Часть I
Поэтические забавы
Самый первый четверг
Искал я когда-то давно работу, связанную с литературой.
Такое было у меня в то время странное настроение. И все мои друзья и приятели были в курсе этих поисков. Одни сочувствовали, другие обещали, а один нашел. Это был мой школьный друг, тогда уже довольно известный литературовед.
Он позвонил и спросил: Слушай, как ты к детям относишься?
Я спросил: В каком смысле?
Он спросил: Ты их любишь?
Я спросил: Кружок какой-нибудь?
Он спросил: Литературное объединение юных поэтов при детской газете тебя устроит?
Я спросил: Думаешь, возьмут?
Он спросил: Ты что же, треплом меня считаешь? – И сказал, когда явиться, куда и к кому обратиться.
Я явился, обратился, договорился, и вот в один из февральских четвергов 1972 года я впервые вошел в Четыреста Сорок Восьмую комнату известного всем здания на Фонтанке, называемого «Домом прессы».
ОНИ уже ждали, смотрели на меня, молчали.
Я сообщил, как меня зовут, сказал, сколько мне лет, и прибавил, что в детстве тоже пытался сочинять стихи, но ничего хорошего из этого не вышло.
– А сейчас сочиняете? – спросила одна из них.
– Сейчас? Да, сочиняю.
– А книги есть?
– А книг почему-то нет.
Молчание сгущалось.
– А давайте во что-нибудь сыграем, – предложил я. – В какую-нибудь литературную игру.
– А стихи мы будем сегодня читать? – сурово спросила девочка, которая перед этим молчала основательнее всех.
– Ах, ну да, конечно, – засуетился я. – Как же я про главное забыл?
Начали читать стихи. В основном про зиму.
Запомнилось:
И ложатся ровно, как на полотно,
Розы, пальмы, липы на мое окно.
И еще:
Снег кружит,
Метель визжит.
Небо затуманено,
В звездах платье Анино.
(Что за Аня такая, я, правду сказать, не понял.)
И еще – у девочки, которую звали Сюзанна:
– Здравствуй, Зима.
– Здравствуй.
– Где же твой снег?
– Дома.
– Где же мороз?
– Дома.
– Иней твой где?
– Дома…
Совершенно завораживающий диалог, каменный такой, холодный.
За Сюзанной мальчик читал, Андрей:
А проснулись дети утром –
Полон снегу тихий сад.
Снегири на голых ветках,
Словно яблоки, висят.
И наконец, самый старший среди них, восьмиклассник Женя. На этот раз стихи были не про зиму, а про осень. Про позднюю осень:
Готово снегом разразиться небо,
И холод наступает вдруг,
И ворон серый, замерзая,
Обходит дерево вокруг.
Пока они читали, я как-то вдруг успокоился и даже сориентировался.
– Ворон – черный, – сказал я Жене. – Это ворона серая.
– А как тогда самца вороны называть? – ехидно спросила Сюзанна.
– А так, наверное, и называть – самец вороны.
– Ага! – подхватила Сюзанна. – Самец вороны, замерзая, обходит дерево вокруг.
Я осторожно засмеялся. Кое-кто присоединился. Вроде бы дело пошло на лад.
– А теперь давайте все-таки поиграем. Пусть каждый возьмет лист бумаги…
– А обсуждение когда? – спросила суровая девочка, которая предложила читать стихи.
– Обсуждение? В каком смысле? – растерялся я.
– Стихи прочли? Прочли. Теперь их надо обсудить. Мне, например, не понравилась у Ляли рифма «плетня – одна». А у Андрея про снегирей. Конечно, красиво, но неточно. Снегири ведь сидят на ветках, а не висят. А он пишет – «висят». А яблоки сидеть не могут. Они как раз висят. Так что метафора получается неточная.
Я оторопел:
– И вы что же, всегда вот так? Обсуждаете?
– Всегда, – сказали все.
– Но это ведь скучно, наверное?
– Зато полезно.
– А как же еще учиться? – спросила Сюзанна.
– И вы считаете, что так можно научиться писать стихи?
– Конечно, – сказала суровая. Вспомнил, ее звали Наташей. – Нас, например, учили, – продолжала Наташа. – И вы должны учить.
И тут я разозлился.
– Во-первых, я никому ничего не должен. И вам в том числе. А во-вторых, занимаясь своими обсуждениями, вы рискуете стать какими-нибудь литературными надзирателями, а не поэтами. «Рифма плохая! Метафора неточная!» Может, и неточная, а я вот увидел эту снегиревую яблоню. И она мне понравилась.
Опять замолчали.
– Надо читать хорошие стихи хороших поэтов, – продолжал я уже спокойнее. – У них и учиться.
– А как же рисованию учат?! – выкрикнула Сюзанна. – По пять часов горшок какой-нибудь рисуют!
– А музыка? – подхватила Ляля. – Гаммы, гаммы, сплошные гаммы. Нотки эти шевелиться уже начинают. Как черви.
– Вот и чудесно! – обрадовался я. – Давайте и мызаймемся гаммами. Поэтическими гаммами. Гаммы играют? Играют. Вот и мы будем играть.
– И здесь будут гаммы? Ну это вообще!..
– Не гаммы, успокойся. Будут игры. Литературные игры. Сейчас я вам все объясню. Возьмите по листу бумаги…
Взяли. Одни с любопытством, другие с предубеждением, но взяли.
– Записывайте, – и я начал диктовать: – «Жил на свете рыцарь бедный». Записали? Дальше: «Кто ответит на вопрос». Теперь двустишие: «Сгорел закат, спустилась ночь, и все разбойники уснули». И наконец, две пары рифм: «атлет – приманка – скелет – шарманка». Записали? Строчки про рыцаря и про вопрос вы должны подрифмовать, чтобы получилось двустишие. Складное, со смыслом и по возможности забавное. Двустишие про разбойников нужно довести до состояния четверостишия. Набор рифм с атлетом и шарманкой тоже должен воплотиться в четверостишие. Обычное буриме. Слышали, наверное?
Оказалось – слышали.
– Пишите, а через полчаса сдадите свои листки. Можете не подписывать. Читать буду подряд, не называя имен. Так сказать, анонимно…
Через полчаса я вместе с ними бурно радовался той складной и остроумной чепухе, которую они напридумывали; да и не чепухе вовсе – некоторые строчки оказались просто превосходными.
Итак, «Жил на свете рыцарь бедный…»
Во-первых, выяснилось, что «был он худенький и бледный», во-вторых, – «был он тихий и безвредный», в-третьих, «позабывший клич победный», а в-четвертых, несчастный оказался еще и на руку нечист – «спер он руль велосипедный».
Дальше читаем: «Кто ответит на вопрос».
Вопросы оказались самые разнообразные: от философского – «для чего он жил и рос» и озабоченно-житейского – «сколько стоит купорос» до загадочных – «где гнездится альбатрос» (а действительно, где?) и «почему моряк – матрос» (и в самом деле, почему?). А завершился этот список вопросом и вовсе невинным – «для чего сопливым нос».
Двустишие «Сгорел закат, спустилась ночь, и все разбойники уснули» получило самые неожиданные продолжения, но наиболее живую реакцию вызвал вот этот простодушный вариант:
Один не спит, ему невмочь:
Клопы несчастного куснули.
Буриме оказалось, во-первых, последним заданием, когда надо было уже спешить, а во-вторых, действительно, трудным. Но кое-что у них все-таки получилось:
На берегу пруда сидит атлет.
Но бесполезна на крючке приманка:
Здесь вместо рыб на дне лежит скелет
И ржавая разбитая шарманка.
Еще вариант:
Был я сильный, как атлет,
Аппетитный, как приманка,
Стал я тощий, как скелет,
И печальный, как шарманка.
И наконец, совершенно блестящая строфа, которую даже и заподозрить трудно в том, что она всего-навсего результат буриме:
Увитый мышцами атлет,
Червям могильным ты приманка,
И твой обглоданный скелет
Уже оплакала шарманка…
Все последующие четверги в Четыреста Сорок Восьмой комнате проходили примерно так же, как и этот – мой самый первый Четверг: сначала читали по кругу новые стихи, а затем играли.
Из главок, посвященных этим играм, а также из стихов, написанных в свободное от этих игр время, собственно, и сложилась наша книга, необычная хотя бы уже тем, что у нее более двух сотен авторов, юных и безмятежных, радостно и беззаветно влюбленных в поэзию.
«Наступила осень золотая»
Как обычно, прочли по кругу свои новые стихи и ждут, что дальше будет.
– А теперь, господа хорошие, давайте поиграем…
И вдруг:
– А что это мы каждый раз играем да играем…
– А разве плохо?
– Неплохо, конечно, но надо же наконец и делом заняться.
– Делом? Каким делом?!
– Стихи учиться сочинять. Ведь мы все-таки для этого сюда приходим…
– А во Дворце, между прочим, учат. Мне одна девочка рассказывала…
– Где?
– Во Дворце пионеров.
– Понятно. Ну что ж, давайте и мы учиться.
– Давайте.
– Прямо сегодня и начнем.
– Наконец-то.
– А с чего мы начнем?
– Как с чего? Со стихов.
– Ах, ну да, действительно. А про что у нас будут стихи?
Осмотрели друг друга, стены, потолок, выглянули в окно, заметили там осень и предложили:
– Давайте про осень.
– Замечательно. Будем учиться писать стихи про осень. А у кого мы будем учиться?
– Вы же сами говорили: надо учиться у поэтов.
– А и в самом деле. У кого же еще учиться писать стихи? Не у акробатов же? И не у сантехников. Только у поэтов! А как мы будем у них учиться?
– Мы вспомним, как поэты писали про осень, и сами так же попробуем.
– Прекрасная идея! Давайте вспоминать. Итак…
– Наступила осень золотая…
– Отлично! Еще…
– Уж небо осенью дышало…
– Великолепно! Дальше…
– Уж реже солнышко блистало…
– Понял – короче становился день. Давайте еще что-нибудь вспомним.
Завспоминали наперебой:
– про очей очарованье…
– про мертвые листья…
– про печальных журавлей…
– про соловья, который уж не поет…
– про пастушка, который уж не играет…
– про тоскливые дожди…
– про сонного медведя…
– про полные закрома…
– Молодцы! А теперь попробуйте про все это написать стихи. Можете даже объединяться между собой – легче будет учиться. Ну, поехали!..
Минут через сорок прочли новообразовавшийся осенний цикл.
1. Приходит осень золотая,
Желтеют листья, увядая,
И ночь становится длинней.
Уж не поет наш соловей.
Медведь залез в свою берлогу
И тратит жир свой понемногу.
Пшеница убрана давно,
Колхозы выполнили планы,
И на пустынное гумно
Ползут унылые туманы.
2. Наступила осень золотая,
Улетает певчих птичек стая.
Наступили хмурые денечки,
Уж с листов осыпались листочки,
Травка пожелтела и пожухла,
Злая туча дождиком набухла,
Солнце потускнело, словно глазки.
Мы к зиме готовим уж салазки.
3. Желтеет листик, дождик льет,
И соловей уж не поет.
Молчит кузнечик. И ребятки
Уж не играют больше в прятки,
А ходят в школу каждый день,
Упорством побеждая лень.
