Дипломат
15 декабря 1788 года во время обсуждения сеймом военных вопросов один из депутатов заговорил о том, чтобы направить посланника в Саксонию. Кто-то другой выкрикнул: «Пошлите Огинского в Стокгольм!» Таким образом, в ряд столиц были направлены посланники. Огинскому предложили выбрать Константинополь, Англию или Швецию, но он отказался, поскольку чувствовал, что сейм еще не достиг достаточного прогресса в проведении реформ и поэтому ему лучше остаться в Польше, чтобы достичь большего. Деятельность некоторых посольств оказалась дорогостоящей и бесполезной, а иногда и просто разорительной. В Стокгольм отправился Ежи Потоцкий, который, кроме посещения придворных балов, мало чем занимался. Он наделал столько долгов, что потом не смог выехать из Швеции и был освобожден в конечном счете не кем иным, как императрицей Екатериной после окончательного раздела Речи Посполитой.
Портрет Екатерины II. Художник Р. Бромтон. 1782 г.
В Константинополь поехал Петр Потоцкий с огромной свитой слуг, солдат, собственным военным оркестром и разного рода прихлебателями. Его претенциозность произвела плохое впечатление. Более того, пытаясь заключить военный союз с Турцией, он толкал Речь Посполитую на грань риска, давая Екатерине повод для наступательных действий. Только после заключения договора с Пруссией в апреле 1790 года Михал Клеофас получил инструкции выехать в Гаагу, которая в то время была важнейшим городом Тройственного союза. Начиная с этого путешествия, он стал вести записи своих действий и отправлял пространные письма различным людям, сохраняя при этом копии. Например, он писал, что у силезских крестьян уровень жизни выше, чем в Польше. По ранним сочинениям мы знаем, как волновала его эта тема. 21 июня Огинский приехал в Бреслау. Туда уже прибыло много дипломатов, которые должны были принять участие в Райхенбахской конференции, проводившейся недалеко от города. Именно здесь Михал Клеофас впервые встретился с Джозефом Эвартом. Эварт, должно быть, почувствовал, что с Огинским можно иметь дело, и позднее стал добиваться, чтобы того отправили с миссией в Лондон.
В Райхенбахе Огинский познакомился с Херцбергом, который был настроен как союзник, хотя к полякам относился критически. Херцберг договорился о встрече Огинского с прусским королем, но встреча не состоялась, так как Михалу Клеофасу пришло из Варшавы указание поторопиться с отъездом в Гаагу. В Вестфалии он столкнулся с вечной проблемой туристов, с которых дерут три шкуры. За два вареных яйца с него потребовали золотой дукат. Комната на ночь стоила шесть дукатов. Огинский пересказывает ходивший тогда анекдот о том, что с Иосифа II, когда тот путешествовал в этих местах инкогнито, потребовали пять дукатов за порцию яичницы. Когда император спросил, неужели яйца такая редкость в Вестфалии, хозяин гостиницы ответил, что редкость не яйца, а императоры!
Портрет М. К. Огинского. Художник Ф. Гранье
Недалеко от Ганновера Михал Клеофас столкнулся с актом, напоминающим сегодняшнее футбольное хулиганство, правда, в версии XVIII века. Несколько молодых английских офицеров пьянствовали и недостойно вели себя в гостинице. Пышность экипажа Огинского и его свиты стали объектом их недоброжелательного внимания. Офицеры вели себя, как любые молодые люди в подпитии, раздражая Огинского, который ехал со своей ожидавшей ребенка женой. С большим трудом он отговорил дюжих парней из своей свиты мериться с офицерами силами. Кулачный бой в гостинице не украсил бы карьеру начинающего дипломата! В Ганновере он обратился с жалобой в штаб. Фельдмаршала Брауна на месте не было, но генерал Фрейтаг принес свои извинения и пообещал наказать молодых нахалов. Корреспонденция Огинского с описанием всех его путешествий и поступков, его острая наблюдательность вызывает огромный интерес. Описание им первой гостиницы в Голландии, без сомнения, напоминает бальзаковское.
