Вы здесь

Время первых. Судьба моя – я сам…. Глава первая. Листвянка – Кемерово – Калининград (А. А. Леонов, 2017)

Глава первая

Листвянка – Кемерово – Калининград

Моя семья

Я не помню, был какой-то фильм об одном генерале, который происходил из цыганского табора, затишье перед боем в землянке, и он начинает повествование: когда я вспоминаю свое детство, я вижу нескончаемую длинную дорогу… Так вот, когда я вспоминаю свое детство, то у меня в глазах – нескончаемые перелески, березовые колки, так называются в Сибири, в лесостепной зоне, очаги березы. Помню речушку, которая шла по самой окраине города, а мы жили в последних домах, в бараках, их стояло несколько рядов для переселенцев, которые приехали в Сибирь еще до войны – строить Кемеровскую ГРЭС. Там прошло самое раннее детство.

Родился я 30 мая 1934 года в Западно-Сибирском крае – в селе Листвянка, что в двухстах километрах от Кемерово. Сюда сослали моего деда по материнской линии – Миная Яковлевича. Он был механиком управления паровыми котлами на мельнице Парамонова в Ростове, серьезным человеком, и в 1905 году он участвовал в революционных событиях, и его сослали в Сибирь.

Затем с Донбасса перебрались и родители (отец к тому времени отвоевал войну 1914–1917 годов и гражданскую войну, он был в дивизии латышских стрелков).

Мой отец, Леонов Архип Алексеевич, 1892 года рождения, был с Орловщины, на Донбассе работал шахтером. Мать, Леонова (урожденная Сотникова) Евдокия Минаевна, 1895 года рождения, работала учительницей. А еще у отца было шесть братьев.

Я был восьмым ребенком в семье, а если точно – десятым, двое умерли в младенческом возрасте. У меня было шесть сестер (Шура, Люба, Раиса, Нина, Надя и Антонина), а также брат Петр.

Арест отца

Счастливое детство закончилось в 1936 году, когда посадили отца.

Он отсидел два года – с 1936-го по 1938-й. И ведь посадили его без суда и следствия! Всю жизнь отец трудился не покладая рук. Построил добротный дом, завел крепкое хозяйство, поставил на ноги детей. Когда начали создавать колхозы, привел на центральную усадьбу села Листвянка четырех коров, столько же лошадей, пару свиней, двадцать пять овец… Короче, все, что имел. Верил в лозунги, которые произносились с трибун! Мама ругалась: «Другие порезали скотину и продали мясо на базаре, а ты в чужие руки отдал нажитое. И что ты получил? У девчонок платьев нет, а ты все сдал в колхоз». Но отец иначе не мог.

А потом случился конфликт с председателем колхоза. Отец закончил ветеринарный техникум, хорошо понимал животных, и он вывел жеребчика, которым очень гордился. Специально для климата Сибири. Во всяком случае, он так полагал. В отсутствии отца председатель пустил коня под нож, чтобы угостить приехавшего к нему брата кониной. Отец приехал из командировки (он был в Крапивинском районе, лошадей привозил), а ему сразу выложили:

– Архип, твоего лошака-то Пашка скормил своему брату…

– Как?

– Да, зарезал…

Отец схватил топор, сейчас пойду этого Пашку убью… Реакция в общем-то нормальная… Адекватного человека…

Женщины бросились: «Архип, ты с ума сошел!» Пашке доложили, и тот убежал, спрятался… И тут же состряпали дело: покушение на Советскую власть. Председатель колхоза, парторг и бухгалтер сели втроем и быстренько вынесли приговор. А что тянуть-то? Тогда лозунг был: «Не засорять дороги». Решительнее избавляться от классово чуждого элемента, значит…

Понятно, что ни до какого кровопролития дело не дошло, однако инцидент, порочащий репутацию председателя, произошел на глазах односельчан. Возмездие не заставило себя долго ждать. Вечером пришли в дом и арестовали отца.

Никто и не пытался разбираться. И – все, пошел отец по этапу. Его едва не пристрелили. Якобы при попытке к бегству. Тогда был придуман такой способ расправы с неугодными. Конвоиры подговаривали кого-нибудь из заключенных, и те по дороге на работу или после смены в лагерь силой выталкивали бедолагу из строя в договоренном месте. Не ожидавший подвоха человек оказывался на обочине. А охране хватало и секунды, чтобы открыть огонь на поражение. Подобный фокус хотели проделать с отцом, но добрые люди предупредили, и он был внутренне готов к нападению. Когда сосед по шеренге попытался толкнуть в бок, отец увернулся, и провокатор сам вылетел под красноармейскую пулю. Его и шлепнули…

Переезд в Кемерово

Мать осталась одна, а у нее семь детей: мне – два года, сестре Антонине – 6 лет, брату Петру – 8 лет, сестре Надежде – 12 лет, сестре Нине – 14 лет, сестре Раисе – 15 лет, сестре Любе – 17 лет. Старшей сестре Шуре было 20 лет, и она уже жила отдельно. А мама еще была в положении (мой младший брат Борис родился в 1937 году).