Заря все раньше догорает,
И пастушок наш не играет
Веселых песен на рожке,
Бредут коровы вдалеке,
Пожухлый объедая луг,
Летят журавлики на юг.
И мы, их слыша голоса,
Печально смотрим в небеса.
4. Какая грустная пора;
А ведь вчера была жара,
Искрилось солнце в вышине
И было так привольно мне.
Теперь дожди, теперь тоска
И жизни ноша нелегка.
Смотрю безрадостно в окно,
А там и сыро, и темно –
Какая скверная пора;
А ведь вчера была жара.
Вдруг вижу – журавли летят,
Спешат покинуть этот ад.
И я за ихним косяком
Готов пуститься босиком.
– Поздравляю!
– Вам понравилось?
– Очень хорошие стихи. Даже грустно стало.
– Как – грустно? Сами же говорите – хорошие.
– Расстаться нам придется. Оттого и грустно.
– Расстаться? Почему?
– Да потому, что учить вас, дорогие мои, больше нечему. Да-да, абсолютно нечему.
– Но мы же только начали учиться!
– Только начали – и уже все в полном порядке. Рифма на месте. Ритм – не придерешься. И весь ваш осенний набор вполне убедителен: и про листья есть, и про журавлей, и про дождики – ничего не забыто. Все, как у настоящих поэтов. Так что до свиданья, дорогие друзья! Творческих вам удач!..
Помолчали, похлопали глазами, ушами, подумали и говорят:
– Но стихи-то ведь получились плохие.
– Чем же плохие? Хорошие стихи. Рифмы – первый сорт…
– Да слышали уже. И рифмы, и ритм, и не забыто ничего, а стихи плохие.
– Но почему?!
– Потому что все, о чем в них написано, уже было. У других поэтов…
– И про осень золотую было…
– И про журавлей печальных…
– И про листья…
– Это знаете как называется?
– Ну как?
– Это называется – штамп. Литературный штамп. У каждого поэта взять понемногу, перемешать аккуратненько – и все. Стихи будут как настоящие.
– Да, интересные дела получаются. Что же, теперь и про журавлей нельзя писать? И про листья? Какая же осень без листьев?
– Почему нельзя? Можно, но только по-своему. Чтобы ни на кого не было похоже.
– А разве такое возможно?
– Конечно, возможно. Лиза Аникина сегодня читала про листья, помните?
– Ну помню.
– Ни на кого не похоже. И при этом очень хорошо. Лиза, прочти еще раз.
– И в самом деле, прочти, Лиза.
Осенние листья повсюду, везде:
У ветра запутались в бороде,
Игриво приникли к бродяге-котенку,
В пещеру проникли к трудяге-кротенку,
Добавили пятен пятнистому догу
И снова умчались куда-то в дорогу.
Почему Онегину можно, а им нельзя
Читали как-то стихи Александра Блока и, в частности, его трепетные «ямбы». И сразу же возник вопрос:
– А почему только «ямбы»? А «хореи» бывают? Или эти, как их там?
– А действительно, как их там?
– Дактили.
– А еще?
Подумали, напряглись, вспомнили:
– Анапесты.
– И наконец?
Амфибрахий так и не вспомнили.
– Вы напоминаете мне Евгения Онегина.
– Все вместе? Одного Онегина?
– Да.
– Интересно, чем же?
– «Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить».
– Видите, он тоже не мог. И ему простительно. А нам и тем более.
– Не согласен. Евгений-то Онегин не мог их друг от друга отличить, «высокой страсти не имея для звуков жизни не щадить». А в вас эта «высокая страсть» как бы предполагается. Она, эта «страсть», вас объединяет и собирает здесь, в Четыреста Сорок Восьмой. И неспособность отличить «ямб от хорея» для вас непростительна.
– А что же делать?
– Научиться отличать. Тем более, что это так просто. Основных метрических единиц, или стоп в русской поэзии пять: две двухсложные – ямб и хорей, и три трехсложные: дактиль, амфибрахий и анапест. Пока понятно?
– Пока понятно.
– Поехали дальше. Ямб звучит как «хорей», амфибрахий как «анапест», дактиль надо перевести во множественное число, и тогда он будет изображать себя самого…
– Ничего не понять. Почему они все похожи? Они же разные.
– Слово «хорей» из двух слогов, так?
– Так.
– С ударением на втором: хо-рей. Это и есть ямб – два слога с ударением на втором. «Дактили» – слово трехсложное с ударением на первом слоге; получается схема дактилической стопы. Про амфибрахий у поэта Григория Кружкова даже строки такие есть: «Анапест, анапест, анапест – вот так амфибрахий звучит»…
– А можно как-нибудь попроще?
– Еще попроще?
– Да. А то у вас хорей – это ямб, амфибрахий – анапест, а дактиль похож на себя самого, но только во множественном числе. Так ведь и в уме повредиться недолго.
– Ну хорошо. Попробуем по-другому. Предлагаю сочинить вам пять четверостиший, по одному на каждый размер. В четверостишиях этих известны только нечетные строки: первая и третья. Вам надо приписать к ним вторую и четвертую. Пока понятно?
– Пока понятно.
– Поехали дальше. Сперва берем хорей. Первая строчка – «От заката до рассвета» и третья – «От рассвета до заката». Дальше идет ямб: «Настал момент, ударил час» и «Ударил час, настал момент». Дактиль: первая строчка – «Было бы весело, было бы здорово», третья – «Было бы здорово, было бы весело». Амфибрахий – «До боли знакомая сердцу картина» и «Картина, знакомая сердцу до боли». И наконец, анапест: «На за что, никому, никогда и нигде» и «Никогда и нигде, ни за что, никому». Записали?
– Да!
– Тогда действуйте. И запоминайте.
Хорей
1. От заката до рассвета
Поглощает мысли Лета.
От рассвета до заката
Время мнется, словно вата.
2. От заката до рассвета
От тебя я жду ответа.
От рассвета до заката
Все твержу, что виновата.
3. От заката до рассвета
Вопли пьяниц из кювета.
От рассвета до заката
Пьянь глупа, но языката.
4. От заката до рассвета
В небе носится комета.
От рассвета до заката
Солнце светит – вот тоска-то.
Ямб
1. Настал момент, ударил час –
Читаю вам стихи про вас.
Ударил час, настал момент, –
Подбитый глаз – не аргумент.
2. Настал момент, ударил час,
И вдруг взорвался Арзамас.
(Действительно, был такой случай.)
Ударил час, настал момент –
Вот это был эксперимент.
3. Настал момент, ударил час,
И приобрел я унитаз.
Ударил час, настал момент,
Он заменил мне постамент.
4. Настал момент, ударил час,
Я профиль поменял на фас.
Ударил час, настал момент –
Вкололи мне медикамент.
Дактиль
1. Было бы весело, было бы здорово
В пищу купить килограммчик от борова.
Было бы здорово, было бы весело,
Если бы тетенька нас не обвесила.
2. Было бы весело, было бы здорово
Школе сказать: «До свиданья нескорого».
Было бы здорово, было бы весело –
Я бы тогда больше всех куролесила.
3. Было бы весело, было бы здорово
Зеркало спрятать. Не видеть в упор его.
Было бы здорово, было бы весело
Мир превратить в шоколадное месиво.
Амфибрахий
1. До боли знакомая сердцу картина:
Мамаша дубасит сыночка-кретина.
Картина, знакомая сердцу до боли:
Меняют они свои гнусные роли.
2. До боли знакомая сердцу картина:
Когда-то Россия, а нынче – руина.
Картина, знакомая сердцу до боли:
К восьмому десятку дорвались до воли.
3. До боли знакомая сердцу картина:
В сарае нитраты глотает скотина.
Картина, знакомая сердцу до боли:
Скотина нитратами кормится в поле.
4. До боли знакомая сердцу картина:
Дитя зеленеет, всосав никотина.
Картина, знакомая сердцу до боли:
Малюточка топит себя в алкоголе.
Анапест
1. Ни за что, никому, никогда и нигде
Не советую думать всю жизнь об еде.
Никогда и нигде, ни за что, никому –
Потому что обжорство мешает уму.
2. Ни за что, никому, никогда и нигде
Не поверю, что счастье в борьбе и труде.
Никогда и нигде, ни за что, никому
Не поверю, пока это сам не пойму.
3. Ни за что, никому, никогда и нигде
Не советую плавать я в этой воде.
Никогда и нигде, ни за что, никому –
Здесь когда-то утопла бедняжка Муму.
4. Ни за что, никому, никогда и нигде
Даже страшному черту на Страшном Суде,
Никогда и нигде, ни за что, никому
Я не выдам секрет зажигалки с мотором.
Учитель и ученик
Как интересно в старину обучали детей! Сейчас такое и представить-то невозможно.
А впрочем, почему же невозможно? Очень даже возможно.
Сидят учитель и ученик друг против друга, ученик задает вопросы, учитель отвечает.
Выбирается тема для урока, например «человек», и происходит следующий диалог:
Ученик: Что такое человек?
Учитель: Раб старости, мимо проходящий путник, гость в своем доме.
Ученик: На кого похож человек?
Учитель: На сферу.
Ученик: Как помещен человек?
Учитель: Как лампада на ветру.
Ученик: Как он окружен?
Учитель: Шестью стенами.
Ученик: Какими?
Учитель: Сверху, снизу, спереди, сзади, справа и слева.
Ученик: Сколько с ним происходит перемен?
Учитель: Шесть.
Ученик: Какие именно?
Учитель: Голод и насыщение, покой и труд, бодрствование и сон.
Ученик: Что такое сон?
Учитель: Образ смерти.
Ученик: Что такое смерть?
Учитель: Неизбежное обстоятельство, неизвестная дорога, плач для оставшихся в живых…
Ученик: Что составляет свободу человека?
Учитель: Невинность…
И так далее, до полного изнеможения собеседников.
И никаких отметок (двоек, например) никто никому не ставит, и родителей не вызывают, тем более что один из родителей в данном случае французский король Карл Великий, ученик – его сын, будущий итальянский король Пипин, а приведенный выше диалог – часть одного из уроков, запись которого можно прочесть в «Хрестоматии по истории средних веков»…
Обитатели Четыреста Сорок Восьмой тут же опробовали эту практику обучения, но, увы, в большинстве случаев у них учитель и ученик говорили на таком, примерно, уровне:
Ученик: Можно выйти?
Учитель: Иди и больше не возвращайся.
Ученик: Интересно почему?
Учитель: Потому что ты мне надоел.
Ученик: Интересно чем же?
Учитель: Сидишь тут и рожи корчишь.
Ученик: Это потому, что я очень хочу выйти.
Учитель: Вот и иди. И больше не возвращайся…
Но двоим все-таки удалось вырваться за пределы современной школы и ее нравов.
И вот что у них получилось:
Полина Барскова:
Ученик: Что такое мир?
Учитель: Нагромождение идиотов.
Ученик: Что такое пустота?
Учитель: Глаз слепого.
Ученик: Что такое разум?
Учитель: Знание, скрываемое от чужих.
Ученик: Что такое счастье?
Учитель: Осознание своего начала.
Ученик: Что такое добро?
Учитель: Любовь без жалости.
Ученик: Что такое зло?
Учитель: Оплакивание живых.
Ученик: Что такое свобода?
Учитель: Море у твоих ног.
Ученик: Что такое убийство?
Учитель: Игра в кости с бессмертием.