В Гааге Огинский был представлен принцу и принцессе Оранским и группе блестящих дипломатов. Он сравнивает влияние лорда Окленда со значимостью российского посла в Варшаве Штакельберга, который фактически управлял страной. На личном уровне Михал Клеофас особенно тесно подружился с португальским шевалье д’Араужо. Великолепие двора превзошло его ожидания. Принцесса Вильгельмина, сестра Фридриха Вильгельма, показалась ему величественной, но тактичной. Она хорошо отзывалась о Польше и о дяде Михале Казимире. У Огинского состоялся с принцем более чем часовой разговор, примечательный не только своей продолжительностью, но и тем, что принц не заснул. О принце поговаривали, что он засыпает даже во время процедур, ко сну никак не располагающих, например за едой, питьем и даже во время танцев. На удивление, принц проявил необыкновенные познания в польской генеалогии, хотя сам Михал Клеофас в этом вопросе был не силен.
Сочувствие Огинского к обездоленным мира сего проявляется здесь в заботе о благосостоянии животных. Он жалеет собак, которых хозяева заставляли везти тележки с рыбой на рынок, а после продажи рыбы везти домой своих хозяев. Фрукты здесь ему кажутся менее вкусными, чем в Польше, овощи, наоборот, вкуснее. Он восторженно отзывается о винах с мыса Доброй Надежды: те ему больше нравятся даже в сравнении с лучшими венгерскими винами, которые подавались в Польше. Огинский составляет компанию принцессе за игрой в карты, причем сам играет неважно, покупает картины для короля Польши, включая полотно Рембрандта «Портрет мужчины в лисьей шапке».
По-видимому, даже в те дни дипломаты не прочь были немного пошпионить. Некто Янсен за небольшую сумму в несколько сот дукатов раздобыл для Михала Клеофаса интересную статистику о секретных связях между Англией, Пруссией и Голландией, состоянии голландской торговли и армии. Узнав, что голландские банкиры собирались предоставить кредит Речи Посполитой на очень невыгодных условиях, Михал Клеофас смог приостановить сделку и добился гораздо более выгодного соглашения. Так сложилось, что Россия в то время также стремилась получить кредит, и усилия Огинского в некоторой степени помешали этому. Только через двадцать лет он узнает, как сильно возмущены были русские: они даже думали, что это было устроено умышленно!
Переписка Огинского делилась на два вида: официальные отчеты перед «депутацией» и неофициальные письма разным адресатам. Польские историки не всегда это учитывали – как правило, они не знали о существовании этой другой, секретной корреспонденции и считали последующие мемуары Огинского сумбурными, опять-таки не понимая, что в их основе частично лежат сделанные параллельно записи.
Было принято считать, что Огинский занимал пропрусскую позицию, но, вероятно, так было не всегда. Незадолго до отъезда из Польши он написал анонимный памфлет «Попугай», высмеивающий пропрусскую фракцию. Хотя Михал Клеофас так и не стал поэтом, однако обладал талантом сатирика и способностью к стихосложению. Выгодность для Голландии ее участия в Тройственном союзе, вероятно, была для него очевидной, и он, конечно же, стал на пропрусские позиции. Интересно, что в самой Голландии Огинский хорошо ладил как со сторонниками дома Оранских, так и с их оппонентами. Какие-то антипрусски настроенные голландские купцы передали ему очень хорошо написанный и аргументированный очерк, в котором рекомендовалось не уступать Гданьск и Торунь Пруссии. Позиция авторов очерка, правда, была односторонней, а свои аргументы они строили в интересах голландских и, между прочим, английских купцов.
В конце октября 1790 года через Гаагу проезжал Эварт на пути в Англию, где он собирался принимать водные процедуры в Бате. Шотландец встретился как с Оклендом, так и с Огинским. В ноябре последний получил от Эварта письмо, где говорилось, что к нему скоро поступит указание отправиться в Лондон на переговоры, готовившиеся Эвартом. Не вполне ясно, кто именно отдал такие распоряжения Огинскому: депутация или один из ее членов, например ее руководитель Игнаций Потоцкий. Ясно только, что как Окленд, так и Эварт предпочитал проводить переговоры с Огинским, а не с официальным польским посланником в Лондоне Букатым. Огинский должен был приехать вместе с женой, якобы для развлечения. Круг вопросов для обсуждения на переговорах держался в особом секрете. Кроме того, казалось, что за всем этим стоят сейм и прусский король.
