Восток – дело близкое. Иерусалим – святое. Глава 1. К востоку и западу от Босфора (Л. И. Медведко, 2009)

Приобщение к Востоку на Яузе

В мою пору Институт востоковедения РАН размещался в Сокольниках, почти на берегу Яузы. Посвящение в востоковеды в 1947 году бывших фронтовиков и демобилизованных, а также тех, кто так и не успел по разным причинам повоевать, запомнилось на всю жизнь. Среди поступивших в тот год немало было людей, за спиной которых остался фронт, и совсем юных, которым выпало тяжелое трудовое детство. Перед нами открывались двери не только в студенческую, но и совсем иную мирную жизнь. Впоследствии институт сначала был переименован в Институт восточных языков (ИВЯ), а потом в Институт стран Азии и Африки (ИСАА). Он-то и открыл путь приобщения к Востоку сначала моему сыну, а следом и моему внуку.

Нами, детьми «нежного возраста», надевшими еще до окончания войны курсантские погоны, весть об окончании Великой Отечественной войны была воспринята с двояким чувством. Разумеется, вместе со всеми мы радовались Победе. Но в глубине души мы были огорчены тем, что так и не успели внести в нее свою лепту. В первые ее месяцы мне довелось попадать и под бомбежки, и под обстрелы, пережить эвакуацию, даже беспризорничать. На всю жизнь запомнилось, как я с моим другом, а ныне известным писателем Александром Рекемчуком, назвавшим свою повесть о том времени «Нежный возраст», 9 мая 1945 года после долгого блуждания по улицам Москвы оказался на заполненной ликующими людьми Красной площади как раз к началу праздничного салюта. На наших плечах были узенькие курсантские погоны, какие носили тогда «спецы» военных школ. Девушки, принимая нас за настоящих вояк, не стесняясь, целовали нас, а ребята с криками «ура» подбрасывали в воздух. Никогда не забыть того чувства причастности к общенародной радости и приобщенности к свершавшемуся на наших глазах историческому событию – Великой Победе в самой Великой из отечественных войн.

Каждого из того поколения та война коснулась по-разному: одни лишились родных и близких, другие возвратились домой калеками. В общем, мало кого она обошла стороной. В то время, как мы надеялись на приближение победы социализма во всем мире, война опять начала надвигаться, но уже с востока. Шла гражданская война в Китае. На Ближнем Востоке разгоралась какая-то особая освободительная война. Не все студенты Московского института востоковедения понимали, кто в ней освобождался от империализма и колониализма – евреи или арабы. Но евреи, как нам казалось, были настроены более антиимпериалистически.

Наш институт находился на краю Сокольнического парка, где мы иногда прогуливали занятия. «Альма-матер» воспевалась в веселой студенческой песне на мотив известной тогда грузинской песни:

В первый студенческий год все ездили на занятия довольно исправно, потому что пропускать их, особенно по восточному языку, было себе дороже: отстанешь – не догонишь. К тому же в столовой института можно было и подкормиться: закажешь пять первых блюд и получишь к каждой тарелке супа по 100 граммов хлеба.

Хорошо запомнились напутственные слова ректора института в актовом зале, заполненном первокурсниками. Студенток было среди нас раз-два и обчелся. Да они как-то затерялись в общей массе бывших демобилизованных воинов и студентов, закончивших школу с медалями (впрочем, и девушки были только медалистки). Но при штурме бастионов науки свободного времени для романов почти не оставалось, к тому же это и не поощрялось. Ректор, напомнив, что учеба каждого из нас обходится государству в десятки тысяч рублей, призывал к верности избранной специальности. Он призывал девушек с японского и индийского отделений не выходить замуж за студентов с арабского или турецкого. Если же те и другие не оправдают израсходованных на них государственных денег, то на следующий год девиц вообще в институт принимать не будут. Здесь было неясно, кому пригрозил ректор. Однако на следующем после нас курсе училась всего одна студентка, и то принятая по звонку сверху. Предупреждение, видно, не подействовало. От появления в стенах института смешанных пар, вступивших, к примеру, на последнем курсе в «индо-турецкий брак», конечно же, не по расчету, стали появляться внеплановые дети. Таким оказался и младший соавтор (С.М.) этой книги.