Ученик: Что такое мир?
Учитель: Чаша с кровью.
Ученик: Что такое я?
Учитель: Зеркало с низким голосом.
Сева Зельченко:
Ученик: Что это?
Учитель: Бабочка. О, бабочка! Да, это бабочка, друг мой.
Ученик: Из чего состоит бабочка?
Учитель: Из двух параллельных «б», двух оранжевых «а» и «очк» а.
Ученик: Ее едят?
Учитель: Нет, ее протыкают булавкой.
Ученик: Зачем?
Учитель: Она обретает спокойствие. Так познают спокойствие.
Ученик: Что сказал об этом поэт?
Учитель: Поэт сказал: «На свете счастья нет, но есть».
Ученик: Бабочки всегда так громко звучат?
Учитель: Нет, друг мой.
Ученик: Значит, это не бабочка?
Учитель: Возможно и так, друг мой.
Ученик: Она приближается. Бабочки всегда такие большие?
Учитель: Нет, друг мой.
Ученик: Почему же ты молчишь?
Учитель: Лучше промолчать, нежели впасть в заблуждение.
Ученик: Что есть учитель?
Учитель: Такие вопросы задавать запрещено.
Другой ученик (вбегая): То, что вы назвали бабочкой, учитель, село там, на поляне. Оно огромно и железно. В нем кто-то есть. (Убегает.)
Ученик: Пойдем посмотрим?
Учитель: Не так быстро, дитя мое, не так быстро. Сначала повтори алфавит.
Ученик: А.
Учитель: Полным ответом.
Ученик (не слушая): Кто это идет сюда?
Учитель: Неважно. Поэт сказал: «Я – памятник себе».
Ученик: Что они там делают?
Учитель: Биографию, друг мой, биографию.
Ученик: Они тянут какую-то сеть.
Учитель: Сеть состоит из дырок и ниток между ними.
Ученик: Они поджигают лес.
Учитель: Поэт сказал: «Белеет пар. Ус одинокий».
Ученик: Что это, что это? Смотри, учитель, что это?
Подполковник Осьминогов (входит с топором): А вот что!
«Напишем, братцы, монорим»
Жил во второй половине XIX века в России такой поэт – Алексей Апухтин.
Он был знаменит тем, что начал сочинять стихи довольно рано, и старшие современники (Иван Тургенев, например) прочили ему славу Пушкина. Со славой, правда, ничего сверхъестественного не вышло, но сочинения его, печальные, меланхолические даже стихи и поэмы, пользовались у читающей публики успехом.
А еще он (Апухтин) был известен тем, что учился в школе вместе с великим Чайковским, и остался другом ему на всю жизнь, и Чайковский сочинил на стихи Апухтина несколько превосходных романсов…
Но однажды этот певец печали написал вдруг очень веселое стихотворение в жанре монорима (монорим – это стихи на одну рифму), начинающееся строкой «Когда будете, дети, студентами». Стихотворение это стало невероятно популярным, к нему тут же приспособили нехитрую мелодийку, и все московские, а за ними и петербургские студенты на своих пирушках радостным хором распевали:
Когда будете, дети, студентами,
Не ломайте голов над моментами,
Над Гамлетами, Лирами, Кентами,
Над царями и над президентами,
Над морями и над континентами.
Не якшайтеся там с оппонентами,
Поступайте хитро с конкурентами,
А пойдете на службу с патентами,
Не глядите на службе доцентами,
И не брезгуйте, дети, презентами…
Говорите всегда комплиментами,
У начальников будьте клиентами…
И так далее – еще строк двадцать в том же духе и на ту же рифму.
Населению Четыреста Сорок Восьмой идея монорима пришлась по вкусу, тем более, что тут же последовал призыв к действию, исполненный тем же замечательным способом:
Напишем, братцы, монорим!
Раз двадцать рифму повторим,
Насочиняем, натворим,
От вдохновения сгорим,
Бумагой всюду насорим,
Москву и Питер покорим,
Париж, и Хельсинки, и Рим –
Весь мир стихом своим взбодрим,
И будет этот монорим
Прекрасен и неповторим.
И поэтому едва прозвучало задание – первые строчки предполагаемых моноримов: «За что мне нравится кино» и «Когда мне было десять лет», – Четыреста Сорок Восьмая мгновенно забурлила, забубнила, зарифмовала, зашевелила мозгами во все стороны, и результат тут же (не прошло и часа) не замедлил сказаться.
Когда мне было десять лет,
Приснился как-то мне валет,
Наглец, красавец и атлет,
Одет в малиновый жилет,
С плеча свисает эполет,
На шее черный амулет,
В руке держал он арбалет,
Заткнул за пояс пистолет.
Я говорю ему: Привет!..
Мол, сколько зим и сколько лет.
Он выстрелил в меня в ответ
И закричал: Умри, поэт!
Оставь навеки этот свет!
Здесь для поэта места нет!
Я возмутился: Что за бред!
Убить поэта – страшный вред!..
Тут вспыхнул в небесах рассвет,
Расстаял сон, исчез валет.
За что мне нравится кино?
Оно, как терпкое вино,
Огнем любви напоено,
Мечты и музыки полно,
Оно и грустно, и смешно,
И благонравно, и грешно,
Однообразья лишено –
В нем все мгновенно решено:
Хромой пират идет на дно,
Соперник прыгает в окно;
Красотка в черном домино,
Злодей в лимонном кимоно;
Он с ней сначала заодно,
И вдруг – кинжал, в глазах темно,
И расплывается пятно,
И багровеет полотно,
И все – закончилось кино.
А дома снова все одно:
Унылых дней веретено –
И так до нового кино.
Когда мне было десять лет,
Была я тощей, как скелет,
Тому причиной стал балет,
Который свел меня на нет.
Что делать, я дала обет:
На завтрак, ужин и обед
Не есть ни хлеба, ни котлет,
Не кушать щи и винегрет,
Не трогать кашу и омлет,
И даже яблочный рулет
Мне, бедной, тоже был во вред.
Я стала тонкой, словно плед,
Вуалей легче и газет,
Я танцевала менуэт,
Почти не оставляя след.
Меня не отражал паркет,
Смотрели сквозь меня на свет,
Кончалась жизнь моя. Ну нет!
Уж лучше яд и пистолет!
Решив почуять жизни цвет,
Я свой нарушила обет,
Навек оставила балет,
И ем теперь, как людоед,
Как кашалот, как муравьед,
Как бык, как тяжелоатлет…
Я вновь люблю весь белый свет
И вам открою свой секрет:
Хоть у меня таланта нет,
Уже полгода я – поэт.
Глупая вобла воображения
– Ну-с, господа хорошие, как поживают ваши стихи, стишки, стишочки, стихрюшки, стихарики?..
– А никак не поживают.
– Не понял.
– Как может поживать то, чего нет?
– Понял. А что же их нет? Некогда писать?
– В основном не о чем.
– Про природу и погоду все уже написано, а про школу неохота.
– Как-то это все не для стихов.
– А что для стихов?
– Если бы знать!
– Уже и стихи были бы в кармане!
– Ведь как у настоящих поэтов?
– Как?
– Раз – и готово! Они всегда знают, о чем…
– А не скажите: у настоящих тоже не вдруг происходит. Вспомните Маяковского:
А оказывается –
прежде, чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
– Вот и у нас барахтается.
– И тоже – глупая.
– Была бы умная, уже и стихи были бы…
– В кармане. Понятно. А если мы на эту глупую воблу приманку отыщем? Да и вытащим ее на поверхность, чтобы зря не барахталась.
– Хорошо бы. А как это сделать?
– А очень просто. Предлагаются два начала. Первое:
Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
– Но это же вполне законченный стих!
– Правильно. Это и есть стих – хокку японского классика Басё. А вы попробуйте использовать его как начало нового стихотворения. Вдруг ваша глупая рыбка наконец клюнет?
– А второе начало?
– А второе – две довольно бессмысленные, однако весьми кокетливые строчки:
Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
Им тоже придумайте продолжение. Может, тогда строчки эти приобретут смысл или хотя бы выглядеть будут более естественно. Задача понятна?
– В общем и целом…
– Тогда действуйте!
– А спросить можно?
– Но только чтобы это был последний вопрос.
– А как же вобла может барахтаться? Ведь она же вяленая?
– У настоящего поэта и мороженая рыба забарахтается. И даже ископаемая.
– Вот теперь понятно.
1. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Но, скромно промолчав,
Подумает про себя:
«Вот она, моя смерть».
2. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Вроде звезды летучей.
Значит, и я – человек
Под нависающей тучей.
Знают мои объятья
Будущее других…
Клетка любимого платья –
Несостоявшийся стих.
3. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Как благороден тот,
Кто промолчит, когда ему скажут:
– Она тебя любит.
Как благороден тот,
Кто заплачет, когда ему скажут:
– Твой враг умер.
И самое замечательное,
Что таких людей на земле немало.
Как благороден тот,
Кто согласится со мной.
4. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Кто не станет читать
Любовных посланий монахини к Богу,
Кто никогда не поцарапает
Желтой соломинкой
Кожи умершего пруда,
И не проснется средь ночи,
Чтобы мой сон подсмотреть.
1. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
Гласность стала нашей стихией,
Истина – роком.
А мы не изменились
И ничего не можем
Сделать с жизнью,
Потому что каждый из нас
Всего лишь иголка
В муравейнике мироздания.
2. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
Мужчины занимаются зодчеством,
А женщины – собою.
Подлость стала радостью,
Старость – молотьбою.
Мужчины занимаются дружбой,
А женщины – собою.
Злоба стала мудростью,
Смерть – бегом или ходьбою.
Мужчины занимаются вечностью,
А женщины – собою.
3. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
Мальчик, тонкий и бледный,
Глядел воспаленым взором,
Как мимо плывет вселенная,
Вздрагивая и качаясь.
Римляночка в пыльной тоге
В изящном белом веночке,
Играла на тусклой лире
И полупрозрачными пальцами
Касалась бумажных струн.
И плакала мисс Вселенная,
И устало рыдал Господь.
4. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою,
Любовь – неубранной кроватью,
И я не хочу быть с тобою.
Наше чувство – растаявшее эскимо,
Фальшивые слезы в стекле трюмо,
Наши чувства – это капуста,
Это жухлый кленовый лист,
Это заерзанный на танцплощадке
Бездарный кривляка-твист.
Ненастоящее, глухо-свистящее,
Откровенно-пустое, тускло-блестящее –
Таково теперь наше чувство.
А любить – ведь это Искусство.
И еще одно стихотворение, использующее оба начала и сочиненное Севой Зельченко:
Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
Так и жили и вроде бы даже привыкли.
Однако спустя четверть года
(Да-да, это было как раз
В тот день, когда выпал сентябрь
И с вывески «масло»
Свалилась центральная буква),
Так вот, в тот день
Музыка стала нашей судьбою,
Юность – проклятьем.
Мы боялись выйти на улицу,
Мы сожгли телефоны,
Мы вызубрили наши стихи
До последней строчки,
А все пять экземпляров, включая копирку,
Зашили в чучело зайца,
Выигранное в лотерею
Тому три года назад.
Время шло.
Снег зажурчал и распался.
Дни становились короче, ночи еще короче,
И вот однажды
Музыка стала нашей юностью,
Судьба – проклятьем.
