Восхождение. Книга первая. Три среза времени (Давид Шварц)

Введение

Но сначала немного о понятиях, терминах и прочем неясном и малопонятном.

В «Энциклопедии современной Экзотерики» даны следующие определения для Кармы, Инкарнации и Реинкарнации. (В скобках от себя отмечу, что терминология ужасна, что грамматика определений хромает и так далее) Закон Кармы (The Law of Karma) Идея закона заключается в том, что все воздается той же монетой: относящийся к другому с привязанностью получает взамен привязанность; делящийся мыслями получает знание; труд вознаграждается благосостоянием, и так далее, по отношению к любым дарам и займам, проявлениям милосердия и черствости, добрым и злым поступкам, эмоциям и мыслям. Подразумевается, что все то, что мы получаем сейчас, есть последствия наших прошлых действий – то, что заработано, остается; то, что было похищено, теряется.

Карма подразделяется на три вида: зарождающаяся (крийамана, или вартамана); зрелая и реализующаяся, то есть прошлая карма, зрелые плоды которой ныне пожинаются (прарабдха); и скрытая, остающаяся в запасе для реализации в будущем (санчита). Карму обычного человека разделяют еще на белую, черную и смешанную, то есть приятную, болезненную и смешанную; белая является результатом разумности, доброты и самодисциплины.

Скрытая часть кармы является приостановленной, поскольку все разнообразие последствий действий и поступков прошлого не может быть реализовано одновременно в одном событии жизни или определенных ее обстоятельствах; некоторые из них затруднены текущими условиями жизни человека, и поэтому пребывают в задержанном, латентном состоянии, но они проявятся, как только обстоятельства будут благоприятствовать их проявлению. Это следует понимать таким образом, что и «то, что ушло», и «то, что еще не пришло» по своей природе вполне реальны, и представляют собой потенциальные события, однако важно подчеркнуть, что их форма реальности отличается от реальности существования в настоящем. Дверь к пониманию разумом их влияния в настоящем открывают память и прогнозирующее рассуждение. Обе формы латентных потенциалов обладают признаками качеств (гун), как и все объекты в настоящем. Философия йоги признает объективную реальность действий и их последствий.

Инкарнация (Incarnation) Воплощения в теле. Они происходят по причине стремлений к разным формам удовольствия. В процессе жизни друг друга сменяют три следующих явления: (1) восприятие; (2) удовлетворение; (3) пресыщение.

Последнее из них обычно проходит незамеченным, ибо люди стремятся к удовлетворению. Но когда удовольствие в полной мере наступило, возникает чувство достаточности по отношению к цели прошлого стремления, поскольку разум уже достиг пресыщения эти объектом, как например, старая игрушка надоедает ребенку, или избитой становится часто повторяемая шутка.

Однако условия воплощения находятся под управлением закона кармы и определяются деяниями человека в его предшествующих жизнях. На самом деле они представляют собой условия и состояние разума человека, его эмоций и мыслей, которые есть причина действий, которые, в свою очередь, обеспечивают человеку определенную форму тела, определенное социальное окружение, материальное благосостояние и так далее.

Считается, что многие развитые йоги способны иметь сразу несколько тел, каждое из которых обладает собственным искусственным низшим умом (читта), создаваемым в процессе медитации; такие множественные умы управляются, однако, единственным высшим разумом йога, и таким образом, это не приводит к существованию отдельных карм для каждого тела. Эти воплощения ведут себя, скорее, механически, и йог по своей воле может выбрать любое из них, перенестись в него и в полной мере управлять им. Посредством нескольких тел он способен отрабатывать гораздо больший объем кармы в течение одного воплощения. Разумеется, это требует очень развитой силы разума; обычный человек едва справляется с управлением одного единственного тела и ума.

Реинкарнация (Reincarnation) Доктрина перерождений, которая является важной для йоги, так как очень редко – и только как результат усилий в предыдущих воплощениях – достигается полное единение с Божественным, или Брахманом.

Разумеется, последнее воплощение должно наступить, однако очень сложно судить о нем как о последнем, так как в нем человек должен искоренить остатки серьезных недостатков характера, или другими словами, восполнить свои достаточно серьезные пробелы.

Сходство с этим можно увидеть в образе цыпленка, выбирающегося из скорлупы своего яйца; все удары изнутри похожи друг на друга, но лишь последний пробивает оболочку, отделяющую цыпленка от внешнего мира.

А вот, что сказано в Википедии:

Переселение душ, реинкарнация (лат. re, «снова» + in, «в» + caro/carnis, «плоть», «перевоплощение»), метемпсихоз (греч. μετεμψύχωσις, «переселение душ») – присущее ряду религиозных систем, а также встречающееся в отрыве от какой-то религиозной системы (в личном мировоззрении) представление о посмертном существовании человека, смысл которого заключается в том, что душа человека возвращается в мир снова и снова в новых телесных воплощениях. Обычно цепь перевоплощений имеет некоторую цель, то есть душа претерпевает эволюцию. Данное воззрение получило свое распространение еще в древнейших культурах, от Индии (см. карма) до Египта. Метемпсихоз был отчасти воспринят некоторыми античными философскими школами (в частности, пифагорейцами) и некоторыми представителями различных направлений гностицизма.

В разных мировоззренческих системах в цепь перевоплощений могут втягиваться разные классы существ: от представителей одного народа до всего множества разумных существ (божества, духи), разных живых существ (животные) и неограниченного множества объектов (растения, камни, вещи).

В современной культуре «фактологической базой», поддерживающей веру в реинкарнацию, служат случаи, когда люди будто бы вспоминают свои предыдущие жизни, начинают идентифицировать себя с неким (не широко известным) человеком из прошлого, проявлять несвойственные им умения, например, говорить на незнакомом им языке.

Вот.

Теперь будем считать, что мы стали грамотными.

А потому можно начинать повествование!

– Я прошу тишины, здесь умирающий. Посторонних прошу выйти из приемного покоя!

Голос врача доносился как будто из глухой бочки, издалека.

– Как звать больного? Вы его жена?

– Да, жена. Давид.

– Возраст?

– Почти тридцать два.

– Что произошло?

– Не знаю. Ему стало совсем плохо. Привезли сюда.

– Больной, откройте глаза! Сожмите мне руку! Вы что, не можете глаз открыть? Кивните хотя бы!

Сил не было совсем. Все плыло. Но было спокойно. Умирающий – это обо мне. Так, помираю, значит. Ну-ну… Чего он дергается, этот доктор? Что он там делает с моими руками… ногами?

– Немедленно в операционную! Будем делать пункцию, – снова услышал я голос врача.

Тележка, на которой я лежал, задергалась и покатилась.

– Какая пункция? Что это такое? Ну ладно, черт с ними со всеми… Холодно что-то…Да, да, еще и утром было на редкость холодно, да… … – что за топот там?… как будто овцы, ей-богу… голова раскалывается… куда везут? ах, да, доктор сказал – в операционную… почему? все путается.

С железным лязгом захлопнулась дверь, и я поплыл вверх. Ага, это лифт. Попробовал открыть глаза; сквозь туман, в щелочку приоткрытого глаза вижу склонившегося ко мне доктора. Белый халат, очки, лысина…

Несколько человек перенесли меня и положили на твердый холодный стол.

– Поверните его набок! Держите крепко за руки и за ноги! Согните сильнее тело!

Команды доктора шли четко и также четко выполнялись людьми, которых я не видел – не было сил открыть глаза.

– Доктор, что вы хотите мне сделать? – закричал я.

– Что вы шепчете, больной? Лежите спокойно, я вас чуть-чуть уколю, больно не будет.

Что-то холодное коснулось поясницы в районе позвоночника… Чем-то мокрым трет…

– Держите его крепче, он у вас дергается… вот так, спокойно, больной…

Резкая боль… и такое ощущение, что изнутри, из тела что-то высасывают… Еще прикосновения, еще… Страха нет, безразличие…

– В палату интенсивной терапии! – командует доктор.

Снова тележка. Я поехал, а точнее – меня повезли. В голове пусто. Ощущений – никаких, как будто не тебя катят, а бревно.

Привезли, втроем перенесли меня на кровать, жесткую, как доска (потом и вправду оказалось, что под матрацем были доски), положили на живот.

– Не переворачиваться, лежать на животе, пока не скажу, – грозно приказал доктор и ушел.

Стала разбаливаться голова… и начался… марафон болячек… длиной в годы…

Сон отшибло напрочь. Без снотворных я уже не мог спать сначала из-за головных болей, а потом это вероятно вошло в привычку – и надолго. Как оказалось, на последующие десять лет.

