Глава 3
Мокрый снег сыпал как из решета, ветер стонал и выл в печной трубе. В такую погоду, матушка, Пелагея Ильинична Аносова любила говаривать: «До чего же я люблю осеннюю распутицу. Хорошо смотреть в окошко, как с неба водица льёт и снег падает, да радоваться, что ты сидишь под крышей и у тебя тепло и сухо».
Сегодня Владимир как раз получил письмо от маменьки. Она сообщала о казанских новостях: кто венчался, родился или помер: «В Ильин день 38была в гостях у твоей тётушки Анны Ильиничны. После обеда, она гадала на тебя. Карты показали, что ожидает тебя сыночек, большая любовь. Отпиши родимый, нет ли у тебя на сердце зазнобушки. Хорошо бы тебе уйти в отставку со службы и ожениться, порадовать старуху – мать, внучатами…» – писала она.
«Эх, всё врут карты, милая матушка», – грустно усмехнулся Владимир.
Графиня Скобаньская, увлеклась Одинцовым и совершенно не обращала внимания на Аносова. Владимир пытался объясниться с ней, однако графиня, оборвав его любовные излияния, потребовала оставить её в покое. Владимир помчался к Одинцову, с полчаса высказывал ему своё возмущение, обвиняя в коварстве.
– Послушай Владимир, ты всё слишком близко принимаешь к сердцу, – сказал тот, выслушав сумбурные речи корнета, – поверь мне, графиня испорчена светом, ей чужды и незнакомы искренние чувства. Она просто смеётся над тобой. Так не позволяй же выставлять себя посмешищем.
– А как ты относишься к графине? – спросил Аносов.
– Этой особе вздумалось развлечься в нашей глухомани, и тут подвернулся я. Ни к чему не обязывающий роман.
– Я как другу тебе рассказывал о своей любви, и после этого ты говоришь мне такое! – закричал Владимир.
Выскочив от Одинцова, он помчался к Лежину, уж кто-кто, а друг то поймёт его, но Сашка поддержал Одинцова:
– Выбрось ты эту кокотку из головы. Ну не получилось с ней помахаться, не беда. Ты слишком серьёзно всё воспринимаешь, это до добра не доведёт. Поверь мне.
Нет, ни кто решительно не хотел понимать его. А он страдал, как он страдал!
– Ты что тут сумерничаешь, друг любезный? – услышал он за спиной голос Лежина.
Тот стоял у порога, из-за спины испугано выглядывал Ванька.
– Дрыхнешь братец?! – обернулся к нему Лежин. – Прими шинель.
Ванька с шинелью быстренько удалился. Сашка по диагонали прошелся по комнате, развернувшись на каблуках, подошёл к зеркалу.
– Хватит сидеть как сыч в темноте, пора выйти в свет. Одевайся, пойдём к Федякину. Посидим, развеемся.
– Пойдём, – согласился Владимир, гоня прочь печаль-тоску, – Ванька, мундир!
***
« 25 октября 1840 года.
Так уж повелось, что я доверяю свои сокровенные мысли этой тетради, а не другу. Нет никого в Кречевицах, кому мог бы я открыть своё сердце.
Служу здесь уже третий год, но так и не обзавёлся друзьями. Право даже не знаю в чём причина. Может всему виной мой скрытный характер или ещё что, но факт остаётся фактом, я одинок. Хотя в приятельских отношениях с некоторыми офицерами, но нет друга. Как сторонний наблюдатель созерцаю я за маленькими драмами, кои изредка происходят в Кречевицах. Впрочем, велика вероятность, что в одной из них центральным персонажем буду я. А что это будет комедия или фарс покажет время.
Примерно с неделю назад, у нас в Кречевицах объявились некто господин Бошняков с очаровательной спутницей, графиней Скобаньской. Внешность у Павла Афанасьевича примерзейшая, впрочем, возможно у него много добродетелей компенсирующих его внешнюю неприглядность. Мне это не ведомо, поскольку не имел чести близко сойтись с месьё Бошняковым.
У нас все ломают головы, в каком качестве приехала с ним графиня.