О, как это было невыносимо!
С тех пор мы всю ночь не гасим свет,
Чтобы не видеть снов, ибо снов мы боялись.
С тех пор я вдруг понял, что ненавижу –
Бог его знает почему –
Запах чая, президента Эфиопии
И букву А.
Однако в один из последних дней,
Подойдя невпопад в середине раннего утра
К замерзшему за ночь окну
(Это было в тот год,
Когда умер президент Эфиопии,
Чай в магазинах пропал,
Букву А отменили,
Вывеска «Гастроном» осыпалась,
Как спелая груша,
А чучело зайца, спрыгнув с каминной полки,
Разгрызло ножку стула),
Так вот, подойдя к окну,
Мы сказали друг другу:
– Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
«Вот она, наша жизнь!»
И потом не сказали ни слова.
Было тихо.
Чучело зайца спало, зарывшись в подушки,
Часы показали семнадцать минут шестого,
Затем восемнадцать.
В тот день проклятье стало нашей юностью,
Судьба стала нашим проклятьем,
Юность стала нашей судьбой,
А музыки нашей не стало.
Диарея: цветок, медуза, ожерелье
Часто слова по звучанию похожи на себя самих, то есть на то, что они обозначают по смыслу.
Это удивительно, приятно и очень удобно.
«Стекло», например, на слух воспринимается как что-то твердое, скользкое и тонкое.
«Лезвие» – нечто звеняще-режущее, пролезающее сквозь любую ткань.
«Пух», «пушинка» – то, на что дунешь – фук! – и оно полетит.
«Поляна» – уютное, вольное, вполне пригодное, чтобы поваляться.
«Лиса» – хитрое что-то, ускользающее.
«Ветер» – мощный, летучий, сквозной.
«Дубина» – тяжелое, основательное, убийственное даже.
«Щука» – наверняка хищник.
«Аллигатор» – наверняка гад и довольно продолговатый.
«Понедельник» – нечто длинное, скучное, невыразительное.
Ну и так далее; похожих примеров в русской речи найдется бесчисленное множество…
А если отыскать в словаре слова, значения которых неведомы, и попытаться по звучанию определить, что они могут значить?
Вдруг совпадет? А если нет, все равно будет интересно узнать, насколько гадатели были далеки от истины. Или, наоборот, близки.
Да еще и выгода очевидна: худо ли запомнить десяток-полтора новых слов? А уж ежели ты промахнулся, да еще и насмешил всех, угодив пальцем в небо, ты это слово на всю жизнь запомнишь. И те, кто смеялись, тоже запомнят.
Например, синклит (собрание избранных) определяется желающими как, во-первых, болезнь, во-вторых, ядовитый газ, в-третьих, «букашка вроде клеща».
А что, ядовитый газ с таким названием вполне мог бы существовать; иприт ведь существует…
Но двинулись дальше.
Орясина (дубина) – а) большой и толстый человек, который всем мешает (вообще-то похоже); б) морская трава (это от ряски, что ли?); в) одежда поверх рясы («поверх рясы» одежды не бывает).
Муслин (ткань) – а) пища; б) ягода; в) овощ (это их маслина ввела в соблазн).
Зазноба (влюбивший в себя) – а) зазнайка; б) надоеда; в) когда знобит. (Конечно, он может быть и зазнайкой, и надоедой, и зазнобит от него запросто, но надо все-таки, говоря о зазнобе, хоть полсловечка про любовь молвить.)
Декокт (лекарственный отвар) – а) документ; б) тактичное замечание; в) балетное па (допустимы все три предположения, хотя и невероятно далеки от смысла).
Викунья (род ламы) – а) ведьма; б) разновидность кактуса; в) птичка или рыбка.
Трепел (осадочная горная порода) – а) болтун (еще бы «трепло» написали); б) порода свиней (а вот это совсем неожиданно); в) птица (опять понятно – типа «перепел»); г) деталь станка (и снова странно).
Няша (топь, топкое место) – а) детская игрушка (имя куклы – Нюша, например?); б) герой индийского эпоса (красиво!); в) кастрюля (вот уж ничего общего).
Инталия (врезанное в камень изображение; разновидность геммы) – а) дебош (странное предположение); б) изящная мысль (уже теплее); в) содержимое талии (как говорится, комментарии излишни).
Cкелетон (спуск с гор на спортивных санях) – а) нитка; б) пиратский флаг (естественно); в) насекомое (а что? Может быть. Какой-нибудь «золотой жук» с черепом на спинке).
Рабатка (прямоугольная клумба) – а) вид табакерки;
б) орудие труда (орудие работки?) в) жительница города Рабат (действительно, есть такой город в Марокко).
И наконец, диарея (расстройство желудка, проще сказать – понос) – а) цветок; б) медуза; в) головной убор; г) драгоценный камень; д) ожерелье; е) жидкая кашица; ж) что-то очень красивое, но боюсь, что это болезнь.
«Однажды завтра»
Однажды некто нашел на улице лист, на котором было напечатано оглавление неведомой книги.
Вероятнее всего, это была книга стихов, и названия стихов нашедшему ужасно понравились. Он перерыл все библиотеки, попереспрашивал всех своих знакомых, но так и не обнаружил книги с таким оглавлением, так и не вызнал имени автора.
Положение казалось безвыходным, но поскольку этот Некто сам был поэтом, он нашел совершенно замечательный выход: он сочинил новые стихи с теми же названиями, что и в оглавлении, сделал одно из названий – «Однажды завтра» – заглавием книги и то, что получилось, напечатал.
Он рассчитывал, что неизвестный ему и так заинтриговавший его поэт прочтет эту книгу, узнает свое оглавление и объявится наконец. Они встретятся, положат рядом две книги с одинаковыми оглавлениями и начнут сравнивать одинаково названные стихи.
Но, увы, неизвестный так и не объявился.
А может быть, Семен Кирсанов – а именно так звали нашего Некто – всю эту историю придумал? Ведь поэты – известные сочинители…
История эта всем в Четыреста Сорок Восьмой чрезвычайно понравилась, и даже не сама история, а идея, заложенная в ней.
– Это что же, и мы так можем?
– Можете.
– Гениально: берешь томик Пушкина и прямо по оглавлению. Или Лермонтова.
– А лучше взять томик Шекспира. Или Петрарки. И прямо по оглавлению.
– А чем же лучше?
– Проще. Там у них как? – «сонет номер один», «сонет номер два» и так далее. Очень удобно.
Помолчали, подумали. Наконец догадались:
– А может, все-таки, неизвестного этого возьмем, который оглавление потерял?
Взяли неизвестного. Записали оглавление. Попробовали – получилось недурно, почти как у Кирсанова.
И классиков пощадили заодно.
Итак, «Однажды завтра».
Оглавление:
1. Я давно не дитя
2. Нет так нет
3. При всех
4. Бесконечно
5. Однажды завтра
6. Нечто вроде меня
7. В одном из снов
8. Я жив
9. Никто сказать не может
10. Чтобы яблоки были.
Я давно не дитя
Я давно не дитя, а заботы много,
Например, рисовать осьминога,
У которого восемь рук,
И подписать «Осьмирук».
Поставить кляксу в тетрадь
И убежать гулять,
И прыгать по лужам, хотя
Я давно уже не дитя.
Нет так нет
Нет так нет – единый ответ.
Нет так нет – чего же вам боле,
Ведь от «нет» не погаснет свет
И не скорчится мир от боли.
Нет цветов, а камни черны,
Нет ни слез, ни вины, ни кары,
Нет ни сна, ни ночной тишины –
Лишь гремящего сердца удары.
Нет так нет – уйду. И к черту
Этот бред и этот свет,
Грязными руками втертый
В неба мрак рассвета след.
Нет так нет – уйду на ощупь
В мир невидящих теней,
Там себя, наверно, проще
Растоптать в безумстве дней.
При всех
При всех казнили лета смех –
Его дождем тушили,
Затем сушили и при всех
Его огнем душили.
Под погребальный звон часов
Его при всех глушили,
И, запирая на засов,
Из снега саван шили.
На нем наделали заплат
Из листьев… Поспешили!
Лишь лета солнечный закат
До зноя насмешили.
Бесконечно
Бесконечно длится урок.
Кто-то стрелки-улитки сдвинул.
Не торопится вовсе звонок –
Этот радостный громкий стимул
Не кончающейся перемены.
Я дождусь ее непременно.
Все закружится в круговороте,
Вы тогда никого не найдете.
Однажды завтра
Однажды завтра мы поймем,
Как нам сегодня не хватало,
Как было нам ничтожно мало
Того, что было этим днем.
Однажды завтра мы поймем,
Как был нам дорог день вчерашний…
Но снова бьют часы на башне
И снова в ЗАВТРА мы уйдем.
Нечто вроде меня
Нечто вроде меня
Что-то на свете ищет.
Нечто вроде меня,
Словно исправный сыщик,
Топает по планете,
Не отдыхая ни дня,
Чтоб отыскать на свете
Нечто вроде меня.
Нечто вроде меня блуждает по выцветшим улицам,
Нечто вроде дождя стучится в двери асфальта,
Нечто вроде синей воды разливается в небе
И превращается в сумерки, а потом в ночь.
Никто сказать не может,
Зачем нечто вроде меня блуждает по выцветшим улицам,
Зачем нечто вроде дождя стучится в двери асфальта,
Зачем нечто вроде синей воды разливается в небе
И превращается в сумерки, а потом в ночь.
Нет так нет – я не тороплюсь с ответом,
Потому что однажды завтра я пойму,
Зачем нечто вроде меня блуждает по выцветшим улицам,
Зачем нечто вроде дождя стучится в двери асфальта,
Зачем нечто вроде синей воды разливается в небе
И превращается в сумерки, а потом в ночь.
В одном из снов
В одном из снов, бессмысленных и мутных,
Как старое чернильное пятно,
Поэт Вийон в таверне пил вино
В компании попутчиков беспутных.
Поэт Вийон увидел в кружке дно,
И судный день, и сотни дней несудных,
И сто веков, и сто трактатов нудных,
И все, что было, есть и быть должно.
Потертый нимб, лавровые венки,
И речи стариков, и париков
Напудренные кудри, и лорнеты…
Поэт Вийон порвал черновики
И сделался Вийоном-не-поэтом
В одном из снов.
Я жив
Пустой и неуютный дом,
Слепая немощь стен,
Цепей дверных унылый гром,
Усталой ночи плен.
Проходят сутки чередой,
Скудеет календарь.
Все тот же стук по мостовой,
Все та же хмурь и гарь.
Я вижу арку из окна,
Стволы промокших ив,
Мертвеет в сумерках стена,
Но я, как прежде, жив.
Никто сказать не может
Никто сказать не может,
Куда девался он,
На прежний не похожий
Весенний перезвон.
Умчался или скрылся,
Как осенью скворец,
Расстаял, растворился,
Как сладкий леденец.
Никто сказать не может,
Зачем вернулись вновь
Давно забытый дождик,
Брусничный сок, как кровь,
В недопитом стакане
Размокший сахарин,
Вода в оконной раме,
Пробелы меж строками
И смуглый блеск маслин.
Чтобы яблоки были
Чтобы яблоки были – как солнца!