На расспросы врачей я отвечал односложно: много работал – вот и перегрузился. Вначале они ставили диагноз: острый энцефалит, затем стали снижать планку – просто энцефалит, потом арахноидит – воспаление мозговой оболочки, а потом окончательно запутались: не попадал я под классические схемы этих заболеваний!

У меня брали кусочки ткани тела на биопсию, предполагая всякие ужасы, для чего резали подмышкой, извлекали ткань и искали белокровие: нет ничего! Но при этом, естественно, занесли инфекцию, которую затем лечили месяц…

Потом сделали стернальную пункцию – вдобавок к спинномозговой при поступлении в больницу, когда меня доставили почти в коме. Стернальная – это когда шприц, диаметром в три – четыре миллиметра, силой, почти ударом, вгоняется в грудную кость и костный мозг оттуда отсасывается для исследования. Первый раз мне сделали это без анестезии – опасались, что помру от обезболивания. Довольно гадкое это дело, скажу я вам!

И вот стернальная-то и показала изобилие нездоровых клеток – ретикулоцитов в костном мозге, причем процент их оказался критичен – на грани жизни и смерти!

Тут – то у врачей и возник вопрос, как молодой тридцатидвухлетний парень довел себя до жизни такой? Избыточность ретикулоцитов указывала на полное истощение организма вследствие огромных нервных перегрузок!

Он шел по каменистой дороге, зигзагообразно поднимающейся в гору.

В такую рань было тихо и безлюдно, лишь пара коз на привязи у хижины в небольшом селении неподалеку оживляли пейзаж.

Их короткое блеяние временами раздавалось как будто бы за спиной, но когда он оглядывался – козы были там же, далеко, просто воздух был такой – приближал отдаленные звуки.

– Надо же, какой густой воздух, – пробормотал Давид.

Дорога перестала петлять, и он вышел на обрывистый утес, от которого дальше вверх шли оливковые рощи, а внизу до горизонта были разбросаны небольшие оазисы с зеленью пальм и кустарников. Белесые плоские крыши селений увиты плетями виноградной лозы, а чуть подальше на уходящих вниз террасах квадратами спускались поля пшеницы и ячменя. А еще дальше холмистые земли Гошен плавно переходили в песчаную пустыню Египта.

Наконец Давид увидел то, что искал в столь ранний час. Группа людей оживленно беседовала между собой в одной из рощиц, но в центре этой группы он сразу определил человека, к которому направлялся.

Тот был одет в гофрированную тунику, поверх которой мощное тело облегал широкий гофрированный пояс, ниспадавший спереди трапециевидным передником. Руки, шея и ноги обнажены, легкие сандалии в пыли. Повелительный тон его баса указывал на то, что это вельможа.

– Я пригласил тебя сюда, чтобы показать эти камни, – не здороваясь, отрывисто сказал он.

– Приветствую тебя, господин, – поклонившись, произнес Давид. Его резануло хамство и высокомерие этого человека, хотя, вероятно, можно было бы давно привыкнуть к манерам господ.

– Посмотри на этот кусок базальта, видишь – вон там, – продолжал египтянин, ткнув пальцем в сторону гигантского камня, – я хочу, чтобы ты сделал статую из него!

И отвернулся, продолжая беседу.

Гнев ударил в голову мастеру.

– Как будто я раб, – прошептал он.

Подойдя к базальтовой глыбе, он привычно ощупал ее еще холодное, не успевшее прогреться на солнце тело.

– Свинья, – кипел он молча, про себя.

Угрюмость мастера не укрылась от вельможи. Искоса поглядывая на Давида, он приходил в хорошее настроение.

– Горячий еврей! Но мастер, я слышал, хороший. Эннана показывал мне его работы – очень даже прилично. Я решил использовать его в оформлении своего дворца у озера Тимс, – вполголоса сказал собеседникам.

– Никогда, – думал между тем, Давид, – никогда не будет между мной и ими не только подобия равенства, но даже просто уважительного отношения ко мне и моему народу. Больше четырех столетий живем мы на этой земле – а все третьего сорта! Мне кажется, что нас презирают больше всех, хотя пользуются нашими руками и искусством. Ливийцы, финикийцы, даже хетты – чужаки, но евреев терпеть не могут еще и за то, что у нас нет своей страны. Эти надменные египтяне боятся нас потому, что мы становимся все богаче и в Нижнем и в Верхнем Египте. А сейчас, когда идут слухи, что главным советником фараона стал еврей Моше, ненависть к нам переплелась со страхом и хорошего – не жди!

А между тем, вельможа с приятелями удалился, приказав напоследок Давиду выполнить работу до разлива Нила – времени оставалось немного.

Вчерне он уже представлял скульптуру, оставались неясными кое-какие детали, но он знал по опыту, что в процессе работы все получится.

Мастер присел на камень.

Солнце уже взошло высоко, и золотистые, яркие краски края неба на востоке постепенно сменились мощным светом чисто белого спектра. День опять обещал быть жарким.

– Мама умерла, отца я не помню. Жена давно мне уже в тягость. Что меня держит на этой земле? Для чего живу?

Работа давно уже превратилась из удовольствия в средство для добывания пищи – чего уж там скрывать от себя! Женщины?… Пожалуй, только это привлекает меня в жизни! Кое-кто считает меня распутником, но это ведь неправда! Просто мои друзья не знают, что творится в моей душе. Я не хочу никому показывать изнанку моей жизни… Лея мне надоела уже давно, бросил бы, да одному жить еще хуже. А друзья пусть думают, что у меня все легко и хорошо… Мне уже за сорок. Так, наверно, и пройдет вся моя жизнь. Работа – для денег, жена – для виду. К чему такое существование? Да еще это проклятое еврейство! Обидно, почему я не рожден нормальным египтянином? Жил бы, как все, не снося обид, мстя обидчикам! А тут – второй, третий сорт. Проклятье!

И серые от пыли, с крючковатыми ветвями, оливы казались ему костлявыми руками с жесткими пальцами, тянущимися к его шее.

День уже казался чересчур ярким, тепло – невыносимой жарой, а черный базальт будущей скульптуры – траурным обелиском на его, Давида, могиле.

Дорога к ОВИРу показалась Давиду дорогой на Голгофу.

Он шел, опустив голову и подняв воротник пальто, чтобы его никто не узнал.

Ему казалось, что встречные осуждающе смотрят на него: предатель! Родину продал! Хотелось закричать просто так, в голос:

– Да никого я не продал! Это меня продали! Та же Родина и продала! Я работал честно. Как проклятый. Я старался изо всех сил! Я не мухлевал, не отлынивал, не прятался от работы! За что она, эта Родина, заставляет меня, добившегося своим умом, трудом, способностями и честным отношением к работе – за что она меня морит голодом? За что заставляет шариться по пустым магазинам в поисках пищи? Это та Родина, которая грохочет на весь мир о равенстве, свободе и прочем, а сама не в силах прокормить свои народы? И не только в хлебе насущном дело! Стыд и позор ел душу. Как так? С космосом и прочими атомными бомбами оказаться в такой ужасной заднице! Вот это развитой социализм с коммунизмом вместе!

Занятый грустными мыслями, Давид не заметил, как подошел к Центральному скверу, что рядом с модерновым зданием Цирка.

Там шумел народ.

Шумел, потому что был возмущен. Кем? Понятно, кем – евреями! Потому что если в России нет еды – значит скушали… Чего тут голову ломать? Вот и собрала организация «Память» в Центральном сквере митинг, где правильные люди доходчиво объясняли гражданам, отчего в 1990-м году в великой стране стало нечего жрать и кто виноват и что надо делать!

Особенно круто выступал крупный человек в кожанке и с усами. Он пламенно кричал: – Доколе?

Жидковатая толпа ежилась на сильном сентябрьском ветру, но слушала внимательно и, впитывая слова трибуна, щелкала пальцами, согласно кивала головами, морщилась и ухмылялась. Распитые бутылки не выкидывались куда попало, а аккуратно складывались в сумки-авоськи, ибо можно сдать в близлежащий к скверу ларек.

На прохладном ветру, под небом, закрытым низкими тучами, вся публика, одетая в серые мешковатые куртки, штаны и расхристанные ботинки, смотрелась угрюмо – угрожающе. Несколько интеллигентов (шляпы, галстуки, очки) стояли поодаль и наблюдали как бы со стороны. Но было видно, что они поддерживают идеи ораторов.

Эта сценка несколько приободрила Давида. Все складывалось в стройный и логический процесс. Здешнее будущее прояснялось все отчетливей.