Глава семьи – «враг народа», а это значило, что отобрали все. Конфискация имущества, хотя суда, повторюсь, никакого не было. Когда в 1936 году отца арестовали, нас выгнали из родного дома, моих старших брата и сестер из школы отчислили. Они в районном центре учились (это сейчас город Тисуль), они домой пришли, не понимая вообще, что происходит. А мама, между прочим, работала учительницей. Ее мигом уволили. Потом соседям позволили разграбить имущество «врагов народа». Вот что творили земляки! Их ведь никто не заставлял, сами инициативу проявляли. С меня, малыша, штаны сняли, в одной рубашке оставили, а на дворе – зима…

А ведь родители мои с соседями хорошо жили: мать учительствовала, отец всем вокруг помогал…

Потом, уже став космонавтом, я приезжал в Листвянку. На встречу собрались люди. Так сказать, посмотреть на московскую знаменитость. А я возьми да спроси: «Бабоньки, признавайтесь, кто с меня тогда портки-то стянул?» Стояли, молчали, глаза вниз опустили…

И бюст, как дважды Герою Советского Союза, потом поставили не на моей малой родине, а в Кемерово, где я в школу пошел. Думаю, это правильно, справедливо.

Конечно, в Листвянке мы жить не остались, уехали в Кемерово. Нас спасли, забрав к себе, старшая сестра Шура и ее муж Антон Платонович Ходанович. Он приехал из Белоруссии, учился в энергетическом техникуме и работал на параконке, возил грузы, самосвалов тогда не было.

Мы выжили благодаря им. Они на строительстве Кемеровской ГРЭС познакомились (Антон приехал из Могилева) и к тому времени два месяца как поженились. Руководство комнату молодым выделило, и зять маме письмо прислал: «Приезжайте! Будем жить вместе. Мы вас не оставим, все обойдется, разберутся, все будет хорошо». До сих пор адрес помню: улица Интернациональная, дом 15. На шестнадцати квадратных метрах в бараке одиннадцать человек разместились. В углу стояла голландская печка, которая занимала метра три квадратных. Кому расскажешь теперь – не верят. У меня штатное место под кроватью было.

Антону тогда 23 года было. На самом деле, это героизм. Простой парень из Могилева, молодая жена, шестнадцатиметровая комната… И вот он нас привез к себе. Я точно могу сказать, я бы так не смог – к себе тещу беременную притащить и еще восемь чужих детей… Настоящий героизм!

Возвращение отца

В 1939 году отца оправдали. Произошло это так. В Сиблаге начался падеж скота. Отец, поскольку он в этом деле соображал, применил свой способ – мешал селитру, жженный древесный уголь, еще что-то… Короче, спас поголовье скота. Начальство это заметило, затребовало личное дело, и оно попалось на глаза человеку по фамилии Лудзиш. Он служил с отцом в дивизии красных латышских стрелков. Лудзиш увидел приговор и за голову схватился:

– Архип Леонов – враг народа?! Да вы с ума посходили!

Отца освободили и даже предложили должность управляющего хозяйственными делами Сиблага. Вчерашнему зэку! Но отец отказался. Не хотел он больше сотрудничать с этой властью, напрочь отшибло желание, разуверился…

Этот самый Лудзиш был заместителем председателя райисполкома, и это он научил, как написать кассационную жалобу. А отец был зоотехником, окончил все-таки какое-то зоотехническое заведение в Ужуре. Грамотный был человек, но не юрист…

И отец немедленно уехал к нам в Кемерово. Приехал уже реабилитированный. Я потом даже в биографии не писал, что отец был репрессирован, поскольку было все снято. А к тому времени мой младший брат родился. Я помню, как и у старшей сестры тоже в 1937 году девочка родилась. Одновременно практически, разница небольшая, около месяца. И я помню, как лежали эти два ребенка на кровати, дергались, и мне было непонятно, почему у одного такая штука, у другого – другая. Мне было четыре года. И это я хорошо помню.