Впрочем, вскоре, всё это отошло на второй план. У графини нашлось немало поклонников, Бошняков же относится к её воздыхателям лояльно. По этой причине, все сделали вывод, что отношения между графиней и Бошняковым чисто дружеские.
Наибольшим любовным пылом к светской красавице воспылал драгунский корнет Аносов. На балу в офицерском собрании он весь вечер танцевал с ней, а потом явился ко мне, и заявил, что влюблён в графиню. Мальчишка совсем опьянел от этой страсти и возомнил, что и Скобаньская отвечает ему взаимностью.
Горьким было похмелье бедного корнета: графиня дал понять Аносову, что он ей безразличен. Оно и понятно, Скобаньской вряд ли интересен наивный юнец, но что совсем уж занятно, своё внимание графиня направила на меня. Двусмысленную роль, сыграл при этом месьё Бошняков. Встретив меня на улице, он чуть ли не силой затащил к себе на обед. Там и осчастливила нас своим присутствием госпожа Скобаньская.
Как выяснилось, графиня оказалась особой преоригинальной.
На следующий день я был приглашён госпожой Скобаньской на чай. Мы мило беседовали с ней о пустяках, вспоминали общих знакомых. Разговор коснулся Петра, моего старшего братца. Графиня как выяснилось, знакома с ним, она живо интересовалась его судьбой. Я уверил её, что Петя ведёт размеренную жизнь помещика, и ничем не интересуется кроме как видами на будущий урожай.
Графиня припомнила о вольнодумствах Петра, но я уверил её, что это всё в прошлом. Скобаньская к моему удивлению стала высказывать бунтарские мысли, намекая на свои связи с польскими конфедератами. Я же напомнил ей, что являюсь офицером и своим долгом считаю служение государю императору.
Однако вскоре заумные разговоры наскучили графине, и мы перешли на темы более безопасные.
Интересно, чем я мог приглянуться этой светской львице? Вокруг неё немало ухажёров на много красивее меня, но графиня благосклоннее всего отнеслась к моей скромной персоне. Так или иначе, но наш адюльтер продолжался, и дело шло к логическому концу, мы стали любовниками.
Надо сказать, что любовный пыл графини в постели, выше всяких похвал.
Вероятно разомлев от моих ласк, госпожа Скобаньская завела вольнодумные речи о тирании нашего досточтимого монарха. На меня её слова навеяли огромную тоску, и я поспешил раскланяться.
Всё бы ничего, но бедняга Аносов, продолжает тайно вздыхать о графине. Он пытался объясниться с ней, но та холодно попросила его больше не преследовать её. Не знаю почему, но Владимир меня обвинил в своих любовных неудачах. Он пришёл ко мне на квартиру, наговорил различных дерзостей. Я, было, пытался урезонить его, к сожалению, он меня не послушал. Вот таков анекдотец.
Впрочем, ничего страшного в этом нет. Графиня скоро уедет, и Аносов её благополучно позабудет. Тогда-то мы с ним весело посмеёмся над всей этой историей.
Владимир умиляет меня своей наивностью. Он напоминает моего старшего брата Петра. Между мной и братом двенадцать лет разницы, но порой мне кажется, что старший из нас я, а не Пётр.
Зимой тридцать первого года, когда я ещё был юнкером в Александровском училище, братец пожаловал в Петербург. В один из вечеров мы пошли с ним во «Французский театр» Апраксина39. Там давали Шиллера: «Коварство и любовь» с Молчановым40. Как Пётр рыдал над этой пьесой! Удивил он тогда меня изрядно.
Брат по-прежнему, как и в юношеские годы мечтает осчастливить всё человечество, только не знает как. В голове его роятся множество прожектов, которые разбиваются в прах, соприкоснувшись с реальностью.
Взглянувши пристально на Петра, можно найти в нём много недостатков, но, несомненно, одно, человек он глубоко порядочный, и не способный на подлость.
Аносов как мне кажется из той же породы. Впрочем, я могу и ошибаться».
Положив перо на стол, и закрыв чернильницу, Алексей, сцепив пальцы на затылке, откинулся на спинку стула.
«Эко непогода разыгралась, – подумал он, глядя в окно, – как говорила наша ключница Дуняша: « В такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит». Да уж больно дома сидеть не хочется, а охота, как известно пуще неволи. Пойду к Федякину, развеюсь».