А потому – вперед! Ни шагу назад! Верной дорогой идешь, товарищ! – пробурчал он себе под нос и ускорил шаг.

В результате визита в ОВИР отобрали у него паспорт, лишив гражданства, да еще и заставили заплатить за это удовольствие! Но зато он увидел толпу простого народу, заполняющего бланки. Хм. Причем, процентов тридцать чисто славянской наружности. Ну и ну – подумал Давид, и вспомнил недавнюю поездку в Москву на предмет получения выездной визы в государство Израиль. Да, там было тоже интересно. Не соскучишься.

В 1990-м году еще не было дипломатических отношений между двумя странами, а посему консул Израиля сидел в голландском посольстве, и его свита принимала будущих репатриантов, а фактически эмигрантов.

Длиннющая очередь в голландское посольство живенько напомнила ему одну из последних командировок в город Брежнев, который теперь кличется Набережные Челны.

Но там была нормальная деловая километровая утренняя очередь к ларьку «Пиво-воды» за горячительным напитком типа Водка ценой три рубля шестьдесят две копейки. И составляли эту очередь нормальные, правда, немного хмурые и небритые, люди русской и татарской национальностей, ибо городок Брежнев размещается как раз в Татарской АССР, правда под новым именем, да и эта АССР теперь наверняка называется по-другому.

А здесь, у посольства! Дивная очередь. Замечательная такая. Жена, взглянув со стороны на этот паноптикум, тихо сказала Давиду на ухо: – Я, наверно, в Израиль не поеду! Ты глянь, какие рожи…

Да. Что правда, то правда. Таких евреев он в своей Сибири не видел, кхгм… В Энске, вроде бы, нормальные еврейские лица с умными глазами, так сказать, народ Книги и прочее, но здесь… Откуда они притопали? Ох. Мдааа.

Но не крутить же из-за этого назад, в свой запаренный совок, не оставаться же здесь… Вот незадача!

Вот эта картина и промелькнула у Давида перед глазами, когда, заполняя нужные графы в документах на получение визы, он осматривался вокруг себя легкими и осторожными вращениями головы. Ему показалось, что евреев, как таковых, здесь не много, но куда рвут отсюда русские?

Как потом выяснилось, туда же, куда и он.

Такая петрушка.

Предыстория встречи.

– Давид, ведь ты чуть не умер, – сказала дежурная врач, молодая симпатичная и очень знакомая с виду. – Правда, сейчас, через месяц с лишним, кризис миновал, но это очень опасно – то, что с тобой произошло. Старайся не допускать этого больше. Кстати, что это за нервные перегрузки? Откуда, отчего это у тебя?

– Доктор, как Вас зовут?

– Зови меня Ольга.

– Вы не обидитесь, если я спрошу Вас кое о чем… не совсем, как бы это помягче…

– Спрашивай, спрашивай, не смущайся…

– Где-то, на втором курсе института мы дружили с девочками из медицинского. Это было престижно – парни из политеха и девочки из меда! На одной вечеринке я познакомился с девушкой, маленькой, черноглазой. После изрядного выпивона мы с ней целовались в ванной комнате. Потом я ее повалил в ванну, где была куча белья. Оказалось, что белье замочено в воде, и моя подружка ушла под воду с этим чертовым бельем! Доктор, это были Вы?

– А ты что же, только что узнал меня?

Мы были одни в комнате, но на хохот прибежали соседи…

– Ты можешь рассказать мне, как довел себя до такого состояния?

– Оленька, поверь, это длинно, скучно, глупо и неинтересно. Подскажи лучше, как мне выпутаться из этой болезни. Это надолго? Черные глаза Ольги дрогнули.

– Ты сильный парень. Это все пройдет. У некоторых это проходит за несколько лет – пять, шесть, у других дольше. Но это пройдет. Дело в том, что эта область медицины сегодня темная. Неврология пересекается с психиатрией и завязывается тот ли еще узел! Ты должен быть готов ко всему… …А жизнь продолжалась. Из больницы меня выписали через полтора месяца. С Ольгой мы стали встречаться то у нее дома, когда мужа не было, то на природе, где-нибудь в Гурьевском бору, куда надо было с полчаса добираться на автобусе. Но чувствовал себя я паршиво: во-первых, Ольга мне не очень-то и нравилась – так, осколок ушедшей юности, добрая душа, принявшая участие в моем больничном прозябании, а во-вторых, болезнь не ушла, она рецидивировала, напоминая о себе то скачками давления, то сердечной аритмией с приступами внезапной потливой слабости.

– Слушай, а чего ты мужику своему изменяешь, да еще и со мной, болезным? – спросил я как-то под настроение Ольгу, – он ведь у тебя и симпатичный, и кандидат наук, и охотник – добытчик! Вон, какие чучела рябчиков – тетеревов висят по стенам, да и шкура медвежья, на которой мы грешим с тобой, тоже им убиенная, наверно?

– Эх, цены ты себе не знаешь, парень! Душевный ты, а это то, что любая баба ищет… Возьми меня замуж, Додик, а?

Но чаще всего я бродил один в Гурьевском бору, понемногу увеличивая нагрузку. Вначале это были получасовые пробежки легкой трусцой, потом время увеличивалось.

Но все же лучше всего мне было при нормальной ходьбе, когда к ощущениям пружинистого шага добавлялись напоенный запахом хвои соснового леса воздух, глаз успокаивала чистая зелень, а слух радовала звонкая, глубокая тишина, сопровождаемая лишь шумом ветра в ветвях да перекличкой сорок и дятлов. Никто не мешал спокойно думать о бренности бытия, о бессмысленности перегрузок на работе, лишь отнимающих здоровье и о коварстве женщин, всеми способами старающихся захомутать мужиков с тем, чтобы потом сесть на шею и дергать нервы.

Разумеется, эти спокойные размышления меняли русло, если рядом вдруг оказывалась Ольга, либо другие дамы, посредством которых я хотел отвлечься от столь же назойливых, сколь и мрачных размышлений о будущем моей семьи, так как решение уйти от Лидии уже давно назрело. Надо найти другую, надо!

– Долго так я не выдержу, – твердил я себе, – не выдержу…

И шел дальше по каменистой тропинке, поднимающейся в гору… … – Надо, что-то надо решать, ведь придет когда-нибудь время действовать, – понукал я себя, набирая километраж то по дорожкам Гурьевского бора, то по серому асфальту загазованных центральных улиц Энска, а то и по грязным ухабам заброшенных улочек рабочих районов города, где цивилизация проявляла себя разве лишь в наружных телевизионных антеннах над покосившимися домиками несчастной рабочей бедноты.

Мне шел уже тридцать пятый, потом тридцать шестой, потом…

А ее, той самой, которой я до сих пор так и не встретил, но красивой, стройной, доброй, отзывчивой, способной понять мою, запутанную самим собой, судьбу, – так и не было на моем пути! С Леной, выдуманной мною для себя на втором курсе, той самой романтической своей любовью, которая, в сущности, была одной из самых главных причин моего нервного истощения, я практически не встречался.

Лишь иногда на главной аллее огромного завода, где мы оба работали, в обеденный перерыв интеллигентно раскланивались и расходились, не вдаваясь в воспоминания и не вдаваясь в прошлое, в котором, по сути, не было ничего совместного. Я жил в скорлупе иллюзорной неземной любви к ней, она – твердо ступала по земле своими полными ножками.

Чтобы избавиться от наваждения после этих случайных встреч, на сто раз прокручиваемых затем в мозгу, и на двести раз продумывая каждое брошенное ею слово, надеясь найти в нем затаенный смысл, я уезжал после работы в бор, где бродил, пугая редких встречных шепотливым бормотанием наших невнятных и, в общем-то, обыденных диалогов, лишенных, естественно, глубокого содержания.

Иногда я добирался до обрывистого берега реки и, глядя с высоты на уходящее к закату солнце, ныряющее временами в белые кудрявые облака или в темные тяжелые и мрачные тучи, предавался грустной меланхолии, как говорили в старину, а проще, по-современному говоря, снова начинал задвигаться.

Стол был накрыт великолепно: Лея постаралась как никогда!

В центре стояла огромная алебастровая ваза, привезенная Давидом из Фив, тамошние ремесленники издавна славились гончарным искусством. Необычной формы ваза, объемная, крутобокая, с четырьмя затейливыми ручками и золотой росписью была буквально набита цветами. Нежные желтые ленты мимозы спускались прямо на стол, крупные цветки фиолетового ириса удивительно сочетались с розами самых причудливых расцветок. Еще четыре золотых и серебряных кубка, размером поменьше, наполненные зеленью, украшали углы стола.

