теми, к кому он испытывал вполне понятное для мальчика уважение и даже восхищение: офицеры, почти все имевшие боевые награды и получавшие свои звания не в гарнизонах, а в битвах и сражениях с врагом, часто обладавшим многократным превосходством в живой силе и технике. «Курсанты», в свою очередь, чрезвычайно заинтригованные намёками генерала и таинственным видом кавторанга, тоже предвкушали удовольствие: кроме естественного любопытства, – как тринадцатилетний мальчик справится с ролью докладчика, это было ещё и достаточно редкое развлечение, поскольку предельно жёсткое расписание занятий курсантов «зигзагов» не предусматривало.
Наблюдая за тем, как преувеличенно-вежливое внимание на лицах мужчин, повидавших и переживших такое, чего при иных обстоятельствах хватило бы на добрый десяток жизней, сменяется неподдельным интересом и нежностью к мальчику, которого многие подсознательно воспринимали как своего собственного ребёнка, Гурьев откровенно любовался результатом своих усилий. Он знал, что «игра в дружину» кое-кому уже успела наскучить – следовало восстановить интерес и придать игре новый, куда более серьёзный, импульс.
Тэдди уложился в девять минут. Для первого раза это был отличный результат. Гурьев надеялся со временем довести регламент до двенадцати – пятнадцати, в зависимости от сложности темы, справедливо полагая, что больше не требуется. Когда взволнованный докладчик отступил от карты мира и вопросительно посмотрел на Гурьева, он чуть заметно, с явным одобрением кивнул, обозначив улыбку и приопустив веки. Генерал Матюшин поднялся и повернулся к слушателям:
– Господа, попрошу вашего внимания. По просьбе докладчика, ваш покорный слуга и Яков Кириллович окажут ему необходимую поддержку при ответах на возможные вопросы к докладу. Попрошу не стесняться, господа.
Тэдди отвечал ясно и чётко, без запинки – чувствовалось, что он полностью приноровился к ситуации и справился с волнением. Наконец, прозвучал вопрос, который Гурьев ожидал услышать – в той или иной форме, и понимал, что вопрос этот будет, конечно же, адресован не Тэдди, а ему. Майор Карташев, участник каппелевского Ледяного похода и, вероятно, первый в истории русский кавалер британского ордена «Крест Виктории» [13], давший ему право жительства на островах, резко встал и одёрнул гимнастёрку:
– Вопрос к вам, Яков Кириллович, как к наставнику Андрея Вениаминовича. Поясните, пожалуйста, как следует нам, русским патриотам, относится к евреям-сионистам?
– Ну, поскольку речь у нас идёт о евреях, то я отвечу, как это частенько в обыкновении у евреев, вопросом на вопрос, – улыбнулся Гурьев и с удовольствием увидел ожидаемые ухмылки «курсантов». – А вопрос, Георгий Аполинарьевич, будет такой: какое из двух основных блюд, сервируемых современными политически ангажированными евреями – сионизм или социализм троцкистского образца – следует, по-вашему, предпочесть русскому патриоту? Я, например, предпочитаю первое, поскольку оно является ни чем иным, как еврейским патриотизмом, и тем самым более соответствует моему патриотическому вкусу, нежели троцкизм, который стремится всех людей без различия пола и происхождения превратить в бездушные винтики чудовищной социалистической машинерии. Ну, а как русскому патриоту следует относиться к другому патриоту? К греческому? К мексиканскому? На каком основании русскому патриоту уместно было бы оспаривать право евреев на собственный патриотизм? Отличается ли русский, болгарский, китайский и все прочие патриотизмы от еврейского? Если да, то чем и насколько принципиально такое отличие? Что вы лично, например, можете сказать по поводу программы еврейского патриотического движения? Как видите, вопрос совершенно не прост и не предполагает однозначных, простых ответов. Но это ещё далеко не всё, господа. Поскольку мы с вами находимся здесь вовсе не со скуки, круг вопросов неимоверно расширяется. Вот лишь малая толика таких вопросов. Каковы интересы России в Палестине, в будущем государстве евреев, если – точнее, когда – оно там возникнет? Каким образом лучше защищать эти интересы? Сумеет ли Россия отстаивать свои интересы, находясь, допустим, в конфронтации с сионистами, которые, несомненно, будут играть определяющую роль в будущем еврейском государстве? Выгодна ли России сильная Турция у её границ? Выгодны ли России военно-воздушные и военно-морские базы в непосредственной близости от Персидского залива и Индийского океана? Выгодно ли России возможное участие в предприятии Суэцкого канала? Каковы социально-политические и демографические виды еврейского государства, если туда – представим себе такое развитие событий – в течение, скажем, двадцати лет, переберётся, при структурной и технической помощи России, около восьми миллионов русских, польских, литовских, венгерских, бессарабских и румынских евреев? Каковы виды на установление особых отношений между русской православной церковью и иерусалимским патриархатом? Следует ли империи Российской, как метафизической наследнице империи Византийской, приложить усилия к установлению своей юрисдикции над Святыми Местами и какую роль в этом случае восстановленная московская патриархия будет играть в православном мире? Я не слишком озадачил вас своими вопросами, Георгий Апполинарьевич?
