Западня
Егор уже подъезжал к месту, когда обычный, полный безалаберной жизнерадостности треп радиоведущего был прерван экстренным сообщением.
– Как только что мы узнали, – торопливо и жадно, словно только он один имел право на эту весть, затараторил новостной редактор, – примерно полчаса назад автомобиль, в котором находились известный хоккеист Валерий Храмов и его жена, попал в аварию. Оба пассажира погибли. По предварительным данным, автомобиль направлялся на дачу спортсмена. За рулем находилась его жена. По всей видимости, она не справилась с управлением, и автомобиль марки «Мерседес» на полной скорости вылетел с шоссе и врезался в столб…
Толчком пальца Егор выключил радио и съехал на обочину, сам едва не получив удар от идущей сзади машины, давшей ему вслед долгий негодующий гудок.
Какое-то время он сидел без движения, тяжело дыша и не слыша своего дыхания.
«Я ведь его предупреждал, – билась в его голове одинокая и жалкая, как пойманная птица, мысль. – Я ведь его предупреждал…»
Он почувствовал, что задыхается, и открыл окно до упора.
Мимо катил поток машин, сверкая равнодушным металлом, гремя музыкой, ревя моторами.
Егор загляделся на этот поток, и ему стало немного легче. Постепенно в голове начали всплывать вчерашние события и мысли. Вспомнилась поездка в метро, давшая ему чувство освобождения от его самодовлеющего отношения к своему дару и направившая волну отчаяния, едва не доведшего его до самоубийства, в русло надежды и уверенности в себе. Что ж, теперь все это надо забыть? Оттого, что еще один человек не послушался его или, вернее, не дал себе труда ему поверить? Но это не повод для новой вспышки отчаяния. Он должен помнить, что ему далеко не все под силу исправить из того, что предрешено высшими силами. А если что-то ему и удастся, то это как раз с позволения тех самых сил, но отнюдь не вопреки им. И впадать в панику из-за невозможности изменить предопределенное – даже не наивно, а преступно, учитывая, против чего он пытается восставать.
«Чему быть, того не миновать, – сказал себе Егор, включая двигатель. – Я сделал все, что мог. А дальше не мне решать. Господи, на все воля твоя. Аминь».
Вскоре он входил в дом профессора Никитина. Новое испытание, пришедшее вместе с вестью о гибели Храмова, странным образом укрепило его решимость развязаться с Никитиным. Он чувствовал себя твердым, как кремень, и если где-то в глубине души у него и оставались сомнения в целесообразности этого разрыва, то теперь он знал точно, что по-другому быть не может. Он должен получить полную автономию на свою жизнь и на право распоряжаться своим даром. Возможно, он наделает массу ошибок, но это будут его ошибки, и он сам, без чьей-либо помощи – которую можно без натяжки назвать вторжением – постарается свести последствия этих ошибок к минимуму.
Перед дверью он посмотрел на часы. Без двух минут девять. Он явился точно в срок.
Сразу же после его звонка дверь открыл профессор Никитин.
– Доброе утро, – сухо и деловито, то есть как обычно, точно ничего не произошло, сказал он. – Проходи.
– Доброе утро.
Егор прошел в прихожую, где, как всегда, пахло свежим кофе и табаком.
– Как настроение? – поинтересовался Никитин, глядя на него своими пронзительными орлиными глазами.
Егор вспомнил Храмова, и на миг его дух омрачился. Но он не позволил себе сбиться и бодро кивнул:
– Все в порядке.
– Ты не передумал? – спросил Никитин.
– Нет.
– Хорошо. Пойдем.
Егор вслед за Никитиным вошел в кабинет, служивший одновременно лабораторией.
Собственно, лабораторией его делала спрятанная в шкафу установка, которая извлекалась на свет божий лишь в часы занятий Егора с профессором, а в обычное время была совершенно незаметна.
Сейчас здесь сидел полный немолодой мужчина в очень дорогом костюме, с бриллиантом на поросшей черным волосом руке. Он был полон той нездоровой полнотой, в которую облекаются дорвавшиеся до денег выскочки из низов, и глаза его таращились на вошедших с мольбой, в которой не было ни выдержки, ни элементарной воспитанности.