Подносы с рыбой разных сортов, от крупных: хромисов, латесов до гигантских окуней и от нежных лобанов и мормир до жестковатых нильских кларий; серебряные блюда с мясом газели, орикса и буйвола, пшеничным хлебом и ячменными лепешками, финиками, виноградом, плодами сикоморы и инжиром чередовались с кувшинами крепкого и сладкого виноградного вина и, конечно же, в глиняных расписных высоких кувшинах было неимоверное количество национального напитка – пива! Ячменное, пшеничное, финиковое – на любой вкус!

Гости были навеселе, разговоры – общими, прерываемыми взрывами смеха и длинными тостами.

Давид с удовольствием вел эту встречу, сидя во главе стола. В последние годы все реже они встречались – старые друзья, учившиеся с ним ремеслу в Фивах и Мемфисе.

Большой завитой парик по последней моде украшал его крупную бритую голову, а черная с проседью бородка аккуратно подстрижена квадратом, как и положено людям вышесреднего достатка. Туника с поясом, браслеты на запястьях, на безымянном пальце правой руки кольцо с лазуритом, на ногах кожаные сандалии.

Мужчины сидели по одну сторону стола, женщины – по другую.

Давид и Лея сидели, как и положено хозяевам, в креслах с высокими резными спинками, инкрустированными серебром, бирюзой, сердоликом и лазуритом. Такие же кресла были у почетных гостей, остальные сидели на табуретках с перекрещенными или вертикальными ножками.

Мужчины были в туниках или коротких юбочках с передниками, женщины в легких, тонких рубашках с одетыми сверху гофрированными платьями, полупрозрачными и с разрезом почти до пояса.

Платье закреплялось на левом плече, оставляя правое открытым. На некоторых дамах были браслеты из пластинок чеканного золота, соединенных двумя застежками в виде золотых колец, а в волосах диадемы из бирюзы или лазурита, причем концы диадем соединялись на затылке двумя шнурами с кисточками. Все говорило о том, что в этом доме не гнушается бывать и знать, принадлежащая к высшему обществу.

Некоторые женщины прихорашивались тут же за столом, используя зеркала в виде дисков из полированного серебра с ручками из черного дерева и золота или серебра в форме стебля папируса.

Юные служанки обнаженными или с легкими ремешками на чреслах плавно перемещались, неся подносы на головах, придерживая их руками, и без стеснения выставляли напоказ свои прелести.

Вычурные прически дам, парики их мужей, похожие на колпаки, плавно раскачивались в такт песен, громко звучавших в тишине уже наступившего вечера. Музыканты сидели на террасе, обращенной к саду, примыкающему к дому, и старательно исполняли модный репертуар. Флейта, арфа, гобой чередовались с цитрами, систрами, трещетками и барабанами, завезенными не так давно из Азии.

В начале вечера каждый гость получал по цветку лотоса, а затем каждый водружал себе на голову белый колпачок, соблюдая древний ритуал.

Так уж получилось, что Давид был единственным евреем во всей компании, но его быстрый подвижный ум, добродушный характер, порядочность и работоспособность привлекали к нему людей, а высокоразвитое чувство юмора ставило его в центр внимания любой сходки.

Но жизнь расставляла все по местам.

Египтяне, его друзья, возвратившись с учебы, попали в прежнюю атмосферу роскоши и безделья – они были из «вельможных» семей – и быстро забыли все, чему учились. Для Давида учеба была лишь прелюдией к мастерству, которое и обеспечило ему стабильное положение в обществе.

Но в их глазах он так и остался – приятным, толковым, но все же чужаком, ремесленником, низшей кастой, да к тому же инородцем. Они так гордились своей темной кожей, что желтые евреи, как и чернокожие эфиопы и бледнолицые финикийцы априори считались низшими расами.

Давид, став мастером, сумел внушить уважение к себе и держался на равных, не заискивая и не лебезя перед «коренным» народом. За что и снискал уважение.

Приемы, которые он устраивал, всегда были на уровне и отличались, пожалуй, в лучшую сторону спецификой некоторых еврейских блюд, которые готовила Лея.

– А помнишь… – то и дело слышалось в застолье.

Было множество тостов, и кубки вина не застаивались на столе.

Уже темнело, когда у входа в дом остановились носилки, которые несли четыре раба- негра. Опоздавший, высокий, надменного вида египтянин, сошел на землю.

Кроме множества браслетов на руках, на его шее красовалось ожерелье из пяти рядов бус с двумя застежками в форме соколиных голов и подвеска из яшмы на длинном шнуре. Ремешки от носков подошв его сандалий проходили между первым и вторым пальцами ног и соединялись на лодыжке с другими ремешками, что придавало обуви вид стремени.

– Привет всем, – громко закричал он. – Да вы уже пьяны, а я голоден и трезв как свинья! Давид, дай же выпить скорее!

Это был самый привилегированный участник пирушки Тутмос, знатного рода, потомственный вельможа, кутила и забияка, но умный и образованный человек. С Давидом его соединяла не то чтобы дружба, но многолетнее крепкое товарищество. В трудные моменты жизни мастера он был рядом, готовый помочь и подставить плечо. Но его высокомерие, почти брезгливость к «неаристократам», желание подавлять всех были отталкивающе неприятны, и внутренний холодок всегда присутствовал в самых задушевных, самых теплых его речах.

Вначале, по традиции, он обратился к хозяину, войдя в помещение, где все были навеселе, но разом стихли, увидев вошедшего:

– Да будет в твоем сердце милость Амона! Да ниспошлет он тебе счастливую старость! Да проведешь ты жизнь в радости и достигнешь почета! Губы твои здоровы, члены могучи! Твой глаз видит далеко. Одежды на тебе льняные. Ты пребываешь в своем прекрасном доме, который ты сам построил! Рот твой наполнен вином и пивом, хлебом и мясом! Сладостное пение звучит рядом с тобой! Ты предстаешь перед Эннеадой богов и выходишь, торжествуя!

На что радушный хозяин ответил, как положено:

– В милости Амона-Ра, царя богов! Я молю Ра-Хорахти, Сетха и Нефтис и всех богов и богинь нашего сладостного края! Да ниспошлют они тебе здоровье, да ниспошлют они тебе жизнь, дабы я видел тебя в благополучии и мог обнять тебя моими руками!

– Я хочу произнести тост! – перебивая всех, вскричал Тутмос. – За хозяев этого благородного дома, за моего друга Давида, за его семью, да хранят их всех боги! Я поднимаю эту чашу за сияние таланта моего друга, за красоту и обаяние его жены, за будущее его будущих детей! Мы давно знакомы, и все присутствующие знают, как я уважаю этот дом. Я знаком с хозяином уже пятнадцать лет и заявляю всем: это прекрасный человек, хоть и еврей. Он совсем не такой, как его племя. Хотел бы я, чтобы все они были похожи на моего друга Давида! Он честен, трудолюбив и верный товарищ, никогда он меня еще не подводил. В нем отсутствуют вероломство и коварство, свойственные его соплеменникам. Так выпьем же за него!

Гости, довольные тостом, дружно встали и осушили бокалы. Пирушка продолжалась. Кто-то вскочил на стол танцевать, кто-то уже лежал между столом и стульями, пьяный мертвецки.

Давид вышел в сад.

– О боги, боги! Сколько я еще буду терпеть эти унижения! Никогда не привыкну я к горечи сладких речей! Еще не было случая, чтобы друзья мои не дали бы мне понять, что я изгой, чужак. И это друзья! А что говорить о недругах! Похоже, никогда не доведется мне почувствовать себя полноценным, нормальным человеком. Чужая страна, чужие люди! А где она, моя страна? Кнаан, откуда мы родом, – голая пустыня с пришлыми людьми. Иевусеи – кто это, что за народ? Самаритяне, моавитяне – кто они? Что делают они на моей земле? Видать, придется мне привыкать здесь к оскорблениям и ощущению третьесортности… Тяжко мне, о боги!

До отправления поезда оставались считанные минуты. Напряжение росло. Объятия, поцелуи, бессвязные спичи, похожие на шутки:

– Ну, ты там к апельсинам приделай моторчики и гони сюда!

А глаза у всех провожающих – напряженные, ищущие в отъезжающих то ли страх, то ли что-то из ряда вон выходящее, приличествующее моменту. Во всех взглядах читалось:

– Прощайте! Пусть земля вам будет пухом!

Было ясно, что прощаются навеки и никогда больше не придется свидеться. Еще бы! Из крупного культурного сибирского центра люди едут в какой-то задрипанный Израиль с его непонятными войнами и его странными евреями!