По выражению лиц присутствующих убедившись в том, что отнюдь не только Карташев, но и все они не просто озадачены перспективами, затронутыми его вопросами без ответов, а озадачены более чем основательно, Гурьев перешёл в наступление. Голос его при этом звучал ровно и тихо, заставляя курсантов ловить каждое произнесённое слово:
– Настоящего русского патриота невозможно запутать, господа, ибо настоящий русский патриот всегда руководствуется в своих размышлениях интересами России. В отличие от настоящего русского идиота, каковым является, безусловно, всякий русский, ненавидящий инородцев. Русская империя никогда не была и не будет империей нации или партии, а всегда была и будет, – как говорится, даст Бог – империей смыслов. Ибо имеет, кроме самого существования, вполне определённый смысл такового. Помнится, ещё благословенной памяти Пётр Аркадьевич Столыпин говорил – я именно потому, что русский, не могу быть ненавистником инородцев, в том числе и евреев. Это будет противно и нашей православной вере, и природе русского человека. Она добрая ко всем, снисходительная, уживчивая. Что же касается глубоко и трепетно волнующего многих вопроса о так называемой «ответственности за богоубийство» – тут я с удовольствием предоставлю слово нашему дорогому и глубоко всеми нами уважаемому батюшке, который любезно согласился специально прояснить этот вопрос для присутствующих. Отче, прошу вас.
Священник, давно искавший повода каким-то образом восстановить тёплые отношения между собой и Гурьевым, которые несколько охладились вследствие их спора по окончании ладягинской лекции, с удовольствием ухватился за великодушно предоставленную ему Гурьевым возможность сделать это. Приглашённый на доклад и предупреждённый заранее, он с готовностью поднялся:
– Разумеется, вы, господа, понимаете, о чём пойдёт сейчас речь – а именно о бытующем среди многих православных, даже иереях, опасном и антихристианском по своей сути мнении, будто бы иудеи по собственной воле виновны в грехе предания смерти Господа нашего Иисуса Христа. Это, однако, совершенно не так. Надобно, господа, во-первых, заметить, что грех убийства не переходит по наследству. Так и грех убийства Богочеловека вовсе не перешел в виде наследственного греха на весь народ еврейский. Хотя и кричали иудеи у Креста Христова: «кровь Его на нас и на чадех нашех», как указано о том в Евангелии от Матфея, в главе двадцать седьмой, стихе двадцать пятом, тем не менее, грех этот не перешел на потомков убийц. В этом нетрудно убедиться, познакомившись с чинопоследованием Большого Требника, – «Како подобает приимати приходящих от жидов к правей вере христианстей». Согласно этому чинопоследованию, перед крещением приходящие от жидов должны отрекаться от всех лжеучений и обычаев иудейских, от всех их лжеучителей. Однако от приходящих от жидов, господа, церковь никоим образом не требует покаяния в грехе убийства Господа нашего Иисуса Христа. Это значит, что клятва, о которой сказано было выше, никак не распространилась на потомков даже тех иудеев, что кричали свои страшные слова, видя мученичество Господа нашего на Кресте. Как учит нас святитель Иоанн Златоуст – хотя они, иудеи, и неистовствовали так безумно против себя и детей, однако человеколюбивый Господь наш не подтвердил согласием Своим этого приговора не только по отношению к детям, но и по отношению к ним самим. Сие же совершенно недвусмысленно означает, что не только уверовавшие во Христа и принявшие Святое Крещение иудеи, но и упорствующие поныне в своём иудействе, виновными в грехе убийства Богочеловека признаны быть не могут и обвиняемы в том не должны быть. Таково учение и слово пастырское Матери нашей Православной Церкви в том, что касается этого сложного вопроса, – священник слегка поклонился и сел.
