Впусти меня. Часть первая. Счастлив тот, у кого есть такой друг (Ю. А. Линдквист, 2004)

– Как вы думаете, что это такое?

Гуннар Холмберг, комиссар полиции из Веллингбю, продемонстрировал небольшой пакетик с белым порошком.

Ясное дело – героин. Но подать голос никто не осмеливался. Кому охота признаваться, что ты знаком с подобными вещами? Особенно если этим балуется твой брат или его приятели. В смысле, ширяются. Даже девчонки молчали. Полицейский потряс пакетиком:

– Ну, кто-нибудь? Может быть, сода? Или мука?

Несогласный ропот. Он что, принимает шестой «Б» за идиотов?! Конечно, по виду точно не определишь, но, если урок посвящен наркотикам, не так уж трудно сделать соответствующие выводы. Полицейский обернулся к учительнице:

– Чему вы их вообще учите на уроках домоводства?

Учительница с улыбкой пожала плечами. По классу пробежал смешок – а чувак вообще ничего. Даже дал кое-кому потрогать пистолет перед уроком. Незаряженный, конечно, но все равно круто.

Оскара так и распирало. Он знал ответ. Невыносимо было сдерживаться, когда он точно знал. Ему хотелось, чтобы полицейский посмотрел на него. Посмотрел и сказал что-нибудь, похвалил. Осознавая, что совершает глупость, он поднял руку.

– Да?

– Это ведь героин, правда?

– Правда. – Полицейский одобрительно посмотрел на него. – Как ты угадал?

Все головы повернулись в его сторону, с любопытством ожидая, что он на это ответит.

– Ну, много читаю и все такое.

Полицейский кивнул:

– Это хорошо, что много читаешь… – Он потряс пакетиком. – А вот если свяжешься с этой дрянью, будет не до чтения. Как думаете, сколько это может стоить?

Оскару больше незачем было поднимать руку. Он получил свою долю внимания – его заметили, удостоили ответом и ему даже удалось сообщить комиссару полиции, что он много читает. На такое везение он и не рассчитывал.

Он погрузился в мечты, представляя, как после урока полицейский подойдет к нему, сядет рядом, начнет расспрашивать о жизни. И он все ему выложит. И тот поймет. Погладит по голове, назовет молодцом, обнимет его и скажет…

– Мудак!

Йонни Форсберг больно ткнул его пальцем в бок. Его брат тусовался с торчками, так что Йонни знал кучу словечек, быстро подхваченных мальчишками в классе. Уж кто-кто, а Йонни точно был в курсе, сколько стоил такой пакетик, однако языком трепать не стал. Не раскололся перед легавым.

Началась перемена. Оскар нерешительно потоптался у раздевалки. Он знал, что Йонни так это дело не оставит, и теперь обдумывал, что надежнее – остаться в коридоре или выйти на улицу. Йонни и все остальные высыпали во двор.

Ах, ну да, там же полицейская машина, и всем желающим разрешили на нее посмотреть. Вряд ли Йонни посмеет тронуть его при полицейском.

Оскар подошел к застекленной двери и выглянул наружу. Точно, весь класс столпился вокруг машины. Оскар бы многое отдал, чтобы тоже оказаться там, но об этом нечего было и думать – уж кто-нибудь обязательно отвесит ему пендель или натянет трусы до ушей, никакая полиция не поможет.

По крайней мере на этой перемене можно было спокойно вздохнуть. Он вышел во двор и незаметно свернул за угол, к туалетам.

В туалете он прислушался, прокашлялся. Звук гулко прокатился над кабинками. Оскар поспешно вытащил из штанов ссыкарик – поролоновый шарик размером с мандарин, вырезанный из старого матраса, с отверстием нужного размера. Понюхал.

Ну конечно, так он и думал – немного, но обоссался. Он промыл шарик под краном, выжал как следует.

Энурез. Вот как это называется. Он вычитал это в брошюре, украдкой подобранной в аптеке. Им обычно страдали дряхлые старухи.

И я.

В брошюре говорилось, что от этого существует лекарство, но не затем он копил карманные деньги, чтобы топтаться в аптеке, подыхая со стыда. И уж конечно он не мог рассказать об этом маме – она бы его потом замучала своей жалостью.

У него был ссыкарик, и пока этого хватало, лишь бы не стало хуже.

Шаги за дверью, голоса. Сжимая шарик в руке, он метнулся в кабинку и заперся там. В ту же секунду открылась входная дверь. Он бесшумно забрался на унитаз с ногами, чтобы его не заметили, если им придет в голову заглянуть в щель под дверью. Затаил дыхание.

– Хрю-юша?

Йонни, конечно же.

– Поросенок, ты там?

И Микке. Двое самых опасных мучителей. Нет, Томас, пожалуй, хуже, но он редко участвовал в затеях, чреватых синяками и царапинами. Для этого он был слишком умен. Небось стоит сейчас у полицейской машины, подхалимничает. Если бы они узнали про ссыкарик, уж Томас бы точно превратил его жизнь в ад. А Йонни и Микке просто надают ему по шее, и дело с концом. Так что в каком-то смысле ему еще повезло.

– Поросе-енок? Мы знаем, что ты здесь.

Они подергали ручку двери. Потрясли. Начали колотиться в кабинку. Оскар обхватил руками колени и крепче сжал зубы, чтобы не закричать.

Уходите! Оставьте меня в покое! Что вы ко мне пристали?!

Йонни ласково произнес:

– Поросеночек, милый, если ты не выйдешь, нам же придется тебя после школы подсторожить. Ты этого хочешь?

Повисла тишина. Оскар тихонько выдохнул.

Они продолжали что есть силы колотить в дверь руками и ногами. Грохот разносился над кабинками. Дверная защелка прогнулась. Пожалуй, стоило открыть и выйти к ним, пока они окончательно не разозлились. Но он не мог, и все тут.

– Поросе-енок?

Оскар поднял руку в классе, заявил о себе. Похвастал знаниями. Это было запрещено. Ему такое не прощалось. Они выискивали малейший повод для издевательств – он был слишком толстым, слишком уродливым, слишком противным. Но главное – он существовал, и каждое напоминание об этом было преступлением.

Скорее всего, они просто устроят ему «крестины»: макнут головой в унитаз и спустят воду. Что бы они ни придумали, каждый раз после экзекуции он испытывал невероятное облегчение. Так почему же он не может открыть защелку, которая и так вот-вот поддастся, и дать им отвести душу?

Он смотрел, как защелка со стуком вылетает из паза, как распахивается дверь, грохнувшись о стенку кабинки, как в проходе возникает ликующий Микке, и знал ответ.

Потому что у этой игры свои законы.

Он не открыл замок, а они не перелезли через стену кабинки, потому что у этой игры другие правила. Каждому – своя роль.

Им – раж преследователей, ему – страх жертвы. Когда он попадался им в руки, лучшая часть игры оставалась позади, само наказание было лишь формальностью. Сдайся он раньше времени – и вместо погони им бы пришлось направить свою энергию на наказание. А это гораздо хуже.

Йонни Форсберг заглянул в кабинку:

– Если собрался срать, крышку подними! А ну-ка повизжи!

И Оскар завизжал. Это тоже было частью игры. Иногда, если он слушался, ему удавалось избежать наказания. Сейчас он особенно старался – из страха, что они разожмут его руку и обнаружат позорный секрет.

Он сморщил нос пятачком и принялся хрюкать и визжать, визжать и хрюкать. Йонни с Микке заржали:

– Молодец, Поросенок! А ну давай еще!

Оскар продолжил верещать, зажмурившись и сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Потом умолк. Открыл глаза.

Они ушли.

Он остался сидеть, съежившись на крышке унитаза и уставившись в пол. На кафельной плитке под ним виднелась красная капля. Пока он смотрел на нее, из носа упала еще одна. Он оторвал от рулона кусок туалетной бумаги и прижал к носу.

Иногда с ним такое случалось – от страха начинала идти носом кровь. Это даже пару раз спасало его от побоев: увидев, что он и так в крови, его в последний момент отпускали.

Оскар Эрикссон сидел, скорчившись на унитазе, с туалетной бумагой в одной руке и обоссанным шариком в другой. Мальчик, страдающий кровотечением, недержанием и словесным поносом. Да у него же течет изо всех дыр! Еще немного – и он будет какаться в штаны. Свинья.

Он встал, вышел из туалета. Капли крови на полу он вытирать не стал. Пускай кто-нибудь увидит и задумается, что здесь произошло. Решит, что здесь кого-то убили. Потому что здесь и правда кого-то убили. Снова. В сотый раз.

Хокан Бенгтссон, мужчина сорока пяти лет, с пивным брюшком, заметной лысиной и неизвестным властям местом жительства, сидел в вагоне метро, выскочившем из туннеля, и разглядывал в окно район, где ему предстояло жить.

Не самое красивое место. Норрчёпинг был куда приятнее. И все же западное направление лучше, чем захолустья вроде Щисты, Ринкебю и Халлонбергена, которые ему приходилось видеть по телевизору. Этот район заметно от них отличался.

«СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ: РОКСТА».

Здесь все казалось более плавным, округлым, даже невзирая на местный небоскреб.

Он наклонил голову, чтобы разглядеть последний этаж офисного здания компании «Ваттенфаль». Таких высоченных домов в Норрчёпинге он не припоминал. Правда, он так ни разу и не побывал в центре города.

Вроде ему на следующей? Он взглянул на схему метро над дверями. Да, на следующей.

«ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ».

Никто на него не смотрит?

Нет, в вагоне сидело всего несколько человек, да и те уткнулись в свои вечерние газеты. Завтра в них напишут про него.

Взгляд его задержался на рекламе нижнего белья. Женщина, позирующая в черных кружевных трусиках и лифчике. Господи, ужас какой. Кругом разврат. И как только такое допускают. Куда катится этот мир, куда девалась любовь?

Руки его дрожали, ему пришлось положить их на колени. Он страшно нервничал.

– И что, совсем нет другого выхода?

– Думаешь, я бы тебя на это толкала, если бы существовал другой выход?

– Нет, но…

– Другого выхода нет.

Выхода нет. Значит, остается взять и сделать. И желательно ничего не запороть. Он изучил карту в телефонном справочнике, выбрал участок леса, с виду подходивший лучше всего, и отправился в путь.

Эмблему «Адидас» он срезал ножом, теперь лежавшим в сумке, зажатой между ног. Это была одна из его ошибок в Норрчёпинге. Кто-то запомнил логотип на сумке, а потом полиция нашла ее в мусорном контейнере неподалеку от их квартиры, куда он сам же ее и выбросил.

На этот раз он возьмет сумку домой. Изрежет на куски и, например, спустит в унитаз. Интересно, так делают?

А как вообще делают?

«КОНЕЧНАЯ…»

Поезд исторг из своего чрева толпу пассажиров, и Хокан последовал за всеми, неся сумку в руке. Она казалась тяжелой, хотя единственным весомым предметом внутри был газовый баллон. Хокан старался идти как можно небрежнее, а не как приговоренный, бредущий на собственную казнь. Нельзя привлекать к себе внимание.

Но ноги подкашивались, словно желая врасти в перрон. А что, если взять и остановиться? Встать на платформе – и не двигаться. Стоять здесь до самой ночи, пока его не заметят, не позвонят… кому-нибудь, кто приедет и его заберет. Увезет подальше отсюда…

Он продолжал идти, не сбавляя шага. Правой, левой. Нет, нельзя раскисать. Стоит допустить какую-нибудь оплошность – и случится непоправимое. Самое страшное, что только можно себе представить.

Наверху, у турникетов, он огляделся по сторонам. Он не очень хорошо здесь ориентировался. Интересно, где тут лес? У прохожих, понятное дело, не спросишь. Оставалось идти наугад. Лишь бы идти, поскорее со всем этим разделаться. Правой, левой.

Должен же быть какой-то другой выход!

Но в голову ничего не приходило. Существовали четкие правила, условия. И это был единственный способ их выполнить.

Он делал это дважды, и оба раза прокалывался. В Вэкшё промах был не особо серьезным, но им тем не менее пришлось переехать. Сегодня он все сделает правильно. Заслужит похвалу.

А может, и ласку.

Два раза. Он был уже обречен. Разом больше, разом меньше – какая разница? Никакой. Приговор общества все равно один. Пожизненное заключение.

А приговор совести? Сколько взмахов хвоста, царь Минос?[3]

Аллея сворачивала в сторону там, где начинался лес. Похоже, тот самый, что он видел на карте. Баллон и нож бряцали в сумке. Он старался нести ее как можно ровнее.

На дороге перед ним показался ребенок. Девочка лет восьми, идущая домой после школы, с подпрыгивающей на боку сумкой.

Нет! Никогда в жизни!

Всему есть предел. Только не ребенка! Уж лучше пусть берет у него, пока он не рухнет замертво. Девочка что-то напевала. Он ускорил шаг, нагоняя ее, чтобы расслышать слова.

Неужели дети до сих пор это поют? Может, у девочки была старушка-учительница. Как хорошо, что эту песенку еще помнят. Ему захотелось подойти поближе, чтобы лучше расслышать, да, еще ближе, чтобы различить запах волос…

Он замедлил шаг. Осторожность прежде всего. Девочка свернула с аллеи и продолжила путь по лесной тропинке. Наверное, живет по ту сторону леса. И как только родители позволяют ей ходить здесь одной, такой крохе?

Он остановился, дожидаясь, пока девочка исчезнет из виду.

Иди, иди, милая. Не останавливайся и не играй в лесу.

Он выждал около минуты, слушая пение зяблика на соседнем дереве. И последовал за ней.

Оскар шел домой из школы с головой тяжелой, как чугун. Ему всегда становилось паршиво на душе, когда удавалось избежать наказания таким способом, будь то поросячий визг или что-нибудь другое. Даже хуже, чем если бы его избили. Он это знал и все равно еще ни разу не смог себя заставить с честью принять издевательства – его слишком пугала боль. Уж лучше унижения. Не до гордости.

А вот у Робина Гуда и Спайдермена была гордость. Если бы Сэр Джон или доктор Осьминог загнали их в угол, они бы плюнули врагам в лицо, и дальше будь что будет.

Хотя с другой стороны – что Человек-Паук знает о жизни? Ему-то всегда удается избежать опасности, даже в самых безвыходных ситуациях. Он всего-навсего персонаж комиксов, обязанный остаться в живых ради следующего выпуска. В распоряжении Спайдермена – его паучьи способности, в распоряжении Оскара – поросячий визг. Выживание любой ценой.

Оскару необходимо было утешиться. У него был тяжелый день, и ему требовалась хоть какая-то компенсация. Рискуя напороться на Йонни с Микке, он направился в центр Блакеберга, в универсам «Сабис». Он поднялся по зигзагообразному пандусу, вместо того чтобы воспользоваться ступеньками, и сосредоточился. Главное – сохранять спокойствие и не потеть.

Его уже однажды поймали на краже в универсаме «Консум», год назад. Охранник хотел позвонить маме, но она была на работе, а рабочего номера Оскар не знал, честное слово, не знал! Он потом целую неделю дергался от каждого телефонного звонка, пока домой не пришло письмо на имя мамы.

Вот идиоты. На конверте значилось: «Полиция Стокгольмского округа», и, само собой, Оскар его вскрыл, прочитал отчет о своем проступке, подделал мамину подпись и отправил назад извещение о прочтении. Он, может, и трус, но не дурак.

Да и трус ли? Можно ли назвать трусостью то, что он сейчас делал? Набивал карманы куртки шоколадными батончиками «Дайм», «Япп», «Коко» и «Баунти». Напоследок он заткнул за пояс штанов пакетик жевательного мармелада в форме машинок и, подойдя к кассе, заплатил за один леденец на палочке.

Домой он возвращался легким шагом и с высоко поднятой головой. Он больше не чувствовал себя Поросенком, которого все пинают, нет, он был Суперграбителем, бросающим вызов опасности и всегда выходящим сухим из воды. Он кого угодно обведет вокруг пальца!

За аркой, ведущей к нему во двор, он чувствовал себя в безопасности. Никто из его недругов не жил в этих домах, стоящих неровным кругом внутри еще более широкого круга улицы Ибсенсгатан. Двойная крепость. Здесь его никто не мог достать. В этом дворе с ним еще никогда не случалось ничего плохого. Ну или почти ничего.

Здесь он вырос и обзавелся друзьями до того, как пошел в школу. По-настоящему травить его начали только в пятом классе. К концу пятого он сделался постоянным объектом насмешек, и даже его друзья из других классов это почувствовали. Они стали все реже звонить и приглашать его играть.

Примерно тогда он и завел свой альбом с вырезками. Тот самый, ради которого он сейчас так стремился домой, предвкушая предстоящее удовольствие.

Вж-ж-ж-ик!