Чтобы светили и грели
И даже затмевались (по понедельникам),
И чтобы каждый желающий
Мог сорвать себе солнце,
И повесить у двери на гвоздь,
И вращаться вокруг него
Со всей своей маленькой землей,
Чтобы астрономы
Не искали солнце на небе,
А искали его в ветвях яблони,
И надкусывали, и смотрели, что у него внутри,
Чтобы земледельцы и скотоводы
из школьных учебников
Превратились в солнцеводов и солнцедельцев,
Чтобы поэты, которым уже давно
Надоело сравнивать солнце с яблоком,
Смогли наконец сравнить яблоко с солнцем.
Я – успокоительная таблетка
Замечательные все-таки люди – поэты. Мало того что они с невероятным проворством и изяществом обращаются со словами и смыслами, им дарована еще и удивительная способность воображать себя кем угодно и даже чем угодно и при этом речь свою вести от первого лица.
Иннокентий Анненский:
Я на дне, я печальный обломок,
Надо мной зеленеет вода…
Николай Гумилев:
Я – попугай с Антильских островов,
Но я живу в квадратной келье мага…
Федор Сологуб:
Я – Фиделька, собачка нежная
На высоких и тонких ногах…
Константин Бальмонт в одном из стихов осторожно сообщает о себе:
Я зеркало ликов земных
И собственной жизни бездонной… –
в другом бурно свидетельствует:
Я – предвечернее светило,
Победно-огненный закат… –
и наконец устраивает настоящий калейдоскоп масок:
Я возглас боли, я крик тоски,
Я камень, павший на дно реки.
Я тайный стебель подводных трав,
Я бледный облик речных купав.
Я легкий призрак меж двух миров.
Я сказка взоров. Я мир без слов.
И каждая маска вполне естественна. За исключением разве что «мира без слов». Слов как раз предостаточно…
«Я – Гойя» – объявляет в одном из самых знаменитых своих стихотворений Андрей Вознесенский, мгновенно увлекается этим способом существования, и тут же следом оказывается, что он еще и «горе», и «голос войны», и «голод», и даже «горло повешенной бабы».
А польская поэтесса Вислава Шимборская начинает один из стихов своих совсем уж невероятной строчкой:
Я – успокоительная таблетка…
Она, эта Шимборская, страсть как любит менять личины. То она жена Лота (помните такого праведника?):
Я оглянулась. Говорят, из любопытства… –
то она – Кассандра (та самая, Кассандра Приамовна, напророчившая погибель Трое):
Это я – Кассандра,
А это мой город под пеплом… –
то вдруг
в пейзаже старого мастера
та, что стоит у озера, – это я… –
и наконец совершенно очаровательное признание:
Я – долгопят, сын долгопята,
Внук долгопята и правнук…
Стихи Шимборской покорили Четыреста Сорок Восьмую.
Покорили и увлекли своим изысканным, сулящим такие разнообразные поэтические радости опытом постижения мира от первого лица. От самого, надо заметить, симпатичного и убедительного лица из всех возможных.
Полина Махлина, 12 лет:
Я – кресло Вольтера,
Знаменитое кресло Вольтера.
Гений на мне восседал часами
И смотрел в голубую даль невидящими глазами.
Миллионы людей его книги читают,
От восхищения слюнки глотают,
А обо мне и не вспоминают,
Ведь я – лишь кресло, кресло Вольтера.
Он говорил на равных с богами,
А я на равных с его боками.
Теперь я – жертва музейной пыли.
Вольтера помнят, меня забыли,
Ведь я – только кресло, кресло Вольтера.
Аня Шульгат, 12 лет:
1. Я – лошадь Пржевальского.
Я ржу, брюзжу, брожу и брежу,
Кружусь, жую коржи,
Живу, обжигаясь вожжой,
Замуж выхожу, жеребят рожаю,
Жеребята рыжеют, ржут, жрут,
Заряжают коржами живот.
Я – лошадь Пржевальского. Вот.
2. Я – Прокруст.
Слышите хруст
Ломаемых костей,
Изгрызаемых моей
Неутоленной хрусткостью?
Я всеми хрущу,
А затем грущу,
Но никого не отпущу,
Пока не укорочу или не растяну.
Будете дергаться – укушу,
Загрызу или, как шарик в лузу,
Загоню и заужу.
Полина Рапопорт, 13 лет:
Я – Полина Махлина.
Я очень похожа на некоторых
Из этой комнаты.
Я так же зла на свой мир,
На себя, на бессмысленные слова.
Я не хочу просить пощады у судьбы,
И я не хочу вешаться,
Но я помню, что существует Смерть.
Я пишу стихи и иначе не могу.
Я такая, как есть.
Я порочна, но мой порок принадлежит мне,
И я не поделюсь им ни с кем.
Я ищу счастье там, где его нет,
И счастлива в одиночестве,
Которое невозможно прервать.
Вика Тимошкина, 12 лет:
Я – Вечность,
Пассивная Вечность.
Мне все и всегда все равно.
Некоторые меня ненавидят,
Некоторым я нравлюсь.
Все представляют меня постылой старухой,
Но никто не видел меня.
Как воск свечи, падают мои мысли
На грудь хладнокровия.
Я иду наравне со звездами
И неистово смеюсь в лицо ненависти.
Меня не посадишь на цепь
Или за решетку тюрьмы.
Я молчалива и величественна.
Беседуя со злом, я отвлекаюсь и смотрю вдаль.
Бесплодность ума меня преследует
за каждым поворотом.
Меня не сдунешь и не смахнешь.
Мой друг – время.
Мой враг – мимолетность.
Одним словом, я – Вечность.
Что сказал мужчина
– Запишите коротенький текст: «Мужчина шел по аллее парка. Лучи солнца просвечивали сквозь деревья. Над головой пролетела птица. Прошелестел ветер. Женщина, идущая навстречу, неожиданно улыбнулась улыбкой. Поравнявшись с женщиной, мужчина сказал…» Записали?
– А дальше?
– Все…
– Странный какой-то текст…
– Какой-то он никакой.
– А что мужчина сказал, поравнявшись?
– Не знаю. Мне и самому интересно, что он мог бы сказать в этой ситуации.
– Все, что угодно.
– Например?
– Например: «Сколько времени?», «Хорошая погода, не правда ли, «Где здесь ближайший туалет?» И все, что угодно, в том же духе.
– Обязательно что-нибудь неинтересное, незначительное.
– А почему?
– А непонятно. И еще непонятно, как это женщина «улыбнулась улыбкой». А чем же ей еще улыбаться?
– Так не пишут – «улыбнулась улыбкой».
– Верно, не пишут. А может быть, в этой фразе словца какого-нибудь недостает? Которое всей фразе придаст сразу же и смысл, и настроение.
Пауза. Тишина. Слышно, как думают. Наконец осенило:
– Нужно написать, какой улыбкой улыбнулась женщина.
– Например?
– Например, неотразимой. Или счастливой. Или томной.
Остальные радостно подхватили:
– Или бессмысленной…
– Или плотоядной…
– Или щербатой…
– Стоп-стоп! Достаточно! А может, и еще каких-нибудь словец не хватает нашей истории?
– Не хватает определений. Какое солнце? Яркое. Какой ветер? Свирепый. Какой мужчина? Толстобрюхий…
– Эпитетов не хватает, так?
– Конечно. Придумать эпитеты, и сразу все станет понятно.
– Верно. И тогда можно будет узнать, что же все-таки сказал мужчина.
Статный мужчина неторопливо шел по уютной аллее тенистого парка. Ласковые лучи щедрого солнца игриво просвечивали сквозь стройные деревья. Над его аккуратно подстриженной головой мягко пролетела задумчивая птица. Приветливо прошелестел добродушный ветер. Очаровательная женщина, скользящей походкой идущая навстречу, неожиданно улыбнулась обворожительной улыбкой. Поравнявшись с женщиной, мужчина взволнованно сказал: «Наконец-то я встретил вас, дорогая!»
Бледный мужчина шел по светло-фиолетовой аллее изумрудного парка. Золотые лучи солнца просвечивали сквозь черные деревья. Над головой пролетела красноватая птица. Прошелестел серенький ветерок. Голубая женщина, идущая навстречу, неожиданно улыбнулась бесцветной улыбкой. Поравнявшись с голубой женщиной, бледный мужчина сказал: «Ничего не случилось, просто скучно. Разноцветно, а все равно скучно».
Лохматый мужчина шел, прихрамывая, по заляпанной лужами аллее изрядно потрепанного парка. Беспорядочные лучи облупившегося солнца сиротливо просвечивали сквозь взъерошенные деревья. Над головой, скрипя крыльями, пролетела скособоченная птица. Прошелестел мокрый ветер.
Суетливая женщина, торопливо идущая навстречу, неожиданно улыбнулась скользкой улыбкой. Поравнявшись с женщиной, мужчина сипло сказал: «Оппаньки! Приехали!»
Нервный мужчина, оглядываясь, шел по безлюдной аллее темного парка. Злорадные лучи подозрительно яркого солнца навязчиво просвечивали сквозь редкие деревья. Над изверившейся головой резко пролетела несъедобная птица.
Словно бы в последний раз прошелестел равнодушный ветер.
Мужеподобная женщина, неотвратимо идущая навстречу, неожиданно улыбнулась пронизывающей до костей улыбкой.
Поравнявшись с ужасной женщиной, мужчина сказал: «Ну что, начальник, твоя взяла.»
Сонный мужчина шел по сонной аллее сонного парка. Бледно-золотые лучи солнца просвечивали сквозь бледно-золотые деревья. Над головой невесело пролетела унылая птица. Угрюмо прошелестел угрюмый ветер. Идущая навстречу скучная женщина улыбнулась скучной улыбкой. Поравнявшись со скучной женщиной, сонный мужчина угрюмо сказал: «Октябрь уж наступил уж».
Иван Бунин и другие
Обитатели Четыреста Сорок Восьмой комнаты почему-то очень любили поговорить про Александра Сергеевича Пушкина.
Стихи его, проза, рисунки и судьба его, одновременно счастливая и трагическая, – все было предметом обсуждения, поводом для сличения. И в частности, знаменитая и таинственная глава из «Онегина», увы, сожженная и сохранившаяся лишь в полутора десятках зашифрованных отрывков. Одним эта глава казалась утраченной безвозвратно, но другие были убеждены, что она обязательно отыщется в каких-нибудь архивных развалах.
И вдруг оказалось, что один довольно молодой и весьма активный сочинитель взял и дописал эту главу. И напечатал ее в «Новом мире».
Четыреста Сорок Восьмая просто ахнула от такого разворота событий. Впрочем, тут же вспомнили, что подобная история уже имела место и тоже касалась Пушкина – это когда Брюсов продолжил «Египетские ночи».
А еще раньше граф А. К. Толстой занимался дописываньем стихов. И тоже брал у Пушкина…
Все долго обсуждали эту странную практику: одних она возмущала – как, мол, такое возможно: дублировать гения! Других забавляла; и в конце концов все вдруг решили тоже попробовать себя в этом вроде бы и предосудительном, но таком завлекательном жанре.
Пушкина на этот раз пощадили. Выбрали Ивана Алексеевича Бунина: взяли один его стих, неизвестный присутствующим, каждую строфу разделили пополам, вторые полустрофы спрятали, а первые дописывали. А результаты сличали с тем, что было у поэта…
Итак, И. Бунин начинает каждую строфу, остальные (Анна Аврутина, Анна Бернадская, Анна Еськова, Леонид Певзнер, Денис Мокеев и прочие) подхватывают, Бунин завершает, остальные сличают радостно.