В Кале Огинские задержались из-за сильного шторма в проливе Ла-Манш, уничтожившего множество судов.
Позднее они пересекли пролив за восемнадцать часов, но не смогли попасть в порт Дувр из-за отлива, поэтому высадились на берег только в середине ночи. Капитан, с которым Михал Клеофас подружился, помог ему подыскать гостиницу. На Огинского произвели хорошее впечатление качество английских гостиниц и дорога от Дувра до Лондона. В Лондон прибыли в сумерки, и Огинский отмечает, как замечательно был освещен город. Этот последний отрезок пути они также проехали за восемнадцать часов.
На улице Пэлл-Мэлл супруги остановились в гостинице, проживание в которой стоило 50 фунтов в месяц. За пятьдесят шиллингов в день можно было нанять экипаж.
Огинский обнаружил, что лондонцы не любят иностранцев: если кто-то одет на иностранный манер, на улицах его намеренно задевают локтями и толкают. Поэтому он отправился к портному, шляпному и обувному мастеру принца Уэльского, чтобы одеться подобающим образом. Завтрак подавали в 9 часов утра. На последующей за этим утренней прогулке подобало быть в коротком сюртуке и круглой шляпе. Эта одежда годилась и днем, даже для визитов. А вот вечером требовались треугольная шляпа и шпага. Он ужинал у примаса Польши – брата короля. Тот привез с собой польского повара, и в апартаментах его подавались блюда польской кухни. Там среди прочих Михал Клеофас встретился с официальным польским посланником Букатым, а также с молодым Адамом Чарторыйским, находившимся в Лондоне с матерью. Поскольку на дворе стоял декабрь, Огинский описал смог, вызванный туманом и угольным дымом; его также удивляло отсутствие в это время года снега. Известно, что в одной из лондонских газет он прочел о своей гибели и гибели своей жены во время недавнего шторма в Ла-Манше. Практически все газеты опубликовали новость о его кончине. Огинский жалуется на прессу, которая в течение всего периода его пребывания в Лондоне продолжала писать о нем в основном неверную информацию.
М. К. Огинский с женой Изабеллой. Художник Р. Косвей
В Лондоне Огинскому был оказан очень хороший прием, что подчеркивает не столько важность его особы (это подавалось некоторыми польскими историками как выдумка или хвастовство), сколько значение, которое британское правительство придавало возможному союзу и заключению торгового соглашения с Речью Посполитой. Именно неправильным пониманием ситуации можно объяснить мелочные споры относительно того, сколько раз беседовал Огинский с Питтом – один или два раза.
Огинский был представлен королевскому двору. Король спросил у него, поляк ли он, женат ли и когда собирается вернуться в Варшаву, где, как говорят, можно хорошо провести время. Королева была любезна и говорила о его дяде Михале Казимире. Огинский отмечает как любопытный факт, что в доме Ганновера принцессы обаятельны, но не миловидны, тогда как принцы очень красивы. В парламенте он слушает выступления Питта, Фокса, Бурке и Шеридана. Позднее, благодаря услуге архиепископа Кентерберийского – брата Окленда, ему удается побывать на церемонии, называемой им закрытием парламента, – правда, по его описанию, это скорее похоже на открытие, а предрождественская дата еще более осложняет эту загадку. На этот раз Михал Клеофас встречается с герцогами королевства – Уэльским, Йоркским и Кларенским.