Послышалось жужжание, и что-то ударилось об его ногу. Темно-красная радиоуправляемая машинка отъехала назад, развернулась и понеслась на полной скорости вверх по склону, по направлению к его подъезду. За кустами терновника справа от арки стоял Томми с длинной антенной, торчащей из живота, и хихикал.

– Че, не ожидал?

– Вот это скорость!

– Ага. Хочешь купить?

– …И сколько?

– Триста.

– Не… У меня столько нет.

Поманив Оскара указательным пальцем, Томми развернул машину и с дикой скоростью погнал ее вниз по склону. Остановив машину у своих ног, он поднял ее, погладил и сказал:

– В магазине все девятьсот стоит.

– Да я знаю.

Томми посмотрел на машину и смерил Оскара взглядом с головы до ног.

– Ладно, двести. Между прочим, новая.

– Да не, машина супер, но…

– Но?

– Не…

Томми кивнул, снова опустил машину на землю и загнал ее в самые кусты, так что большие рельефные колеса забуксовали. Встав на дыбы, она развернулась и покатилась с горы.

– Дашь попробовать?

Томми оценивающе посмотрел на Оскара, будто решая, достоин ли он, затем протянул ему пульт, ткнув пальцем себе в губу.

– Че, морду набили? У тебя кровь. Вот тут.

Оскар провел по губе указательным пальцем, сколупнув несколько засохших коричневых крошек.

– Да нет, я просто…

Главное – ничего не рассказывать. Бесполезно. Томми был на три года старше. Круче некуда. Небось скажет, что нужно давать сдачи, Оскар ответит: «Конечно» – и в результате только еще больше упадет в его глазах.

Оскар немного погонял машинку, затем понаблюдал за тем, как это делает Томми. Как бы ему хотелось иметь двести крон, чтобы заключить настоящую сделку. Да еще с Томми. Он сунул руки в карманы и нащупал сласти:

– Хочешь «Дайм»?

– Не, не люблю.

– А «Япп»?

Томми оторвал взгляд от пульта, улыбнулся:

– У тебя склад там, что ли?

– Типа того.

– Че, стырил?

– …Ага.

– Ну давай.

Томми протянул руку, и Оскар положил ему на ладонь шоколадный батончик. Тот запихнул его в задний карман джинсов.

– Спасибо. Ну пока.

– Пока.

Придя домой, Оскар высыпал добычу на кровать. Пожалуй, он начнет с «Дайма», потом съест двойной батончик и закончит своим любимым «Баунти». Ну а напоследок – фруктовые машинки, чтобы освежить рот.

Он разложил сладости в ряд на полу у кровати в нужном порядке. В холодильнике он нашел полбутылки кока-колы, горлышко которой мама заткнула фольгой. Отлично. Выдохшаяся кока-кола ему даже больше нравилась, особенно в сочетании с конфетами.

Он снял фольгу, поставил бутылку на пол рядом с лакомствами, устроился на кровати и, лежа на животе, принялся изучать свою книжную полку. Почти полное собрание комиксов «Мурашки по коже», местами дополненное более дешевыми изданиями.

Основную часть его библиотеки составляли два бумажных пакета с книгами, приобретенными за двести крон по объявлению в «Желтой газете». Он тогда доехал на метро до станции «Мидсоммаркрансен», затем, следуя указаниям, нашел нужную квартиру. Дверь открыл толстый мужик болезненного вида, с сиплым голосом. К счастью, он не стал приглашать Оскара войти, а просто вынес пакеты на лестницу, кивнул, принял две купюры по сто крон и со словами «Приятного чтения!» закрыл дверь.

Оскар заволновался. Он много месяцев разыскивал старые выпуски в букинистических магазинах на Гетгатан. По телефону мужик сказал, что у него были те самые старые номера. Все это казалось уж слишком большой удачей.

Отойдя на безопасное расстояние, Оскар поставил пакеты и принялся в них рыться. Его не обманули. Сорок один выпуск, со второго по сорок шестой номер.

Они ведь больше не продаются! И какие-то жалкие двести крон!

Неудивительно, что он испытывал некоторый страх перед этим человеком. Он же только что выманил у тролля его сокровище!

Но даже комиксы не могли сравниться с его альбомом.

Он извлек его из тайника под кипой журналов и комиксов. С виду это был обычный альбом для рисования, украденный в местном «Оленсе», – он просто-напросто вышел из магазина, зажав его под мышкой – кто там называл его трусом? – но его содержимое…

Он развернул «Дайм», откусил здоровенный кусок, насладился хрустом карамели на зубах и открыл альбом. Первая вырезка была из журнала «Дом»: история об американской отравительнице сороковых годов. Ей удалось благополучно отравить мышьяком аж четырнадцать стариков, прежде чем ее поймали, приговорили и казнили на электрическом стуле. Она просила, чтобы ее отравили, – надо сказать, вполне справедливая просьба, – но в судившем ее штате применялся электрический стул, на том и порешили.

Это была заветная мечта Оскара: увидеть своими глазами казнь на электрическом стуле. Он читал, что кровь при этом вскипает, а тело выгибается каким-то невозможным способом. Воображение еще рисовало, как вспыхивают волосы, но письменного подтверждения этому он не нашел.

Все равно круто!

Он продолжал листать дальше. Следующая вырезка была из газеты «Афтонбладет», в ней говорилось о шведском маньяке-расчленителе. Паспортная фотография плохого качества. С виду обычный мужик, каких много. А убил двух проститутов-гомосеков в собственной сауне, расчленил их электропилой и закопал за сауной. Оскар закинул в рот последний кусок «Дайма», тщательно разглядывая лицо на фотографии. Мужик как мужик.

Да хоть бы я сам через двадцать лет.

Хокан нашел неплохой наблюдательный пост, с которого лесная тропинка просматривалась в обе стороны. В глубине леса он отыскал укромную поляну с деревом посередине, где и оставил сумку. Баллон с галотаном закрепил в специальной петле под пальто.

Оставалось только ждать.

Он не слышал этой песни с тех пор, как сам ходил в школу. Кто же ее написал, Алис Тегнер? Подумать только, сколько хороших песен навсегда забыто. Сколько прекрасного кануло в Лету.

Никто больше не ценит красоту. Весьма характерно для сегодняшнего общества. Великие шедевры в лучшем случае являются поводом для острот или используются в рекламе. «Сотворение Адама» Микеланджело, где вместо божественной искры – джинсы. Вся суть этой картины, как ему казалось, заключалась в том, что стремление этих монументальных тел друг к другу сосредоточено в почти соприкасающихся указательных пальцах – почти, но не совсем. Их все же разделяет миллиметр пустоты, в которой весь смысл. Исполинский размах фрески, ювелирно проработанные детали – всего лишь фон, обрамление этой важной пустоты. Ничто, в котором заключается все.

И вот эту-то пустоту они заменили парой штанов.

На тропинке кто-то появился. Он пригнулся, кровь застучала в ушах. Нет, какой-то старик с собакой. Исключено. Во-первых, сначала пришлось бы возиться с собакой, а во-вторых, некачественный продукт.

«Много крика, мало шерсти», – сказал старик, остригая свинью.

Он посмотрел на часы. Еще два часа – и совсем стемнеет. Если в течение часа не появится кто-нибудь подходящий, придется брать первого встречного. Дома нужно быть засветло.

Старик что-то произнес. Он его заметил? Нет, разговаривает с собакой.

– Ну что, облегчилась, девочка моя? Давно пора, да. Вот придем домой, дам тебе ливерной колбаски. Да, милая, папочка даст тебе большой кусок колбаски!

Хокан со вздохом опустил голову и погрузил лицо в ладони, ощущая тяжесть баллона на груди. Бедные люди. Такие жалкие, одинокие, в мире без красоты.

Он замерз. К вечеру ветер стал холоднее, и он раздумывал, не достать ли дождевик из сумки – накинуть на плечи, чтобы защититься от ветра. Нет. Плащ будет стеснять его движения, а ему нужно действовать быстро. К тому же он мог вызвать ненужные подозрения.

Мимо прошли две девушки лет двадцати. Нет. Двоих он не потянет. Он уловил обрывок их разговора.

– …Так она его еще и оставлять собирается!

– …Вот урод! Неужели он не понимает…

– …Сама виновата. Надо было таблетки пить…

– Но он тоже должен…

– …Только представь, какой из него отец…

Ясно, подруга залетела. А мальчик не готов стать отцом. Вот так всегда. Все только и думают что о себе. Только и слышишь: мое счастье, мое будущее… Любовь – это способность положить свою жизнь к ногам другого, а современная молодежь на такое неспособна.

Холод сковывал его члены, какая уж тут быстрота реакции. Он засунул руку под пальто, нажал на клапан. Раздалось шипение. Работает. Отпустил.

Он попрыгал на месте и похлопал себя по бокам, чтобы согреться. Скорей бы уж кто-нибудь появился. Кто-нибудь один. Хокан посмотрел, сколько у него осталось времени. Еще полчаса. Ну же! Пусть кто-нибудь придет. Во имя жизни и любви.

К тому времени как Оскар пролистал весь альбом и съел все сладости, за окном опустились сумерки. Как всегда после ударной порции сладостей, он испытывал пресыщение и смутное чувство вины.

Мама придет домой только через два часа. Они поужинают, и он сделает уроки по английскому и математике. Потом, наверное, немного почитает или посмотрит с мамой телевизор. Правда, сегодня вроде ничего интересного не идет. Затем они выпьют какао с коричными булочками, поговорят о том о сем. А потом он ляжет спать и долго будет ворочаться с боку на бок, волнуясь за завтрашний день.

Был бы у него друг, чтобы ему позвонить… Он, конечно, мог позвонить Юхану, надеясь, что у того не окажется других дел.

Юхан учился с ним в одном классе, и они неплохо ладили, но, как только у него появлялись другие дела, он тут же задвигал Оскара в сторону. Это Юхан звонил Оскару, когда ему было скучно, а не наоборот.

В квартире стояла тишина. Делать было нечего. Бетонные стены давили на психику. Оскар сел на кровати, сложив руки на коленях, чувствуя в желудке тяжесть от съеденных сладостей.

Ему казалось, что вот-вот что-то должно произойти. Прямо сейчас.

Он затаил дыхание, прислушался. Его охватил липкий страх. Что-то надвигалось. Сквозь стены как будто сочился бесцветный газ, грозивший вот-вот материализоваться и поглотить его. Оскар застыл и задержал дыхание, продолжая прислушиваться. Он ждал.

Все прошло. Оскар выдохнул.

Он вышел на кухню, выпил стакан воды и снял с магнитной подвески самый большой кухонный нож. Проверил лезвие на ногте большого пальца, как его учил отец. Тупое. Пару раз провел ножом по точильному бруску, попробовал еще раз. От ногтя отслоилась тоненькая стружка.

Хорошо.

Он вложил нож в газету, как в ножны, заклеил скотчем и засунул сверток в левую штанину, снаружи осталась торчать только ручка. Осторожно сделал шаг. Лезвие мешало, и он сдвинул его чуть вбок. Неудобно, но сойдет.

Он вышел в коридор и надел куртку. Потом вспомнил о куче оберток, разбросанных по комнате. Собрал их и запихнул в карман – на случай, если мама вернется раньше него. Можно будет спрятать под каким-нибудь камнем в лесу.

Он еще раз проверил, не оставил ли после себя улик.

Игра началась. Он был маньяком-убийцей, нагоняющим страх на окружающих. Он уже порешил своим острым ножом четырнадцать человек, не оставив ни малейшей зацепки. Ни волоска, ни конфетной обертки. Полиция боялась его как огня.

Теперь же он направлялся в лес в поисках следующей жертвы.

Как ни странно, он уже знал имя и внешность. Йонни Форсберг – длинные волосы, большие злые глаза. Оскар заставит его молить о пощаде и визжать свиньей, но это его не спасет! Последнее слово будет за ножом, и земля напьется его крови.

Оскар вычитал эти слова в какой-то книге, и ему понравилось.

Земля напьется его крови.

Запирая дверь в квартиру и выходя из подъезда на улицу, он, как мантру, твердил эти слова:

«Земля напьется его крови. Земля напьется его крови».

Арка, через которую он возвращался из школы, располагалась справа от его подъезда, но он свернул налево, миновав два здания, и там вышел через автомобильные ворота. Покинул внутреннюю крепость. Перешел через Ибсенсгатан, покинул внешнюю крепость. Затем спустился вниз по холму и двинулся дальше, в сторону леса.

Земля напьется его крови.

Второй раз за этот день Оскар был почти что счастлив.

Времени оставалось всего десять минут, когда на тропинке появился мальчик. С виду лет тринадцати-четырнадцати. Отлично. Хокан собирался незаметно пробраться до противоположной стороны тропинки и выйти ему навстречу, но ноги неожиданно отказали. Мальчик беззаботно продолжал свой путь. Следовало торопиться. Каждая даром потраченная секунда грозила запороть дело. Но ноги не желали слушаться. Он стоял как парализованный и смотрел, как идеальный объект идет ему навстречу, вот-вот поравняется с ним, окажется на расстоянии вытянутой руки. Еще немного – и будет поздно.

Надо. Надо. Надо.

Если он этого не сделает, придется покончить жизнь самоубийством. Прийти домой с пустыми руками он не мог. Вариантов нет – или мальчик, или ты. Выбирай.

Хокан двинулся с места, но было уже поздно. Теперь он, спотыкаясь, ломился через лес навстречу мальчику, вместо того чтобы спокойно встретиться с ним на тропинке. Идиот. Неуклюжий болван. Теперь мальчишка встревожится, будет начеку.

– Эй, мальчик! – окликнул он пацана. – Постой!

Тот остановился. Хоть не убежал, и на том спасибо. Нужно было ему что-нибудь сказать, о чем-нибудь спросить.

– Не знаешь, сколько времени?

Мальчик покосился на часы Хокана.

– Мои остановились.

Мальчик слегка напрягся, но посмотрел на часы. Ладно, делать нечего. Хокан сунул руку за пазуху, положив палец на клапан баллона.

Оскар спустился к типографии и свернул на дорогу, ведущую в лес. Тяжесть в животе как рукой сняло, теперь его наполняло предвкушение. По дороге к лесу он целиком погрузился в фантазии, и воображаемые им картины становились все больше и больше похожи на реальность.

Он смотрел на мир глазами убийцы, насколько это позволяло воображение тринадцатилетнего ребенка. Это был красивый мир. Мир, где он властвовал. Мир, трепетавший в ожидании его приговора.

Он шел по лесной тропинке в поисках Йонни Форсберга.

Земля напьется его крови.

Темнело. Деревья обступали его, будто молчаливые толпы людей, с трепетом следящих за малейшим жестом убийцы, дрожа в неизвестности – кто из них следующий? Но убийца шел дальше. Он уже видел свою жертву.

Йонни Форсберг стоял на пригорке метрах в пятидесяти от дороги, уперев руки в боки. На его лице играла обычная презрительная ухмылка. Он думал, что все будет как всегда. Что он повалит Оскара на землю, зажмет ему нос и набьет рот мхом и еловыми иголками – ну или что-нибудь подобное.

Как же он ошибался. К нему приближался не Оскар, а Убийца, и рука Убийцы сомкнулась на рукояти ножа, готовясь к удару.

Убийца медленно, с достоинством, подошел к Йонни Форсбергу, заглянул ему в глаза и произнес:

– Ну здравствуй, Йонни.

– Здравствуй, Поросенок. Тебе разрешают гулять так поздно?

Убийца вытащил нож. И нанес удар.

– Ну, четверть шестого.

– Ага. Спасибо.

Мальчик не уходил. Он все стоял, не сводя глаз с Хокана, который воспользовался заминкой, чтобы шагнуть чуть ближе. Черт, все запорол! Естественно, мальчишка заподозрил подвох. Какой-то мужик вываливается из чащи, спрашивает, сколько времени, и стоит, как Наполеон, засунув руку за пазуху.

– Что это у вас там?

Пацан кивнул в сторону его колотящегося сердца. В голове был пусто, Хокан не знал, что делать. Он вытащил баллон и показал его мальчику.

– И что это за байда?

– Галотан. Газ такой.

– А зачем он вам?

– Ну… – Он пощупал резиновый наконечник, лихорадочно придумывая, что бы такое ответить. Врать он не умел. Это было проклятие всей его жизни. – Нужно для работы.

– И что это за работа такая?

Мальчик немного расслабился. В его руке болталась спортивная сумка, похожая на его собственную, лежавшую на поляне. Хокан указал на нее рукой с баллоном:

– На тренировку идешь?

Пацан перевел взгляд на сумку, и Хокан воспользовался выпавшим шансом.