Помню также, как мы со старшим братом Петром на рыбалку ходили. В глазах до сих пор – песчаная отмель, а рыба в тени… Лежат пескари на песке… Конечно, крючочек, кусочек хлеба…

Вообще, самостоятельность во мне проявилась рано. Барак наш стоял на окраине города. А за городом – перелески березовые, иногда с примесью осины. Долина Кузнецкого Алатау… Река Томь… С одной стороны – горы, с другой – город Кемерово, в низине. Помню мы с отцом идем через колку, и вдруг – раз. Вылетает из зарослей птичка. Не овсянка, но что-то такое… Серенькая. Я подкрался к кустику, откуда она вылетела. А там гнездо и яички – красивые, голубенькие, с рыжими крапинками. Отец очень строго предупредил:

– Не надо, не надо! Не трогай!

А дело уже к вечеру. Я посмотрел вокруг и спрашиваю:

– Папа, а птичка в гнезде ночует?

– Да кто ж ее знает…

И вот когда все легли спать, в двенадцать часов ночи, я встал, снял крючок с двери и вышел из дому. Прошел огороды, речку – по бревну. И дальше – по тропинке надо было километр пройти среди кустов. Они меня цепляли, страшно было. Зашел в ту березовую рощицу. Крадусь, подхожу, и она вылетает. Птичка – из гнезда! После этого – бегом домой. Через кусты… Страшно, мокро, царапает меня все… Прибежал домой – и под одеяло, под фуфайку… И быстро заснул, правда, перед этим долго дрожал.

А на другой день говорю отцу:

– А птичка в гнезде ночует!

Он на меня так посмотрел – молодец. И больше ничего не сказал. Когда у меня воявился внук, я представил: чтобы в полночь пятилетний ребенок вышел в лес – я бы с ума сошел! Но раньше все иначе было. Жизнь такая, она формировала самостоятельное мышление, характер, волю.

Началась у нас жизнь в Кемерово уже с отцом, вышел указ о помощи многодетным семьям. А у меня тогда уже младший брат Борис родился, в 1940 году – еще девочка, нам выдали две комнаты в бараке. Мы объединили две комнаты, дверь прорубили, и в этом промышленном районе мы стали самой богатой семьей. У нас было целых две комнаты! Да, на двенадцать человек, но при этом у нас еще были динамик, репродуктор черный и мясорубка. Когда что-то делали, то приходили соседи – дайте покрутить…

Мясорубка – это целая история. Тогда говорили – сходи к тем, у которых мясорубка. В 1965 году, когда объявили о моем полете в космос, соседи передавали новость: слышали… Ленька? В космос полетел? Какой? Да из тех, у которых мясорубка-то была! Одна мясорубка была на район.

Отец устроился на работу в «Запсибэлектромонтаж», там стал работать экспедитором. Тогда не было никаких машин. Был гужевой транспорт. У отца лошадь была, которую он использовал, возил что-то, получал…

А еще у нас в 1940 году родилась девочка, назвали ее Вера. В шесть месяцев она уже сидела, я помню, как она ко мне ручки тянула всегда, хотя мне было всего шесть лет. И я ее таскал. И вдруг она заболела – дифтерит. Тогда не умели спасать, и девочка умерла… Государство выделило нам помощь, как многодетной семье, и мать была награждена орденом Материнской Славы первой степени. Там какие-то льготы были предусмотрены, но главное – нам одежду какую-то купили, а то ведь ничего же не было. Нет, не это главное… Главное – нам сделали две комнаты по восемнадцать метров! Когда их объединили одной дверью, получилась просто роскошная квартира.

Война

Помню день 22 июня, когда война началась, семья и соседи собрались в нашей комнате, человек двенадцать-пятнадцать… Все сидели, слушали. Тогда еще никого не брали из нашего барака. В нем 22 комнаты было, а в сентябре 1941 года вдруг сразу всех забрали. Всех, кроме отца и Антона Платоновича. Отцу было уже 49 лет. Антон Платонович тогда был специалистом по энергопускам на ГРЭС. Ему было лет тридцать пять примерно, и его не брали на фронт. Бронь была. Мы все сводки слушали. Кто-то говорил, что мы победим, но больше все плакали. И вдруг в один день всех, почти всех, забрали на фронт. И остался дядя Максим Шуканов – был такой могучий дядька, плотник хороший. Остался дядя Максим Бродников. А с войны вернулся только один человек. Коля Дьячков, контуженный, не разговаривал, рука болталась. Он вернулся в 1945 году…

То есть все мужики из барака погибли. Они были в составе сибирских дивизий. Эти дивизии участвовали в разгроме немцев под Москвой – наши соседи по бараку обеспечили победу, да только там и остались.