– Спасибо, отче, – Гурьев обвёл взглядом притихших курсантов и, кивнув, продолжил: – Я, господа мои, превосходно понимаю, что за один вечер переменить мнение, утвердившееся за годы, крайне сложно. Но я хотел бы вам напомнить, господа – человек тем и отличается от жвачного копытного, всю жизнь шастающего на водопой одной и тою же тропкою, что наделён разумом, коим ему, человеку, надлежит при всяком удобном и неудобном случае пользоваться. Мы с вами как раз в таком неудобном случае и пребываем – мы бесправные изгнанники на неласковой чужбине, и наша цель, как патриотов, вернуть себя Отечеству и Отечество – себе. И мне кажется, нам теперь будет много проще понять других изгнанников, их чаяния и устремления, и тем помочь себе, в первую очередь, лучше осознать свои собственные задачи и осмыслить способы их осуществления. Мы, как мне представляется, именно за этим здесь и собрались. А сейчас, господа, я хотел бы от всей души – от своего имени и от имени Андрея Вениаминовича – поблагодарить вас за благосклонные внимание и терпение и пригласить вас на следующий доклад, который Андрей Вениаминович при помощи и поддержке его превосходительства генерала Матюшина любезно согласился нам с вами представить ровно через две недели. Темой доклада станет тактика государственного переворота под руководством товарища Бронштейна-Троцкого в Петрограде в октябре семнадцатого. Тактика чрезвычайно дерзкая и совершенно научная, потому, я думаю, вам, как людям военным, будет весьма интересно с нею ознакомиться. Надеюсь, таковые доклады на всевозможные военно-политические темы станут в нашем собрании со временем доброй традицией. Приятного отдыха, господа!
Когда офицеры, закуривая и переговариваясь, разошлись, а Матюшин и Осоргин принялись помогать Тэдди сворачивать карту, священник приблизился к Гурьеву:
– Могу ли я рассчитывать, что возникшее между нами недоразумение прекращено, Яков Кириллович?
– Да какое там ещё недоразумение, что вы такое говорите, отче, – широко улыбнулся Гурьев, протягивая священнику руку. – Это я совершенно утратил самоконтроль и наговорил неведомо чего, так что не вам, а мне впору прощения просить. Спасибо вам за выступление, вы меня не просто выручили, а… – Гурьев вздохнул и, закатив глаза, покачал головой.
– Ох, и артист же вы, Яков Кириллович, – грустно улыбнулся отец Даниил, пожимая протянутую ладонь. – Тем не менее, прошу вас на меня ни в коем случае не сердиться, если такое возможно. Я ведь…
Священник, не выпуская руки Гурьева из своей, чуть наклонился к нему, заглядывая снизу в глаза, – отец Даниил принадлежал к числу очень немногих, кто не боялся этого делать, – и тихо проговорил:
– Что бы там ни было, Яков Кириллович, только об одном вас прошу: оставайтесь, Бога ради, человеком. Никакие идеи, никакие царства даже одного-единственного расчеловечивания человека не стоят. Ради этого мальчика, ради женщины, которую, как я прекрасно вижу, вы всею душою полюбили – прошу вас, помните о том, о чём нас Господь наш даже на Кресте заклинал: оставайтесь, пожалуйста, людьми. Слышите?!
– Слышу, отче, – Гурьев с силой ответил на рукопожатие. – Слышу. И честно вам обещаю – я попробую.