Вскинув руки, он ухватил одной мальчика за затылок, другой прижал резиновый раструб к его губам и надавил клапан до упора. Послышался звук, напоминающий шипение огромной змеи, мальчик забился, пытаясь вырваться, но Хокан держал его железной хваткой.

Мальчик запрокинулся назад, потянув за собой Хокана. Шипение змеи заглушило все остальные звуки, когда они упали на присыпанную хвоей тропинку. Хокан лихорадочно сжимал голову мальчика, прижимая маску к его губам, пока они катались по земле.

Еще пара вдохов – и мальчик обмяк в его руках. Все еще придерживая маску, Хокан огляделся вокруг.

Без свидетелей.

Шипение баллона дикой мигренью заполнило мозг. Он зафиксировал клапан в нажатом положении, высвободил одну руку, нащупал резинку от маски и натянул ее мальчику на затылок. Теперь никуда не денется.

Он встал и оглядел свою жертву.

Мальчик лежал, раскинув руки. Рот и нос закрыты маской, на груди баллон с галотаном. Хокан еще раз огляделся по сторонам, поднял сумку мальчика и водрузил ему на живот. Затем поднял обмякшее тело и понес к поляне.

Пацан был не из хилых – бездыханное тело оказалось тяжелее, чем Хокан думал.

Он задыхался от напряжения, таща свою жертву по заболоченному лесу, в то время как шипение баллона резало слух, как зазубренный нож. Он даже старался сопеть как можно громче, чтобы заглушить этот звук.

С одеревенелыми руками и залитой потом спиной он наконец добрался до лужайки. Он положил мальчика в низине и лег рядом. Перекрыл газ и снял маску. Звук утих. Грудь мальчика мерно поднималась и опускалась. Минут через восемь он должен проснуться. Но не проснется.

Лежа рядом с мальчиком, Хокан изучал его лицо, водя по нему указательным пальцем. Потом перекатился ближе, заключил бесчувственное тело в свои объятия, крепко прижал к себе. Нежно поцеловал мальчика в щеку, прошептал на ухо: «Прости!» – и встал.

При виде беззащитного тела, распростертого на земле, на глаза навернулись слезы. Еще не поздно было остановиться.

Параллельные миры. Утешительная мысль.

Где-то существовал параллельный мир, в котором он не совершал того, что собирался совершить. Мир, где он пошел своей дорогой, оставив мальчика приходить в себя, недоумевая, что с ним произошло.

Но не здесь. В этом мире он подошел к своей сумке, открыл ее. Следовало торопиться. Он быстро натянул дождевик поверх одежды и вытащил инструменты. Нож, веревку, большую воронку и пятилитровую канистру.

Все это он разложил на земле рядом с мальчиком, в последний раз окинув взглядом его юное тело. Потом взял веревку и приступил к делу.

Выпад, еще выпад. После первого удара ножом Йонни понял, что на этот раз все будет по-другому. Из глубокой раны на щеке захлестала кровь, и он рванулся в сторону, пытаясь уйти, но Убийца его опередил. Пара стремительных взмахов руки – и он перерезает Йонни сухожилия коленей, тот падает, извивается на замшелой земле, молит о пощаде.

Но Убийца непреклонен. Йонни визжит как… свинья, и тут Убийца бросается на него, и земля напивается кровью.

Раз – это тебе за сегодняшнее! Два – за то, что ты заставил меня играть в покер на щелбаны! А губы я отрезаю за все те гадости, что ты мне говорил.

У Йонни лилось изо всех дыр, и он больше не мог ни сказать, ни сделать ничего плохого. Он был давно мертв. На прощание Оскар выколол ему глаза, пялящиеся в пустоту, – чпок, чпок! – затем отошел в сторону и взглянул на свою работу.

Вокруг трухлявого бревна, назначенного поверженным Йонни, валялись куски древесины, а ствол был искромсан ножом. Земля под здоровым деревом неподалеку, игравшим роль Йонни, когда он еще стоял на ногах, была усеяна щепками.

Правая рука, державшая нож, кровоточила. Небольшой порез у самого запястья, – наверное, лезвие соскользнуло во время удара. Не самый подходящий нож для этой цели. Он лизнул ранку языком, представляя, что пьет кровь Йонни.

Он вытер остатки крови бумажными ножнами, затем спрятал нож и отправился домой.

Лес, еще пару лет назад нагонявший ужас и казавшийся пристанищем врагов, теперь стал его домом и убежищем. Деревья почтительно расступались на его пути. Он не испытывал ни капли страха, хотя уже совсем стемнело. Он больше не боялся завтрашнего дня, что бы тот ни таил. Сегодня Оскар будет крепко спать.

Дойдя до своего двора, он на минуту присел на край песочницы – перевести дух, прежде чем отправиться домой. Завтра он раздобудет нож получше, с настоящей рукояткой, с этой, как ее, с гардой, чтобы опять не порезаться. Потому что это надо повторить.

Хорошая игра.

Четверг, 22 октября

Мамa со слезами на глазах протянула Оскару руку через стол и крепко сжала его ладонь:

– Оскар! Больше никогда не ходи в лес один, слышишь?

Вчера в Веллингбю был убит мальчик его возраста. Об этом писали все вечерние газеты, и, придя домой, мама была сама не своя.

– Это бы мог быть… Даже думать об этом не хочу!

– Но это же в Веллингбю, а не здесь!

– Ты хочешь сказать, что злодей, способный напасть на ребенка, не может проехать пару остановок на метро? Или пройти пешком? Дойти до Блакеберга и проделать все то же самое тут? Ты часто бываешь в лесу?

– Не-ет.

– Я тебе запрещаю выходить со двора, пока… Пока его не поймают.

– И что, мне теперь и в школу нельзя ходить?

– Нет, в школу можно. Но чтобы после школы прямиком домой и ни ногой со двора, пока я не приду с работы.

– А когда придешь?

Тревога в маминых глазах сменилась злостью.

– Ты что, хочешь чтобы тебя убили? А? Вот прикончат тебя где-нибудь в лесу, а я буду сидеть и места себе не находить, пока ты там лежишь, порезанный на куски каким-то чудовищем…

На глаза ее навернулись слезы. Оскар накрыл ее ладонь своей:

– Я не буду ходить в лес. Обещаю.

Мама погладила его по щеке:

– Сынок, милый. У меня же, кроме тебя, никого нет. Если с тобой что-нибудь случится, я умру.

– Угу. А как это произошло?

– Что?

– Ну, убийство.

– Я-то откуда знаю. Какой-то сумасшедший зарезал мальчика ножом. Насмерть. Представляю, каково его родителям – наверняка жизнь кончена.

– А что, в газетах не было подробностей?

– Я не смогла такое читать.

Оскар взял «Экспрессен» и полистал. Убийству было посвящено четыре страницы.

– Только не читай!

– Да нет, я так, посмотреть кое-что. Можно я возьму газету?

– Я же сказала, нечего тебе это читать. От всех этих твоих ужасов один вред.

– Я просто хочу посмотреть, что по телику.

Оскар встал и направился в свою комнату с газетой. Мама неуклюже обняла его, прижавшись к нему мокрой щекой:

– Солнышко мое… Ты понимаешь, как я за тебя переживаю? Если с тобой что-нибудь случится…

– Я знаю, мама, знаю. Я буду осторожен.

Оскар чуть приобнял маму в ответ, затем высвободился из ее объятий и удалился в свою комнату, вытирая со щеки ее слезы.

Вот это круто!

Насколько он понял, того пацана убили чуть ли не в то же время, когда он играл в лесу в свою игру. Только жаль, что убили не Йонни Форсберга, а какого-то неизвестного парня из Веллингбю.

Тем вечером Веллингбю погрузился в траур. Он видел заголовки еще по дороге домой. Не исключено, что ему почудилось, но люди на главной площади говорили тише и ходили медленнее, чем обычно.

В магазине хозтоваров он спер нереальной красоты охотничий нож за триста крон. Он уже и отмазку придумал на случай, если его поймают: «Дяденька, простите меня, я так боюсь маньяка!»

Еще бы и пару слезинок из себя выжал. И его бы отпустили. Сто пудов. Но его никто не поймал, и сейчас нож лежал рядом с альбомом с вырезками.

Ему нужно было подумать.

Могла ли его игра иметь какое-то отношение к убийству? Вряд ли, но такую вероятность нельзя было исключать. В его любимых книгах такое то и дело случалось. Мысль, зародившаяся в одном месте, материализовалась в другом.

Телекинез, вуду.

Но где, когда и, главное, как произошло убийство? Если речь идет о множестве ножевых ранений, нанесенных лежачему телу, тогда, может, и вправду в его руках чудовищная сила. И этой силой еще предстояло научиться управлять.

А что, если дело в дереве? Вдруг это связующее звено?

Трухлявое дерево, которое он избрал мишенью для ударов. Вдруг оно какое-то особенное и все, что с ним происходит, случается потом с людьми?

Нужны были подробности.

Оскар прочитал все статьи, где говорилось об убийстве. В одной из них оказалась фотография полицейского, приходившего к ним в класс рассказывать про наркотики. «На данном этапе расследования дальнейшие комментарии невозможны. На место происшествия вызваны специалисты из криминалистической экспертизы. Необходимо дождаться их заключения». Фотография убитого мальчика, позаимствованная из школьного альбома. Лицо незнакомое. Хотя по виду тот же Йонни или Микке. Может, в школе в Веллингбю тоже был свой Оскар, мечтающий об избавлении.

Мальчик отправился на тренировку по гандболу в местный спортзал, но так туда и не дошел. Тренировка начиналась в половине шестого. Скорее всего, мальчик вышел из дому около пяти. Где-то так. У Оскара закружилась голова. Стопроцентное совпадение! И убит он был как раз в лесу.

Неужели правда?! Неужели это я…

Около восьми вечера тело обнаружила шестнадцатилетняя девушка, которая и вызвала полицию. Она «пребывала в состоянии сильного шока», и ей потребовалась медицинская помощь. О самом теле ни слова. Но тот факт, что девушка «пребывала в состоянии сильного шока», говорил о том, что тело было покалечено. В противном случае они бы написали просто «в состоянии шока».

Что вообще делала девушка в лесу после наступления темноты? А, не важно. Собирала шишки, какая разница. Но почему нигде нет ни слова о том, каким образом он был убит? Только фотография с места преступления: полосатая, как обертка от леденца, полицейская лента ограждает совершенно безликую лесную поляну с деревом посредине. Завтра или послезавтра газеты опубликуют фотографию того же места, утопающего в зажженных свечах и надписях: «ЗА ЧТО?!» и «НАМ ТЕБЯ НЕ ХВАТАЕТ». Оскар все это уже проходил – в его альбоме было несколько подобных случаев.

Возможно, все это лишь совпадение. Но вдруг…

Оскар подошел к двери и прислушался. Мама мыла посуду. Он лег на кровать и выудил охотничий нож. Тот лежал в руке как влитой и весил раза в три больше, чем вчерашний кухонный тесак.

Он поднялся и встал в центре комнаты, зажав в руке свое сокровище. Нож был ослепительно красив и наполнял силой державшую его руку.

Из кухни доносилось позвякивание посуды. Оскар сделал несколько выпадов, пронзая воздух ножом. Убийца. Когда он научится управлять своей силой, Йонни, Микке и Томас больше не смогут причинить ему вреда. Он хотел было сделать еще один выпад, но передумал. Его могли увидеть со двора. С темной улицы залитая светом комната отлично просматривалась. Он выглянул во двор, но увидел лишь свое отражение в стекле.

Убийца.

Он вернул нож в тайник. Это всего лишь игра. В жизни такого не бывает. Но ему все равно позарез было нужно узнать подробности. Причем немедленно.

Томми сидел в кресле и листал журнал про мотоциклы, качая головой и что-то напевая себе под нос. Время от времени он показывал какой-нибудь разворот Лассе и Роббану, где под картинкой были описания объема цилиндра или скорости. Голая лампочка под потолком отражалась в глянце страниц, бросая блики на одну бетонную и три дощатых стены.

Они были у него на крючке.

Мама Томми встречалась со Стаффаном, работавшим в полиции. Томас не особенно жаловал Стаффана, скорее наоборот – считал его скользким типом, склонным к нравоучениям. К тому же он был религиозным. Но через мать Томми удавалось разузнать вещи, которые Стаффан вообще-то не должен был ей рассказывать, а она вообще-то не должна была рассказывать Томми, но…

Таким образом он, к примеру, был в курсе расследования ограбления магазина электроники в районе Исландсторьет. Которое они же – он, Роббан и Лассе – и провернули.

Грабители не оставили никаких следов. Мать прямо так и сказала: «Грабители не оставили никаких следов». Со слов Стаффана, конечно. Даже машину никто не заметил.

Томми и Роббану было по шестнадцать, и они учились на первом курсе училища. Лассе было девятнадцать, у него было не все в порядке с головой, и он работал сортировщиком запчастей на заводе электроники в Ульвсунде. Зато у него имелись водительские права. И белый «сааб» 1974 года выпуска, с номерными знаками, подделанными черным фломастером перед налетом. Как выяснилось, зря, потому что машину все равно никто не видел.

Свою добычу они припрятали в пустом подвальном помещении, отведенном под склад, напротив комнаты, где они обычно тусовались. Перерезали цепь болторезом и вставили новый замок. Они пока и сами не знали, как будут сбывать краденое, вся фишка была в самом налете. Правда, Лассе удалось толкнуть кассетник какому-то чуваку с работы за двести крон, но этим пока дело и ограничилось.

К тому же имело смысл выждать какое-то время и уж точно не поручать такие вещи Лассе, потому как он был… нестандартно мыслящий, как выражалась его мать. Но с момента налета прошло уже две недели, да и у полиции образовались дела поважнее.

Томми листал журнал, улыбаясь своим мыслям. Да уж, дела так дела! Есть на что отвлечься. Роббан нетерпеливо барабанил руками по коленям:

– Ну ладно! Колись.

Томми показал ему разворот журнала:

– «Кавасаки». Триста кубов. Прямой впрыск, и еще…

– Хорош! Давай рассказывай.

– О чем? Про убийство, что ли?

– А то!

Томми прикусил губу, сделав вид, что собирается с мыслями:

– Та-ак, как там было-то…

Сидя на диване, Лассе подался вперед всем своим долговязым телом, сложившись вдвое, как перочинный нож:

– Все выкладывай!

Томми отложил журнал и посмотрел на Лассе в упор:

– А ты вообще-то уверен, что хочешь это слышать? Жуткая история.

– Да ладно!

Лассе храбрился, но в его глазах Томми читал тревогу. Достаточно было скорчить страшную рожу, заговорить не своим голосом, не реагируя на просьбы прекратить, как Лассе впадал в панику. Однажды они с Роббаном вырядились как зомби, размалевали физиономии материнской косметикой и, выкрутив лампочку в потолке, стали поджидать Лассе. Кончилось все тем, что Лассе наложил в штаны, а Роббан приобрел фингал под глазом, на том самом месте, которое собственноручно разукрасил синими тенями. С тех пор они старались лишний раз его не пугать.

Лассе поежился на диване и скрестил руки на груди, всем своим видом давая понять, что ему все нипочем.

– Ну, короче, это было не обычное убийство, если можно так сказать. Чувака нашли… висящим на дереве!

– В смысле?! Повешенным, что ли? – переспросил Роббан.

– Да, повешенным. Только не за шею. За ноги. В смысле, он висел вниз головой. На дереве.

– Да ладно, от этого же не умирают!

Томми многозначительно посмотрел на Роббана, словно тот высказал интересную мысль, и затем продолжил:

– Нет. От этого – не умирают. Но ему еще перерезали горло. А вот от этого точно умирают. От уха до уха. Вспороли, как… арбуз.

Он провел пальцем по горлу, показывая, как это было.

Лассе невольно вскинул руку к горлу, будто защищая его. Потом медленно покачал головой:

– Ну и почему он так висел?

– А сам-то как думаешь?

– Не знаю.

Томми с задумчивым выражением потеребил нижнюю губу.

– А самое странное вот что. Если человеку перерезать горло, он умирает. И крови при этом бывает столько, что мало не покажется. Так?

Лассе и Роббан кивнули. Томми потянул время, прежде чем обрушить на них бомбу:

– Но под ним на земле… вообще не было крови. Всего пара капель. Хотя из него должно было вытечь несколько литров, пока он там висел.

В подвале повисла тишина. Лассе и Роббан растерянно уставились взглядом куда-то перед собой. Роббан очнулся первым:

– Я знаю! Его убили где-то в другом месте. А потом подвесили там.

– Мм… Но зачем вообще вешать его на дерево? Когда кого-то убивают, обычно стараются избавиться от трупа.

– Может, он сумасшедший?

