Жан Ролей
Михал Клеофас родился в Гузове, фамильном владении недалеко от Варшавы, 25 сентября 1765 года. Мать Михала Клеофаса, до того как выйти замуж за Андрея Огинского, дважды овдовела. Ее старший сын Феликс Лубенский являлся продолжателем рода, обосновавшегося в Великой Польше, впоследствии захваченной Пруссией. Второй сын, Прот Потоцкий, родился в Галиции. Огинские, как известно, по происхождению литвины. Таким образом, Полину Огинскую называли «матерью трех провинций». Такие сведения и ряд других можно найти в неопубликованной автобиографии Михала Клеофаса в разделе о его молодых годах.
Полина из рода Шембеков, княгиня Огинская, мать М. К. Огинского
Когда мальчику было четыре года, он очень понравился королю на одном из приемов: король поставил Михала на стол, задал ему несколько вопросов по Библии и, удовлетворившись ответом, спросил мальчика, кем он станет, когда вырастет. «Я хочу служить своей стране, но не хочу быть королем, так как люди говорят, что Ваше Величество очень несчастны», – таков, говорят, был ответ ребенка.
Когда Михалу Клеофасу исполнилось семь лет, его отца назначили послом в Вену. Время было смутное. Отряды повстанцев и отряды русских войск охотились друг за другом по всей стране, поэтому Андрею Огинскому со свитой дали сопровождение из двух тысяч поляков и татар под командованием Браницкого. Позднее к ним присоединились пятьсот русских под командованием Суворова, бывшего тогда в чине полковника. И тот и другой военачальники приобрели затем известность, причем также и дурную. Браницкий был гетманом Короны, то есть Польши, а не Литвы, однако вошел в историю как предатель за участие в руководстве Тарговицкой конфедерацией в 1792 году. На Суворове, одном из самых известных и результативных русских военачальников, лежит ответственность за страшную резню гражданского населения варшавского предместья Прага в 1794 году – одного из ужаснейших военных преступлений всех времен. Михал Клеофас со своей сестрой, наверное, побаивались строгого вида Суворова, который, однако, любил детей и все время угощал их яблоками. Окружение Огинского не могло понять, почему Михалу Клеофасу жалко захваченных повстанцев, которых порой видели закованными в цепи, однако сострадание к тем, кто оказался менее удачливым, чем он сам, сострадание, усиленное полученным под руководством Жана Ролея образованием, было характерной чертой Огинского в течение всей его жизни.
В Вене сестра Михала Клеофаса Юзефа была отдана в женский монастырь, и родители стали подыскивать для Михала гувернера, который занялся бы его образованием. Выбор пал на Жана Ролея, бывшего в то время одним из наставников эрцгерцога, позднее ставшего императором Леопольдом.
Имение Огинских в Гузове
В воспоминаниях Михала Клеофаса о детстве есть один особенно интересный момент – описание методики этого замечательного учителя. Среди современных наставников к Жану Ролею ближе всего стоит, наверное, основатель Салема и Гордонстоуна Курт Хан, идеи которого вдохновили представителей других школ, таких как Раннок, и даже повлияли на сторонников Школы физической и волевой закалки.
Жан Ролей обнаружил, что семилетний мальчик умеет читать, знает некоторые цитаты из Библии и может декламировать, как попугай у Лафонтена. Больше всего его, однако, тревожило то, что Михал Клеофас был несколько толстоват, и это не годилось для усердной работы. Он изменил рацион мальчика, заставлял его есть много фруктов, тушеных овощей, ограничивал употребление мяса и брал его с собой на длительные прогулки вдоль крепостных валов Вены. Что касается обучения, то оно было ориентировано на личность ребенка в лучшем смысле этого утрированного термина: учитывало его потребности, хотя в конечном итоге являлось строгим и требовательным. На первых порах многочисленные задания давали практические результаты. Михал Клеофас постиг геометрию, составляя масштабные чертежи сначала своих комнат, потом, когда вернулся в Польшу, обширных садов Гузова и, наконец, полей. Многие уроки проводились на улице, например ботаника, включавшая элементы знаний, необходимых будущему землевладельцу. Такие занятия, дававшие понимание основ предмета и потом подводившие к углубленному изучению, сопровождались посещением крестьянских домов вместе с Ролеем, который учил мальчика уважать трудящийся класс, объяснял важность труда, взаимообмена и денег, что позднее приведет к изучению трудов экономистов и антиэкономистов. Этим также объясняются некоторые очень тонкие замечания Огинского о практическом применении политэкономии, высказанные им в своих сочинениях.
Когда мальчик подрос, Жан Ролей пригласил учителей по отдельным предметам. Впоследствии Михал Клеофас будет благодарен, что его познакомили с латинским языком сравнительно поздно, когда он достаточно созрел, чтобы оценить латинских авторов. За полтора года юноша прочел почти всего Цицерона, Тацита, Вергилия, Горация, кое-что из Овидия, Катулла, Ювенала и ряда других авторов. Столь же начитан он был и во французской литературе и, естественно, знаком с произведениями таких светил Просвещения, как Вольтер и Руссо. Для Жана Ролея необычным являлось то, что, несмотря на знание им прогрессивных идеалов, его собственные мнения основывались на глубокой преданности христианству. Жан Ролей был добрым и очень хорошим человеком. Учеба вошла у Михала Клеофаса в привычку. Много позднее, в Гамбурге в 1798 году, он даже посещал курс химии.