За его спиной высились два телохранителя, которые уставились на вошедшего так, словно он собирался выхватить пистолет и превратить их драгоценного патрона в решето.
– Здравствуйте, – холодно сказал Егор, не обратив внимания на телохранителей.
Он видел вчера этого господина в открывшихся ему видениях и не удивился этой встрече. Единственное, что добавилось к уже сложившемуся образу, это то, что Егор при виде этой круглой, лоснящейся физиономии отчетливо вспомнил, кем является новый клиент Никитина. Клиент, ибо теперь Егор не сомневался в истинных взаимоотношениях Никитина и его гостей, что бы там профессор о них ни говорил.
– Здравствуйте, – простонал толстяк, еще больше выпучив глаза при виде Егора.
Горин был в маске, которую он надел в коридоре и которая скрывала почти все его лицо. Эта мера предосторожности была предпринята им по настоянию Никитина с самого начала их работы с посетителями. Егор, поначалу протестовавший против этой «театральщины», как он называл подобные ухищрения, вскоре понял, что Никитин прав. Мало того что он сам был известным человеком в московском обществе, так еще и на прием к Никитину зачастую являлись те, кто регулярно в этом обществе мелькал – как, например, этот толстяк, известный бизнесмен и покровитель искусства. Быть узнанным Егору отнюдь не улыбалось, и потому маска стала постоянным атрибутом при его общении с гостями профессора.
Егор кивнул и сел на стул, стоящий напротив гостя. Все действо было отрепетировано до мелочей, поэтому он не тратил времени на подготовку, а непосредственно переходил к сути.
– Что? – спросил неуверенно толстяк, оглянувшись на застывшего в дверях профессора.
– Сидите спокойно, – посоветовал тот.
Толстяк замер, глядя в прорези маски, из которой на него смотрели серые пронзительные глаза.
Минута прошла в томительном молчании, отметившейся крупными каплями пота на лбу толстяка, которые, подобно каплям в клепсидре, отсчитывали истекающие секунды.
Затем Егор поднялся и молча вышел в коридор.
– Это все, профессор? – спросил толстяк, растерянно проводив Егора взглядом.
– Думаю, да, – отозвался профессор.
– Что мне делать?
– Ждите, – сказал профессор и вслед за Егором вышел в коридор.
Тот с отсутствующим видом стоял у стены. Снятая маска болталась у него в руке.
– Идем, – сказал профессор, забирая у него маску.
Он ввел Егора в гостиную и закрыл дверь.
– Что ты увидел?
– Он умрет через две недели, – сказал Егор.
– От чего?
– Что-то с мозгом, – пожал плечами Егор. – Я не смог понять что.
– С мозгом? – спросил Никитин. – Не с сердцем?
– С мозгом, – повторил Егор. – Он упадет прямо на совещании директоров. До больницы не довезут.
– Похоже на инсульт, – сказал Никитин.
– Похоже, – согласился Егор.
Никитин пристально посмотрел на него.
– Ты сегодня так спокоен, – заметил он. – Обычно ты реагируешь иначе.
– Да, – отозвался Егор. – Обычно, но не сегодня.
Никитин хотел что-то сказать, но промолчал.
– Подожди меня здесь, – распорядился он. – Я скоро.
Оставшись один, Егор не стал садиться в кресло, как было у них заведено, а встал у окна. Он так торопился покинуть эту квартиру, что не мог больше выносить вида ее стен и мебели. Все, что ему хотелось, это выйти туда, на залитую солнцем улицу, и раствориться в толпе прохожих. Он догадывался, что просто раствориться ему не удастся, что ноша, возложенная на его плечи, все равно выделит его из числа прочих и возведет на то место, которое ему причитается. И, прислушиваясь к себе, он понимал, что ничего не имеет против этого возведения. Но ему нужно было время на осознание того, где находится его место и каким образом он может его занять. И чем быстрее он покинет квартиру Никитина, тем раньше сможет начать поиски.