Бунин:
Бушует полая вода,
Шумит и глухо, и протяжно…
Остальные:
1…Летят скворцы туда-сюда
И мудрый грач шагает важно.
2…Стирает блеклые года,
Все то, что ветхо и неважно.
3…Освободившись ото льда,
Летит вперед. Куда – не важно.
4…Она ломает корку льда
И от усилья плещет важно.
Бунин (завершая строфу):
…Грачей пролетные стада
Кричат и весело, и важно.
Он же (начинает следующую строфу):
Дымятся черные бугры,
И утром в воздухе нагретом…
Остальные:
1…Толпятся призрачно пары,
Сливаясь с мартовским рассветом.
2…Толкутся, вьются комары,
Жару нам предвещая летом.
3…Тумана белые пары
Клубятся радостным приветом.
4…Кружатся роем комары,
Как пародисты над поэтом.
Бунин (заключая строфу):
…Густые белые пары
Напоены теплом и светом.
И снова он (затевая третью строфу):
А в полдень лужи под окном
Так разливаются и блещут…
Остальные (те же самые) подхватывают:
1…Что жизнь мне мнится чудным сном,
И в нем мечты мои трепещут.
2…В них солнце плавает вверх дном,
И блики радужные хлещут.
3…Что впору двинуть за вином,
Но вдруг родители обыщут?
4…И пахнет солнечным теплом,
И птицы, птицы в небе плещут.
Бунин (благополучно финишируя):
…Что ярким солнечном теплом
По залу зайчики трепещут.
У верблюда два горба
Попалось на глаза поэтам из Четыреста Сорок Восьмой замечательное стихотворение:
У верблюда два горба,
Потому что жизнь – борьба.
Поэты обрадовались и приделали к первой строчке еще несколько продолжений:
1. И отвислая губа,
2. И ложбинка вместо лба,
3. Очень зла к нему судьба,
4. Без горбов ему труба и т. д.
Впрочем, горбы скоро надоели, а желание подрифмовать осталось. И тогда поэты решили взять «на растерзание» других животных.
Взяли строчку «Все боятся кабана», попробовали продолжить, получилось следующее:
1. Кроме мухи и слона,
2. Потому что он – шпана,
3. Кто найдет его – хана,
4. Но страшнее сатана.
И наконец, неожиданная, но такая естественная строчка – «А вокруг весна, весна», которая и к верблюду подходит, и к кому угодно, только не так складно будет. Например:
Кенгуру не повезло,
А вокруг весна, весна.
Трогательно и загадочно, а все же хочется в рифму. Попробовали:
Кенгуру не повезло,
Съела битое стекло.
Еще вариант – «От кефира развезло». Затем возник гидровариант – «Напоролась на весло», тоже довольно загадочный. И наконец, вполне обиходный, такой понятный и такой несчастный случай:
Кенгуру не повезло –
В сумке молнию заело.
Обратились к лисе. Сразу же возникла строка «Говорят, лиса хитра», которая получила ряд разнохарактерных продолжений от рассудительного «Потому что жизнь – игра» (вспомним про верблюда) и описательного «От макушки до нутра» до вполне сюжетного «Сперла шубу у бобра» и даже «Словно наша медсестра».
Следующая строчка «Целый день шипит гусак» тоже имела самые разнообразные завершения:
1. Мол, страшнее нет кусак,
2. Ох, найдет его тесак,
3. Хоть бы к вечеру иссяк,
4. Может, он попал впросак?
Дальше было еще немало строк про всяческих зверей: «До чего пахуч козел», «У кита усы внутри», «Льва зовут царем зверей» и т. п., но больше всех повезло крабу, возникшему в строчке «Краб по пляжу ходит боком». Во-первых, оказалось, что он делает это «Истекая желчным соком», во-вторых, «Чтоб не сбили ненароком», в-третьих, «Наслаждаясь нефтестоком» (вы, конечно, узнали сестрорецкого или лахтинского краба-мутанта?). И наконец, четвертый вариант, увы, опять нескладный, но такой симпатичный и такой по-человечески понятный:
Краб по пляжу ходит боком –
У него на плавках дырка.
На кого похож зубной врач
– …а теперь представьте себе, как будто вы оказались в кабинете зубного врача.
– А можно где-нибудь в другом месте?
– Да. В цирке, например. Или в планетарии. Можно?
– Нет. Только в кабинете.
– А можно в кабинете логопеда?
– Или ухогорлоноса?
– Нет. Только зубного врача.
– А можно не себя представить?
– Можно Васю? Или Петю?
– Хорошо, можно Петю. Но лучше все-таки себя.
– Это ужасно. Боль, кровь, страх, унижение.
– Но я же сказал – ПРЕД-СТАВЬ-ТЕ. Я же сказал – КАК БУД-ТО. Ну?
– Хорошо, представили. Как будто.
– А дальше что?
– А дальше сравнивайте. Что вокруг вас на что похоже. В зависимости от того, что с вами происходит в данный момент. Понятно?
– Не очень.
– Очень не…
– Объясняю. Когда вам скверно, мир вокруг окрашивается в темные тона, люди, предметы напоминают что-нибудь тяжелое, мрачное, убийственное, а когда вам весело и легко, окружающий мир…
– Понятно.
– Врач сперва похож на кого?
– На мясника.
– Допустим. А когда сверлит зуб?
– Уж-ж-жас. На палача.
– А когда вы прощаетесь с ним?
– На дедушку Мазая.
– Молодцы. Итак, вы в кабинете зубного врача. Действуйте.
Марина Красильникова:
Деревянная скрипучая лестница в кабинет. Три ступеньки на эшафот. Ступеньки на костер. Ух, какая жалкая, какая противная дрожь во всем теле. Не страшно, но противно.
Вхожу. Кресла – маленькие гильотины. Блестящие инструменты – орудия пыток. Врач – палач в белом халате.
Мясистая рука с хищно сверкающим зеркалом и корявой иглой тянется к зубам. Все замерло. В ушах стынет тишина. Скрежет инструментов застрял, как в вате. Стерильные орудия пыток режут глаза. Сугробы покрывал и саваны халатов…
Шварк! Еще шварк!
– Можешь идти.
– Ура!
Орудия пыток – всего лишь маленькие никелированные помощники. Скрежет бормашины – Сороковая симфония Моцарта.
Как легко на зубах!
Сева Зельченко:
Петя вошел в кабинет и начал сравнивать. Кресло похоже на плоского, складного удава с одним глазом. Бормашина – на белку в колесе. Корзина для бумаг – на шлем ископаемого рыцаря.
Тоскливо.
Его усадили в кресло, а он сравнивал. Вой сверла похож на зазубренное, тысячекратно повторенное длиннохвостое правило. Скучно. Ну что они тянут?
Ага, началось.
Сравнивает. Часы – немигающий глаз Всевышнего. Врач – нечто механическое, вечное, постылое. Все неподвижно.
Вот оно самое гадкое! А-а-а!
Утка окровавленная похожа на преступника, ставшего жертвой.
Врач – на хромого Тимура, жадно зреющего твой позор.
Мерзко!
Марьяна Орлова:
Мы с Мариной вошли в кабинет зубного врача. Вошли, сели в кресла – нас осматривают.
– Ш-ш-ш, – шепчет Марина. – Кабинет похож на автобус, замечаешь?
– Ш-ш-ш, – шепчу я в ответ. – Врач похож на белого медведя, правда?
Включили машину, начали сверлить.
– Ы-ы-ы, – ычет Марина. – Ыыыы ыыы ы ыыы (бормашина похожа на пулемет).
– Ы-ы-ы, – ычу я в ответ. – Ы ыы ы ыы (врач похож на волка).
(– Но врач белый, а волк серый).
(– А он надел овечью шкуру).
– Э-э-э, – экает Марина. – Лэмпэ пэхэжэ нэ пэсть дрэкэнэ.
– Э-э-э, – отвечаю я. – нэт, энэ пэхэжэ нэ вэлкэн.
Поставили пломбы, натолкали в рот ваты.
– Бу-у, – бурлычет Марина. – Стол похож на длинноногого крокодила.
– Бу-у, – бурлычу я в ответ. – Телефон похож на черную птицу Дзинь.
Вынули вату, выпустили из кабинета.
– Ты похожа на человека, у которого все зубы здоровы, – заявила мне Марина.
– И ты, – сказала я.
– Ура-а! – закричали мы и побежали, не сравнивая больше ничего ни с чем.
«Стою у окна задумчивый»
Однажды население Четыреста Сорок Восьмой увлеклось вдруг восточной поэзией.
Сначала все, как запрограммированные, писали трехстишия по образцу японских хокку. Десятками приносили на занятия и обчитывали ими друг друга так, что даже солидная наша газета не выдержала и напечатала целый столбец этих незамысловатых трехстиший. Вот, если угодно, некоторые:
Льдины на Неве похожи
На облака, которые
Ветер сдунул с неба.
Скоро проснется рассвет.
Так тихо, что даже роса
На листьях не дышит.
Бежит собака.
У нее оттопырено ухо.
Ухо – пещера для комара.
А потом они стали зачитываться китайскими поэтами Ли Бо, Ду Фу, Бо Цзюй-и. Им невероятно нравилась естественность древних китайцев, печальная живописность этих стихов и особенно их названия, длинные, повествовательные и почти всегда от первого лица, например такие: «Стихи в пятьсот слов о том, что было у меня на душе, когда я направлялся из столицы в Сынсянь», или «Стихи о том, как осенний ветер разломал камышовую крышу моей хижины», или вот это – «Радуясь приезду моего друга, уговариваю его остаться ночевать»…
Оставалось попробовать самим написать что-нибудь в этом роде. Случай не заставил себя ждать. И вот, слегка окосев от наплыва древнекитайских чувств, они сочиняют стихи с таким же длинным и обстоятельным названием:
Наконец-то заболевший, избавленный от необходимости делать уроки, один в огромной квартире стою у окна, смотрю на весеннюю улицу и думаю о школе
1. И вот я один в квартире
Пустой и огромной, как пропасть,
Стою у окна большого,
На небо смотрю, на лужи,
На мокрую крышу трамвая,
На мокрую спину собаки.
Уроки делать не надо,
И я свободен, как ветер:
Могу почитать Майн Рида,
Могу врубить телевизор,
Могу раздвоиться, чтобы
Себя обыграть в «Мыслитель».
Но я стою и скучаю,
Свободный, стою и скучаю,
И мысли мои несутся
Туда, где сейчас перемена,
Где мальчишки пугают девчонок,
А те визжат и дерутся…
А я здесь больной, одинокий
Свои доживаю годы.
2. В огромной квартире, где тихо и пусто,
Оставлен один я, больной и свободный.
Не надо сидеть над учебником нудным,
Не надо писать без конца и начала.
Лежать неохота, и вот у окна я
Стою и смотрю на сырые сугробы,
На мокрый асфальт, на весеннее солнце,
И мне почему-то становится грустно.
А в школе, наверное, тихо, как в морге,
А в классе, должно быть, задачку решают,
И мел по доске, словно птица, порхает
И вдруг осыпается, сильно прижатый.