В письме к своему старшему сводному брату Феликсу Лубенскому от 25 декабря Огинский пишет о своих двух встречах с Питтом. Историков смущает тот факт, что он приводит две противоречивые версии переговоров. В своих мемуарах упоминает о двух встречах, а в письменном отчете для депутации от 25 января 1791 года из Гааги пишет только об одной. Предполагалось, что первая информация, написанная много лет спустя, – неверная и объясняется желанием Огинского подчеркнуть свою значимость. Изучение совершенно неисследованной массы неопубликованного и никогда не предназначавшегося для опубликования материала в Госархиве в Москве подтверждает, что встреч было все-таки две. Во-первых, в архиве хранится вышеупомянутое письмо Феликсу. Кроме того, там есть длинная заметка, составленная намного позднее, в которой рассказывается о неизменной привычке Огинского вести учет в письменном виде своих действий и бесед. Я напомню об этой заметке в одной из последующих глав, когда буду характеризовать Огинского как писателя. Михал Клеофас не любил повторяться. Если он что-то писал в заметке или в письме, то в другом сочинении это описание не повторялось, если не считать, конечно, хранившихся копий. Поэтому я считаю верными обе версии. В официальном отчете для депутации, который должен был попасть в сейм и в уши короля Пруссии, имелась информация об обещании Британии поддержать Польшу в желании участвовать на предстоящей конференции в Систове, а также информация о торговых переговорах, которую, по мнению Огинского, надлежало довести до сведения сейма. Михал Клеофас не упоминал о двух встречах, чтобы не подчеркивать широкомасштабный характер переговоров, какими они фактически и были на самом деле. Во время первой встречи с Питтом Огинский передал ему очерк голландских купцов с аргументами против уступки Гданьска и Торуни, объяснил трудности, связанные с сеймом и общественным мнением в Польше, и, возможно, на этой же первой встрече впервые поднял вопрос о конференции в Систове. Во время второй встречи Огинский, вооружившись картами, предоставил Питту детальную информацию. Прозвучали доводы о том, что в связи с настойчивостью Пруссии уступить Гданьск и Торунь было необходимо, но это принесло бы большую выгоду польской торговле и сделало бы ее независимой от России. Говорилось также о расширении этой торговли через Ковно в Литве и судоходные реки в этом регионе, который Огинский знал очень хорошо. Было нежелательно, чтобы сведения об этой части переговоров дошли до прусского короля, поскольку в них затрагивалась необходимость избежать использования Вислы для перевозок. Британия обещала полную поддержку и гарантии. Через три недели британский посланник в Варшаве Хэйлс передал официальное предложение для депутации.
В течение последующих дней Огинский встретился с Бурке и Фоксом, причем последний предупредил, чтобы Пруссии особенно не доверяли. Затем он поехал в Бат, чтобы повидаться с лечащимся там Эвартом. Последний старался убедить Огинского в необходимости срочно согласиться с предложением Питта.
По мнению Огинского, в Бате были особенно вкусны устрицы.
На обратном пути в Лондон на экипаж Огинского напали пешие разбойники. От них удалось уйти, однако они ограбили экипаж с дамами, следовавший на некотором расстоянии сзади.
Оставшиеся дни в Лондоне были заняты осмотром достопримечательностей и светской жизнью. В театре «Друри-Лэйн» госпожа Сиддонс в роли Изабеллы растрогала Огинского до слез. В итальянском театре он слушал пение госпожи Моричелли. Ему показалось, что было слишком много аплодисментов и много невоспитанных людей в театре, опьяневших от выпитого рома. Если места были в ложе, требовалось заранее убедиться, что все остальные места там заняты, иначе в ложу входили проститутки и занимали свободные места. Кроме того, в театрах часто совершались кражи. На каком-то частном приеме на него произвела большое впечатление игра пианиста Клементи.
Михал Клеофас нашел отличными подававшиеся к ужину французские вина (по-видимому, кларет). Ему не очень понравилась привычка дам оставлять стол сразу после ужина. Он описывает, как в этот момент вечера на маленьких тележках к столу подавали английские сыры, но почему-то не упоминает портвейн. Огинский сатирически рассказывает об английских официальных приемах, которые, по его словам, состоят из двухчасового ожидания в пробке из экипажей, затем еще двух часов нахождения в толпе и, наконец, отъезда без возможности даже поговорить с хозяевами.
Огинский посетил собор Святого Павла, Вестминстерское аббатство, ботанический сад «Кью-Гарденз», увидел телескоп Хершеля, Гринвич, восхищался этрусскими вазами в Британском музее, побывал в приюте Бедлам, который понравился ему чистотой и просвещенным подходом к душевнобольным. Он купил несколько фаянсовых изделий компании «Веджвуд» и заказал себе скрипку. Обратный путь через Ла-Манш с попутным ветром, на удивление, занял лишь два часа.
Конец ознакомительного фрагмента.