Муж моей второй сестры Любы ушел сразу, еще даже в Финскую войну. А всего у меня было шесть дядей по линии отца, и все шестеро погибли. Много похоронок семья получила. И муж Любы тоже не вернулся. Он был на Финском фронте, в разведке… Потом показали, когда сестру вызвали в военкомат, фотографии – финны его расстреляли в 1940 году. Подтверждено было, что он героически погиб.

Очень хорошо помню 1943 год, когда под Сталинградом шла битва. Собрали нас в школе, все объяснили. И родителям сказали, расскажите, что немцы попали в кольцо, двадцать две дивизии у них там, и советская армия их громит. Я тогда сделал газету «Советская армия», нарисовал солдата уже в погонах (их вернули как раз в 43-м году).

19-ю школу превратили в госпиталь. Это рядом, километра три-четыре от нас, мы туда ходили, потому что интересно было, как рассказывали эти солдатики. А им интересно было с нами общаться. С поезда разгружали раненых на носилках, мы на все это смотрели. Десятками их несли, а потом везли в эту самую 19-ю школу.

Где-то в 1943 году в Кемерово привезли пленных немцев. Там на реке, севернее города, есть два острова, и на этих островах были бараки для пленных немцев. А мы, мальчишки, в этом месте пасли коров. И вот мы приходили к немцам этим, а они к нам относились, как к детям, ведь у них же тоже были дети. Мы были доброжелательные, даже приходили им крохи хлеба, картошку приносили. Немцев убрали, в 1945 году в это место, а его, собственно, никто и не охранял, поселили японцев. Они жили в бараках на островах после того, как их армия капитулировала. Мы этого ничего не понимали – почему то немцы, то японцы… И к ним мы тоже приходили, и японцы каждый раз делали нам журавликов. Я тогда первый раз увидел эти журавлики, мы приносили японцам кусочки хлеба. Это было так трогательно, они плакали…

Через много лет я находился в Токио и пошел там на знаменитый рыбный рынок, где можно увидеть всякую экзотику. Нигде в мире, пожалуй, такого нет. Идет буйная торговля. Там я видел десятки тунцов весом по двести килограммов… Различные моллюски… И там я увидел возле рынка такие небольшие отнорочки, где готовят рыбу. Ну, мы разговариваем громко на русском языке и вдруг нам тоже на русском языке:

– Эй там, заходи сюда!

Конечно, мы зашли, и задали вопрос японцу: откуда ты так хорошо знаешь русский язык?

– О, я был в плен…

– Где был в плену?

– В России.

– В каком месте?

– Сибирия…

У меня начало шевелиться что-то: а где, в каком месте?

– В Кемерово. На островах мы были, на островах.

– А к вам приходили дети? Русские дети?

– Приходили, приходили, хлеба давали…

– Так вот я тот мальчик, который к вам приходил. Вы мне делали журавликов.

– Делали, делали журавлики. Очень хорошо, вы были хорошие люди, было нечего есть, а вы нам давали последнее… Я никогда не забуду, я рассказываю своим детям, внукам, какие вы, русские дети, хорошие. Садитесь я хочу вас угостить.

И мы сели у него за небольшой столик, он начал для нас готовить свою рыбу. Налил по стопке саке. Очень вкусно было. На вопрос, сколько стоит, ответил:

– Ничего, нисколько не стоит, это ничего не стоит. Потому что вы такие богатые душой, это ничего не стоит.

Вот такая была встреча, которую я постоянно рассказываю, чтобы современные люди понимали суть русской души. Во время войны были пленные немцы, и наши женщины приносили им поесть и при этом говорили: «На тебе, немчик».

Удивительный у нас народ… Удивительный! И он достоин, конечно, хорошей жизни, достоин, чтобы о нем, о его душевных качествах знали и друзья и враги…

Во время войны моя старшая сестра уже работала. Потом еще две сестры пошли работать. Сразу пошли. Сестра Раиса (она умерла в 2008 году) работала на комбинате военпредом – военным представителем. Она работала на приемке. А Люба работала в отделе снабжения комбината, 92-го комбината. А я что? Детство есть детство. Просто мы раньше тогда почувствовали, что твоя жизнь зависит от тебя самого, от того, как ты выживешь. Нам хлеба давали минимум… Сколько на человека? По-моему, 400 г хлеба, рыбная карточка, крупяная, мясная карточка. Это на день. До 1947-го года была карточная система. В магазин приходишь – получаешь хлеб по карточке. А карточки на заводах давали. А чтобы еще раздобыть еды, во время войны мы, мальчишки, выходили группой в пять-шесть человек в тайгу, и мы там жили два-три дня, стреляли из рогаток, копали… Я до сих пор знаю – какая трава, как надо ее есть… Вот медуница, там дальше шкирда, пучка, саранка… Мы это все собирали. На птиц охотились. Например, дрозд – это сто граммов хорошего мяса. Перепелка – еще вкуснее. На заводе делали 10-мм проволоку, мы ее резали и делали пульки. А еще лучше – это использованные шарикоподшипники. Мы их разбирали и брали шарики. Рогатка и такие шарики – это оружие страшное. А мама дома готовила еду на всех. У матери ужин был – такая большая кастрюля ведерная и сковородка чугунная килограммов на пять.