Звонок прозвенит, все очнутся и станут
Гоняться, меняться, смеяться и спорить…
А я здесь, как рыба в огромном сосуде,
Молчу и почти погибаю от скуки.
3. Наконец заболел! Заболел наконец!
Но, увы, таковы человека стремленья:
Заболеть ты старался, из кожи вон лез,
Пил холодную воду из ржавого крана,
В чайник градусник дряхлый макал, изощрялся, старался –
Заболел наконец. И кричать бы: «Ура! Заболел!»
Но грызет тебе сердце унылая серая скука…
Славка Рыбин, наверно, Наташке опять
Пару кнопок на стул положил (так, змее, ей и надо),
Без меня дальше всех будет Димка Бурнакин плевать,
Ботаничку, должно быть, опять разозлят забастовкой,
А Круншпицин мне марки уж месяц не может вернуть.
Там, внизу, там весна, все сияет, играет, поет…
Я в огромной квартире один идиотом сижу,
Да вдобавок еще почему-то мне хочется в школу.
4. Стою у окна задумчивый,
Гляжу на узкую улицу.
По ней грохочут троллейбусы,
Не могут отгрохотать.
И звон сосулек раскатистый
Несется все дальше по воздуху,
И школа видна за деревом –
Рукой до нее подать.
Но я отделен от школы
Стеною из одеяла,
Стеной из микстур и таблеток,
Нельзя ее перелезть.
Так хочется все мне бросить
И убежать отсюда
Туда, где идут уроки
И где перемены есть.
Книга поэта Михаила Кузмина, которую он не написал
А написали за него другие.
Другие увидели портрет Михаила Кузмина, нарисованный Константином Сомовым, и попробовали вообразить, какую книгу стихов мог бы сочинить поэт с таким лицом.
С каким – «таким»?
С пристально-надменным, страстно-холодным, непроницаемо-загадочным.
С удивительным лицом.
А поскольку времени для написания книги было не очень много – минут сорок, – решили ограничиться оглавлением и хотя бы одним стихотворением.
Марьяна Орлова, 13 лет:
Предполагаемое оглавление книги Кузмина:
1. Сказать по правде, я расстроен…
2. Не уходи, повремени немного…
3. Осень тихо ступает…
4. Смотри, звезда на горизонте…
5. Ночью пустеют улицы…
6. Ты, говорят, красива и стройна…
7. В березовой роще весенняя свежесть…
8. Когда тебя увидел в первый раз…
9. Не могу я без рифмы…
10. Свежая зелень июля…
И стихотворение
Осень тихо ступает
По золотистым листьям.
Листья снуют под ногами.
Осень, остановись.
Осень, постой, не надо,
Мы же не всё успели
В это короткое лето…
Сжалься еще чуть-чуть.
Дима Куприянов, 13 лет:
Оглавление
1. Романс печали многоликой…
2. В дымке осенних раздумий…
3. Под покровом осеннего свода…
4. В молчании под старцем вековым…
5. У пропасти неведомых миров…
6. Нетленной думы бытие…
7. В предчувствии победы громогласной…
8. Под паутиной листьев пестрых…
Стихи
Под паутиной листьев пестрых
Природа жаждет упоенья,
Надменно думая о лете.
Деревья сбросили одежды,
Глядят, нетленны и суровы,
Как ветродуй листву тасует.
Слабее солнечные чары.
Последней живости дыханье
Душой лишь только ощущаешь.
Наташа Тюрина, 13 лет:
Оглавление предполагаемой книги
1. Молчание повисло в старой зале…
2. Когда последний лист свой смертный путь проходит…
3. Я не мечтал о рае на земле…
4. Сквозь тучи рвется луч к простуженной свободе…
5. В той комнате все было пусто, неуютно…
6. Шум города пробился сквозь стекло…
7. Улыбка просыпается в углах застывших губ…
8. Зачем я помню этот летний вечер…
9. Зима простудила озера, речушки…
Одно из стихотворений
Зима простудила озера, речушки
И кутает их в снеговые подушки.
На лес, на поля, на овраги, луга
Спустила с небес голубые снега.
На голые крыши накинула шубы,
Покрасила синим мальчишечьи губы
И звездами блещет, и щеки румянит,
И окна домов кружевами туманит.
Вова Торчинский, 11 лет:
Оглавление такое
1. Мои стихи, как лебеди в пруду…
2. Я видел однажды…
3. Как зимний лес, я пуст…
4. Погода мокрая свалилась…
5. Сегодня я весел и глуп…
6. Из окна глядит мой пес…
7. Вот туча наползла опять…
8. Флюгер, как будто с испугу…
А стихотворение такое
Флюгер, как будто с испугу,
Бежит по кругу.
Бьет его ветер жестоко
И в грудь, и сбоку.
Флюгер после раздумий
Затих, как умер.
Не перенес униженья –
И нет движенья.
Если бы с флюгером ветер
Шутил, был весел,
Вечным бы было движенье,
Легким круженье.
«Десять негритят»
Однажды нас было совсем немного.
И стихов новых оказалось совсем мало, и мы их очень быстро прочитали и выслушали.
А что делать оставшиеся полтора часа?
И тогда появилась идея сочинить всем вместе один большой стих. И чтобы он был веселый и ужасный.
– Как это – веселый и ужасный?
– Вроде, например, стишка про девочку, которая «в поле гранату нашла», а в результате «долго по воздуху бантик летал».
– Или как куплеты про негритят, которые «пошли купаться в море».
– А что там с этими негритятами произошло?
– Они все утопли. И всем купили гроб.
– Ну, это неинтересно. Надо, чтобы они по-разному как-нибудь…
– Кино такое было – «Десять негритят». Там они по-разному. Но там страшно.
– А надо, чтобы все-таки весело…
– И чтобы интересно…
– Давайте про негритят. Первого оставим, который утоп, а про остальных все по-другому придумаем…
И началось. Одни предлагают варианты, другие придумывают рифмы, третьи к рифмам смысл привязывают, четвертые критикуют, и в конце концов все смешиваются в одну рифмующую, скандалящую, хохочущую толпу соавторов.
Только успевай записывать и редактировать.
Успели. Придумали, отредактировали, записали – всё успели.
И даже продекламировали несколько раз – последний раз уже хором.
Тем более что стих получился у нас не просто большой, он получился бесконечный.
Десять негритят пошли купаться в море,
Десять негритят резвились на просторе,
Один из них утоп,
Ему купили гроб,
И вот вам результат – девять негритят.
Девять негритят, вопя невероятно,
На солнце целый день подсчитывали пятна,
Один из них ослеп,
Ему сложили склеп,
И вот вам результат – восемь негритят.
Восемь негритят, сбежавшие с урока,
Попали на концерт классического рока,
Один из них оглох,
Он стал здоровьем плох,
И вот вам результат – семь негритят.
Семь негритят отправились в Европу
И там перепились клубничного сиропу,
Один из них опух,
Им был испущен дух,
И вот вам результат – шесть негритят.
Шесть негритят ушли однажды в горы,
Вокруг туда-сюда свои вперяли взоры,
Один попал в обвал,
Всю ночь на помощь звал,
И вот вам результат – пять негритят.
Пять негритят тайком ушли в пираты
И стали добывать пиастры и караты,
Один из них в бою
Мишенью стал копью,
И вот вам результат – четверка негритят.
Четверка негритят пасла бизонье стадо.
Один из них кнутом хлестнул бизонье чадо,
Боднул его бизон
И перекрыл озон,
И вот вам результат – трое негритят.
Трое негритят построили бунгало,
Но что-то по ночам ужасно их пугало.
Однажды с потолка
Мохнатая рука…
И вот вам результат – двое негритят.
Двое негритят друг другу надоели
И как-то вечерком стрелялись на дуэли,
Один другого хлоп
Свинцовой пулей в лоб,
И вот вам результат – последний негритят.
Последний негритят от скуки и печали
Ужасно тосковал, особенно вначале.
Он взял себе жену
Из племени Ну-Ну,
И вот вам результат – десять негритят.
Десять негритят пошли купаться в море…
И так далее до бесконечности.
«Зверинец»
Есть у Велемира Хлебникова большое стихотворение с таким названием. Не стихотворение даже, а целая поэма.
Я приведу здесь сокращенный вариант этой поэмы.
«О Сад, Сад!..
Где железо подобно отцу, напоминающему братьям, что они братья, и останавливающему кровопролитную схватку…
Где орлы сидят подобны вечности, означенной сегодняшним, еще лишенным вечера днем…
Где верблюд, чей высокий горб лишен всадника, знает разгадку буддизма и затаил ужимку Китая…
Где олень лишь испуг, цветущий широким камнем…
Где черный взор лебедя, который весь подобен зиме, а черно-желтый клюв – осенней рощице, – немного осторожен и недоверчив для него самого…
Где обезьяны разнообразно скалятся и выказывают разнообразные концы туловища и, кроме печальных и кротких, вечно раздражены присутствием человека…
Где медведи проворно влезают вверх и смотрят вниз, ожидая приказания сторожа…
Где грудь сокола напоминает перистые тучи перед грозой…
Где смешные рыбокрылы заботятся друг о друге с трогательностью старосветских помещиков Гоголя…
Сад, Сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочтенных книг…
Сад…»
Я прочел ИМ эту поэму целиком и спрашиваю: – Понятно?
– Смотря что, – отвечают ОНИ.
И тогда я впадаю в незапланированный экстаз и долго и восторженно рассказываю о способах использования заранее разработанного литературного приема, задающего принцип построения метафорического ряда, позволяющего за притчевостью изложения видеть вполне осознаваемые реалии окружающей действительности, которая будучи использованной в качестве рабочего материала для создания предполагаемого произведения… Тут я останавливаюсь и спрашиваю: Что это вы на меня так странно смотрите?
– Интересно, – отвечают ОНИ.
– А понятно?
– А чего тут непонятного, – говорит один из НИХ. – Надо взять бумагу и написать свой собственный «Зверинец».
– Правильно, – говорю я. – А чего же мы тут время зря теряем?
– А вот это непонятно, – отвечают ОНИ.
– Ну вот и пишите тогда, – говорю я. – Только не обязательно «зверинец». Можно про цирк написать или про сумасшедший дом. Или про школу. Или про рынок. Или…
Но ОНИ уже давно строчили со страшной скоростью.
ИМ с самого начала все было понятно.
1. О, класс, класс,
Где моя соседка Яна просиживает всю перемену под
партой в поисках ручки,
А потом вылезает и найденной ручкой сдувает с меня алгебру;
Где двоечник Юра по пол-урока простаивает у доски,
Не в силах сообразить, почему дважды два – четыре;
Где отличница Наташа сидит за партой с лицом отличницы
И рисует на клочках бумаги отличниц;
Где торопливая Настя целый день торопится куда-то успеть,
Чтобы узнать, зачем она туда спешила;
Где задумчивый Саша говорит так тихо,
Что на другом конце коридора приходится переспрашивать.
Где общеизвестная Ия стоит у окна,
как памятник неизвестной семикласснице,
Вырубленный из глыбы известняка;
Где Сережа и Слава на всех смотрят с презрением,
А друг на друга с подозрением;
И где наша учительница тщетно пытается выяснить,
Сколько все это может продолжаться,
И если этому есть предел, то почему он не наступает.