– Может быть. Но у меня другая теория. Вы видели когда-нибудь бойню? Как забивают свиней? Прежде чем разделать тушу, из нее сливают кровь. И знаете, как это делают? Подвешивают ее вниз головой. На крюке. И перерезают горло.

– Ты что, хочешь сказать, что убийца собирался его разделать?

–Че?

Лассе неуверенно переводил взгляд с Томми на Роббана и обратно, пытаясь понять, не прикалываются ли они. Не заметив и тени насмешки, он спросил:

– Они правда так поступают? Ну, со свиньями?

– Ну да, а ты что думал?

– Я думал, у них там для этого какие-нибудь специальные приспособления.

– И что, тебе бы от этого легче стало?

– Нет, но… их что, прямо живьем подвешивают?

– Да. Живьем. И они еще дергаются. И визжат.

Томми изобразил, как визжит свинья, и Лассе поник, уставившись в свои колени. Роббан встал, прошелся взад-вперед и снова сел на диван.

– Нелогично. Если бы убийца собирался его разделать, кровь бы все равно осталась.

– Это ты сказал, что он хотел его разделать. Я так не думаю.

– Да? А как ты считаешь?

– Я считаю, что ему нужна была кровь. Ради нее он пацана и прикончил. Чтобы добыть кровь. Я думаю, он забрал ее с собой.

Роббан медленно кивнул, поковырял пальцем болячку от здоровенного выдавленного прыща в углу рта.

– Но зачем? Пьет он ее, что ли?

– Например.

Томми и Роббан погрузились в размышления, прокручивая в воображении подробности убийства и всего, что за ним последовало. Через какое-то время Лассе поднял голову и вопросительно посмотрел на них. В глазах его стояли слезы.

– Но они хоть быстро умирают? Свиньи?

Томми серьезно посмотрел на него и ответил:

– Нет.

– Я выйду ненадолго…

– Нет.

– Я только во двор.

– Ладно, только со двора ни ногой.

– Хорошо.

– Позвать тебя?

– Нет. Я сам приду. У меня есть часы. Не надо меня звать.

Оскар натянул куртку, шапку. Занес ногу над ботинком, но затем остановился, тихонько прокрался в свою комнату, достал нож и спрятал его под куртку. Когда завязывал шнурки на ботинках, мама крикнула из гостиной:

– На улице холодно.

– У меня шапка.

– На голове?

– Нет, на ноге.

– Не надо с этим шутить. Ты же знаешь, что у тебя…

– Все, пока!

– …проблемные уши.

Он вышел, посмотрел на часы. Четверть восьмого. До начала передачи еще сорок пять минут. Наверняка Томми и компания сейчас тусуются в подвале, но идти к ним он не рискнул. Томми был еще ничего, но остальные… Иногда им приходили в голову странные вещи, особенно когда нанюхаются клея.

Он направился к детской площадке посреди двора. Два корявых дерева, служивших при случае футбольными воротами, игровой комплекс с горкой, песочница и качели – три резиновые покрышки, подвешенные на цепях. Он сел на одну из покрышек и начал неторопливо раскачиваться.

Ему нравилось бывать здесь по вечерам. Кругом сотни светящихся окон, а сам он невидим в темноте. Спокойствие и одиночество. Он вытащил нож. Изогнутое лезвие было таким зеркальным, что в нем отражались окна. Светила луна.

Кровавая луна.

Оскар слез с качелей, тихо подошел к ближайшему дереву и обратился к нему:

– Чего уставился, козел? Сдохнуть хочешь?

Дерево не ответило, и Оскар осторожно вогнал нож в ствол, стараясь не погнуть лезвие.

– Вот тебе! Чтобы не пялился!

Он ковырнул ножом так, что от ствола откололась небольшая щепка. Кусок мяса. Он прошептал:

– А теперь визжи! Визжи как свинья!

Он замер. Ему что-то послышалось. Прижав нож к бедру, он огляделся по сторонам. Поднес лезвие к глазам, посмотрел. Острие было таким же ровным, как и прежде. Он заглянул в него, как в зеркало, и в нем отразился детский городок. На вершине горки кто-то стоял. Еще секунду назад там никого не было. Расплывчатый контур на фоне строгих стальных конструкций. Он опустил нож и повернулся к горке. И правда. Но это был не маньяк из Веллингбю, а ребенок.

Было достаточно светло, чтобы разглядеть: это девочка. Раньше он ее здесь не видел. Оскар сделал шаг по направлению к горке. Девочка не двигалась. Просто стояла и смотрела на него.

Он сделал еще шаг и внезапно испугался. Чего? Самого себя. Крепко зажав в руке нож, он приближался к девочке, собираясь нанести удар. И хотя это было не так, на какое-то мгновение он в это поверил. А она-то что, не боится?

Он остановился, убрал нож в чехол и засунул его под куртку.

– Привет.

Девочка не отвечала. Приблизившись, Оскар разглядел, что у нее темные волосы, маленькое личико и большие глаза. Широко открытые, спокойно глядящие на него. Ее белые руки покоились на поручне.

– Привет, говорю!

– Я слышу.

– А чего тогда не отвечаешь?

Девочка пожала плечами. Голос ее оказался не таким уж и тоненьким. Пожалуй, она была его ровесницей.

Было в ней что-то странное. Черные волосы до плеч, круглое лицо, маленький нос. Прямо картонная куколка из детского приложения журнала «Мой дом». Вся такая… хорошенькая. И все же что-то в ней было не так. На ней не было ни шапки, ни куртки. Один лишь тоненький розовый свитерок, хотя на улице стоял холод.

Девочка кивнула на дерево, исколотое ножом:

– Что делаешь?

Оскар покраснел, но вряд ли она могла увидеть это в темноте.

– Тренируюсь.

– Зачем?

– На случай, если сюда заявится маньяк.

– Какой еще маньяк?

– Ну тот, из Веллингбю. Который зарезал того парня.

Вздохнув, девочка посмотрела на луну. Затем свесилась вниз.

– Боишься?

– Да нет, но маньяк все-таки… нужно же… уметь защищаться. Ты здесь живешь?

– Да.

– Где?

– Там, – девочка махнула рукой в сторону соседнего подъезда. – Через стенку от тебя.

– Откуда ты знаешь, где я живу?

– Я тебя видела. В окне.

Щеки Оскара запылали. Пока он лихорадочно соображал, что сказать, девочка спрыгнула с горки, приземлившись прямо перед ним. С двухметровой высоты.

Гимнастка, что ли?

Она была одного с ним роста, только гораздо стройнее. Розовый свитер обтягивал ее худенькое тело без малейшего намека на грудь. У нее были черные глаза, казавшиеся огромными на маленьком бледном лице. Она выставила перед собой руку, словно удерживая его на расстоянии. Пальцы ее были длинными и тонкими, как прутики.

– Я не могу с тобой дружить. Имей в виду.

Оскар скрестил руки на груди, ощущая ручку ножа под мышкой.

– Это еще почему?

Рот ее изогнулся в кривой усмешке:

– А что, обязательно нужна причина? Я просто говорю как есть. Чтоб ты знал.

– Ну и ладно.

Девочка развернулась и пошла прочь к своему подъезду. Когда она отошла на несколько шагов, Оскар крикнул вдогонку:

– Да с чего ты вообще взяла, что я хочу с тобой дружить?! Дура!

Девочка остановилась. Постояла. Затем развернулась, подошла к Оскару и встала прямо перед ним, сцепив пальцы опущенных рук.

– Что ты сказал?

Оскар крепче прижал руки к груди, нащупывая ладонью рукоятку ножа, и уставился в землю.

– Я сказал, что ты дура… раз так думаешь.

– Я дура?

– Да.

– Извини. Я просто сказала правду.

Они молча стояли в полуметре друг от друга. Оскар по-прежнему смотрел в землю. От девочки исходил странный запах.

Год назад у его пса Бобби началось воспаление лапы и в итоге пришлось его усыпить. В последний день Оскар не пошел в школу и несколько часов подряд лежал рядом с больной собакой, прощаясь. Девочка пахла так же, как Бобби тогда. Оскар поморщил нос:

– Это от тебя так воняет?

– Наверное.

Оскар поднял глаза. Он жалел о своих словах. Она казалась такой хрупкой в своем тоненьком свитерке. Он сменил позу, махнув рукой:

– Ты не мерзнешь?

– Нет.

– Почему?

Девочка повела бровями, наморщив лоб, и на мгновение показалась ему гораздо, гораздо старше своих лет. Как дряхлая старушка, которая вот-вот расплачется.

– Я забыла, как это делается.

Девочка резко развернулась и направилась к дому. Оскар стоял и смотрел ей вслед. Он был уверен, что ей придется потянуть за ручку обеими руками, чтобы открыть тяжелую дверь подъезда. Но она открыла дверь одной рукой, причем распахнула ее с такой силой, что та ударилась о металлический стопор и захлопнулась за ее спиной.

Он сунул руки в карманы куртки, и ему стало грустно. Он вспомнил Бобби. Как он лежал в гробике, сколоченном отцом. На уроке труда Оскар смастерил крест, сломавшийся при первой же попытке вбить его в промерзшую землю.

Надо будет сделать новый.

Пятница, 23 октября

Хокан опять ехал на метро в центр. Десять купюр по тысяче крон лежали в его кармане, свернутые трубочкой и перетянутые резинкой. Он сделает на них что-нибудь хорошее. Спасет кому-нибудь жизнь.

Десять тысяч крон – большие деньги, и если, как уверяет реклама благотворительного фонда «Спасите детей!», тысяча крон может прокормить целую семью в течение года, то уж наверняка десять могут спасти чью-то жизнь в Швеции.

Но чью? Где их искать?

Не отдавать же деньги первому встречному наркоману, в надежде… ну нет. К тому же ему хотелось, чтобы это был кто-нибудь помоложе. Хокан понимал, что это смешно, но в идеале ему представлялся плачущий ребенок, каких изображают на плакатах. Ребенок, со слезами на глазах принимающий деньги, а потом… Что потом?

Он вышел на станции «Оденплан», сам не зная почему, и направился к городской библиотеке. В те времена, когда он еще жил в Карлстаде и преподавал шведский в старших классах, в узких кругах поговаривали, что стокгольмская городская библиотека… хорошее место.

Лишь при виде круглой башни библиотеки, знакомой по фотографиям из книг и газет, он понял, почему он здесь. Потому что это было «хорошее место». Кто-то из их компании, вроде бы Герт, рассказывал, что здесь можно всегда кого-нибудь снять и как это происходит.

Он никогда раньше этого не делал. Не платил за секс.

Однажды Герт, Торни и Уве привели мальчика, чью мать кто-то из приятелей Уве вывез из Вьетнама. Мальчику было лет двенадцать, и он прекрасно знал, чего от него ожидали, – ему за это платили неплохие деньги. Но Хокан так и не смог себя заставить. Он потягивал свой баккарди с колой, откровенно любуясь обнаженным телом мальчика, пока тот крутился и вертелся в комнате, где они собрались.

Но на большее его не хватило.

Мальчик ублажил всех по очереди, но, когда дело дошло до Хокана, у него все сжалось внутри. Уж слишком это было… мерзко. В комнате пахло похотью, спиртом и затхлостью. На щеке мальчика поблескивала капля. Мальчик уже присел было перед Хоканом, но тот оттолкнул его голову.

В его адрес посыпались насмешки, даже угрозы. Он стал свидетелем, а должен был быть соучастником. Они высмеивали его щепетильность, но дело было не в ней. Просто все это казалось ему невероятно грязным. Комната в съемной квартире Оке, четыре непарных кресла, специально расставленных в ряд ради такого случая, попса, орущая из проигрывателя.

Он заплатил свою долю и навсегда порвал с той компанией. В конце концов, у него оставались журналы, фотографии и фильмы. Этого хватало. Возможно, дело было действительно в принципиальности, которая в тот раз проявила себя как брезгливость.

Зачем же тогда я иду в городскую библиотеку?

Можно, конечно, взять какую-нибудь книгу. Пожар три года назад поглотил всю его жизнь, в том числе и книги. Да. Он возьмет «Драгоценность королевы» Альмквиста, прежде чем совершить свое доброе дело.

В этот ранний час народу в библиотеке было не много. В основном пожилые люди и студенты. Он сразу нашел нужную книгу, прочитал первые слова:

и вернул ее на полку. У него возникло неприятное чувство. Книга напоминала о его былой жизни.

Он обожал этот роман, разбирал его с учениками. Прочитал первые строки, и ему сразу захотелось очутиться с книгой в кресле. И чтобы оно стояло в его собственном доме – доме с обширной библиотекой, и чтобы у него снова была работа и много еще чего… Однако он обрел любовь, и теперь она диктовала условия. Так что прощай, кресло.

Он потер ладони, словно желая стереть с них следы книги, которую только что держал в руках, и перешел в боковой зал.

Длинные столы, люди, погруженные в чтение. Слова, слова, слова. В самом конце зала сидел паренек в кожаной куртке и раскачивался на стуле, рассеянно листая книгу с картинками. Хокан подошел ближе и сделал вид, что изучает полку с литературой по геологии, время от времени поглядывая на подростка. В конце концов тот поднял голову, поймал его взгляд и приподнял бровь, словно спрашивая: хочешь?

Нет, он не хотел. Пареньку было лет пятнадцать, у него было плоское восточноевропейское лицо в прыщах и узкие, глубоко посаженные глаза. Хокан пожал плечами и вышел из зала.

Парень догнал его на улице у входа в библиотеку, сделал жест большим пальцем, словно чиркая зажигалкой, и спросил:

– Есть прикурить?

Хокан покачал головой:

– Don’t smoke.

– ОK.

Подросток достал пластмассовую зажигалку, прикурил сигарету и, прищурившись, посмотрел на него сквозь дым:

– What you like?

– No, I…

– Young? You like young?[5]

Он отошел от подростка, подальше от входа, откуда мог появиться кто угодно. Ему нужно было подумать. Он не предполагал, что все так просто. До сих пор это было игрой – он хотел проверить, правду ли говорил Герт.

Парень пошел следом и нагнал его возле каменной стены:

– How? Eight, nine? Is difficult, but…

– NO![6]

Неужели он выглядит таким извращенцем? Хотя все это глупости. В том, как выглядели Уве и Торни, не было ровным счетом ничего особенного. Обычные люди с обычными профессиями. Только Герт, прожигавший огромное наследство, оставленное отцом, и способный позволить себе все что угодно, после многочисленных поездок за границу со временем приобрел довольно мерзкий вид. Одрябшие мышцы рта, мутные глаза.

Мальчик умолк, озадаченный его реакцией, и смерил его взглядом прищуренных глаз. Затянулся, бросил сигарету на землю, затоптал ее и вопросительно вскинул руки:

– What?

– No, I’m just…

Мальчик приблизился на полшага:

– What?

–I… maybe… twelve?

– Twelve? You like twelve?

– I… yes.

– Boy.

– Yes.

– Okaey. You wait. Number two.

– Excuse me?

– Number two. Toilet.

– Oh. Yes.

– Ten minutes[7].

Мальчик застегнул молнию куртки и скрылся за дверью.

Двенадцать лет. Кабинка номер два. Десять минут.

Это было очень, очень глупо. А вдруг появится полицейский? Наверняка они прекрасно знают, что здесь творится, после стольких-то лет. Ну вот и все. Они тут же найдут взаимосвязь с делом, провернутым позавчера, и ему придет конец. Он не может на это пойти.

Просто сходи в туалет и посмотри, что там.

В туалете никого не было. Писсуар и три кабинки. Кабинка номер два, соответственно, средняя. Он бросил в замок одну крону, открыл дверь и вошел. Заперевшись, он сел на унитаз.

Стены кабинки были исписаны всякой пошлятиной. Довольно неожиданно для центральной библиотеки. Кое-где попадались литературные цитаты вроде:

HARRY ME, MARRY ME, BURY ME, BITE ME[8].

Но в основном это были непотребные рисунки и стишки:

а также огромное количество телефонных номеров, предлагавших всевозможные услуги. Под парой из них даже стояли подписи – судя по всему, настоящие, а не розыгрыш.

Ну? Хотел посмотреть – посмотрел. А теперь иди. Кто знает, что там мутит этот пацан в кожаной куртке.

Он встал, помочился, снова сел. Зачем он это сделал? Ему ведь, в общем, не надо было. Но он знал ответ.

На всякий случай.

Открылась входная дверь. Хокан затаил дыхание. В глубине души он надеялся, что это полиция. Здоровенный полицейский, который выбил бы дверь в туалет и как следует отделал его дубинкой, прежде чем забрать в отделение.

Шепот, мягкие шаги, тихий стук в дверь.

– Да?

Снова стук. Он сглотнул слюну, комом стоявшую в горле, и открыл дверь.