Запомнился первый урок турецкого языка (арабский мне пришлось осваивать несколько позже, факультативно). Первым делом преподаватель спросил каждого, что его подвигло к изучению турецкого. Когда очередь дошла до меня, я честно признался: любовь к поэзии Назыма Хикмета. С его стихами я познакомился, будучи еще курсантом военного училища, на одном из вечеров поэзии. Мой ответ заинтриговал преподавателя. Владимир Дмитриевич Араскин попросил, если я помню, что-нибудь прочитать наизусть. С пафосом я продекламировал вступление к поэме Хикмета «Пьер Лоти»:

– А каким видите вы Восток в будущем? – прервал мое страстное выступление преподаватель.

Вспомнив слова, которыми Хикмет завершал свою поэму, «восстающий Восток кровавым платком размахивает перед вами», обращенные к санкюлотам Европы, я, не задумываясь, выпалил:

– Конечно, красным!

Владимир Дмитриевич с улыбкой спросил:

– А какой сейчас у Турции государственный флаг?

– Красный с полумесяцем! – ответил я после небольшой паузы.

– А вы хотели бы заменить на нем Полумесяц на Серп и Молот? Но знайте, полумесяц на небе – это символ ислама, мусульманской веры, он по-своему роднит всех мусульман, а наш Серп и Молот – это символ верности учению марксизма-ленинизма. Он объединяет трудящихся всего мира, всех рабочих и крестьян. Заменить одно другим будет не так-то просто. Вам, помимо восточных языков, обязательно следует знать также религию стран Востока, если вы собираетесь с нею бороться. С этой целью и будет прочитан курс исламоведения. Придется овладевать и другими знаниями, а их немало. Одни пришли на Восток с Запада, а кое-что намного раньше пришло на Запад…

В то время мы не очень задумывались над словами нашего преподавателя о том, что союзу рабочих и крестьян может как-то противостоять союз других единоверцев или религиозных националистов.

Младшему из соавторов запомнились слова другого преподавателя арабского языка, который потом стал нашим коллегой-журналистом и пожизненным наставником. Своих студентов Игорь Владимирович Тимофеев предупреждал:

– Арабский язык – это море без дна и берегов. Дна никогда не достанете и берегов его тоже – без постижения арабской культуры и мира ислама. Дело это трудное. В нашей стране с большой долей мусульманского населения это совсем не просто.

Не все тогда это сознавали, но Тимофеев, как в воду глядел. То, что нас ожидало уже в начале 1990-х годов, даже смутно никому не виделось в начале 70-х, а тем более в конце 40-х годов. На собственном примере Игорь показывал, как надо постигать арабский мир. Он занимался наукой, литературой, журналистикой, писал книги, преподавал, будучи одним из лучших синхронистов Советского Союза, переводил на самом высоком уровне, прекрасно знал диалекты арабского языка, а также разбирался во всех тонкостях политики, экономики, религии, поэзии и даже бизнеса арабского мира. В каких бы ситуациях он ни оказывался, голос его неизменно оставался спокойным и негромким. Зато его слова, произнесенные по-русски, по-английски или по-арабски, всегда оказывались к месту, безукоризненными по своей форме и содержанию.

После окончания учебы связи нашей семьи с Ближним и Средним Востоком укрепились и умножились. Старший соавтор называет себя «ровесником ближневосточного конфликта», а младший принял у него журналистскую эстафету на Ближнем Востоке уже после Октябрьской войны 1973 года. Эта война («Рамадана» – для арабов и война «Судного дня» – для Израиля) открыла новую полосу войн «неведомого поколения». Они и стали прелюдией «глобальной антитеррористической войны». Тогда трудно было представить, что резонанс этого конфликта в виде «исламистского терроризма» докатится до Западной Европы, до Юга России и берегов Америки.