Памятный камень в честь Жана Ролея в усадьбе Залесье
В математике, преподаваемой аббатом Роде, бывшим иезуитом, успехи Михала Клеофаса были не столь заметны. Этому предмету он не нашел большого практического применения, и только позднее в связи с появившимся интересом к астрономии математика начинает его привлекать. Молодой человек не только читал – он также делал письменные комментарии и анализировал работы Кондильяка и Мэйбли. Из исторических трудов читал Робертсона, Гиббона, Вольтера и Мэйбли. До шестнадцати лет даже изучал право. Кроме того, Михал Клеофас сделал все, чтобы научиться превосходно писать по-польски, и знал все о польской литературе. В семнадцать – девятнадцать лет он работал по шестнадцать часов в день.
Поклонники полонеза Огинского могут спросить, а где же среди всего этого находилось место музыке. В ответ можно сказать, что музыка входила в его жизнь в те короткие промежутки свободного времени, которые у него были в течение нескольких лет после достижения им десятилетнего возраста. Юзефе наняли учителя музыки – шестнадцатилетнего Юзефа Козловского, и Михал Клеофас настоял, что он также будет учиться музицированию. Вскоре юный Огинский стал отличным пианистом, но из-за других интересов и обязанностей не мог постоянно поддерживать форму. Впоследствии он будет сожалеть, что больше времени отводил скрипке – «этому неблагодарному инструменту, не выносящему посредственности».
Интересно сравнить образование, полученное Огинским, с подготовкой его младшего по возрасту современника Адама Чарторыйского, названного впоследствии некоторыми «величайшим поляком своего поколения», который время от времени будет фигурировать в нашем повествовании. В своих великолепных мемуарах Чарторыйский рассказывает о полученном образовании: оно было более традиционным, включало меньше предметов, отличалось меньшей интенсивностью и часто прерывалось необходимостью бывать в свете. Что касается еще одного младшего современника Огинского – царя Александра I, то, по словам Чарторыйского, никто никогда не заставлял государя завершать изучение сколь-нибудь серьезной книги. Создается впечатление, что швейцарский учитель Александра Лагарп в основном потчевал его частично усвоенным Руссо.
Адам Чарторыйский
Причину такой основательной учебы следует искать в высказывании четырехлетнего мальчика: «Я хочу, когда вырасту, служить своей стране». Наверное, подобные высказывания, наряду с выражением enfant terrible, можно было часто слышать в разговорах его родителей. По-видимому, Андрей Огинский остро понимал, что Польше его времени нужны высокообразованные и умные патриоты. Иллюстрацией его прогрессивных идей может служить и сделанная его сыну прививка против оспы (событие в те годы редкое), которую мальчик, к удивлению многих, перенес хорошо. В возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет Михал Клеофас еще больше расширил сферу своих занятий: стал переводить на польский язык отрывки из Горация и какую-то французскую книгу по торговле. Он также написал на польском языке и опубликовал работу, посвященную взаимосвязям между сельским хозяйством, промышленным производством и торговлей. В этот же период молодой Огинский постепенно берет на себя управление владениями своего болеющего отца: хозяйством, в котором числилось шестьдесят работников, конюшнями с шестьюдесятью лошадьми, обширными земельными угодьями. Шаг этот был необычен: ведь большинство землевладельцев передавало управление своими имениями в руки управляющих, которые зачастую вели дела неважно. Таким образом, Михала Клеофаса редко видели в обществе, поэтому еще большее удивление вызвали появившиеся впоследствии светский лоск и популярность.
В то время Андрей Огинский был воеводой в Троках. Ему нездоровилось, и он поручил Михалу Клеофасу представлять его на выборах 1784 года в сейм – парламент Речи Посполитой. Воеводами в Троках были в свое время шестеро из Огинских, поэтому их род пользовался в тех местах большой популярностью. Михал Клеофас оставил красочное описание выборов в сейм.
При всей демократичности, свободе и даже анархии в процедуре выборов именно Варшава (то есть король) указывала местным властям, кого надо избирать. Однако прежде свое мнение высказывал русский посол. Предпосылок такого удивительного положения дел мы коснемся в следующей главе. Большая часть мелкой шляхты, которая как раз и должна была выбирать между криками и размахиванием саблями, подкупалась – и не столько деньгами, сколько неописуемым количеством еды и питья. Однако на сей раз вышло недоразумение. Все подумали, что этот последний отпрыск известнейшего рода приехал, чтобы претендовать на избрание в сейм. Молодой человек был донельзя удивлен, когда его окружили пятьсот человек из числа знати, подхватили с лошади, подняли на руки и, размахивая саблями, стали кричать: «Да здравствует Огинский!» С величайшим трудом Михалу Клеофасу удалось выполнить поручение своего отца и отказаться от столь неподобающей в этот момент чести быть избранным. Впрочем, все равно ему пришлось устроить великолепный обед для восьмидесяти сановников и еще для пятисот «рангом пониже». Два года спустя он был-таки избран в сейм 1786 года.