Перед ним стоял мальчик лет одиннадцати-двенадцати. Светлые волосы, лицо луковицей. Тонкие губы, большие голубые глаза с отсутствующим выражением. Красный пуховик на пару размеров больше, чем нужно. За его спиной стоял тот самый парень в кожаной куртке. Он растопырил пятерню.

– Five hundred[9]. – произнес он с ужасным акцентом.

Хокан кивнул. Парень осторожно подтолкнул мальчика в кабинку и закрыл дверь. Пятьсот, не дороговато ли? Не то чтобы это что-то меняло, но все же…

Он посмотрел на мальчика, которого только что купил. Снял. Интересно, он что-нибудь принимает? Наверняка. Взгляд его был отстраненным, затуманенным. Мальчик стоял, прижавшись спиной к двери в полуметре от него. Он был такой маленький, что сидящему Хокану даже не нужно было поднимать голову, чтобы заглянуть ему в глаза.

– Hello.

Мальчик не ответил, лишь покачал головой, указав на ширинку пальцем: расстегни штаны. Он послушался. Мальчик вздохнул, снова ткнул пальцем: вытащи.

Залившись краской, Хокан послушался. Да, вот оно что. Он только слушался приказов. У него не было собственной воли. Это не он. Его неказистое достоинство даже не стояло и тут же обвисло, коснувшись крышки унитаза. От холодного прикосновения по телу побежали мурашки.

Он прищурился, пытаясь преобразить черты лица мальчика так, чтобы они приобрели сходство с лицом его возлюбленной. Но его любовь была прекрасна. Не то что этот мальчик, опустившийся перед ним на колени и склонившийся над его пахом.

Рот.

У него было что-то со ртом. Хокан положил ему руку на лоб, прежде чем губы мальчика нашли искомое.

– Your mouth?[10]

Мальчик замотал головой и боднул его ладонь, торопясь закончить работу. Но теперь это было невозможно. Хокан уже слышал о таком.

Он оттянул большим пальцем верхнюю губу мальчика. У него не было зубов. Их то ли выбили, то ли удалили, чтобы не мешали работать. Мальчик встал, шурша пуховиком, и сложил руки на груди. Хокан убрал член в штаны, застегнул ширинку и уставился в пол.

Только не так. Никогда в жизни.

Он что-то заметил краем глаза. Растопыренная ладонь. Пять пальцев. Пятьсот.

Он вытащил из кармана скрученные в трубочку деньги и протянул мальчику. Мальчик снял резинку, провел указательным пальцем по обрезу десяти купюр, опять натянул резинку и поднял руку с деньгами.

– Why?

– Because… your mouth. Maybe you can… get new teeth[11].

Мальчик слегка улыбнулся. Не то чтобы просиял, но уголки его рта едва заметно поднялись вверх. Возможно, он смеялся над глупостью Хокана. Мальчик подумал, затем вытащил из пачки тысячу крон и запихнул ее в карман куртки. Остальные деньги положил во внутренний карман. Хокан кивнул.

Мальчик открыл дверь, замешкался. Потом повернулся к Хокану, погладил его по щеке:

– Sank you.

Хокан накрыл ладонь мальчика своей рукой, прижав ее к щеке, и зажмурился. Если бы хоть кто-нибудь мог…

– Forgive me.

– Yes[12].

Мальчик отнял руку. Хокан все еще чувствовал ее тепло на своей щеке, когда за ним закрылась дверь. Он так и сидел на унитазе, уставившись на надпись на дверном косяке:

НЕ ЗНАЮ, КТО ТЫ, НО Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.

Внизу кто-то приписал:

ХОЧЕШЬ ОТСОСАТЬ?

К тому времени, как он дошел до метро и на последние деньги купил вечернюю газету, тепло руки давно испарилось. Убийству было посвящено целых четыре страницы. Помимо прочего, там была размещена фотография лужайки, где он это сделал. Лужайка утопала в зажженных свечах и цветах. Он смотрел на фотографию и почти ничего не чувствовал.

Если бы вы только знали. Простите меня, но если бы вы только знали…

По дороге из школы Оскар остановился под окнами ее квартиры. То, что ближе, находилось в двух метрах от его комнаты. Жалюзи были опущены, и светло-серые прямоугольники окон на фоне темно-серого бетона смотрелись как-то странно. Наверное, это какая-то странная семья.

Наркоманы.

Оскар огляделся по сторонам, зашел в подъезд и принялся изучать список жильцов. Пять фамилий, аккуратно набранных на доске пластмассовыми буквами. Одно место пустовало. На выцветшем бархате доски виднелся лишь темный контур от фамилии: «ХЕЛЛБЕРГ». Ни нового имени, ни бумажки с именем.

Он взбежал по лестнице на второй этаж и подошел к ее двери. То же самое. Ничего. Над почтовой щелью тоже не было таблички с именем. Как если бы квартира пустовала.

Может, она соврала? Может, она вообще здесь не живет? С другой стороны, она же зашла в подъезд. Хотя она могла зайти для виду. Если она…

Внизу открылась входная дверь.

Он повернулся и быстро пошел вниз по лестнице. Лишь бы не она. А то решит еще, что он… Нет, не она.

На полпути ему повстречался мужик, которого он никогда раньше не видел. Невысокий, довольно полный, с большой лысиной, он так широко улыбался, что Оскару стало не по себе.

Заметив Оскара, мужчина поднял голову и кивнул – рот его был по-прежнему растянут в цирковой улыбке.

Спустившись на первый этаж, Оскар затаился. Услышал, как незнакомец достал ключ и открыл дверь. Ее дверь. Наверное, это ее отец. Оскар никогда раньше не встречал таких старых наркоманов, но этот определенно выглядел нездоровым.

Неудивительно, что она со странностями.

Оскар вышел на детскую площадку, сел на край песочницы и стал поглядывать на ее окна в надежде, что поднимутся жалюзи. Казалось, что даже окно ванной было завешено изнутри: матовое стекло было темнее, чем в остальных окнах.

Он вытащил из кармана кубик Рубика и принялся его крутить. Грани скрипели и щелкали. Копия. Оригинал прокручивался гораздо мягче, но и стоил в пять раз дороже, к тому же продавался только в хорошо охраняемом детском магазине в Веллингбю.

Две стороны он уже собрал, а на третьей не хватало всего лишь одного квадратика. Но переместить его, не разрушив собранные стороны, никак не получалось. Он сохранил газетную вырезку с подсказками, – собственно, так он и собрал две стороны, но дальше дело не шло.

Он посмотрел на кубик, попробовал просчитать ходы, а не крутить кубик наугад. Ничего не получалось. Мозг отказывался работать. Оскар прижал головоломку ко лбу, взывая к своему сознанию. Никакого ответа. Тогда он поставил кубик на край песочницы в полуметре от себя и уставился на него:

Ползи. Ползи. Ползи.

Это называлось телекинез. В Штатах уже проводилось несколько экспериментов. Существовали люди, которые такое умели. ЭСВ. Экстрасенсорное восприятие. Оскар все что угодно отдал бы, чтобы обладать такими способностями.

И может быть… может быть, он ими обладает.

В школе все прошло довольно гладко. Томас Альстедт попытался выдернуть из-под него стул в столовой, когда он садился, но он вовремя это заметил. Вот и все. Он решил снова сходить в лес к тому дереву. Поставить более серьезный эксперимент. Не увлекаясь, как в прошлый раз.

Он будет спокойно и методично орудовать ножом, резать ствол на куски, представляя себе лицо Томаса Альстедта. Но эта история с убийцей. Настоящий убийца бродил где-то поблизости.

Нет. Придется подождать, пока его не поймают. С другой стороны, если и правда существовал обыкновенный убийца, то эксперимент не имел смысла. Оскар посмотрел на кубик, представив, что глаза его испускают мощный луч.

Ползи. Ползи. Ползи.

Ноль реакции. Оскар положил кубик в карман и встал, отряхивая песок со штанов. Бросил взгляд на ее окна. Жалюзи были по-прежнему опущены.

Он пошел домой, предвкушая, как засядет за альбом, вырезая и наклеивая туда статьи об убийстве в Веллингбю. Со временем их может стать гораздо больше. Особенно если такое повторится. Ему хотелось, чтобы это повторилось. Желательно в Блакеберге.

Чтобы в школу приехали полицейские, а учителя ходили с серьезным и озабоченным видом. Чтобы в воздухе витал скорбный настрой. Ему нравилась такая атмосфера.

– Это последний раз. И не уговаривай.

– Хокан…

– Нет. Нет и все.

– Я умру.

– Умирай.

– Ты правда этого хочешь?

– Нет. Я этого не хочу. Но ты же можешь… сама.

– У меня нет на это сил. Пока.

– У тебя достаточно сил.

– Для этого – нет.

– Ну, тогда не знаю. Но больше я этого делать не буду. Это так мерзко, так…

– Я знаю.

– Нет, не знаешь. Для тебя все по-другому, для тебя…

– Да что ты знаешь о том, каково это для меня?

– Ничего. Но ты по крайней мере…

– Ты что, думаешь, мне это нравится?

– Не знаю. Нравится?

– Нет.

– Понятно. Короче, как бы там ни было, я больше этого делать не буду. Может, конечно, у тебя были другие, у которых это лучше получалось… Были?

– Да.

– Вот как, значит.

– Хокан…

– Я тебя люблю.

– Да.

– А ты меня любишь? Хоть немного?

– Ты сделаешь это еще раз, если я скажу, что люблю?

– Нет.

– Но, по-твоему, я все равно должна тебя любить?

– Ты любишь меня, только когда я помогаю тебе выжить.

– Да. А разве не в этом заключается любовь?

– Если бы я знал, что ты меня любила бы и без этого…

– То что?

– Может, я бы это и сделал.

– Я тебя люблю.

– Я тебе не верю.

– Хокан. Еще пару дней я, может, и протяну, но потом…

– Тогда советую меня скорее полюбить.

Вечер пятницы в китайской забегаловке. На часах без четверти восемь, вся компания в сборе. За исключением Карлссона, оставшегося дома, чтобы посмотреть «Угадай мелодию», – ну, оно и к лучшему. От него все равно никакого проку. Вечно возникает под самый конец, когда все уже расходятся, и давай хвастаться, сколько вопросов он отгадал.

За угловым столиком на шестерых, что у самой двери, сидят Лакке, Морган, Ларри и Юкке. Юкке с Лакке обсуждают, какие рыбы одинаково хорошо себя чувствуют и в пресной, и в соленой воде. Ларри читает вечернюю газету, а Морган сидит и качает ногой в такт воображаемой музыке, – по крайней мере, явно не той, что тихонько доносится из скрытых колонок забегаловки.

На столе перед ними почти полные кружки пива. На стене над барной стойкой висят их портреты.

Владельцу ресторана пришлось бежать из Китая во времена культурной революции из-за его карикатур на представителей власти. Сейчас же он оттачивает талант на постоянных посетителях. На стене висят двенадцать дружеских шаржей, нарисованных фломастером.

Здесь вся их компания, включая Виржинию. Мужские физиономии крупным планом, и в каждом шарже схвачена какая-нибудь характерная черта.

Два оттопыренных уха, обрамляющие морщинистое, впалое лицо Лассе, придали ему явное сходство с дружелюбным, но голодным слоном.

Мохнатые сросшиеся брови Юкке превратились в розовый куст, в котором угнездилась какая-то пташка, – вероятно, соловей.

Морган за свою манеру одеваться вышел похожим на позднего Элвиса. Здоровые бакенбарды и эдакий характерный прищур героя-любовника: «Hunka-hunka-burnin-looooove, baby». Голова на маленьком теле, застывшем в узнаваемой позе с гитарой в руках. Моргану этот портрет нравится даже больше, чем он готов признать.

Лакке, как всегда, выглядит озабоченным. В его огромных глазах страдание, в зубах сигарета, дым которой серой тучей собрался у него над головой.

И только Виржиния нарисована в полный рост. Облаченная в вечернее платье с блестками, она стоит, раскинув руки и сверкая, как звезда, а вокруг – стадо свиней, в недоумении взирающих на нее. По ее просьбе автор сделал точную копию шаржа, которую она забрала домой.

Есть там и другие. Кто-то выпал из компании, кто-то перестал заходить. Кто-то умер.

Чарли поскользнулся на ступеньках у своего подъезда, возвращаясь домой из ресторана. Расшибся о крашеный бетон. Огурец заработал цирроз печени и умер от внутреннего кровоизлияния. Как-то однажды за пару недель до смерти он задрал рубашку и показал красную паутину сосудов, расходившуюся от пупка. «Чертовски дорогая татуировка», – пошутил он, а вскоре его не стало. Они помянули его, выставив на столе его портрет и весь вечер поднимая за него тосты.

А вот портрета Карлссона там нет.

Эта пятница станет их последней встречей. Один из них завтра навеки покинет этот мир. Оставит после себя память в виде портрета на стене. И ничего уже не будет как прежде.

Ларри опустил газету, положил очки на стол и отхлебнул пива из кружки.

– Дела, мать твою. Это что же у человека должно в башке твориться?

Он показал газетный заголовок:

«ДЕТИ В ШОКЕ»

Под заголовком – фотография учащихся школы в Веллингбю, а рядом снимок поменьше – мужчина средних лет.

– Это что, убийца?

– Да нет, это директор школы.

– А выглядит как убийца. Типичный маньяк.

Юкке протянул руку к газете:

– Дай-ка сюда.

Ларри передал ему газету, и Юкке прищурился, держа ее перед собой на вытянутых руках.

– А по-моему, смахивает на какого-нибудь политика из консерваторов.

Морган кивнул:

– Вот и я о том же.

Юкке протянул газету Лакке, предлагая взглянуть:

– Что скажешь?

Лакке нехотя посмотрел на фотографию:

– Не знаю. Не нравится мне все это.

Ларри подышал на стекла очков и протер их о рубашку.

– Да поймают его, поймают. Такое ему с рук не спустят.

Морган побарабанил пальцами по столу и потянулся за газетой:

– Как там «Арсенал» сыграл?

И Ларри с Морганом принялись обсуждать последние посредственные успехи английской футбольной команды. Юкке и Лакке немного посидели, потягивая пиво и закурив по сигарете. Потом Юкке снова завел разговор про угрозу исчезновения трески в Балтийском море. Вечер шел своим чередом.

Карлссон так и не появился, но около девяти вошел человек, которого никто из них раньше не видел. К тому времени все были так увлечены разговорами, что нового посетителя заметили, только когда он уже сидел за столиком в противоположном конце зала.

Юкке наклонился к Ларри:

– Это на одного?

Ларри покосился на чужака, покачал головой:

– Не знаю.

Перед незнакомцем стоял здоровенный стакан виски. Он залпом осушил его и заказал еще один. Морган негромко присвистнул:

– А мужик-то не мелочится…

Объект их внимания, казалось, не замечал, что за ним наблюдают, – он просто сидел за столом, разглядывая свои руки с таким видом, будто на его плечах лежали все тяготы мира. Он быстро опрокинул в себя вторую порцию виски и заказал новую.

Официант наклонился к нему и что-то сказал. Незнакомец порылся в кармане и вытащил несколько купюр. Официант сделал протестующий жест рукой, давая понять, что совсем не это имел в виду, хотя, конечно же, имел в виду именно это, и отправился выполнять заказ.

В том, что кредитоспособность нового посетителя вызвала сомнения, не было ничего удивительного. Одежда его была помята и усеяна пятнами, как если бы он ночевал в местах, где плохо спится. Редкие волосы вокруг лысины были нестрижены и патлами свисали на уши. Лицо его украшали довольно крупный красный нос и выступающий подбородок. Между ними виднелись небольшие полные губы, время от времени шевелившиеся, будто их обладатель разговаривал сам с собой. При виде очередной порции виски он даже бровью не повел.

Приятели возобновили прерванную дискуссию на тему того, будет ли Ульф Адельсон еще хуже, чем Гёста Буман[13]. Лишь Лакке время от времени косился на одинокого посетителя. Спустя какое-то время, когда тот заказал четвертую порцию виски, Лакке произнес:

– Может, пригласим его к нам?

Морган оглянулся через плечо на незнакомца, окончательно сникшего на своем стуле.

– С какой это стати? Жена бросила, кошка сдохла, жизнь говно. Я и так все знаю.

– А вдруг он угостит.

– Тогда другой разговор. Тогда пусть хоть раком болеет в придачу. – Морган пожал плечами. – Я возражать не буду.

Лакке взглянул на Ларри и Юкке. Они кивнули, и Лакке встал и направился к столу незнакомца.

– Здрасте.

Незнакомец посмотрел на Лакке мутным взглядом. Стакан на столе был почти пуст. Облокотившись о спинку свободного стула, Лакке наклонился к нему:

– Тут товарищи интересуются, не желаете ли вы к нам присоединиться.