Одинцов встал, надел мундир, и крикнул денщику:
– Василий, подай шинель и фуражку.
Посетителей в ресторации было не много. За одним из столиков ужинал генерал Офенберг, компанию ему составляли полковник Штольц и господин Бошняков. Издали раскланявшись с ними, Алексей прошёл в бильярдную. Там у окна расположилась компания офицеров. Драгунский поручик Белозёров что-то рассказывал. Судя по всему, история была весёлая, потому как вся компания хохотала. Подойдя, к ним, Одинцов сказал:
– Ваш смех слышан даже на улице. О чём Игорёк, ты так занятно повествуешь?
– Вспоминаю как Коленька Федосеев, будучи юнкером, убеждал меня, что, не может быть свободолюбивой мысли под армейской кокардой. Любил шельмец повторять: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». От былого вольнодумства не осталось и следа. Сейчас Федосеев целыми днями гоняет свой взвод, лишь бы заслужить одобрение Прусака.
– Причина служебной ретивости его всем известна, это Поленька Офенберг. Посему данный факт служит смягчающим обстоятельством Николаю, – пожал плечами Одинцов, – кстати, автор этих строк, господин Грибоедов, так же прислуживал начальству и весьма ретиво.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Белозёров.
– Господа, да это всем известно! – рассмеялся Алексей. – Грибоедов служил на Кавказе у Ермолова. Тот даже спас поэта после декабрьских событий 1825 года. Когда к Ермолову прибыл фельдъегерь с приказом об аресте всех бумаг Грибоедова. Что делает генерал? Он оставляет фельдъегеря у себя в кабинете, а Грибоедова отправляет домой и тот всё сжигает. Таким образом, Ермолов избавил его от ссылки в Сибирь. Между тем господин Грибоедов исправно строчил доносы на генерала в Петербург. Этот факт общеизвестен. Хороший поэт, ещё не означает, порядочный человек.
– Подлецы есть везде, и среди поэтов и среди офицеров, – сказал Аносов, так же присутствующий при разговоре, – один из них даже в нашей компании.
Наступила мёртвая тишина.
– Что значат твои слова Владимир? – спросил Одинцов. – Объяснись.
– Охотно, – кивнул корнет, – когда я говорил о мерзавцах в нашей компании, я имел в виду вас господин поручик.
– Ты в своём уме Аносов?! – воскликнул Белозёров.
– Корнет, вероятно, вы сегодня изрядно перепили, и болтаете невесть что, – холодно ответил Одинцов, – завтра протрезвеете, и будете сожалеть о своих словах.
– Завтра я не откажусь от того что сказал сегодня, – ответил тот, глядя в глаза Алексею.
– Господа угомонитесь! – воскликнул самый старший в компании, артиллерийский капитан Мещеряков. – Это переходит всякие границы. Владимир недопустимо говорить такое!
– Господин капитан, я говорю поручику Одинцову то, что сочту нужным, – запальчиво воскликнул Аносов.
– Господин корнет, слова, которые вы произнесли в мой адрес, не дают мне другого выхода…
– Не трудитесь, Одинцов, я принимаю ваш вызов!
– Как я понимаю, вашим секундантом будет поручик Лежин, – холодно продолжил Алексей.
– Вы совершенно правы господин поручик, – кивнул корнет.
– Хорошо, – усмехнулся Одинцов, – господин капитан, можно вас на пару слов, – он взял Мещерякова за руку и отвёл в сторону. Грустно улыбнувшись, Одинцов сказал: – Александр Иванович, сложившаяся ситуация произошла у вас на глазах. Прошу вас быть моим секундантом.
– Хорошо Алексей Николаевич. Ах, какая глупейшая история! – вздохнул Мещеряков.
– Обычный повод для дуэли. Хотя я с вами согласен, ситуация идиотская, – вздохнул Одинцов. – Благодарю вас Александр Иванович, и до скорой встречи.
Отойдя от капитана, Одинцов попрощался и с остальными офицерами, после чего отправился домой.
– Вот так господа, – развёл руками Мещеряков, и пошел следом за Одинцовым.
Офицеры один за другим разошлись, Аносов остался один. На душе его было мерзко и тоскливо.