2. В оркестре, где есть инструмент,
Черный, с тигриной пастью,
Толстый, с тремя ногами,
То воркующий, то гремящий,
В оркестре, где есть инструмент
Рояль;
В оркестре, где есть инструмент,
Скрипучий, как дверь в небеса,
С пустыми, как небо, глазами
И длинным, как жизнь, языком,
В оркестре, где есть инструмент
Скрипка;
В оркестре, где есть инструмент,
Изогнутый, как улитка,
Блестящий, как брошь и слеза,
С голосом, как у слона,
В оркестре, где есть инструмент
Труба;
В оркестре, где есть инструмент
Всего на одной ноге,
Его голос – глухой басок;
И если задеть по нему
Прутиком с волоском,
То будет он долго вздыхать,
В оркестре, где есть инструмент
Виолончель;
В оркестре этом
Есть еще один инструмент,
Который может стать скрипкой,
Трубой и виолончелью,
Роялем и барабаном,
Он тоньше тоненькой флейты,
Проворней смычка и легче
Самой высокой ноты,
Главный среди инструментов –
Палочка дирижера.
3. О, четыреста сорок восьмая, о восьмая,
о, сорок восьмая, о четыреста!
Где Марьяна что-то рисует и пишет рьяно
И явно стыдится своей гениальности,
Где Лиза раздраженно говорит по телефону: «Ну, мама!» –
И кусает трубку, и откусывает ее насовсем, и швыряет в окно,
И злобно ворчит, и лезет на стенку;
Где Сева сосредоточенно смотрит на розетку,
Как будто и вправду хочет засунуть туда два пальца и засветиться;
Где Вера мрачно скрипит глазами и вращает зубами
И вообще производит ужасное впечатление;
Где Аня так тяжело вздыхает, что другая Аня
Не выдерживает и тоже вздыхает в ответ,
И от их совместного вздоха всем становится плохо,
И содрогаются стены, и со стен слетает портрет;
Где Вова, ох, этот Вова, вечно уж этот Вова,
которого, впрочем, здесь нет,
Но это ничуть не мешает ему всем мешать;
Где Вячеслав Абрамович ходит и бродит,
и стулом скрипит, и хлопает дверью,
И улыбается во всю четыреста сорок восьмую,
восьмую, сорок восьмую, четыреста!
Прошло лет пять. Или даже шесть. И я опять читал ИМ (уже, правда, другим, но все равно – ИМ) стихи Хлебникова и, в частности, этот самый «Зверинец».
И когда читал, подумал: а почему, собственно, ОНИ должны писать не про «Зверинец», а про что-то другое?
Пусть про «сад» пишут, ведь у каждого должен быть свой собственный «сад», свой «зверинец».
Так ИМ и предложил.
Так оно и получилось.
1. Сад,
Где медведи стоят по обе стороны пустого стула,
Где львы замечают мышей только внутри себя,
Где слон учит обезьян грамоте, наказывая их хоботом,
Где лемуры занимаются восточными
единоборствами и ловлей насекомых,
Где бараны упорно сидят в своих креслах
и никакими палками их оттуда не изгнать,
Где люди ходят между клеток и орут на всех, кроме лемуров,
приговаривая: «Мой лемур меня защитит».
2. Сад,
Где фонтаны разбивают фонарный свет,
Где львиные пасти поглощают желания,
Где белые вороны уединяются в стороне
от черных соплеменниц,
Где не нужно быть Пушкиным,
чтобы тебя застрелили на дуэли,
Где янтарь превращается обратно в смолу,
а морские звезды научились менять
количество своих концов;
Сад,
Где вовсе не нужно иметь отличительных знаков,
чтобы оказаться оскорбленной,
Где существуют люди, больше похожие на зверей,
чем сами звери,
Сад, где живете вы и я.
3. О, сад,
Где шкура с бегемотов слезает слоями,
Где медведя перекормили сахаром и он страдает диабетом,
Где мохноногий сыч втайне от всех
жрет подвальных мышей,
А гепард соревнуется с «Москвичом» и ломает себе лапы;
Сад,
Где на деревьях весной распускаются почки
и прочие внутренности,
Где арбузы пахнут ацетоном,
Где скворца поставили в угол за то,
что он клюнул скворечник,
Где корреспондент вечерней газеты
ныряет в цистерну с пивом,
чтобы доказать, что пиво плохое,
но вопрос остается открытым.
4. Сад, сад, о, сад,
Где звери, как птицы, а птицы как звери,
Где каждый зверь, человек, цветок чувствует себя богом,
Сад, где ответом на ласку будет оскорбление,
а ответом на оскорбление – ласка,
Сад, где кто-то не становится кем-то,
даже не прикладывая к этому усилий,
Где луна дружит с солнцем, а солнце не дружит ни с кем,
Это место, где у каждого свой сад, сад, о, сад.
«Поэт и…»
Странное все-таки существо – Поэт. И невероятно сложное.
Это отнюдь не томный красавчик в белоснежной тоге, который, сидя под миртовым деревом, неторопливо бряцает на позолоченной лире, в то время как над ним жизнерадостно порхают полупрозрачные музы, а вокруг гоняет крыльями мух совершенно ручной Пегас.
На самом деле Поэт – это нервный, суетливый тип, измученный бдениями, видениями, неустройством личной жизни и безмятежной разнузданностью лирического героя.
Это самоуверенный господин, необъяснимым образом соединяющий в себе откровенность с неискренностью, простодушие с изощренностью, трепетность юнца с искушенностью старца.
Это затейливый лето-, а чаще зимописец, кропотливо фиксирующий радости, а чаще печали, творимые обстоятельствами «быстротекущей жизни».
И наконец, это довольно активно действующее лицо (как правило, главный герой) поэтико-драматических миниатюр, где в спорах с другими персонажами он выясняет сущность и направление человеческих намерений, притязаний, пристрастий…
Александр Сергеевич Пушкин стал развивать этот весьма оригинальный жанр еще в лицейской юности, в «Исповеди бедного стихотворца», где добрый священник благополучно отпускает грехи страждущему и страдающему сочинителю. Затем были написаны «Поэт и толпа», «Разговор книгопродавца с Поэтом», «Чиновник и Поэт».
После знаменитого некрасовского «Поэт и гражданин» стихи в этом роде стали появляться значительно реже.
А в наше время направление это вновь расцвело, например в стихах Давида Самойлова «Поэт и старожил» или же у Олега Чухонцева – «Поэт и Редактор»…
Естественно, сочинители из Четыреста Сорок Восьмой не смогли остаться в стороне и с присущей им живостью и изобретательностью тоже испытали свое неокрепшее, но неугомонное перо в столь блестящем, столь замечательном жанре.
Оля Рапопорт:
Поэт и смерть
Смерть:
– Я пришла, ведь ты меня звал,
Ты со мною жаждал свиданья.
Ледяное мое дыханье
В пыльном воздухе ты искал.
Я пришла. Я покорна тебе.
Я в руках твоих стала пешкой.
Обними же меня, не мешкай,
Не ропщи, покорись судьбе.
Поэт:
– Я не звал тебя, право, нет…
Не сейчас, подожди немного…
Недопита бутылка грога,
Недописан лучший сонет.
Я хочу и боюсь тебя.
Дай мгновенье на размышленье.
Не забвенье страшит, а тленье.
Но достойно ли жить, скорбя?
Соня Вечтомова:
Поэт и продавец
Поэт: Отвесьте сыру мне кусман.
Продавец: Ступай, несносный сыроман,
Сыр просто так не продается.
А этот еж еще суется…
Поэт: Усатый, слушай, я – Поэт.
Продавец:…Тем более, что сыра нет.
Поэт: Вы не хамите, здесь не баня!
Не усмехайтесь тут в усы!
Я вам поэт, Капустин Ваня…
(Смотрит на прилавок.)
А может, взять мне колбасы?
Продавец: Несчастный, жизнь побереги,
Не ешь колбасные круги,
Не трогай этой колбасы.
Уж лучше сьешь мои усы…
Полина Махлина:
Поэт и акробат
Акробат: Зачем поэту голова?
Ему рука нужна, не боле.
Слова, слова, еще слова –
Как незавидна эта доля.
Он в мире мыслей и идей,
А в кошельке, конечно, пусто…
Поэт – пройдоха и злодей,
Он оккупировал искусство.
Поэт: Какая глупость! Что за вздор!
Слова?! А что еще весомо?
«В калитке должен быть забор» –
На все готова аксиома.
«Искусство добрым быть должно»…
Кому ж еще, как не поэтам,
Пить славы горькое вино,
Оставшись трезвыми при этом?
Акробат: А что взамен? Мы отдаем
За славу пот, и кровь, и силы.
Мы не вино, а слезы пьем,
Себя доводим до могилы.
Поэт: Ну знаю, знаю – что с того?
Вы сладость муки не познали,
Не ненавидя никого,
Романа с истиной не знали.
Всю жизнь трудиться. Потерять
И одиночества награду,
И вдохновения отраду,
И радость – в смерти застонать.
Книг долгожданных не читать,
От крыльев сделаться горбатым…
(Задумчиво.)
А может, стать мне акробатом?
Акробат (не менее задумчиво):
А может, мне поэтом стать?
«Как я провел тридцать второе января»
– Сегодня мы будем писать сочинение «Как я провел зимние каникулы».
– Да вы что?!
– А что?
– Нам это «как я провел» в школе-то надоело.
– То про лето, то про праздники, то про каникулы.
– А теперь еще и здесь.
– А вы напишите «провел» в смысле – «перехитрил».
– А как это?
– А вы подумайте.
Подумали быстро и говорят:
– Не получается. Их ждешь-ждешь, весь календарь наизусть выучишь, а когда наконец они придут, их перехитривать?! Жалко.
– Хорошо. Тогда напишите сочинение «Как я провел жизнь».
– В смысле – перехитрил?
– Нет, в самом прямом смысле.
– Но мы ведь ее еще не провели. Она ведь еще только-только начинается, наша жизнь.
– А вы как будто?
– А если «как будто», то времени не хватит. Это же огромная целая жизнь. Да еще придуманная. А у нас на все меньше часа осталось.
– Ладно, согласен: целая жизнь – это надолго. А если взять один день? Давайте напишем сочинение «Как я провел тридцать второе января».
– Такого дня и нет.
– А если договориться?
– Ну, если договориться…
– Вот и пишите.
Марьяна Орлова, 12 лет:
32 января было восьмисенье.
В школу в восьмисенье мы не ходим, а взрослые на работу ходят, поэтому с утра я не стала есть манную кашу, но зато съела тридцать два пирожных, заодно высчитав их объем.
После завтрака я пошла искать восьмое чудо света. Нашла. Сначала в сугробе нашла ноги, потянула за них и вытащила восьмое чудо.
Это была Света из нашего класса. Я взяла ее за руку, и мы пошли искать девятое чудо света.
Пока искали, встретили ребят из нашего класса, которые тоже искали какие-нибудь чудеса света: кто восьмое, кто двенадцатое, а кто уже двадцатое. Стали искать вместе.
Тридцать второе чудо света – горка – не выдержало и сломалось, потому что нас было много, а оно – одно.
Потом мы разошлись по домам и я стала обедать. Суп, оставленный родителями, я послала маме по почте, а сама стала есть конфеты.
Конец ознакомительного фрагмента.