И потом, Горин ждал, что профессор выполнит свою часть договора и даст ему адрес отца. Егор не знал, в какой точке мира скрывается его отец, – на все его предыдущие расспросы Никитин отвечал молчанием. Но где бы ни находилась эта точка, Егор готов был отправиться к ней немедленно. Помимо прочих соображений, ему особенно крепко засело в голову одно: только отец способен все объяснить и помочь ему определиться с выбором единственно верного пути. А значит, найти отца было первостепенной задачей.
Вопреки обещанию, профессор явился не скоро. Должно быть, утрясал дела с клиентом. Егор старался не думать об этом: это все его не касалось. Он здесь лишь посторонний, волею судьбы задержавшийся на некоторый промежуток времени. Соответственно, он должен вести себя как посторонний, ничем не выказывая своей близости ни к профессору Никитину, ни к его занятиям.
Скрипнула дверь – вернулся профессор.
– Извини, – сказал он торопливо, – дела.
– Ничего, – сказал Егор.
Они встретились взглядами, и профессор отвернулся.
– Итак, – сказал он, падая в кресло и закуривая, – ты не изменил своего решения.
«Он словно насмехается надо мной», – подумал Егор.
Не поддаваясь овладевавшему им раздражению, но и не садясь в кресло, на которое кивком головы указал Никитин, он покачал головой.
– Не изменил.
– Жаль, – сказал профессор. – А я надеялся…
– Напрасно надеялись, – перебил его Егор.
– По-видимому, – согласился профессор.
Он с силой выпустил дым и улыбнулся, обнажая свои крепкие, коричневые по краям зубы.
– Что ж, мы с тобой хорошо поработали. Надо это признать.
Егор промолчал, косясь на его худые, жилистые руки.
– Надеюсь, мы будем видеться.
– Не в этой жизни, – вырвалось у Егора.
Профессор с удивлением посмотрел на него, и Егор тут же выбранил себя за свою вспышку. Нельзя давать волю чувствам! Чего доброго, Никитин сочтет его желание получить свободу за слабость и попытается уговорить его остаться. Что его попытка ни к чему не приведет, Егор был уверен. Но он не был уверен, что сумеет сохранить спокойствие во время новых словопрений, и потому ему следовало удалиться как можно быстрее, а не увязать в сетях обещаний, а возможно, и угроз Никитина.
– Ладно, – кивнул профессор. – Вижу, ты настроен решительно. Что ж, это твой выбор. Не смею мешать.
Он сунул два пальца в нагрудный карман клетчатой рубашки, вытащил вырванный из блокнота листок.
– Вот, – сказал он, положив листок на стол. – Адрес, который ты просил.
Егор взял листок и, не глядя на него, положил во внутренний карман куртки.
– Спасибо.
– Не за что, – усмехнулся профессор.
Что-то мефистофельское опять промелькнуло в его улыбке, и Егор почувствовал легкое беспокойство. Но напрасно он пытался разглядеть свое будущее, соотнося его с будущим профессора. Тот наверняка включил защитные экраны, и все, что Егор мог видеть, – это какие-то символы, плавающие в отдалении и имеющие частично цифровое, частично графическое выражение. Так, он разглядел две девятки, потом рельсы железнодорожного пути, что все это могло означать, он не смог разобрать, а на гадания у него не было времени.
– Я пойду, – сказал он.
– Иди, – кивнул профессор. – Отцу поклон от меня.
– Спасибо.
Егор вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, которого по болезни досрочно отпустили с урока, хотя и не поверили ни единому его слову.
Он бросил последний взгляд на Никитина.
Тот смотрел перед собой немигающим и словно неживым взглядом; жесткие, изрезавшие лицо морщины застыли, будто в камне, и весь он создавал впечатление какой-то машины, лишенной души и плоти, но зато снабженной стальным скелетом, нейлоновыми жилами и мощным, ни перед чем не останавливающимся разумом. Он сидел перед Егором воплощением непреклонной воли, тем более жуткой, что у этой воли не было конечной цели, а, стало быть, вся она была устремлена в бесконечность. А там, где начинается бесконечность, начинается страх.
Содрогнувшись от соседства этой мумии, которая уже не смотрела на него, уже потеряла к нему интерес, точно и он был чем-то неодушевленным, вроде бронзового лаптя или занавески на окне, Егор вышел из комнаты и через минуту оказался на улице.
Конец ознакомительного фрагмента.