«Будь что будет», – махнул рукой он, и пошёл искать Лежина, тот был в малом зале.
– Представь себе, в первый раз встал из-за карточного стола вовремя! – весело сказал он, подойдя к Владимиру.
– У меня к тебе просьба, – Аносов взял друга за руку и отвёл подальше от столов, что б их ни кто не слышал, – мне завтра понадобятся твои лепажи41.
– И с кем же позволь спросить у тебя дуэль? – воскликнул Сашка.
– С Одинцовым.
– Вы же были приятелями, какая кошка между вами пробежала?! Впрочем, я догадываюсь, поцапались из-за этой гризетки Скобаньской.
– Послушай Александр, оставим графиню. Ты согласен быть моим секундантом, или мне придётся обратиться к кому-либо ещё?
– Володя я считал тебя своим другом.
– Так оно и есть.
– Тогда почему ты так говоришь?! Я твой секундант. Но позволь тебе заметить, не стоило из-за графини ссориться с Одинцовым. А уж затевать дуэль по этому поводу, великая глупость!
– Это Саша моё дело.
– Согласен, – вздохнул Лежин.
– Ну и хорошо! Секундантом Одинцова будет капитан Мещеряков, договорись с ним о времени и месте. Я пойду домой, когда всё обговорите, дай знать.
Владимир был настолько взвинчен, что возвращаясь, к себе даже не замечал, что идет, по лужам, не разбирая дороги. Одинцов же напротив, был совершенно спокоен. Придя домой, он достал свою тетрадь, и стал писать:
« Может так случиться, что это последние строки в моём дневнике.
Я думал, что увлечение графиней у Аносова мимолётное и несерьёзное, но, оказалось, я ошибался, потому как, всё обернулось дуэлью между нами. Владимир влюбился в графиню, и мой адюльтер с ней счёл оскорблением для себя. Как всё пошло и смешно! Но теперь уж изменить ничего нельзя.
Я всё время задумывался над смыслом своего бытия, и вот судьба предоставляет мне шанс проверить, есть ли оный смысл в моём существовании. Формально вызов на дуэль исходил от меня, следовательно, если мне выпадет жребий стрелять первым, то выстрелить в воздух я не имею права. Таковы правила дуэльного кодекса. Раз так я не буду стрелять прицельно. Если же жребий быть первым выпадет Аносову, тогда возможно мне не будет нужды стрелять вообще. Таким образом, судьба рукой Аносова решит, достоин ли я, жить в этом бренном мире».
Встав из-за стола, Одинцов подошёл к весившему на стене зеркалу. Улыбнулся своему отражению и продекламировал:
– Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И, как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной;42
Пройдясь по комнате, он позвал денщика:
– Аристархов, хватит спать, подойди сюда!
Босой, заспанный Василий, появился тот час же.
– Слушаюсь ваше благородие.
– Возьми эту тетрадь, – Одинцов протянул ему свой дневник, – мне предстоит дуэль. Если со мной что-либо случиться, спрячь этот дневник, потом передашь моему старшему брату.
– Да что вы такое говорите ваше благородие! – испугано вскрикнул Аристархов.
– Ладно, не лопочи. Судьба, как говорят турки: « кысмет».
Кто-то постучал в дверь.
– Отвори, – кивнул Одинцов денщику.
Пришёл Мещеряков.
– Ещё раз добрый вечер голубчик, если можно назвать его добрым, – сказал он, отдавая шинель и фуражку Аристархову, – я только что встречался с поручиком Лежиным. Он передал мне условия Аносова, стреляться завтра поутру, с шести шагов. Договорились, встретиться в половине восьмого на поляне что на берегу Волхова. Помните, прошлым летом мы справляли там именины штабс-капитана Кузнецова?
– Хорошо, – кивнул Одинцов, – Василий ступай к Тимофею Звереву, и скажи, что поутру запряг коляску и заехал к нам на квартиру в половину седьмого, перед уходом, поставь нам самовар.
– Слушаюсь ваше благородие, – ответил Аристархов, и вышел.
– Давайте Александр Иванович попьём чаю, если вы желаете, что-либо покрепче, я, увы, в этом случае не могу составить вам компанию.