Андрей Огинский
Немного раньше, до того как ему исполнилось восемнадцать лет, Михал Клеофас написал «Письмо другу». Позже письма стали его любимым средством самовыражения, а друг, как видно из последующих примеров, скорее всего, был вымышленным. В «Письме другу» говорится о счастье жить в деревне. Определяя понятие счастья, он цитирует Вольтера, анализирует взгляды Эпикура, Ксенона, перипатетиков и, наконец, сосредоточивается на Сократе, чье понимание счастья было для него наиболее близким: работать ради общего блага, ради блага своей страны. Для него в то время это означало совершенствование своего образования, чтобы плодотворно трудиться в будущем.
Михал Клеофас раздумывает над положением человека в обществе и делает вывод о том, что быть очень бедным – плохо, быть очень богатым – тоже плохо, так как это ведет к праздности, экстравагантности и скуке. Лучше всего находиться где-то посередине, где, по его мнению, и находился он сам и его семья. Возможно, это вызовет у нас улыбку, ведь мы только что узнали, что в имении работало шестьдесят крепостных, но, в конце концов, к семнадцатилетнему юноше можно проявить снисходительность. Иметь шестьдесят слуг для магната было довольно скромно по меркам той эпохи. Огинский описывает свое восхищение красотой природы, в связи с чем возникает мысль, не читал ли он первую часть «Признаний» Руссо, опубликованных годом раньше. Радость жизни, однако, омрачается созерцанием лишений, испытываемых крестьянами. «Стыдно в такую просвещенную эпоху обращаться так с людьми, нам подобными». Здесь проявляются прагматизм и готовность идти на компромиссы, что станет в последующем столь характерной чертой его мировоззрения; причем трудно определить, будет ли это свидетельством силы или слабости: в идеальном мире, возможно, силы; в реальном – вероятно, слабости. Огинский даже не рассматривает вопрос об отмене крепостного права, возможно, считая это неосуществимым в то время; он изображает идеального хозяина, заботящегося о благе своих крепостных, по-отечески любящего их и пользующегося такой же любовью взамен. Ну что ж, ведь Михалу Клеофасу не было в то время и восемнадцати, а в таком возрасте идеализм вполне в порядке вещей. Он мало изменится и тогда, когда в 1786 году выдвинет свою кандидатуру на выборы в сейм как представитель от Трок.
Различные комитеты сейма тщательно изучали деятельность постоянного совета в период после созыва предыдущего сейма. Огинский являлся членом комитета, проверявшего положение дел в королевском казначействе (то есть в казначействе Польши, но не Литвы). В конце заседания сейма он выступил с речью перед другими депутатами, сенаторами, королем и присутствовавшей публикой, в которой подверг резкой критике злоупотребления прусских таможенников на границе в низовьях Вислы. Выступление было хорошо воспринято.
Подобная деятельность отвечала склонностям Огинского, и он с радостью воспринял свое избрание членом комиссии по управлению казначейством Литвы на период до следующего, 1788 года, сейма. Молодой человек был перегружен работой, однако это ему нравилось. Создается впечатление, что депутаты, поощряя его трудолюбие, просто перекладывали часть своей работы на плечи более проницательного и знающего коллеги. Более того, он воспользовался своими знаниями и интересом к картографии и составил карту с обозначением всей протяженности литовско-прусской границы, указав на ней все таможенные посты. В устье реки Святой (Швянтойи) находился старый порт, который был обустроен шведами сто лет назад. Огинский сделал обмеры, нанес его на карту и составил смету расходов, необходимых для возрождения порта. Не исключено, что он уже размышлял над стратегией развития польской торговли и стремился найти альтернативу использованию низовий Вислы, где господствовала прусская таможня.
Однако примерно в то же время случилось нечто, что обнаружило, так сказать, оборотную сторону монеты и, как потом мы убедимся, в самом деле имевшее отношение к деньгам. Русский посол счел необходимым отчеканить дополнительно большое количество литовских монет, причем посол привык добиваться своего. Во всяком случае, он не привык к возражениям каких-то там юнцов. Однако Огинский заявил, что законом предусматривалось точное соотношение медных и серебряных монет и что предлагаемая послом затея была не только противозаконной, но и привела бы к обесцениванию литовских денег. Попытки принять решение в пользу посла большинством голосов провалились, поскольку Огинский воспользовался в сейме своим правом вето. Давление со стороны короля и князя-примаса через Андрея Огинского также не дало результатов. Деньги сохранили свою цену. Конечно, молодому человеку, желавшему преуспеть, не следовало бы так поступать, хотя горел ли Михал Клеофас желанием «преуспеть» в обычном смысле этого слова – вопрос остается открытым.