Незнакомец покачал головой, вяло махнув рукой:

– Да нет. Спасибо. Но если хочешь, присаживайся.

Лакке отодвинул стул и сел. Незнакомец допил остатки виски и знаком подозвал официанта.

– Будешь что-нибудь? Я угощаю.

– Ну, раз так… Мне того же, что и тебе.

Лакке не хотел произносить слово «виски» – было бы наглостью рассчитывать, что его угостят столь роскошным напитком, но незнакомец молча подозвал официанта и поднял два пальца, кивнув на Лакке. Лакке откинулся на спинку стула. Когда он там последний раз пил виски? Года три назад? Не меньше.

Незнакомец не делал никаких попыток завязать разговор, так что Лакке прокашлялся и сказал:

– Ты смотри, как похолодало.

– Да.

– Того и гляди снег пойдет.

– Мм.

Им принесли виски, и необходимость в разговоре на время отпала. Лакке тоже принесли стакан, и он чувствовал, как спину сверлят завистливые взгляды друзей.

– Ну, будем здоровы. И спасибо.

– Будем.

– Здесь живешь или как?

Незнакомец уставился прямо перед собой, словно обдумывая вопрос, никогда раньше не приходивший ему в голову. Лакке так и не понял, было ли покачивание головой ответом или продолжением внутреннего диалога.

Лакке сделал еще глоток и решил, что если его собеседник не ответит и на следующий вопрос, значит он хочет, чтобы его оставили в покое. Тогда он просто возьмет свой стакан и вернется к остальным. Долг вежливости за предложенное угощение он уже выполнил. Он даже надеялся, что тот не ответит.

– Ладно. Ну а чем вообще занимаешься?

– Я… – незнакомец вскинул брови, а уголки его рта дернулись, сложившись в нервную ухмылку, затем снова опустились, – да так, помогаю кое-кому.

– Да? И кому же?

За прозрачной пеленой взгляда промелькнула искра сознания. Их глаза встретились. Лакке почувствовал легкое покалывание чуть выше копчика, словно его укусил муравей.

Незнакомец потер рукой глаза, выудил из кармана несколько сотенных, положил их на стол и встал.

– Извини, мне пора.

– Ладно. Спасибо за виски.

Лакке поднял свой стакан на прощание, но незнакомец уже стоял у вешалки, с трудом стягивая свое пальто с крючка. Затем он вышел. Лакке остался сидеть спиной к товарищам, глядя на стопку денег. Пять сотенных. Порция виски стоила шестьдесят крон, этот тип выпил пять, ну, может, шесть.

Лакке покосился на официанта. Тот рассчитывал пожилую пару, единственных посетителей ресторана, помимо их компании. Вставая, Лакке быстро скомкал одну сотенную купюру, сунул ее в карман и проследовал к своему столу.

На полпути он что-то вспомнил, вернулся, перелил остатки виски из стакана незнакомца в свой и прихватил его с собой.

Удачный выдался вечер.

– Но сегодня же «Угадай мелодию»!

– Я успею.

– Так ведь начало через полчаса!

– Я знаю.

– Куда ты вообще собрался?

– Так, погулять.

– Да нет, можешь и не смотреть. Я могу и одна. Если тебе так надо…

– Мам, ну я же сказал, что приду!

– Ладно, ладно. Тогда я пока не буду разогревать блинчики.

– Нет, разогревай. Я скоро!

Оскар буквально разрывался. Совместный просмотр «Угадай мелодию» был их любимым совместным времяпрепровождением. Мама приготовила блинчики с креветками, которые они обычно ели перед телевизором. Он знал, что мама расстроится, если он сейчас уйдет, вместо того чтобы сидеть с ней и дожидаться начала передачи.

Но он дежурил у окна с самого наступления темноты, пока наконец не увидел, как девочка вышла из соседнего подъезда и направилась к детской площадке. Он тут же отскочил от окна. Главное, чтобы она не подумала, что он…

Он выждал пять минут, прежде чем одеться и выйти. Шапку надевать он не стал.

На площадке ее было не видно, – наверное, сидела на горке, как вчера. Жалюзи в ее квартире были все еще опущены, но дома горел свет. Только окно ванной по-прежнему зияло черным квадратом.

Оскар присел на край песочницы и стал выжидать, будто подстерегая животное, которое вот-вот выползет из своей норы. Он решил, что долго ждать не будет. Если она не появится, он просто уйдет как ни в чем не бывало.

Он вытащил кубик Рубика и начал его крутить, чтобы убить время. Ему надоело возиться с одним несчастным уголком, и он перемешал все грани, чтобы начать заново.

Поскрипывание кубика на холодном воздухе звучало, как шум небольшого агрегата. Краем глаза Оскар различил, как девочка поднялась и встала на вершине горки. Он начал заново собирать одну сторону. Девочка стояла молча. Внутри у него зашевелилось легкое беспокойство, но он продолжал делать вид, что не замечает ее.

– Ты опять тут?

Оскар поднял голову, изобразил удивление, помолчал, потом произнес:

– И ты тут?

Девочка ничего не ответила, и Оскар продолжил свое занятие. Пальцы окоченели. Различать цвета в сумерках становилось все сложнее, поэтому он собирал только белый, который было проще разглядеть.

– И чего ты здесь сидишь?

– А ты чего там стоишь?

– Хочу побыть одна.

– Я тоже.

– Ну и иди домой.

– Сама иди домой. Я здесь дольше живу.

Будет знать! Он уже собрал белую сторону, а дальше было сложнее – остальные цвета сливались в серую массу. Он продолжил крутить вслепую.

Когда он снова поднял голову, девочка уже стояла на перилах и вдруг прыгнула вниз. В животе у Оскара все перевернулось – если бы он сам сделал такой прыжок, ничем хорошим это бы не кончилось. Но девочка приземлилась мягко, как кошка, и подошла к нему. Он сосредоточил все внимание на кубике. Она остановилась перед ним.

– Что это у тебя?

Оскар посмотрел на девочку, на кубик, снова на девочку.

– Это?

– Да.

– Ты что, не знаешь?!

– Нет.

– Кубик Рубика.

– Что?

Оскар произнес по слогам:

– Ку-бик Ру-би-ка.

– И что это такое?

Оскар пожал плечами:

– Игрушка.

– Головоломка?

– Да.

Оскар протянул ей кубик:

– Хочешь попробовать?

Она взяла кубик из его рук, покрутила, разглядывая со всех сторон. Оскар засмеялся. Она была похожа на обезьянку, изучающую неизвестный фрукт.

– Ты что, правда никогда такого не видела?

– Нет. И что нужно делать?

– Смотри.

Оскар забрал у нее кубик, и девочка села рядом. Он показал ей, как надо крутить, объяснив: нужно собрать все стороны так, чтобы каждая была одного цвета. Девочка взяла кубик и начала его собирать.

– Ты разве что-нибудь видишь?

– Естественно.

Он покосился на нее. На ней был все тот же розовый свитер, что и вчера, – непонятно, как она не мерзнет? Сам он уже совсем продрог от долгого сидения на одном месте, несмотря на куртку.

Естественно.

И говорила она тоже странно. Как взрослая. Может, она и правда старше его, хоть и такая щуплая? Ее тонкая белая шея выглядывала из горла водолазки, переходя в четко очерченный подбородок. Прямо манекен.

Ветер подул в его сторону, и Оскар сглотнул, стараясь дышать через рот. От этого манекена конкретно воняло.

Она что, не моется?

Но это было хуже, чем запах застарелого пота. Уж скорее так пахнет, когда снимают повязку с воспаленной раны. А ее волосы…

Когда он решился приглядеться повнимательнее, воспользовавшись тем, что она увлеклась кубиком Рубика, он увидел, что волосы ее слиплись от грязи и лежат свалявшимися патлами с колтунами. Будто перемазанные клеем или глиной.

Пока Оскар изучал ее, он ненароком втянул носом воздух, и к горлу подкатила тошнота. Он встал, отошел к качелям и уселся на них. Находиться рядом с ней было невозможно. Она ничего не заметила.

Через какое-то время он встал и снова подошел к ней. Она все еще была поглощена головоломкой.

– Слушай, мне пора домой.

– Угу.

– Кубик…

Девочка застыла. Немного помедлив, молча протянула ему кубик. Оскар взял его, посмотрел на нее и протянул обратно:

– Можешь взять. До завтра.

Она не пошевелилась.

– Нет.

– Почему?

– Может, меня здесь завтра не будет.

– Ну, значит, до послезавтра. Но не позже.

Она подумала. Взяла кубик.

– Спасибо. Может, я завтра и буду.

– Здесь?

– Да.

– Ладно. Пока!

– Пока.

Поворачиваясь, Оскар услышал потрескивание кубика. Она и не думала уходить, сидела себе в своем тоненьком свитерке. Ее родители, должно быть, очень странные, раз позволяют ей гулять в таком виде. Она же себе все застудит!

– Где ты был?

– Где надо.

– Ты пьян.

– Да.

– Мы же решили, что ты больше не будешь?

– Это ты решила. Что это у тебя?

– Головоломка. Ты же знаешь, что тебе вредно…

– Где ты ее взяла?

– Одолжила. Хокан, ты должен…

– У кого?

– Хокан. Не начинай.

– Тогда порадуй меня.

– Что я должна сделать?

– Позволь к тебе прикоснуться.

– Хорошо. При одном условии.

– Нет. Нет-нет-нет. Только не это.

– Завтра. Ты должен.

– Нет. Никогда в жизни! Что значит «одолжила»? Ты никогда ничего не одалживаешь. Да что это вообще за штука?

– Головоломка.

– У тебя что, головоломок мало? Тебе головоломки дороже меня. Головоломки. Ломки. Головоломки. Кто тебе это дал? КТО ТЕБЕ ЭТО ДАЛ, я спрашиваю?!

– Хокан, перестань.

– Черт, до чего же я несчастен!

– Помоги мне. В последний раз. Потом я смогу обходиться сама.

– Да, в этом-то все и дело.

– Ты не хочешь, чтобы я могла обходиться без твоей помощи.

– И зачем я тебе тогда буду нужен?

– Я тебя люблю.

– Нет. Не любишь.

– Правда люблю. В каком-то смысле.

– Так не бывает. Либо ты любишь человека, либо нет.

– Разве?

– Да.

– Тогда мне надо подумать.

Суббота, 24 октября

В субботу утром на пороге Оскара лежали три толстые связки рекламных листовок. Обычно мама помогала ему их складывать. По три листовки в каждой пачке, всего четыреста восемьдесят пачек. Каждая розданная пачка – в среднем четырнадцать эре. В худшем случае выпадала одна листовка по семь эре за штуку. В лучшем (он же по-своему худший, поскольку все их приходилось складывать) – пять штук общей стоимостью двадцать пять эре за пачку.

Дела у него шли неплохо, поскольку высотки относились к его району. Только в одних многоэтажках он мог раздать сто пятьдесят листовок в час. Вся работа занимала где-то около четырех часов, включая заход домой, чтобы пополнить запасы. Если речь шла о пяти листовках, заходить домой приходилось целых два раза.

Листовки нужно было раздать не позднее вечера вторника, но он обычно разделывался с работой еще в субботу. Чтобы зря не откладывать.

Оскар сидел на кухонном полу, мама за столом. Они складывали листовки. Работенка была не из веселых, но ему нравился временный бардак на кухне. Беспорядок, шаг за шагом превращающийся в порядок – два, три, четыре бумажных пакета, набитых аккуратно сложенными листовками.

Мама положила очередную пачку в пакет, покачала головой:

– Честно говоря, не нравится мне это.

– Что именно?

– Ни в коем случае… если кто-нибудь откроет дверь или что еще… ни в коем случае…

– Конечно нет. С какой бы стати я стал входить?

– На свете так много странных людей.

– Да.

Этот разговор повторялся в той или иной форме практически каждую субботу. В эту пятницу мама даже решила, что ему вообще не стоит разносить в субботу листовки из-за маньяка, но Оскар поклялся, что будет орать как резаный, если кто-нибудь посмеет с ним хотя бы заговорить, и мама сдалась.

Никто никогда не пытался зазвать Оскара к себе. Только однажды вышел какой-то старик и отругал его за то, что он «пихает всякое дерьмо в почтовый ящик», и с тех пор Оскар пропускал его квартиру. Теперь старик жил, не ведая о том, что на этой неделе в женской парикмахерской он мог бы сделать стрижку с мелированием за двести крон.

К половине двенадцатого листовки были готовы, и он отправился в путь. Просто взять и выкинуть их на помойку было нельзя – иногда из компании звонили и устраивали проверки. Ему это объяснили еще полтора года назад, когда он попросился к ним на работу. Может, насчет проверок они и наврали, но Оскар предпочитал не рисковать. К тому же он не имел ничего против самой работы. По крайней мере, первые два часа.

Он мог, к примеру, притворяться тайным агентом, выполняющим секретное задание – распространить пропаганду, направленную против врага, захватившего страну. Он крался от двери к двери, остерегаясь вражеских солдат, которым ничего не стоило замаскироваться под безобидных старушек с собаками.

Иногда он представлял каждый дом голодным чудовищем, драконом о шести ртах, питающимся лишь плотью девственниц в виде рекламных листовок, которые он ему скармливал. Пачки визжали в его руках, когда он запихивал их в драконью пасть.

Последние же два часа – вот как сегодня, где-то на второй партии – он впадал в некое оцепенение. Ноги шли сами собой, а руки механически выполняли свою работу.

Ставим пакет, шесть пачек под мышку, открываем дверь, первая квартира, левой рукой открываем ящик, правой берем листовку, бросаем в почтовую щель. Вторая квартира… Ну и так далее.

Дойдя наконец до квартиры девочки, он остановился у двери и прислушался. Изнутри доносились приглушенные звуки радио. Других звуков не было. Он сунул листовку в почтовую щель квартиры, подождал. Никто не подошел.

Закончив, как всегда, своей квартирой, он бросил листовку в ящик, открыл дверь, поднял листовку с пола и выкинул в мусорку.

На сегодня все. Он стал на шестьдесят семь крон богаче.

Мама уехала в Веллингбю за продуктами. Дом был в его распоряжении. Придумать бы еще, что с этим делать.

Оскар заглянул в ящик кухонного стола. Столовые приборы, венчики, термометр для духовки. В другом ящике – ручки, бумага и пачка карточек с рецептами, на которые мама было подписалась, но потом отказалась, потому что все они включали в себя слишком дорогие ингредиенты.

Он перешел в гостиную, открыл шкаф.

Мамино вязание – то ли спицами, то ли крючком. Папка со счетами и квитанциями. Фотоальбом, пересмотренный уже раз сто. Старые журналы с нерешенными кроссвордами. Пара очков в очечнике. Пяльцы для вышивания. Деревянная коробка с их паспортами и личными жетонами (Оскар долго уговаривал маму разрешить ему носить свой жетон на тесемке вокруг шеи, но она сказала, что это на случай войны), фотокарточка и кольцо.

Он перерыл все ящики и шкафы, разыскивая сам не зная что. Секрет. Что-нибудь такое, что все изменит. Вот бы ни с того ни с сего обнаружить в шкафу кусок гниющего мяса. Или надутый шарик. Да что угодно. Любой странный предмет.

Он вытащил фотокарточку и начал разглядывать.

Это была фотография с его крестин. Мама стояла, прижимая его к груди, и смотрела прямо в камеру. Тогда она еще была стройной. Оскар был завернут в крестильную рубашку с длинными голубыми лентами. Рядом с мамой стоял папа, заметно неловко чувствовавший себя в костюме. Он явно не знал, куда девать руки, поэтому скованно вытянул их по швам, будто по стойке смирно. Он глядел на младенца. Над всеми тремя светило солнце.

Оскар поднес карточку к глазам, изучая папино лицо. На нем читалась гордость. Гордость и… растерянность. Он выглядел человеком, который рад появлению ребенка, но понятия не имеет, как себя вести. Что делать. Такое ощущение, что он видел младенца впервые, хотя Оскара крестили через полгода после рождения.

Мама же, наоборот, держала Оскара уверенно и непринужденно. Она смотрела в камеру не столько с гордостью, сколько с подозрением. В ее взгляде было написано – не подходи. Укушу за нос.

Папа стоял чуть подавшись вперед, словно хотел подойти поближе, но не решался. Это была не семья. На снимке были изображены мальчик и его мама. А рядом мужчина, по-видимому папа. Судя по выражению лица.

Но Оскар любил своего папу, да и мама тоже. По-своему. Несмотря на все его странности. Но что вышло, то вышло.

Оскар вытащил кольцо и прочитал гравировку на внутренней стороне: Эрик 22/4/1967. Родители развелись, когда ему было два года. Никто из них так и не нашел себе кого-нибудь другого. «Не сложилось». Оба использовали одно и то же выражение.