– Обойдёмся чаем, Алексей Николаевич, – вздохнул Мещеряков, – да и недолго я у вас задержусь, вам нужно отдохнуть. Советую хоть немного поспать.
Одинцов не смог воспользоваться советом капитана. Всю ночь он ходил по комнате, пытался отвлечься чтением, но тщетно.
***
Сумерки неторопливо отступали и тёмное небо медленно серело. Окружающие деревья принимали более ясные очертания. Ночью сильно похолодало, и под утро пошёл снег. Аносов подставил руку и снежинки падая, таяли в ладони. Мокрой рукой он протёр лицо.
«Вот ведь оказия, какая! Всю ночь не мог сомкнуть глаз, а теперь спать хочется, хоть режь, – с усмешкой подумал он. – Интересно, суждено ли мне будет ещё увидеть первый снег?»
В метрах пяти от него переминаясь с ноги на ногу, стояли Лежин и полковой медик Иван Пафнутьевич Скоков, добродушный толстячок пятидесяти лет от роду, немало поштопавший господ офицеров после дуэлей. Скоков достав из кармана жилетки часы и промолвил:
– Четверть восьмого, пора бы уже им и подъехать.
В этот момент Лежин махнул рукой в сторону дороги:
– Едут.
Коляска остановилась в метрах в двадцати от них. Из неё вышли Одинцов и Мещеряков.
– Прошу извинения господа за задержку, – сказал Одинцов.
– Ничего страшного, мы не так уж и долго вас ждали, – ответил Лежин. – Господа, не угодно ли будет вам примириться?
Мещеряков поддержал Сашку:
– Право помиритесь господа!
– Я не возражаю против примирения, – кивнул Одинцов, – мои условия просты и вполне естественны для подобной ситуации. Корнет Аносов должен принести мне публичные извинения.
– Я уже всё сказал вчера, – ответил Владимир, – от своих слов я не отказываюсь. Говорить в таких обстоятельствах об извинениях считаю излишним.
– Ну что ж, тогда дуэль, – кивнул Одинцов.
– Эх, господа! – вздохнул Скоков.
– Коли так, не будем мешкать, – произнёс Лежин. Немного помолчав, добавил с сожалением: – А зря! Право слово, зря!
Он вынул из ножен саблю и воткнул её в землю.
– Позвольте Александр Иванович вашу, – попросил он вторую у Мещерякова и, отсчитав положенное расстояние, воткнул в землю.
Капитан тем временем достал монетку.
– Прошу выбирать господа.
–Решка, – поспешно сказал Аносов.
– Мне, следовательно, орёл, – ответил Одинцов.
Мещеряков подкинул монету и поймал её обеими ладонями.
– Решка, – усмехнулся Одинцов, – вам везёт корнет.
– Иногда – ответил тот.
– Господа пистолеты заряжены, прошу брать, – сказал Лежин.
Одинцов и Аносов разошлись, встав каждый на своё место. Алексей встал боком и закрыл левой рукой грудь, прикрывая то место, где сердце. Аносов прицелился и выстрелил. Острая боль пронзила правый бок Одинцова. Тело горело, словно его жгли раскаленным железом, Алексей повалился на землю, проваливаясь в темноту.
***
Солнце почти не заглядывает в маленькое оконце гарнизонной гауптвахты, потому всегда здесь сумрачно, и тоскливо. В первый день Аносов не находил себе места, мерил камеру шагами из угла в угол. Затем пришло оцепенение, он лежал на кровати и смотрел в потолок. Ночь сменяла день, а утро ночь, и Аносов потерял счёт суткам. Казалось, что он здесь уже год, а прошло всего лишь две недели.
В коридоре послышались шаги, лязгнули засовы, и заскрипела дверь. На пороге стоял Сашка, обернувшись, он сказал стоящему за спиной надзирателю:
– Спасибо Михеич, я быстро.
– Вы уж не подводите меня господин поручик, – ответил тот.
– Не беспокойся. Держи.
Сашка протянул трёхрублёвую ассигнацию.
– Ну как настроение? Хотя, что за пошлый вопрос?! Как может чувствовать себя человек в твоём положении, – сказал Лежин, присаживаясь на табурет стоящий у стола.