Ведь информации об этой стране не было не только у провожающих, но и у самих отъезжающих, разве что, если судить по телевизионным картинкам, бородатые смуглые евреи с автоматами гоняют ни в чем не повинных арабов, давших миру алгебру и что-то там еще!

Сестра Давида плакала, как на похоронах, женщины платочками утирали глаза и носы, а мужчины, нацепив на лица напряженные улыбки, ждали отправления поезда, которое только и могло разрядить обстановку.

Светлана с мужем держались бойко, дарили улыбки и успокаивали.

Давид бодро кричал: – До скорых встреч! – хотя сам в этом сильно сомневался.

С четырьмя сумками, набитыми простынями, наволочками, платьями, обувью, джинсами и прочим добром, купленным на барахолке за деньги, заработанные от продажи дачи, беспаспортные уже, бывшие советские, но пока что ничьи еще, граждане, спрятав поглубже в карманы триста долларов, полученных на первое время от Сохнута, пускались в неизвестность. Половину одной из сумок занимали бумаги: копии трудовых книжек, дипломы университета и медицинского института, похвальные грамоты, справки, удостоверения об окончании многочисленных курсов повышения квалификации, ксерокопии статей, опубликованных в различных изданиях, авторские свидетельства на изобретения и много другого мусора, который, как впоследствии оказалось, не стоило и брать с собой!

Поезд тронулся, и поплыли в прошлое лица родных и друзей, зеленое с белым здание вокзала, привокзальные постройки, эстакады и сходящиеся и разбегающиеся стальные рельсы, мелькающие с возрастающей скоростью под грохот и ритмичный стук колес на стыках рельсов и стук сердец, прощающихся навсегда с привычной жизнью.

Дети провожали до самой Москвы, и в купе на четверых царила тревожная атмосфера неизвестности, ожидания и надежды.

– Мы как-нибудь там устроимся и вытащим вас, ребятки, – твердил Давид, – вы пока что держитесь! Постараемся как можно быстрее связаться оттуда с вами.

– А где вы будете жить, в каком городе? – уныло бубнил Гриша.

– Да ладно тебе, – пытался разрядить обстановку Михаил, – устроятся – узнаем! Главное – добраться дотуда, а там уже легче – не одни же вы там будете, верно, пап?

За два часа до Свердловска Давида скрутила дикая боль в области аппендикса. Сначала он молча корчился на полке: авось, пройдет! Потом понял, что надо звать жену.

Светлана принялась за обследование, а в голове пронеслось: вот, приехали! Без паспортов, без гражданства высаживаться в незнакомом городе непонятно где, непонятно, как отнесутся врачи к эмигрантам… А если застрянем, то как потом?.. но это не аппендицит… нет, не то… – наверное, песочек пошел в мочеточнике… так… грелку надо…

– А ну-ка, попрыгай на одной ножке, дорогой, видать, камешек у тебя пошел, такая боль…

Давид, морщась и охая, скакал на ноге, отрывисто соображая:

– Не может быть… не может быть… неужто застряли? Неужели не отпустит нас эта страна, неужели все зря и снова загибаться в этих проклятых больничных палатах с их манной кашей? Гримасы судьбы, мать их, перемать!

С верхних полок большими глазами на них смотрели проснувшиеся дети. У них тоже промелькнула мысль: а может, это знак? Поворачивай оглобли?

Но все прошло, и поезд, подрагивая стальными мышцами, под стук колес и мерное жужжание кондиционера, доставил семейство в стольный град Москву.

Было восемнадцатое января одна тысяча девятьсот девяносто первого года.

Второй день иракские ракеты падали на Израиль. Там началась война. Но об этом они узнали позже в израильском консульстве при посольстве Голландии. Дипотношений между Союзом и Израилем не было. Разваливающаяся держава по-прежнему высокомерно воротила нос.

Встал вопрос: что делать?

Решался этот вопрос на четвертом этаже кирпичного дома, что на улице Нижегородской у остановки Птичий рынок.

Там они остановились у Светиной тетки, добродушной и приятной женщины, живущей вдвоем с мужем, бывшим летчиком, прошедшим всю войну, а ныне пенсионером, работающем и в семьдесят лет на заводе: пенсии нехватало.

– Ну, скажи, Давид, куда вас несет? – с горечью пытался остановить их Владимир Михайлович, – вот видишь, теперь война там началась! Убьют вас там ненароком, не шутки же! А потом, послушай меня, старика, и ты тоже, Светочка! Уедете, а всю жизнь будете помнить Родину, и будет грызть вас там ностальгия… Да как же это так, оставить все и ехать черт знает куда? У вас же там никого нет, вы ведь уже не молодые, да и детки вон сидят, как же вы их бросите?

Тетка зарыдала, уж очень душевно Вова сказал!

– Наверное, вы думаете, что мы совсем безголовые, – аккуратно начал Давид, – вот вы, Владимир Михайлович, вы же заслуженный фронтовик, гордитесь тем, что вам отвалили пенсию, верно? Но жить на нее вы можете только нищенски, вы это хоть понимаете? Не зря вам в семьдесят лет приходится пахать на заводе, чтобы с голоду не помереть: ведь дачи у вас нет! Сейчас даже в Москве прожить трудно, а вы поезжайте-ка к нам, в Сибирь, и посмотрите в наших магазинах, чем можно прокормиться даже людям, неплохо зарабатывающим, вроде нас со Светой! А теперь скажите: за что уважать советское государство? За то, что побежденная вами, фронтовиками, Германия восстановилась и живет во сто крат лучше, а победители толпятся в позорных очередях за сахаром и водкой, как во время войны? За что любить родину, которая заставляет меня, специалиста, бегать по городу в поисках еды, а потом кверху задом готовить на грядках себе запасы на зиму? Кто в мире из нормальных стран вытворяет такое со своими гражданами? Кто? А кто, кроме нас со Светой, будет думать о будущем наших сыновей? Неужели и они должны униженно жить в таком государстве, которому наплевать на все? Довести до разрухи такую огромную, богатейшую страну! – этим прикажете гордиться и это любить? Я уже молчу про всплеск позорного национализма, опять стали искать виноватых и опять пальцами тыкают в нас, евреев! Все! Надоело! Хватит унижаться!

– Ну, ладно, ладно, чего ты раскипятился! Но ведь бомбят там! Куда ты едешь?

– А вот это мы сейчас решим!

Давид заперся в комнате с женой и детьми и начал:

– Вот что я скажу вам, дорогие. Вопрос нешуточный, там, действительно, война и можно погибнуть. Поэтому сейчас каждый из вас должен, подумав, сказать: – я возражаю или я согласен на переезд в Израиль, ведь если мы с мамой уедем, то потом и вы, вероятно, поедете за нами. Я лично еду! Я давно принял это решение, все абсолютно взвесил и не остановлюсь ни за что! Здесь если и будет лучше, то не скоро, а там и мир можно повидать, и пожить в нормальной, хотя и воюющей стране.

Светлана сразу сказала:

– Если ты едешь – я с тобой! Неважно куда, лишь бы с тобой!

Ребята молчали, с испугом глядя на родителей.

– Я понимаю, что вам трудно взять на себя ответственность. Дело нешуточное, – видя, что парням тяжело, выручил отец, – но если вы не говорите решительно: нет! – то и закончим этот разговор! Мы с мамой едем!

И вот однажды, находясь в этом месте, я вдруг увидел человека в длинной одежде, странной и непонятной.

Он стоял вдали на крутом утесе, возвышающимся над рекой в ее излучине. Человек опирался на высокий шест или посох, и его темные волнистые волосы до плеч развевались от ветра, спадая на длинный, до земли, то ли плащ, то ли накидку странного светло-голубого цвета, который в лучах заходящего и ныряющего в тучи солнца, менял оттенки от зеленого до фиолетового.

Он стоял в одиночестве и просто смотрел вдаль на реку, на ее пологий другой берег с песчаными отмелями и жидковатым кустарником, в живописном беспорядке окаймляющим их. Но удивительнее всего было легкое подрагивающее свечение, исходящее от человека и захватывающее все вокруг него – и большие валуны, и желтый песок, и резкие тени стоявших полукругом от него сосен.

Я решил подойти поближе к непонятному человеку, но все было как в тумане, хрупко и тонко, и казалось ненадежным – тронь, и все растает, развеется, пропадет…

Сел на пенек и стал наблюдать.

Закат показался мне не совсем обычным, подстать увиденному. Протер глаза, зажмурился, даже ущипнул себя за руку – нет, все осталось: и человек, и аура вокруг него, и странный этот закат!