В первый раз в первый класс

Со школой тогда четко было – только с восьми лет, а мне так хотелось в школу, но жди еще год. Жду. И вот 1943 год, первый класс, меня ведут, а в Сибири так – с 20 августа уже иней на улице, выходишь – все серебром покрыто. Днем +26 °C, а ночью -5 °C.

Тротуары были сделаны из досок, широкие. А доски такие – они, когда сохнут, задираются… У меня полностью пальцы были все сбиты на ногах, ведь я ходил босиком. И вот я 1 сентября, заранее меня мама ведет… Я – босиком… Идем, а мама кого ни встретит, всем говорит:

– Вот, предпоследнего веду. Еще есть, а это предпоследний – в школу хочет идти.

Пришли в школу. Стоим, первоклашки, человек шесть, как я все босиком, Галина Алексеевна (на всю жизнь запомнил, завуч) произносит длинную речь и очень пафосно заканчивает:

– А теперь, дети, давайте скажем спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство.

И мы кричим: «Спасибо, спасибо, спасибо!» И разошлись. А через неделю мне туфли дали, правда девичьи, с петелечкой и с пуговицей розовой, а сами они темно-коричневые, как шоколад. А как пахли! Просто удивительно! До сих пор ощущаю запах этой кожи…

А через неделю – футбол, подошва оторвалась. Я домой боюсь идти. Что делать? Пришел уже ночью. А отец в шесть утра уже уходил на работу, тогда работали по четырнадцать часов в сутки. Утром встаю, а туфель подбит. Думаю: «Ну, слава тебе Господи, мать его уговорила, ты его не наказывай…» Я так переживал, уже и в футбол стал играть босиком, чтобы туфли не порвать.

Первый урок, преподаватель Клавдия Васильевна (она была эвакуированная, и ее сын учился в третьем классе) обращается:

– Ну, дети, вы, наверно, отдыхали. Вот что-нибудь нарисуйте, что вам летом понравилось.

Я взял и нарисовал белый гриб, рядом с ним маленький гриб сбоку и две травинки, от большого гриба тень на маленьком. Она подходит:

– Это ты нарисовал?

Я даже не понял вопрос, а она вдруг схватила этот листик и убежала. Приходит в учительскую: «Посмотрите, ребенку восемь лет, посмотрите, что он сделал, это же законченная композиция!»

Она приходит: «Да ты же у нас художник!» И с третьего класса я уже был редактором школьной газеты, и всю жизнь я потом что-то редактировал, мне даже жена потом досталась редактор.

А школа у нас была начальная, четырехлетка. И все равно своя газета была. И был у нас Дворец культуры, при нем была изостудия, куда я ходил. На первый конкурс, в котором я участвовал, я нарисовал Петра Первого на лошади. Карандашный рисунок. И за это я получил какие-то похвальные слова.

Художник или летчик

У меня дома где только что ни висело. Я еще читать не умел, сестры мне читали про капитана Немо, и я проиллюстрировал полностью все, как это происходило, и у меня дома на гвоздиках кругом висели картинки. Они снимают, а я рисую опять и вешаю.

Я рисовал везде, много копировал, меня даже стали приглашать расписывать печки. Рисовал цветы: в основном – маки, колокольчики, использовал кусочки акварели. А когда я был в третьем классе, стал рисовать настенные ковры, отец мне помогал натягивать простыни на подрамник. Это были четыре сбитые доски. Я простыню помазком загрунтовывал, брал деревянный клей, немножечко мела, олифы, все это смешивал, и по этому грунту рисовал. То есть это был не настоящий ковер, а нарисованный. Потом я делал петли, чтобы этот ковер на петлях вешать. Дело в том, что тогда стены в бараках красили известью. И чтобы не пачкать кровати, а они всегда стояли у стены, использовались такие вот ковры. Это же только в приличных домах висели настоящие настенные ковры, а у остальных ковров как таковых не было, и их рисовали: вот – барышня с лошадью, а вот тут – лебеди плавают…

Я рисовал пейзажи, горы, оленей, и слава обо мне полетела, начали заказывать. Такой «ковер» стоил две буханки хлеба, и я этот хлеб заработанный домой приносил, а краски отец доставлял с завода в баночках. Хозяйственные, конечно… Там белила были, вместо черной краски «Кузбасслак» был, хозяйственная зеленая, охра… Я все это мешал, делал так, чтобы хоть какая-то цветовая гамма была.