– Что новенького можешь поведать о моих делах? – спросил Аносов, по-прежнему глядя в потолок.
– Прусак направил все материалы по вашей дуэли генерал-аудиториату43. Как мне известно, ответ ещё не пришёл.
– Чего тянут?
– Не знаю, – пожал плечами Сашка.
– Как Одинцов?
– Я, перед тем как идти к тебе, разговаривал с Пафнутьичем, он сказал, что не жилец Алексей.
– А графиня?
– Они с Бошняковым уехали через день после дуэли. Она даже не интересовалась Одинцовым. Эх, Володя, зачем только ты стрелялся из-за этой куртизанки?!
– Прекрати так говорить о ней!
– Теперь уж говори что хочешь, всё равно ничего не изменишь, – горько усмехнулся Лежин, – завтра я уезжаю за рекрутами в Новгород.
– Желаю тебе неплохо развеяться от здешней скуки, – сказал Аносов.
Дверь открылась, надзиратель, заглянув в камеру, сказал:
– Пора господи поручик. Не ровен час, начальство пожалует, беды не оберёшься.
– Иду, – сказал Лежин, – ну прощай Володя, не известно свидимся ли ещё.
Они обнялись, и Лежин вышел. Дверь захлопнулась, словно крышку гроба закрыли. Владимиру стало горько, и захотелось выть по-волчьи. Он накрылся шинелью и застонал.
1 ноября пришло постановление генерал-аудиториата, великого князя Михаила Павловича: «Корнета Аносова лишить офицерского чина. Перевести из гарнизонной гауптвахты в Ордонансгауз44. Сверх содержания его под арестом с двадцать шестого прошлого месяца, выдержать ещё под оным ещё три месяца в крепости в каземате, и потом выписать в один из армейских полков». Император Николай 1, ознакомившись с решением генерал-аудиториата, наложил резолюцию: «Быть по сему». Бекендорф, прочитав решение императора, промолвил: « Право корнет, ухлопал бы Одинцова, тогда ей богу, похлопотал бы за тебя перед государем-императором. А так, получи своё».
***
«25 января 1841 года.
Три месяца я не прикасался к своему дневнику, и были у меня для этого веские основания. Получив пулю от Аносова, я два месяца провалялся в горячке. Едва оправился, тотчас же испросил разрешение у полковника Штольца на отпуск для поправки здоровья. Получив его, отправился в деревню к братцу.
Хозяйством своим братец не шибко обременён, по причине того что в приказчиках у него староста Михей Зипунов, мужик не пьющий и возможно, человек честный. Но даже если Михей и ворует, то самую малость, и сие не заметно. Пётр за ним как за каменной стеной.
Время мы с братцем провели славно. Долгие зимние вечера коротали в спорах и беседах об обустройстве нашей России-матушки. Каждый остался при своём мнении, ибо доказать ничего друг другу не смогли.
Отпуск мой закончился и вчера я возвратился в Кречевицы. Сегодня утром прибыл на доклад к полковнику Штольцу. Встретил он меня весьма любезно. Поинтересовался моим здоровьем, а потом заявил:
«Господин поручик, перед вашим ранением, вы подали мне рапорт о переводе вас на Кавказ. Ваше прошение удовлетворено».
Мне не оставалось ничего другого как заявить, что очень этому рад.
Полковник Штольц внимательно посмотрел на меня, и сказал: « Вот что я хочу вам сказать Алексей Николаевич. Вы показали себя достойным офицером, скажу более, больше бы мне, таких как вы. Думаю, и на Кавказе вы проявите себя с наилучшей стороны. Я желаю вам всяческих успехов. Да хранит вас господь».
Мне осталось только поблагодарить полковника за добрые слова и откланяться.
Дома, я сообщил Василию о скором моём отъезде на Кавказ, от чего Аристархов приуныл. Он успел привязаться ко мне, и попросил разрешения поехать вместе со мной. Снова мне пришлось идти к Штольцу, просить отпустить Аристархова, тот не возражал. Обещал выправить все необходимые для этого бумаги.
Сегодня в ресторации я даю прощальную пирушку в честь своего отъезда, а потом:
«синие горы Кавказа, приветствуют вас»».