Низко над землей стелилась темная туча необычной формы: она напоминала какую-то букву мистического алфавита, который я видел в какой-то старинной книге, но что за буква, что за язык – забыл, стерлось из памяти. Внутри этой буквы плавилось солнце, но это был не обычный багровый диск закатного солнца, а разлившееся на полнеба яркое бело-желтое свечение с розоватой окантовкой по контуру. Выше, в светло-голубой полосе неба, постепенно переходящей в обычное темно-синее, плыли кучевые облака, над которыми летели легкие перистые, как бы создающие росчерки странных размашистых знаков!

Прошло не более десяти минут. Человек все также стоял, но картина резко менялась вслед за стремительным заходом светила. Тучи меняли форму, яркое свечение гасло, и с ним тускнели краски на небе и вокруг незнакомца на его утесе.

Потом все исчезло.

На следующий день я добрался до бора пораньше и занял свое место напротив утеса. Каково же было мое разочарование, когда я не увидел там ни человека, ни желтого песка, ни валунов! Лишь красивые высокие, мощные сосны слабо покачивали своими верхушками, отдаваясь порывам сибирского ветра.

Краски были привычными, небо обыденно позволяло ветру гнать по своему бескрайнему простору облака вперемежку с тучами, а солнце еще высоко стояло, то скрываясь за ними, то вновь показываясь, как будто смеялось надо мной! Так, в ожидании, я провел немало часов, то раздраженно глядя на часы, то подгоняя глазами издевательски яркое солнце, предполагая, что все может повториться позже, на закате…

Я все надеялся, что если начну все сначала и точно найду место, с которого увидел человека в ауре, то снова увижу его, и потому зачастил в Гурьевский бор, причем старался попасть туда примерно к тому часу, когда увидел его впервые. Вначале я предполагал разное: то ли это мне привиделось, то ли это был сон, но все же потом я понял, что все, что я видел – это явь!

И утвердился в этом решении окончательно, перечитав свои записи, сделанные несколько лет назад на алтайском курорте Белокуриха.

В то время, выйдя из больницы после всех этих пункций и уколов с таблетками, я был сильно ослаблен и страдал от жестокой бессонницы. В Белокурихе мне подсказали адрес бабки, которая якобы ставит на ноги чуть ли не покойников. Вначале я посмеивался, но потом решил попробовать – не убудет! Бабке стукнуло восемьдесят девять, похожа была она на ожившую мумию из Киево-Печерской лавры, которую я созерцал как-то во время одной из командировок в Киев.

– Заходи, милок, гостем будешь, а бутылку поставишь – хозяином станешь! – встретила меня бабуля. Интересная постановка вопроса, – подумал я, и попросил помочь в моей беде. Под потолком в ее покосившейся халупе висели вениками десятки разных трав, но она вытащила из старого комода куски смолы и, понюхав, протянула их мне.

– Это мумие, оно тебе подможет, милок. Вот, прочти, что пишет обо мне в газетах, – она протянула несколько вырезок, я взял отрывок из газеты «Известия», которым доверял, и прочел о том, что бабкин сын на все лето, месяца на три, уходит в горы, лазит по скалам и там, в недоступных местах собирает это самое мумие, которое образуется за десятки или сотни лет из кала летучих мышей вкупе с минералами этих самых скал, а в результате получается вот этот вот продукт, в котором имеется двадцать пять элементов таблицы Менделеева!

– Я, бабуля, должен пить это мышиное говно, значит? – расстроился я.

– Попей, голуба душа, попей, точно поможет!

Короче, стал пить я говнецо, подбирая дозировки, и были моменты, когда виделась мне после этого всякая чертовщина. Это один момент.

Рыжая, веснущатая Лея, шатенка с серо-голубыми глазами, привлекла к себе внимание Давида своей точеной фигуркой – дело было в далекой молодости. Они были одногодками: судьба свела их в девятнадцать лет.

Впервые он увидел ее поднимавшейся в гору впереди себя, метрах в десяти. Полные ножки мягко толкали ее фигурку и поблескивали матово на солнышке, когда она приподнимала хитон. Рыжая коса плотно облегала голову.

Он обогнал ее и заглянул в лицо.

– Откуда ты, девушка, как тебя зовут?

Молча, она отвела его руку и без улыбки продолжила путь.

– Какая строгая! – все еще пытался познакомиться юноша, но, увы, на этом встреча и завершилась.

Через месяц, примерно, он снова встретил ее, и снова – промах!

Тогда он настойчиво стал преследовать упрямицу и, совершенно неожиданно для себя, овладел ею уже на третьем свидании.

Оказалось, что она рано вышла замуж, в шестнадцать лет, но через два года муж погиб, сорвавшись в каменоломню, где работал. Овдовев, Лея не очень горевала и, к ужасу родителей, заводила одно знакомство за другим.

Давид ей сразу понравился и, покрутив ему голову совсем недолго, она стала его любовницей.

И лишь когда забеременела, поняла, что его-то упускать не стоит. Парень серьезный, очень хотел выучиться мастерству скульптора только в Греции, «-Это ведь центр мира» – говорил он, и собирал на поездку деньги. Работал, где придется – ради достижения цели он мог работать от зари и до зари.

Поженились они скромно. Родители Леи, дистанцируясь от личной жизни дочери, поздравили молодых и, никак не комментируя начавший округляться животик, просто пожелали счастья. Мать жениха только охнула и, все поняв, тихо заплакала, когда сын привел в дом женщину и сказал, отведя глаза в сторону:

– Знакомься, мама, это – моя жена.

Свадьбы не было, все посчитали церемонию излишней, и странная семья вступила в новую жизнь.

Через два месяца внезапно у Леи случился выкидыш, и Давид, опустошенный и расстроенный, вдруг осознал, что он одинок и не любит эту красивую, желанную, но такую далекую от него и пустую, в общем – то, женщину.

Лея, в отличие от него, не была, мягко говоря, трудоголиком. Валяться в постели, часами подправлять что-то на лице, болтать с соседками – тут она была вне конкуренции. Правда, блеснуть иногда поварским искусством в ожидании важных гостей – этого отнять у нее нельзя было: дар достался ей от матери, большой искусницы в кулинарии. Но в остальном – пустое место. Поговорить о жизненных планах, поделиться мыслями, решать сложные проблемы – это не для нее!

– Это ты сам, ты мужчина и не морочь мне голову, решай сам! И оставь меня в покое, у меня сегодня болит голова!

Он вдруг остро почувствовал, что жизнь проходит мимо, не оставляя приятных ощущений, не оставляя зарубок для будущих приятных воспоминаний. Примитивные бытовые заботы день за днем, как крылья сломанной мельницы, раскручивали впустую воздух, и само существование порой теряло для него смысл и вкус. Только работа да встречи с друзьями встряхивали монотонную, лишенную красок, жизнь.

Первый раз он изменил ей случайно.

На одной из вечеринок он был один, Лея заболела и осталась дома. Танцующие образовали круг, музыка обволакивала их вязким коконом и нити ее, проникая в толпу вокруг танцующих, то острыми звуками раздирали душу, то мягкими волнами качали в неизбывной печали и уносили в высокое черное небо, где уже появились первые звезды.

Спиной он вдруг почувствовал, как к нему прижалось что-то мягкое и ласкающее, он обернулся: ему улыбалась совершенно незнакомая девушка. Маленького роста, пышнотелая, она, как бы извиняясь, показала милым движением на тесно стоящих, подпрыгивающих в такт музыке людей, словно хотела сказать: а я не хотела, это все они…

Милая брюнеточка то смотрела пристально, словно проникая в глубину зрачков, то отводила красивые подкрашенные карие глаза и странно, прерывисто дышала.

Танцы были организованы другом Давида в его красивом поместье на берегу озера, окруженного пальмовой рощицей, часть которой была естественной, но большую часть составляли аккуратно ухоженные насаждения, плавно переходящие в посыпанные крупной галькой дорожки, которые в свою очередь заканчивались потаенными закутками с заботливо поставленными беседками, оборудованными скамеечками.

Шорох пальмовых листьев в порывах налетавшего ветерка и отдаленно звучавшая музыка после изрядно принятых порций крепкого виноградного вина сделали свое романтическое дело: по дороге к беседке Давид поднял искусительницу на руки, и к описанным звукам добавилось шуршание гальки под ногами бегущего с ношей, его тяжелое дыхание да нежное мурлыкание и нервные смешки брюнетки.