А еще мои таланты оценили дворовые мальчишки, и мне доверили наносить контуры будущих татуировок. Кто хотел наколоть орла, герб или батальную сцену, обращался ко мне – эти рисунки мне особенно удавались. Но в глубине души я относился к татуировке очень брезгливо, на своем теле никаких художеств делать не позволил. Только зачем-то точку на запястье поставил.

Все у меня получалось, учиться, правда, некогда было, а так все нормально. И при этом я еще коров пас. А еще, особенно в 1946 году, когда есть было совсем нечего, мы с матерью ходили по полям и собирали прошлогоднюю картошку, которая там осталась.

1946 год очень голодный был. Из школы прихожу, и мы с матерью идем в поле, собирать прошлогоднюю гнилую картошку. Я заметил одну особенность. Там, где осталась картошка, образуется шишечка. Я подхожу и говорю: «Мам, на счастье рябых кур». Это у меня было такое детское заклинание. Раз, поднимаю – картошка. А мама жалуется, что у нее ничего нет. Я говорю: вот здесь копай и повторяй – «На счастье рябых кур». Раз, и она достает картошку. И так мы набирали целое ведро гнилой картошки. Мама ее мыла, перетирала на мясорубке, добавляла туда хлеба и делала блинчики. Или специальные блинные оладушки. Они назывались «сталинцы». Очень были вкусные. Безумно вкусные!

В школе я пошел заниматься в кружок изобразительных искусств при Дворце пионеров, мне так это нравилось. А недалеко была школа переподготовки летчиков-истребителей, и я видел, как они там «кувыркались». Но не это меня тронуло. Когда я увидел фильм «Истребители», где Марк Бернес исполнял главную роль… Эх! Я несколько раз смотрел этот фильм… Рядом был клуб строителей, я проходил любыми путями, буквально проползал в зал.

А еще, я помню, к нам в барак приехал летчик – френч, портупея, сапоги, брюки-галифе. И я все время за ним следил. Я за ним просто бегал, пока он меня не заметил и не сказал:

– Ты чё, малец?

– Хочу быть таким, как вы…

– Так в чем же дело? Расти. В школе учись. И еще надо умываться.

Когда появилась «Повесть о настоящем человеке», я перечитывал ее много раз, особенно описания воздушных боев, они там так были описаны, что я просто бредил всем этим. У меня было столько моделей сделано! Все самолеты, которые у нас имелись, сделаны были. Они все были из дерева – целый самолетный парк. И танк у меня был, который тарахтел по-настоящему: я прорезал в гусенице отверстие, пробивал пятак насквозь, пришивал все шурупами, и это громыхало, как настоящий танк.

Мама очень уставала. Однажды я делал биплан По-2 – она прилегла днем отдохнуть, а я все колочу. Она просит: «Прекрати сейчас же». А я все продолжал, и тогда она встала, схватила мой По-2 и выбросила в окно. Крылья поломала. Я рыдал, и ушел ночевать в сарай. Отец меня нашел, поддал пинка, но я на всю жизнь запомнил, как мама сломала мой самолет.

А во втором классе пришел учиться к нам эвакуированный мальчик, Лева Попов, у него много вещей интересных было, и он мне показал только что напечатанную книжку «Айвазовский», я уже интересовался этим художником. Мне очень хотелось иметь эту книгу, я стал уговаривать продать мне ее. Он наотрез отказался. Но потом поставил свои условия: отдам за месячную пайку (нам давали на большой перемене 50 граммов хлеба и ложечку сахара). Так мы сговорились. Ничего, жри, подавись этим хлебом, зато у меня теперь Айвазовский!

Он пошел дальше – показывает мне коробочку акварельных красок, их никто не выпускал, довоенные еще. Опять месячную пайку хлеба пришлось отдать за эту коробку использованных наполовину красок. Вот ими-то я и расписывал потом печки.

Еще месяц я ничего не ел, все отдавал ему. Ладно, думаю, последний раз. А он мне показывает значок – это был зеркальный Ленин! И мне так хотелось этот значок иметь, и я опять «залетел» на месячную пайку хлеба.