Еще до выхода на экраны кинофильма «Белое солнце пустыни» мы имели возможность убедиться, что Восток – дело не только тонкое, но и трудное. Для востоковедов познание Востока оказалось еще делом почти непостижимым. Помимо марксизма-ленинизма это была, пожалуй, единственно признаваемая междисциплинарная наука без конца и без края. В чем-то ей удавалось обходить создаваемые идеологией преграды. Может, поэтому востоковедение перед закрытием Московского института востоковедения в год моего окончания было причислено к буржуазной науке. Вскоре после победы революции в Китае наш институт по настоянию «братской компартии» стал с 1973 года называться Институтом стран Азии и Африки при Московском государственном университете. Но и после этого он оставался единственным многопрофильным институтом, где в программу обучения входило не изучение научного атеизма, а постижение глубин восточных религий. Для ближневосточников это было исламоведение. Однако родственные исламу религии – христианство и иудаизм – оставались по-прежнему «терра инкогнита». Они находились как бы в запретной зоне. Приходилось только догадываться о подлинных процессах в мире разных религий.

Все, что там происходило, относилось к антиколониальному или освободительному движению. Поэтому как неожиданный «сюрприз» была воспринята разразившаяся в 1947 году Палестинская война. Она никак не вписывалась в привычный формат антиколониальной войны, в которой сами освобождающиеся народы – палестинские арабы и евреи – стали убивать друг друга. Никто не мог предвидеть, что эта война выльется в самый длительный конфликт века на Ближнем Востоке. Тем более, никому на ум не приходило, что в новом столетии он может вылиться в глобальное противоборство террора-антитеррора.

В годы нашей подготовки, завершить которую предстояло уже на зарубежном Востоке, нам часто напоминали слова В.И. Ленина о том, что Восток – это «главный резерв мировой революции». Наш преподаватель Аракин часто любил говорить:

– На Востоке история измеряется не временем в десятилетиях и столетиях, а пожатиями рук тех людей, с которыми встречаешься. Многие из них эту историю делают.

В скором времени мне представилась возможность обменяться рукопожатием с одним из таких людей. Это был писатель Илья Эренбург. Само собой разумеется, тогда мы не знали о двойственном отношении к нему И.В. Сталина. Вождь усматривал в нем почему-то международного шпиона и человека, сочувствующего сионистам. Перед нами он предстал совсем иным. Незадолго до посещения нашего института Эренбург по поручению вождя подготовил статью для газеты «Правда» об отношении советских евреев к Израилю и сионизму. Разрешение «еврейского вопроса», говорилось в ней, зависит не от военных успехов евреев в Палестине, а от победы социализма над капитализмом. Поэтому все еврейские труженики связывают свою судьбу не с судьбой еврейского государства, а с социализмом. Они далеки от мистики сионистов и смотрят не столько на Ближний Восток, сколько в будущее, «на север – на Советский Союз, который идет впереди человечества к лучшему будущему». Так Эренбург постарался прояснить свое истинное отношение к сионизму. Но такое указующее предостережение не помешало многим советским евреям вскоре уехать в Израиль. Среди них оказался наш любимый преподаватель по политэкономии Энох Яковлевич Брегель, который покинул Советский Союз вслед за своим сыном. Перед отъездом он высказывал свою убежденность в том, что Израиль может стать «точкой опоры социализма на Ближнем Востоке». Вскоре туда же последовали некоторые наши бывшие фронтовики еврейской национальности.

Незадолго до нашей встречи с Эренбургом вышел наделавший много шума его роман «Буря». Он был посвящен недавно закончившейся Второй мировой войне в Европе. Эренбург, можно сказать, непосредственно соприкасался с ее историей от начала Первой мировой войны до окончания Второй мировой.

Мне, отвечавшему в Комитете комсомола за культмассовую работу в институте, поручили пригласить Эренбурга на читательскую конференцию. Нам хотелось узнать, что он думает о разразившейся новой буре на Ближнем Востоке. Уже тогда ближневосточная политика Москвы начала колебаться, как любили потом подшучивать, вместе с генеральной линией партии. Колебания эти ощущались повсеместно – в идейно-политической борьбе, в органах СМИ, во внешней политике. Отражалось это и на полях сражений Палестинской, а потом и всех последующих арабо-израильских войн. А в стенах нашего института сама учеба была настолько политизирована, что даже изучение восточных языков проходило в свете «гениального труда» И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Концы с концами при таком изучении не всегда сходились.