То ли дорожки были слишком длинными, то ли девушка была слишком уж пышнотелой, но, прижимая и тиская ее на бегу в ответ на страстные поцелуи, он устал, и когда, запыхавшись, разгоряченный вином и запахом молодого женского тела с нежнейшим ароматом натираний и умасливаний, он повалил ее на скамейку, у него ничего не получилось.

Девица смирно лежала, полностью готовая к дальнейшему развитию событий, но кавалер, пыхтя, что-то возился и копошился, нервно пришептывая: сейчас, сейчас…

Время шло, а копошения не кончались, и красавица стала было уже беспокоиться и тоже нервно отталкивать неудачника, стаскивая его со своего разгоряченного и полуобнаженного тела.

Борьба приняла затяжной характер, но после кратких реплик, шумного дыхания и вскриков все кончилось, наконец, благополучно.

Разошлись быстро, она в недоумении, а он в ужасе: это что? такая слабость в двадцать два года? это что же будет дальше? Но затем, поразмыслив, понял, что перенос тяжестей перед совокуплением не способствует процессу – и успокоился.

На том кратковременная любовь и закончилась, но эту первую измену Лее Давид долго переживал, мучился, не мог забыть, потом плюнул и…

Он все понял: зря женился! Не на той женщине! И – рано!

Но понял и еще нечто важное: он душевно отвлекся, расслабился в мимолетной любви, а значит, можно продолжать!

Во время учебы на интрижки почти не было времени, но мимолетные встречи с девушками продолжались, а после возвращения он с новой силой принялся за любовные похождения, стараясь доводить все атаки до быстрых побед. Это стало почти навязчивой идеей: познакомиться, покорить и овладеть!

Себе он объяснял это нелюбовью к жене и борьбой с комплексом неполноценности: только победами, хотя бы над египтянками, можно было загасить горькое понимание второсортности в этой стране.

Его светлая кожа, кудрявые волосы и имя с детства причиняли ему массу неприятностей.

Он с малых лет остро ощущал, что не такой, как все окружающие – и знал, что это – навсегда! Внутренняя напряженность никогда не покидала его. Иудей! Как несмываемое пятно это сидело внутри.

А египтянок как раз и привлекало его отличие от других, привычных для них, мужчин. Его острый ум и превосходная речь завораживали девушек, и он после нескольких первых побед разработал свою систему обольщения.

Каждой новой пассии он часами рассказывал о своих приключениях, зачастую выдуманных, обвораживая не столько сутью описания, сколько методом подачи материала. Затем подбавлял для приправы несколько слов о неудовлетворенности семейной жизнью – и получал очередную любовную жертву!

Иногда он был противен сам себе: безотказность метода практически всегда давала победу, но удовлетворение доставлял сам процесс подчинения человека потоку красиво скомпонованных слов!

Несколько раз было и такое: он сам увлекался созданным самим собой мифом и в результате на какое-то время влюблялся в образ, созданный его же воображением. И в красивой девушке он уже видел не только внешнюю оболочку, но – тайну! созданную им самим же!

В аэропорту Шереметьево дети были мрачны и неразговорчивы. Давид старался выглядеть бодрячком, подтрунивал над ними, хотя сердце ныло: может, не увидимся больше? Светлана тоже держалась, хотя слезы душили и ее. И вот, обняли, поцеловали детей, взрослых уже ребят, но выглядевших сейчас так жалко, так одиноко, что на минуту захотелось бросить все и…

Пограничник показал жестом: проходите, не задерживайте остальных! Еще несколько шагов, обернулись, помахали детям руками и скрылись за углом.

Все! Прощай, Союз! Они были уже за его границей!

Еще в консульстве выяснилось, что из трех самолетов, подготовленных к перелету Москва – Будапешт – Тель-Авив, полетит один, да и тот заполненный наполовину. Народ струхнул. На войну ехать было страшновато.

В самолете было буднично, обычный рейс, деловая обстановка, но внутри, в себе Давид чувствовал полное опустошение: не хотелось говорить, думать и анализировать.

Что нас ждет? Отрезана дорога назад, вот мы со Светой, да еще четыре сумки с барахлом. Это весь мой мир на сегодня! Вокруг сидят чужие люди, странные, строгие лица, даже дети малые сидят притихшие, словно понимая: рубеж пройден! Впереди – полная неизвестность.

В Будапеште их провезли по заснеженному городу на перевалочную базу, разместили в каких-то то ли казармах, то ли общежитии, накормили в столовой, а там оказалось, что народу едет уйма и даже мест за столами недоставало, и пришлось обедать в два захода.

Потом на ночь разместили по комнатам, и пришлось ночевать с какой-то парой из Харькова, которые всю ночь не спали и бурчали: заели клопы! Комната была пустой, лишь две кровати, давно не беленые стены да покосившийся шкаф. Давид тоже не мог заснуть: черт возьми, куда меня занесло? Эмигрант! Малая кроха в огромной массе копошащихся, ищущих свое место людей с отрезанным прошлым и непонятным будущим!

Вечером следующего дня всех рассадили по автобусам и повезли в аэропорт. Спереди и сзади колонны ехали вооруженные охранники, то ли венгерские, то ли израильские.

Но вот на взлетном поле, при подходе к самолету, у Давида перехватило горло! Огромный Боинг со звездами Давида на плоскостях и два ряда израильских солдат в касках, военной форме, с короткими автоматами Узи на груди встречали его, только его!

Ощущение, что он выделился из толпы, и это его приветственно встречает, охраняя от врагов, такой эскорт, враз переменили настроение, и впервые за последнее время, наверное, за годы, он вдруг почувствовал чью-то мощь за своей спиной, как будто новая, неведомая раньше, сила мягко обхватила его в объятия и дала понять: спокойно, парень, я тебя никому не позволю обидеть, здесь свои!

В Боинге стало еще спокойнее, люди раскованно стали переговариваться, знакомиться, а обильный обед с вином закрепил и повысил тонус.

– Главное, – говорил Светлане захмелевший муж, – это чтобы нас иракцы не сбили до Израиля! Посмотреть бы, что это за страна, а там – хрен с ним, пусть сбивают!

Подлетели к Тель-Авиву ночью. Внезапно в заоконной черноте появилась масса разноцветных огоньков: желтые, белые, голубоватые. Затем, по мере приближения, они стали приобретать фор-мы: вот это улицы с двумя рядами фонарей, а это – дома со светящимися окнами, а там – площади, залитые светом…

Странно, идет война, а тут – никакой светомаскировки! Чудеса! Сердце заколотилось сильнее: вот оно! Долетели до земли обетованной! Получилось!

Мягко ударились шины самолета о бетон, и вдруг – аплодисменты! Евреи ударили в ладоши! В груди разливалось ощущение счастья: добрался я до земли предков! Здесь, именно здесь, и двадцать, и тридцать веков назад жили, дышали, ходили по этой вот самой земле мои пра-пра-пра-пра-родители, здесь они дрались за эту землю, здесь умирали, отсюда их разогнали по всему миру, аж до самой Сибири! Где она сейчас, эта Сибирь? Далеко-далеко…

В здание аэропорта имени Бен-Гуриона зашли в час ночи и ахнули: огромное здание, сверкающее огнями, полное народу – и никакой паники: все буднично и спокойно. Завели в помещение, рассадили по местам и только тут прибывшие обнаружили, что в углу стоит девушка-солдатка, а вокруг нее – множество коробок с противогазами.

Началось оформление документов. Теудат-оле – удостоверение нового репатрианта, гражданина государства Израиль был первым документом в новой стране, на исторической Родине.

Выдали деньги на первое время, попросили подойти к девушке в углу, забрать свои противогазы и прослушать инструктаж по их использованию, сказали, что внизу ждет такси, которое отвезет бесплатно в любую точку страны, что предварительно можно один раз бесплатно позвонить в любой город Израиля, пожали руку, поздравив с возвращением на родную землю – и отпустили в свободное плавание: делай что хочешь, иди, куда хочешь, валяй, израильтянин, действуй теперь сам, мы помогли тебе, чем могли! Устраивайся на новом месте, шалом тебе!

Для Давида это была вторая подряд бессонная ночь, но если первая была вызвана ощущением потерянности и одиночества в Будапештском клоповнике, то эта – переполненностью впечатлени-ями и возбуждением: новая страна, за окнами – война, документы, противогазы, а главное, что дальше? Светлана же, обессиленная, спала на стуле, облокотившись на стол, зная, что муж все сделает сам. Он разбудил ее под утро, часов в шесть.

– А что теперь? – спросила она, зевая.

– Пойдем звонить Бэлле в Кармиель, поедем сначала туда, а дальше – увидим.