И носил я всегда значок Ленина на левом лацкане. Потом уже у него резьба стерлась, так я проволочку подсовывал, как-то прикреплял. Уж очень хороший значок был!

Переезд в Калининград

В 1946 году моя сестра Люба была направлена с супругом в Калининград (тогда еще Кёнигсберг) – на восстановление вагоностроительного завода. Осмотрелись, обжились в «неметчине». А через два года и всех остальных к себе позвали. Нет, обещанного вербовщиками рая они там не увидели. Тем не менее в чужой Пруссии условия оказались лучше, чем в родных местах. Все-таки в Сибири жестковат климат, да и сразу отдельный домик дали.

Трудно даже представить, что это тогда было. Город весь был разрушен. В 1944 году английская авиация разбомбила город, культурную, историческую части, а оборонные пояса не тронули, оставили – дескать, пусть Советы расхлебывают сами… Ну, мы много там людей потеряли при штурме крепости…

Но город все же сделали, хороший город. Я там продолжил учиться в школе (до войны это была немецкая академия художеств). И друзья у меня там были из непростых семей. В общем, в классе я был один, у которого родители простые. В основном родители были офицеры, инженеры, все с высшим образованием…

Кстати, мне первый раз день рождения отпраздновали, когда я учился в девятом классе в Калининграде. Пригласил своих товарищей школьных, было пять девочек. Мать приготовила холодец, пили морс из клюквенного сока. Никакого вина или шампанского не было – и в голову не приходило.

В Калининграде я, не имея даже паспорта, был послан райкомом комсомола пионервожатым на все лето: у меня было полсотни мальчиков в отряде, начиная от семи лет и кончая… Был такой Женя Квасов, он был старше меня на год. Я был в восьмом, он – в девятом классе. Но это была такая закалка – целое лето один с детьми, воспитательница была тоже моя одноклассница, Соня Граховская, такая серьезная девочка… Два шестнадцатилетних человечка и пятьдесят детей. И надо было все лето жить на берегу моря, это же опасно очень.

А этот Квасов был сыном главного инженера вагоностроительного завода, а мой – энергетиком дежурным. Я физически был хорошо подготовлен. Боксом занимался, был чемпионом области по метанию копья. Устраиваю спортивные соревнования. Начинают маленькие. И бокс. Мои кричат:

– Давай теперь ты!

Я спрашиваю:

– С кем?

– С Женей Квасовым!

А он старше меня. Но я-то знаю, что я посильнее буду. Он мнется. Его отец кричит: «Женька, дай ему!» Он выходит. Смотрю, он уже меня боится. Я его так публично «отвозил». Я тогда уже авторитет имел конкретного человека.

На следующий год я уже себя попробовал в качестве преподавателя физкультуры в пионерлагере. Это место Отрадное, рядом со Светлогорском. Сорок километров, и бывало так, что я вечером на велосипед – и в Калининград, к родителям, а утром вставал в пять утра, на велосипед – и в Отрадное, чтобы на зарядке быть в семь тридцать.

У меня был гоночный велосипед, он легче дорожного. Конечно, опасно было ездить по автостраде, но раз в неделю я себе это позволял, к этому времени я был уже в сборной области по велосипеду.

В восьмом классе заканчивается первая четверть, а у меня три двойки. Стенография, немецкий и еще русский письменный, хотя литература, сочинения отлично. Меня вызывают в райком комсомола. Ты чего? Ты понимаешь? Хорошо, ты чемпион, но главное – учиться? Так вот относились к школьникам.

Нет, ты спорт не бросай, ты нам в районе нужен. Но ты давай учись хорошо. Конечно, у меня какое-то несерьезное было отношение к учебе. Я постоянно на стадионе пропадал, а дома не до меня. Еще младший брат был, отец постоянно на работе. Короче, мать вызвали в школу. Ничего не помогает. Интересный ход придумал директор школы Павел Петрович Шатохин. Вызвал к себе в кабинет на беседу и совершенно серьезно предложил:

– Знаешь, помоги-ка мне в одном деле. Надо подтянуть ребят по математике, по тригонометрии.

– Я же ее ненавижу…

– Ты мне должен помочь.

– Но как?

– Давай, мы с тобой определим день, и я соберу всех восьмиклассников, а ты выйдешь и на доске всем им покажешь, как надо знать тригонометрические функции. Мужской разговор. Я очень прошу тебя это сделать.

А я их сам ни хрена не знал. По геометрии у меня не было вообще проблемы, я любую задачу решал, какую угодно, здесь надо подходить творчески. А вот там, где нужно зазубривать эти формулы душа не лежала…

Директор собрал всех:

– Сейчас нам Леня расскажет про тригонометрические функции.