Он вернул кольцо на место, закрыл коробку и положил ее в шкаф. Неужели мама его еще разглядывает? Зачем она его сохранила? Хотя все-таки золото. Граммов десять как минимум. Крон четыреста, не меньше.

Оскар снова оделся и вышел во двор. На улице быстро смеркалось, хотя было всего четыре часа. О том, чтобы идти в лес, не могло быть и речи.

Навстречу шел Томми. Заметив Оскара, он остановился.

– Здоров!

– Привет.

– Че делаешь?

– Да вот разнес рекламу, а теперь… не знаю.

– И что, приличный заработок?

– Ну, так. Крон семьдесят-восемьдесят. За раз.

Томми кивнул.

– Хочешь купить плеер?

– Не знаю. А что за плеер?

– «Сони Уокмэн». Пятьдесят крон.

– Новый?

– Ага. В упаковке. С наушниками. Пятьдесят крон.

– У меня денег нет.

– Ты же только что сказал, что заработал семьдесят-восемьдесят крон?

– Ну да, но нам зарплату только раз в месяц выдают. Через неделю будут.

– Ладно. Короче, давай так: я тебе его сейчас отдам, а ты мне потом деньги вернешь, идет?

– Ага.

– Ладно, тогда подожди меня там, я сейчас. – Томми мотнул головой в сторону детской площадки.

Оскар послушно двинулся туда и сел на скамейку. Потом встал и подошел к горке, огляделся по сторонам. Девочки не было видно. Он поспешно вернулся к скамейке и сел, будто сделал что-то запретное.

Вскоре появился Томми и протянул ему упаковку:

– Пятьдесят крон через неделю, о’кей?

– Угу.

– Ты что вообще слушаешь?

– Kiss.

–И какие у тебя альбомы?

– «Alive».

– A «Destroyer» у тебя нет? Хочешь, возьми у меня, перепиши.

– Ага, спасибо!

У Оскара был двойной альбом «Alive», купленный несколько месяцев назад, который он так и не успел послушать. Только разглядывал фотографии на конверте. Музыканты выглядели, конечно, круто с этими своими размалеванными лицами. Прямо ожившие персонажи из ужастиков. Песня «Beth» в исполнении Питера Крисса ему еще нравилась, а остальные казались какими-то слишком… там и мелодии-то толком не было. Может, «Destroyer» окажется лучше.

Томми встал, собираясь уходить. Оскар прижал коробку с плеером к груди.

– Томми?

– Что?

– Тот парень… Ну, которого убили. Ты не знаешь, как его убили?

– Знаю. Подвесили на дереве и перерезали горло.

– А его случайно… не закололи? В смысле, на теле не было ножевых ран?

– Не-а, только горло. Вжик – и все.

– Ну ладно.

– Больше вопросов нет?

– Нет.

– Тогда пока.

– Ага.

Оскар еще немного посидел на скамейке в задумчивости. На темно-фиолетовом небе ярко горела первая звезда – или это была Венера? Он встал и вошел в подъезд, чтобы спрятать плеер до прихода мамы.

Вечером ему предстояло увидеться с девочкой. Он заберет у нее кубик Рубика. Жалюзи были по-прежнему опущены. Да живет она там или нет?! Чем они занимаются целыми днями? У нее вообще есть друзья?

Вряд ли.

– Сегодня…

– Что это с тобой?

– Помылась.

– Что-то я раньше этого за тобой не замечал.

– Хокан, сегодня вечером ты должен…

– Я сказал – нет.

– Ну пожалуйста?..

– Дело не в этом… Все что угодно, только скажи. Я все сделаю. Да возьми ты мою, господи! На, держи нож. Нет? Ну ладно, тогда я сам…

– Прекрати!

– Почему? Уж лучше так. С чего это ты вдруг помылась? От тебя же пахнет… мылом.

– Ну что ты хочешь, чтобы я сделала?

– Я не могу!

–Ладно, значит – не можешь.

– Что ты будешь делать?

– Пойду сама.

– И для этого обязательно нужно мыться?

– Хокан.

– Я все что угодно для тебя готов сделать. Что угодно, только не это, я…

– Да знаю, знаю. Все нормально.

– Прости меня.

– Хорошо.

– Будь осторожна. Я… Короче, будь осторожна.

Куала-Лумпур, Пномпень, Меконг, Рангун, Чунцин…

Оскар посмотрел на контурную карту – домашнее задание на выходные. Географические названия ни о чем ему не говорили, казались просто случайными сочетаниями слогов. Он даже испытывал некоторое удовлетворение, сверяясь с атласом и убеждаясь, что на местах, отмеченных точками на карте, и правда существуют города и реки.

Ему предстояло выучить все наизусть, чтобы мама могла его проверить. Надо было перечислить точки на карте, произнося незнакомые слова – Чунцин, Пномпень. И мама, разумеется, впечатлится. Да и в самих этих странных названиях далеких городов таилось что-то притягательное, но…

Зачем?

В четвертом классе они проходили географию Швеции. Он тогда тоже выучил все наизусть. У него это хорошо получалось. А теперь?

Он попытался вызвать в памяти название хоть одной шведской реки.

Эскан, Вескан, Пискан…

Что-то в этом роде. А может, Этран. Точно. Только вот где она находится? Кто ее знает. И то же самое произойдет с Чунцином и Рангуном через пару лет.

Все это бесполезно.

Этих мест, наверное, и в природе-то не существует. А если и существуют, то все равно ему никогда не доведется там побывать. Чунцин? Что он там забыл? Это всего-навсего большой белый кружок с маленькой точкой посредине.

Он посмотрел на прямые линейки, на которых громоздились его корявые буквы. Это всего лишь школа. И не более того. Всего лишь школа. Тебе велят делать кучу разных вещей, ты их делаешь. Все это придумано, чтобы учителям было что задавать на дом. Все эти задания ничего не значат. Он с тем же успехом мог бы написать на разлинованной странице «Чиппифлакс», «Буббелибэнг» или «Спит». Толку было бы столько же.

Единственное отличие заключалось в том, что учительница назвала бы его ответ неправильным и сказала, что эти места называются по-другому. Она указала бы на карту со словами: «Смотри, этот город называется Чунцин, а не Чиппифлакс». Тоже мне доказательство. Кто-то же когда-то выдумал эти названия, которые теперь значатся в атласе. И кто сказал, что эти места действительно так называются? Может, Земля и в самом деле плоская, просто кто-то решил держать это в тайне?

Корабли, обрушивающиеся с края земли. Драконы.

Оскар встал из-за стола. Задание было выполнено, листок заполнен буковками, которые оставалось сдать учительнице на проверку. И все.

Часы показывали начало восьмого. Может, девочка уже вышла? Он прижался к стеклу, сложив ладони ковшиком перед глазами, и всмотрелся в темноту. Вроде бы на площадке кто-то есть.

Он вышел в коридор. Мама сидела в гостиной и вязала то ли на спицах, то ли крючком.

– Я выйду ненадолго.

– Что, опять? Мы же договорились, что я проверю твои уроки.

– Да. Только попозже.

– Там Азия?

– Что?

– Твое домашнее задание. Вы же сейчас Азию проходите?

– Вроде да. Чунцин.

– Это где? В Китае?

– Не знаю.

– Как это не знаешь? Но…

– Я скоро приду.

– Ладно. Осторожнее там. Шапку взял?

– Да.

Оскар засунул шапку в карман куртки и вышел. На полпути к детской площадке глаза его привыкли к темноте, и он разглядел девочку на вершине горки. Он подошел и встал у ее подножия, не вынимая рук из карманов.

Что-то в ней изменилось. Она по-прежнему была одета в розовый свитер – у нее что, другого нет? – но волосы были уже не такими свалявшимися. Гладкие черные пряди струились вдоль лица, повторяя малейшие движения головы.

– Здорово!

– Привет.

– Привет.

Больше никогда в жизни он не будет говорить «здорово!» – настолько дико это прозвучало. Девочка встала.

– Лезь сюда.

– Ага.

Оскар поднялся наверх по лестнице, встал рядом, осторожно потянул носом воздух. От нее больше не воняло.

– Теперь лучше пахнет?

Лицо Оскара залилось краской. Девочка улыбнулась и протянула ему что-то. Его кубик Рубика.

– Спасибо.

Оскар взял кубик, посмотрел на него и не поверил своим глазам. Пригляделся, насколько это было возможно в темноте, покрутил в руках, разглядывая со всех сторон. Кубик был собран. Каждая сторона была своего цвета.

– Ты что, разобрала его?

– Как это?

– Ну, разломала, а потом собрала как надо.

– А что, так можно?

Оскар покрутил кубик, проверяя, не разболталась ли какая-нибудь грань после того, как его разобрали и снова собрали. Он и сам так однажды сделал, поражаясь, как быстро лопается терпение оттого, что не можешь собрать этот чертов кубик. Правда, после этого кубик был как новый. Но не могла же она его просто взять и собрать?

– Ты точно его разобрала!

– Нет.

– Ты же его раньше даже не видела?

– Нет. Было здорово. Спасибо.

Оскар поднес кубик к глазам, будто надеясь, что тот расскажет ему, как это произошло. В глубине души он был уверен, что девочка не врет.

– И сколько же у тебя это заняло времени?

– Несколько часов. Сейчас собрала бы быстрее.

– С ума сойти.

– Это не так уж сложно.

Она повернулась к нему. Зрачки такие огромные, что радужки почти не видно. Свет фонарей отражался в темной глубине, будто в ней таился целый город.

Горло водолазки, натянутое до самого подбородка, лишь подчеркивало ее мягкие точеные черты, и она походила на… персонажа комиксов. Кожа, черты лица были словно деревянный нож для масла, отшлифованный нежнейшей шкуркой до тех пор, пока дерево не станет гладким, как шелк.

Оскар прокашлялся:

– Сколько тебе лет?

– Как ты думаешь?

– Четырнадцать-пятнадцать.

– Я выгляжу на пятнадцать?

– Да. Вернее, нет, но…

– Мне двенадцать.

– Двенадцать!

Ура! Похоже, она все же была младше Оскара, которому через месяц исполнялось тринадцать.

– А когда у тебя день рождения?

– Не знаю.

– Как это – не знаешь? Ты что, день рождения не празднуешь?

– Нет, не праздную.

– Но твои родители должны же знать!

– Нет. Моя мама умерла.

– Ого. Ничего себе. Отчего?

– Не знаю.

– А твой папа – тоже не знает?

– Нет.

– И тебе что, никогда подарков не дарили?

Она сделала шаг к нему. Пар из ее рта коснулся его лица, а свет города, отражавшийся в ее глазах, погас, когда она оказалась в тени. Зрачки – две бездонные дыры.

Ей грустно. Очень, очень грустно.

–Нет. Мне не дарили подарков. Никогда.

Оскар неловко кивнул. Мир вокруг перестал существовать. Остались только две черные дыры на расстоянии вздоха. Пар из их ртов, переплетаясь, поднимался вверх и растворялся в воздухе.

– Хочешь сделать мне подарок?

– Да.

Это был даже не шепот, а скорее выдох, сорвавшийся с его губ. Лицо девочки было совсем близко. Ее гладкая, словно отшлифованное дерево, щека притягивала его взгляд.

Потому-то он не видел, как изменились ее глаза, как зрачки сузились, приобретая новое выражение. Как вздернулась верхняя губа, обнажая грязно-белые резцы. Он видел лишь ее щеку, и, когда ее зубы почти коснулись его шеи, он поднял руку и погладил ее по щеке.

Девочка на мгновение замерла и вдруг отпрянула. Глаза ее стали такими же, как прежде, и в них снова вспыхнули огни.

– Что ты сделал?

– Прости… я…

– Что. Ты. Сделал.

– Я…

Оскар взглянул на свою руку, державшую кубик Рубика, чуть разжал ее. Он так сильно сжимал игрушку, что на ладони отпечатался контур. Он протянул кубик девочке:

– Хочешь? Дарю.

Она медленно покачала головой:

– Нет. Он же твой.

– Как… как тебя зовут?

– Эли.

– А меня Оскар. Как ты сказала? Эли?

–Да.

Девочка внезапно заволновалась. Взгляд ее заметался из стороны в сторону, будто она безуспешно пыталась что-то вспомнить.

– Я… мне пора.

Оскар кивнул. Пару секунд девочка смотрела ему прямо в глаза, затем повернулась, собираясь уходить. На мгновение замерла на краю горки, затем села, скатилась вниз и пошла к своему подъезду. Оскар продолжал сжимать в руке кубик Рубика.

– Ты завтра будешь?

Девочка остановилась, тихо произнесла, не оборачиваясь: «Да» – и пошла дальше. Оскар проводил ее взглядом. Она прошла мимо своего подъезда и исчезла в арке, ведущей на улицу. Раз – и нет.

Оскар взглянул на кубик, зажатый в руке. С ума сойти.

Он повернул грань, сбивая цвета. Потом передумал и вернул на место. Ему захотелось оставить все как есть. Пока.

Юкке Бенгтссон посмеивался про себя, идя из кино домой. Все же чертовски смешной фильм эта «Турпоездка»[15]. Особенно те мужики, что весь фильм бегали, разыскивая пивную «Пеппес Бодега». А потом один из них провозил своего в жопу пьяного приятеля через таможню в инвалидном кресле: «Invalido». Оборжаться.

А может, взять и рвануть вот в такую поездку с кем-нибудь из мужиков? Да только с кем? Карлссон такой зануда, что стрелки часов залипают, – с ним через два дня на стенку полезешь. Морган, как выпьет лишнего, начинает скандалить, а уж там-то он точно нажрется, раз бухло дешевое. Ларри в принципе ничего, если бы не был такой развалиной – и будешь потом его всю дорогу катать в инвалидном кресле, как того мужика: инвалидо.

Остается только Лакке.

Вот бы они там гульнули недельку… Да только Лакке беден, как церковная мышь, он себе такого в жизни позволить не сможет. Каждый вечер – пиво да сигареты. Хороший мужик, ничего не скажешь, но Канары явно не потянет.

Оставалось признать – никто из завсегдатаев китайской забегаловки в спутники не годился.

Может, одному съездить?

Вон, Стиг-Хелмер[16] взял и поехал. Хотя, казалось бы, таких неудачников еще поискать. Познакомился там с Уле, бабу себе нашел, все дела. Юкке бы тоже от такого не отказался. Мария уже лет восемь как ушла от него и собаку забрала в придачу, и с тех самых пор он ни разу бабы-то и не знал в библейском смысле.

Да только кто на него позарится? Впрочем, почему бы и нет? С виду он еще ничего, уж получше Ларри. Конечно, алкоголь наложил свой отпечаток и на лицо, и на фигуру, как он ни старался держать ситуацию под контролем. Сегодня, например, он за весь день не выпил ни капли, а ведь на часах уже девять. Зато сейчас он придет домой и опрокинет пару джин-тоников, прежде чем отправиться к китаезе.

А о поездке стоит еще подумать. Правда, получится небось как со всеми остальными затеями последних лет – пшик. Но помечтать-то можно.

Он шел по аллее парка между Хольбергсгатан и районной школой Блакеберга. Было довольно темно, фонари стояли метрах в тридцати друг от друга. Справа на пригорке, как маяк, светился китайский ресторан.

А может, гульнуть сегодня? Пойти к китаезе, не заходя домой, и… Не. Слишком дорого. Остальные решат, что он выиграл в лотерею, еще и в жлобстве обвинят, – мол, мог бы и угостить… Лучше сначала домой, выпить для затравки.

Он прошел мимо здания прачечной с трубой, на которой горел огонек, похожий на красный глаз. Изнутри раздавался приглушенный гул.

Как-то раз, когда он шел домой хорошенько набравшись, с ним приключилось что-то вроде галлюцинации – он увидел, как труба отделилась от крыши и поползла к нему, рыча и шипя. Он плюхнулся на землю, прикрывая голову руками в ожидании нападения. Когда же он наконец отнял руки, труба как ни в чем не бывало возвышалась там, где положено, внушительная и неподвижная.

Фонарь у моста под Бьёрнсонсгатан был разбит, и арка зияла черным провалом. Был бы он навеселе, – наверное, поднялся бы по ступенькам вдоль моста и продолжил путь по улице, хоть это и дольше. Спьяну в темноте черт знает что привидится. Он по этой причине даже спал со включенной лампой. Но сейчас-то он ни в одном глазу.

И все равно его так и подмывало воспользоваться лестницей. Пьяный бред начал просачиваться даже в трезвое сознание. Он остановился посреди аллеи и заключил: «Совсем крыша едет».

Значит, так, Юкке, слушай меня внимательно. Если ты не возьмешь себя в руки и не осилишь эти несчастные несколько метров под аркой, не видать тебе Канарских островов как своих ушей.