Бэлла, двоюродная сестра, приехала с двумя детьми в прошлом году и жила в Центре абсорбции. Это она два года тому назад организовала ему вызов, за что он вначале чуть не разорвал ее на куски, крича и вопя:

– Я тебя просил? Какого черта? Я никуда не собираюсь! Какой – такой Израиль?

Но зато потом извинялся и благодарил ее.

Это она показала ему первый в Энске ульпан по изучению иврита, где впервые он увидел живых израильтян, а точнее, израильтянок – преподавательниц, не знавших русского языка, но сумевших дать первые представления о Стране.

… Второй момент заключался в том, что в той же Белокурихе я проходил сеансы аутотренинга с медитацией у тамошнего зав. отделением, пожилого, поджарого доктора, который был здоров как бык, потому что каждое утро вставал спозаранку и до работы успевал пешком делать до десяти километров каждый божий день! И эти сеансы мне здорово помогли, вероятно, вместе с мумие, разведенным на спирту, такой вывод я сделал тогда.

И помню, что дело доходило то ли до галлюцинаций, то ли до состояний, которым я в те времена не нашел разумного объяснения. Но недавно я достал конспекты лекций этого доктора и вычитал там интересные вещи, очень подходившие к тому, что я увидел в Гурьевском бору!

А в лекциях доктора было много информации по этому вопросу:

«…Медитация базируется на отключении от материального мира и перехода в духовный… Техника медитации основана на повторении про себя своей мантры, что позволяет вступить в контакт с Единым Полем Сознания…

Мантра – это озвученное духовное начало, астральное имя, в частности, особое сочетание звуков… В состоянии медитации совершаются астральные путешествия: можно перемещаться в своем тонком теле, пока грубое тело пребывает в трансе… Можно побывать в прошлом и в будущем, контактировать с прошлыми и будущими цивилизациями, встречаться со своими космическими наставниками. Происходит расширение сознания, постижение и осмысление тайн мудрости древних и раскрытие своей Божественной Духовной Сущности… …Более того, медиумы способны к реинкарнации, то есть, к погружению в предыдущую жизнь. Реинкарнация означает трансмиграцию нематериальной бессмертной души из одного тела в другое. Она не является вечным циклом рождения и смерти. Она может быть остановлена возвышением нашего сознания на духовную платформу вне материальных условий, включающих действенность рождения и смерти…

Медитация – это глубокая концентрация на абстрактных идеях и размышления только о них… При достижении определенной глубины медитации приходит удивительное состояние слияния с чем-либо великим, прозрения огромной истины с ощущением переноса себя в другой мир, другое измерение… При этом все вокруг становится нереальным, странным, и деревья, и лес, и зима, и лето…»

В эту ночь я почти совсем не спал.

Голова просто раскалывалась, никакие анальгетики не помогали, седуксен не давал ни успокаивающего, ни снотворного эффекта. Я решил спастись бабкиным мумие, но, видать, перебрал, отхватив больший, чем надо кусочек смолы. Голову стало просто разносить!

Еще с вечера синоптики грозились гигантскими солнечными протуберанцами, которые адски влияют на магнитные поля Земли, а те, в свою очередь, гробят своими скачками сердечников, инсультников и таких психов, как я!

В общем, я понял, что в постели ловить нечего, день был субботний и на работу идти не надо, а потому решил с рассветом двинуть в свой любимый Гурьевский бор, чтобы на свежем сосновом воздухе поразмышлять о жизни, о своих болячках и малость развеяться после такой тяжкой ночи.

В лесу было просто классно!

Накануне прошел дождь, и воздух был свеж и напоен сосной. Птички своим чириканьем наполняли пространство звуками просыпающейся энергичной и бесконечной жизни. Быстрым шагом я добрался до заветной лавочки, сел и, поскольку головная боль не проходила, а лишь притупилась, стал смотреть вдаль, в сторону горизонта, пытаясь расслабиться и ни о чем не думать.

Легкий туман исходил от реки и, поднимаясь вверх, таял на уровне лесистого утеса, где я видел человека в ауре, а выше растворялся в чистом синем небе, которое подпитывало свою голубизну яркими лучами восходящего солнца. Чтобы унять не проходящую головную боль, закрыв глаза, я стал вспоминать текст аутотренинга, рекомендуемый белокурихинским доктором:

– Я спокоен… я совершенно спокоен… меня ничто не тревожит, не беспокоит, у меня ничего не болит… мне приятно и легко… тепло легкими струями перемещается к кистям рук и ступням ног… Я совершенно спокоен… У меня расслаблены мышцы лица, мышцы глаз, мышцы шеи… Расслаблены плечи, руки, грудь… живот… ноги… Плечи, руки… так, это я уже говорил… Я…плыву… Приятно… Глаза закрыты… Открой глаза… открыть глаза… глаза…

Я открыл глаза.

Передо мной на утесе в легкой дымке стоял человек и смотрел в мою сторону. Его одежда была той же, что и в прошлый раз, но в рассветном воздухе она сверкала и переливалась при ходьбе.

Он пошел ко мне! Он шел прямо, не обходя препятствия вроде камней и бугорков, а как бы пронзая их ногами, шел, плавно покачиваясь в такт мерно поднимающемуся и опускающемуся посоху в правой руке.

Я сидел в оцепенении, схватившись руками за прохладные брусья скамейки. Не дойдя каких-то пяти метров, он остановился. Нас разделяла то ли пелена, то ли прозрачная незримая стена, но я чувствовал, что есть какая-то плотная субстанция на неощутимом рубеже. Я вгляделся в него, и дрожь прошла по моим ногам.

Там стоял я сам!

То же лицо, что уже надоело мне каждое утро, когда при бритье я гляжусь в зеркало, тот же взгляд, короче, копия! Лишь одежда странная: этот плащ до земли, белый длинный платок на голове, ниспадающий до пояса, да посох из полированного дерева со странной витиеватой резьбой по всей длине.

– Ты кто? – спросил я тихо пересохшим вдруг ртом.

– Я – это ты! Разве не видишь? – с усмешкой ответил он.

Настроение было паршивым, работать не хотелось. Виновата, конечно же, была адская жара, привыкнуть к которой было тяжко. Пиво, охлаждаемое в сосудах из пористой глины и хранимое в глубоком подвале, помогало разве что на некоторое время. А потом все возвращалось к тягучим нудным мыслям о суете жизни, недовольстве женой и странным дружелюбно-враждебным отношениям с приятелями.

Сидя на веранде и потягивая пиво из серебряного кубка, Давид лениво наблюдал за происходящим в поле его зрения.

Вон там, вдали, прямо через пастбища Шауля и Беньямина, двигается на север колонна отборных воинов фараона. Впереди две колесницы прокладывают путь – по полю! Нет, чтобы обогнуть слегка, за тем бугром, а прямо по посевам ячменя топчутся! Вслед за колонной, подгоняемые надсмотрщиками, четырьмя рядами шли рабы, среди которых он сразу узнал двоих, помогавших ему прошлым летом под Фивами выламывать огромный кусок скалы для срочной заказной работы. Евреи-рабы! Когда же это кончится?

Надсмотрщик взмахнул короткой дубинкой – и отставший или замешкавшийся упал на землю, еще и еще удар! Колонна движется дальше, змеей исчезая за поворотом, а этот несчастный так и лежит в зеленом ячмене, и если даже он жив, часа через три умрет от нещадного солнца…

Давно пора привыкнуть к таким картинам… Не первый год на севере в дельте Нила идет строительство новой столицы, и через землю Гошен грохочут колесницы, двигаются колонны рабов и отряды воинов, направляясь туда. Дворцы, храмы и жилые здания росли прямо на глазах, Давид был там недавно и видел это. Фараон Рамзес, в честь которого и названа столица, недавно умер, да пребудет его имя в веках, а новый фараон Мернептах, да даруют ему боги долголетие и славу, решил довести до конца строительство канала, соединяющего Нил с Тростниковым морем, не прерывая стройки на севере. И потому потоки людей пересекались в разных направлениях как раз недалеко от Ахет-Атона, где жил Давид, поскольку столица Рамзес строилась севернее Мемфиса, а канал – южнее Фив, причем Ахет-Атон расположен почти на одинаковом расстоянии между этими крупными городами.

И часто он видел, как тысячи его соплеменников угоняются на стройки по всей стране, при том, что расплодившиеся в последнее время сборщики налогов обирали простых пастухов и землепашцев, а зерно, скот и пастбища попросту отбираются под разными предлогами: строительством городов, каналов или же войн с хеттами или аморитянами.

Конец ознакомительного фрагмента.