И я вышел, все отчеканил, всю доску исписал. Он мне потом сказал: «Спасибо, ты сам теперь стал знать». Вот какие у меня были преподаватели…

Кстати, меня тогда все Леней звали. Я был урожденный Алексей, но мне это имя не нравилось. Отец меня звал Лелька. И я сам с первого класса говорил, что меня зовут Леонид. И писал – Леонид. Все друзья меня звали Леней. Не Лехой, а Леней.

В Калининграде у меня были школьные друзья Юрий Михлин и Анатолий Гальперин, после школы остались в Калининграде, закончили Калининградское высшее военно-морское училище, стали настоящими моряками. Еще в школьные годы мы были в одной команде калининградского яхтклуба. Мы с ними до сих пор дружим, регулярно общаемся, а их дети дружат с моей дочерью Оксаной. Я, кстати, сейчас возродил яхт-клуб в Калининграде. Уже несколько лет первенство города на Кубок Леонова проходит. А тогда нам было по четырнадцать лет, однажды мы вышли в Куршский залив. Наш экипаж был от спортивного общества «Искра», нам было задание на выходной покатать две пары – двух мужчин и двух женщин. Мы вышли налегке, у нас даже воды никакой с собой не было. Из залива пили воду. А эти гости сидели, ели, пили, не обращая на нас внимания, даже не предложили нам куска хлеба. Мы их весь день прокатали. Сели на мель при входе в канал Преголя, долго снимались. Пришли обратно часов в двенадцать ночи. В одно из воскресений мы целый день гонялись в заливе, как всегда без воды и провизии. Решили пристать к ближайшему берегу – хлеба взять, молока купить. Оказалось, это польский город Эльблонг. Через три дня нас выловили пограничники. Кто, зачем, какая контрабанда? Первый раз я услышал тогда слово контрабанда. Оказалось, что это поляки. А мы думали, что литовцы, потому что они нам дали молока и хлеба, а денег не взяли, мы протягивали наши деньги, а они не брали. Потом до нас дошло, что это Польша.

Попытка поступить в Рижскую академию художеств

В 1953 году (я тогда еще не окончил среднюю школу № 21 города Калининграда), на весенних каникулах, я взял свои рисунки и на попутной машине «маханул» в Ригу. Зачем? Я решил попытаться поступить в Рижскую академию художеств, вернее, разведать условия.

Я был одет в отцовские ботинки на четыре размера больше, а чтобы они не болтались, я надевал вначале тапочки, а на тапочки – ботинки. Также на мне был отцовский костюм, темно-синий, диагональ, с воротником, как у Мао Цзедуна.

Сидеть в кузове машине предстояло шестьсот километров. В открытой машине, и это после 20 марта, когда солнышко греет, а на самом деле – холодно. Как Ломоносов сидел, ежился… В академию на улицу Зиргу я пришел и в приемном холле, как провинциал, слишком громко выражал свой восторг. Девушка-секретарь в темно-вишневом платье вышла из приемной:

– Вы что?

– Да вот, – ответил, – хочу узнать, как тут учиться?

Затем на громкий разговор ректор вышел – точно как Репин, с бородочкой такой:

– Ну что, покорять приехал?

– Да.

– А что там у тебя? – на папочку кивнул, которую я с собой захватил. – Давай.

Ну, я ему показал: у меня и гуашь была, и акварели, и карандашный рисунок – а это же основной их профиль. Он посмотрел:

– А что, интересно. К нам хочешь?

– Я сейчас на весенних каникулах.

– В общем, оканчивай школу – и ты наш студент.

Тут уже я всерьез задумался о том, чтобы художником стать. Мимо студенты пробегали, и я одного остановил:

– Слушай, скажи, пожалуйста, как тут?

– Общежитие с третьего курса, стипендия, если получишь, пятьсот рублей. И комната в Риге – пятьсот рублей.

Ничего себе! У меня отец шестьсот рублей получал, а младший брат – в седьмом классе. И я подумал: «Вот и все, сам Бог велел мне идти туда, куда и собирался, в авиацию». Поэтому, окончив школу, в Кременчугское летное училище «рванул», где кормили, одевали и сразу предоставляли кров.

А что? У меня брат Петр окончил в это время Иркутское техническое училище и летал на транспортных самолетах бортовым механиком. Он мне все рассказывал, и я даже его конспекты по двигателям знал, для меня это была очень интересная тема. Тогда в летном училище конкурс был – 13 человек на место, а, например, в Плехановском институте в то время – где-то 0,3. Сейчас все наоборот: все же спят и видят себя экономистами, юристами.