Как это?

Да так – ты же, чуть что, бежишь, поджав хвост. Чуть что – идешь на попятную. С чего ты взял, что тебе хватит духа позвонить в турагентство, сделать новый паспорт, купить все нужное для поездки, не говоря уж о том, чтобы отправиться неизвестно куда, если ты даже не можешь пройти этот жалкий участок пути?

Хм, в этом что-то есть. Так что? Если я сейчас пройду под мостом, – значит я в самом деле еду на Канары? Значит, это не пустые фантазии?

Тогда ты завтра же позвонишь и закажешь билет. Тенерифе, Юкке. Тенерифе.

Он тронулся с места, представляя солнечные пляжи и коктейли с разноцветными зонтиками. Все, решено, он едет! И никуда он сегодня не пойдет – останется дома и будет просматривать объявления. Восемь лет! Пора уже выходить из спячки.

Он задумался о пальмах – интересно, есть ли они там, были они в фильме или нет? – как вдруг услышал какой-то звук. Чей-то голос. Он остановился под мостом, прислушался. Где-то возле стены раздался стон:

– Помогите…

Его глаза начали привыкать к темноте, но пока он видел лишь листья, занесенные ветром под мост и сбившиеся в кучи. Голос, похоже, был детский.

– Эй? Кто здесь?

– Помогите…

Он огляделся по сторонам. Вокруг никого. Из темноты донесся шорох, и он различил какое-то движение среди листьев.

– Пожалуйста…

Ему безумно захотелось повернуться и уйти. Но это было исключено. Ребенку явно было плохо, может, на него кто-то напал.

Маньяк?

Маньяк из Веллингбю добрался до Блакеберга, но на этот раз жертва уцелела.

Вот черт!

Ему не хотелось ни во что ввязываться. Он же едет на Тенерифе! Но ничего другого не оставалось. Он сделал несколько шагов в ту сторону, откуда доносился голос. Листья зашуршали под его ногами, и перед ним возникли очертания тела, застывшего в позе зародыша среди листвы.

Черт, черт!

–Что с тобой?

– Помогите…

Глаза Юкке окончательно привыкли к темноте, и он увидел, как ребенок тянет к нему бледную руку. Ребенок был обнаженным, – наверное, изнасилование. Нет. Подойдя ближе, он понял, что на ребенке розовая водолазка. Возраст? Лет десять-двенадцать. Может, его избили приятели. Или ее. Если это девочка, то, конечно, вряд ли.

Он сел на корточки, взял ребенка за руку.

– Что случилось?

– Помогите мне подняться…

– Тебе больно?

– Да.

– Что случилось?

– Поднимите меня…

– У тебя что-то со спиной?

В армии он был санитаром и знал, что людей с травмами позвоночника и шеи нельзя трогать, не зафиксировав голову.

– Это точно не спина?

– Нет. Поднимите меня.

Черт, что же делать? Если он принесет ребенка к себе, полиция решит…

Придется отнести его или ее к китаезе и оттуда позвонить в «скорую». Точно. Так он и сделает. Тело ребенка было маленьким и щуплым, наверное, все же девочка, и, хотя Юкке был не в лучшей форме, он наверняка справится.

– Ладно. Я отнесу тебя туда, откуда можно позвонить, хорошо?

– Да. Спасибо.

От этого «спасибо» у него защемило сердце. Да как он мог раздумывать? Что же он за сволочь такая?! Хорошо хоть вовремя опомнился – теперь он поможет девчушке. Он просунул левую руку ей под колени, обхватив другой за шею.

– Так. Сейчас я тебя подниму.

– Мм.

Она почти ничего не весила. Поднять ее было проще простого. Килограммов двадцать пять, не больше. Может, она голодает. Неблагополучная семья, анорексия. Может, отчим обижает. Бедолага.

Девочка обвила руками его шею, прижалась щекой к его плечу. Ничего, сейчас он ей поможет.

– Ну, как ты?

– Хорошо.

Он улыбнулся. Внутри у него разлилось тепло. Все-таки он хороший человек. Ему уже представлялись лица товарищей, когда он войдет в ресторан с девочкой на руках. Сначала они решат, что он вляпался в какую-то передрягу, но потом поймут, оценят, и посыплются похвалы: «Молодец, Юкке!» – и все такое прочее.

Он направился к ресторану, погруженный в мечты о новой жизни, которая должна была вот-вот начаться, как вдруг почувствовал боль в шее. Что за черт? Будто укус пчелы, и левая рука невольно дернулась, чтобы нащупать, стряхнуть. Но не мог же он отпустить ребенка.

Он безуспешно попытался наклонить голову, чтобы хоть что-то разглядеть, но у него ничего не получалось, так как голова девочки крепко прижималась к его скуле. Руки ее крепче впились в его шею, боль усилилась. И тут он понял.

– Какого черта?!

Он почувствовал, как заработали ее челюсти. Боль в шее становилась все невыносимее. За шиворот потекла теплая струйка.

– Прекрати!

Он разжал руки. Это было даже не осознанное решение, а рефлекс – скорее скинуть эту пакость со своей шеи!

Но девочка не упала. Вместо этого она железной хваткой вцепилась в его шею – бог ты мой, откуда в таком маленьком теле столько силы! – и обвила его ногами. Как пятерня, стиснувшая куклу, она крепко обхватила его, не переставая работать челюстями.

Юкке вцепился ей в затылок, пытаясь оторвать ее от своей шеи, но это было все равно что пытаться голыми руками отломать от березы гриб-паразит. Она не шелохнулась. Ее хватка вытеснила последний кислород из его легких, не позволяя сделать новый вдох.

Спотыкаясь, он сделал несколько шагов назад, хватая воздух ртом.

Челюсти девочки перестали ходить ходуном, и теперь раздавалось лишь тихое чавканье. Она ни на секунду не ослабляла хватку; наоборот, присосавшись к ране, она сжала его еще сильнее. Глухой хруст – и грудь Юкке наполнилась болью. Сломалась пара ребер.

На то, чтобы закричать, не хватало воздуха. Он что есть силы бил кулаками по голове девочки, шатаясь из стороны в сторону среди сухих листьев. Вокруг все кружилось. Далекие фонари плясали перед глазами, как светлячки.

Наконец он потерял равновесие и упал на спину. Последнее, что он услышал, – это шорох листьев под головой. Спустя долю секунды его голова ударилась о каменную плиту и мир погрузился во тьму.

Оскар лежал в постели, уставившись на обои, сна ни в одном глазу.

Сегодня они с мамой посмотрели «Маппет-шоу», но он с трудом следил за ходом сюжета. Мисс Пигги на что-то сердилась, а Кермит разыскивал Гонзо. Один из ворчливых старикашек свалился с балкона. Почему, Оскар так и не понял. Мысли его были заняты другим.

Потом они пили какао с коричными булочками. Оскар помнил, что они про что-то разговаривали, но вот про что? Кажется, о том, что надо перекрасить диван на кухне в синий цвет.

Он не сводил глаз с обоев.

Стена за кроватью была обклеена фотообоями с изображением лесной поляны. Широкие стволы, зеленые листья. Он любил всматриваться в листву над своей головой, выискивая там разных существ. Двоих он находил сразу, а чтобы разглядеть остальных, приходилось напрячься.

Но теперь стена приобрела совершенно другое значение. За ней, по ту сторону леса, жила Эли. Оскар приложил ладонь к зеленой поверхности и попытался вообразить себе ее жилище. Интересно, там у нее спальня? Вдруг и она тоже лежит в своей кровати? Стена представилась ему щекой Эли, и он погладил зеленые листья, воображая мягкую кожу под рукой.

Из-за стены послышались голоса.

Он перестал гладить обои и прислушался. Голосов было два – тонкий и погрубее. Эли и ее папа. Похоже, они ссорились. Он приложил ухо к стене, пытаясь что-нибудь расслышать. Вот черт. Был бы у него стакан. Он не решался сходить за стаканом – вдруг они за это время замолчат?

О чем они говорят?

Отец, похоже, сердился, Эли было почти не слышно. Оскар изо всех сил пытался расслышать слова. Он различил только несколько ругательств и «ужасно жестоко», потом раздался грохот, словно кто-то упал на пол. Он что, ее ударил?! Может, он видел, как Оскар погладил ее по щеке?.. А вдруг это все из-за него?

Теперь до него донесся голос Эли. Оскар не слышал ни слова из того, что она говорила, лишь мелодичные интонации ее голоса, скользившие то вверх, то вниз. Разве так бы она говорила, если бы он ее ударил? Он не смеет ее бить! Оскар его убьет, если он поднимет на нее руку.

Оскар пожалел, что не умеет проходить сквозь стены, как Человек-молния. Вот бы сейчас просочиться сквозь этот лес и очутиться на другой стороне, понять, что там происходит, не нужна ли Эли помощь, утешение – да что угодно!

За стеной снова стало тихо. Лишь гулкий стук в ушах.

Он встал с кровати, подошел к столу и вытряхнул несколько ластиков из пластмассового стаканчика. Взяв стаканчик, он снова залез на кровать и приставил его к стене, прижавшись ухом к донышку.

До него доносился лишь непонятный грохот – вряд ли из соседней комнаты. Да что они там делают?! Он затаил дыхание. И вдруг – ба-бах!

Выстрел!

Отец отыскал пистолет, и… Нет, это входная дверь, хлопнувшая так, что задрожали стены.

Он спрыгнул с кровати и подошел к окну. Через несколько секунд из подъезда вышел мужчина. Отец Эли. В руках его была сумка. Быстрым, сердитым шагом он направился к арке и исчез.

Что делать? Пойти за ним? Зачем?

Он подумал и снова лег. У него просто разыгралась фантазия, не более того. Эли поругалась со своим отцом, Оскар тоже иногда ругался с мамой. Случалось даже, что мама вот так же хлопала дверью после какой-нибудь громкой ссоры.

Но не посреди ночи.

Мама иногда грозилась, что бросит Оскара, когда ему случалось всерьез провиниться, но Оскар знал, что она этого никогда не сделает, и она знала, что он это знает. А вот отец Эли, похоже, решил выполнить угрозу. Ушел посреди ночи, с сумкой, все дела…

Лежа в постели, Оскар прижался ладонями и лбом к стене.

Эли, Эли. Ты там? Он тебя обидел? Тебе плохо? Эли…

Раздался стук в дверь, Оскар вздрогнул. На какое-то безумное мгновение ему представилось, что это отец Эли пришел, чтобы с ним разобраться.

Но это была всего лишь мама. Она зашла в комнату на цыпочках.

– Оскар? Ты спишь?

– Мм…

– Я на минутку. Ну и соседи у нас. Ты слышал?

– Нет.

– Да как ты мог не слышать? Он так орал, а потом хлопнул дверью, как сумасшедший. Боже ты мой! Иногда я прямо радуюсь, что у самой мужа нет. Бедная женщина. Ты ее видел?

– Нет.

– Я тоже. Правда, я и его не видела. И жалюзи у них опущены целыми днями. Наверное, алкоголики.

– Ма!

– Что?

– Я спать хочу.

– Ой, прости, сынок, я просто так разволновалась… Спокойной ночи. Спи!

– Угу.

Мама вышла из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Алкоголик? Да, вполне возможно.

Папа Оскара периодически уходил в запой, потому они с мамой и расстались. Выпив, он тоже иногда впадал в ярость. Руки он, конечно, не распускал, но мог орать до хрипоты, хлопать дверьми и бить все, что под руку попадется.

В каком-то смысле Оскару нравилась эта мысль. Печально, но что поделаешь. По крайней мере, тогда у них есть что-то общее – если отец Эли алкаш.

Оскар снова уткнулся головой в стену, приложив к ней ладони.

Эли, Эли… Я знаю, что ты там. Я помогу тебе. Я спасу тебя.

Эли…

Широко открытые глаза пялились в свод моста. Хокан стряхнул сухие листья, и его взгляду предстал розовый свитер Эли, брошенный на грудь мужика. Хокан поднял свитер, хотел поднести к носу, чтобы вдохнуть его запах, но, почувствовав что-то липкое, передумал.

Он кинул его обратно, вытащил фляжку и сделал три больших глотка. Огненные языки водки обожгли горло, перетекая в желудок. Листья зашуршали под его задницей, когда он опустился на каменные плиты и взглянул на тело.

Голова выглядела странно.

Он порылся в сумке, достал фонарик. Огляделся по сторонам, проверяя, не идет ли кто, и направил луч на лицо покойника. В свете фонаря оно казалось желтовато-белым, рот был приоткрыт, будто мужик собирался что-то сказать.

Хокан сглотнул. Одна мысль, что его возлюбленная подпустила к себе этого незнакомца ближе, чем когда-либо подпускала его самого, вызывала в нем отвращение. Рука снова нащупала фляжку, чтобы выжечь внезапную горечь, но он остановился.

Шея.

Шею покойника ожерельем опоясывал широкий красный след. Хокан склонился над ним и разглядел рану от зубов Эли, там, где она пыталась добраться до артерии, —

Прикосновение ее губ к его шее, —

но это ожерелье…

Хокан выключил фонарь, сделал глубокий вдох и невольно откинулся назад, так что цемент узкой ниши моста царапнул его лысеющую макушку. Он стиснул зубы от острой боли.

Кожа на шее убитого лопнула… оттого, что ему свернули голову. На сто восемьдесят градусов. Шейные позвонки были сломаны.

Хокан закрыл глаза, делая глубокие вдохи, чтобы успокоиться, подавляя желание бежать отсюда, прочь от всего этого. За спиной – свод моста, под ним – холодный бетон. Слева и справа – аллея парка, где ходят люди, которые могут в любой момент вызвать полицию. А перед ним…

Это всего лишь мертвец.

Да. Но голова…

Его беспокоило, что голова больше ни на чем не держится. Она могла запрокинуться назад или вообще оторваться, если он поднимет тело. Он съежился, уткнувшись лицом в колени. И это сделала его возлюбленная. Голыми руками.

Представив себе хруст ломающейся шеи, он почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Нет, он не может прикоснуться к этому телу. Он просто останется здесь сидеть. Как Белаква[17] у подножия горы Чистилища, дожидаясь рассвета…

Из метро по направлению к мосту шли какие-то люди. Он зарылся в листья рядом с мертвецом, прижимаясь лбом к ледяному камню.

Зачем? Голову-то зачем?

Ах да, риск заражения. Нужно отрубить нервную систему. Тело должно быть в отключке. Она ему когда-то объясняла. Тогда он не понял. Зато теперь до него дошло.

Шаги приближались, голоса звучали все громче. Прохожие свернули к лестнице. Хокан снова сел, глядя на контуры мертвого лица с разинутым ртом. Значит, вот это тело могло бы встать, стряхнув с себя листья, если бы она его не… отключила?

У него вырвался визгливый смешок, который эхо сделало похожим на птичий щебет и разнесло под своды моста. Он хлопнул себя по губам так, что аж в голове зазвенело. Ну и зрелище. Покойник встает и, как сомнамбула, отряхивает сухие листья с куртки.

Как же поступить с телом?

Восемьдесят килограммов мускулов, жира и костей нужно было где-то спрятать. Раздробить. Расчленить. Закопать. Сжечь.

Крематорий.

Ага, конечно. Перетащить туда тело, забраться на территорию и сжечь тайком. Или просто оставить у дверей, как подкидыша, понадеявшись, что любовь работников крематория к своему делу окажется столь сильна, что они не станут звонить в полицию.

Нет. Оставалось одно. По ту сторону арки дорога уходила в лес, к больнице. К воде.

Он запихнул окровавленный розовый свитер под куртку покойника, повесил сумку через плечо и просунул одну руку под шею, а другую – под колени трупа. Спотыкаясь, он поднялся и встал. Голова мертвеца в самом деле запрокинулась назад, лязгнув челюстями.

Интересно, сколько до воды? Вроде несколько сот метров. А если кто-нибудь появится? Ну, значит, появится. Тогда все кончено. В каком-то смысле это было бы даже к лучшему.

Но никто не появился, и теперь, обливаясь потом, он полз по стволу плакучей ивы, нависшей над водой. Веревкой он привязал к ногам трупа два здоровенных камня.

Из другой веревки, подлиннее, он соорудил петлю, накинул ее на грудь мертвеца, подтащил тело на глубину и сдернул веревку.

Он немного посидел на дереве, болтая ногами над водой и глядя, как пузыри все реже и реже возмущают гладь черного зеркала.

Он сделал это.

Несмотря на холод, капли пота щипали глаза, тело ныло от напряжения – но он это сделал. Прямо под его ногами лежал мертвец, сокрытый от всего мира. Его больше не существовало. Последние пузыри исчезли, и не осталось ничего… ни одной улики, указывающей на то, что здесь лежит труп.

В воде отражались звезды.