На первых порах Советский Союз в начавшейся борьбе сначала в ООН, а затем и на самой Святой земле поддерживал идею создания еврейского государства в Палестине. Очень быстро Москва отказалась от продвигаемого ею вначале проекта двухнационального арабо-еврейского государства. Уже позже стало известно, что одновременно Кремль строго секретно информировал советских представителей в ООН о своих подлинных намерениях в отношении создания еврейского государства. Оно рассматривалось как будущий, наиболее надежный оплот в борьбе против колониализма и империализма. Еще при жизни Сталина Москва, убедившись в переориентации Тель-Авива на Вашингтон, стала делать ставку на арабское освободительное движение в общей борьбе против империализма и сионизма.

В стенах нашего института шло изучение почти всех восточных языков. Но о будущем государственном языке Израиля – иврите – не только студенты, но даже преподаватели имели весьма смутное представление. Эренбурга крайне удивила такая дискриминация. Он спросил меня, почему иврит исключен из числа изучаемых в Институте восточных языков. Не услышав вразумительного объяснения, он произнес:

– По-моему, ваши учителя делают ту же оплошность, что и сионисты, которые, противопоставляя себя Арабскому Востоку, откровенно предлагают свои услуги Западу. Как бы от этого там не разразилась буря посильнее, чем Вторая мировая война.

Прогноз его стал сбываться гораздо раньше, чем мы закончили институт. Правда, угрозу надвигавшейся на Востоке бури мы ощутили позже. В год окончания института назначение на работу за границей получили лишь единицы. При распределении выпускников приоритет отдавался в первую очередь заявкам из военных и других закрытых ведомств. Так как на последнем курсе я уже совмещал учебу с работой руководителя лекторской группы Московского комитета комсомола, на меня поступили три заявки: одна – из ЦК ВЛКСМ, другая – от КГБ и третья – из Генштаба. При первом же собеседовании в КГБ, узнав, что кое-кто из моих родственников во время войны оставался на оккупированной немцами территории, меня, к счастью, забраковали. Представители Генштаба проявили ко мне большую снисходительность как к бывшему курсанту артиллерийского училища и к тому же без пяти минут ответственному работнику комсомола. Через три месяца стажировки в Главном разведывательном управлении (ГРУ) при Генштабе меня, едва ли не самого первого из всех выпускников института, отправили за границу на должность переводчика аппарата военного атташе (ВАТ) при посольстве СССР в Турции. Там мне и пришлось работать сначала в Анкаре, а потом в Стамбуле при генконсульстве.

В Анкаре мне предстояло стать переводчиком аппарата ВАТ, а в Стамбуле участвовать в процедуре передачи США военно-морских судов, полученных по ленд-лизу. Уже тогда пришлось вплотную соприкоснуться как с местной дипломатической кухней, так и с ближневосточной заварухой по соседству.

Моей жене Елене Калинниковой, сменившей на время командировки свою родовитую фамилию на фамилию мужа, как молодому индологу повезло меньше. Она оказалась не в Индии, на берегах Ганга, а в Турции, на берегах Босфора, где заботу о двух детях пришлось совмещать с преподаванием английского языка в нашем посольстве. Зато это расширило ее востоковедный кругозор и приобщило к так называемому совместительству.

Вообще-то совмещать востоковедное образование, полученное в институте, и осваивать неведомые ранее профессии и специальности пришлось многим дипломированным страноведам после прощания с «альма-матер».

Из русской в турецкую Евразию

Когда нам с женой выдавали дипломы об окончании Московского института востоковедения с указанием, что один из нас – референт-страновед (Турция), а другая – референт-страновед (Индия), мы и подумать не могли, что окажемся первыми из всех выпускников, которым суждено так быстро переместиться из сталинской России в посткемалистскую Турцию. Совсем трудно было поверить еще и в то, что мы попадем из одной эпохи в другую: через несколько месяцев в СССР закончилась эпоха Сталина, а в Турции – правление созданной Кемалем Ататюрком («отцом турок») Народно-республиканской партии, которую в последние годы возглавлял его преемник – Исмет Иненю.

Отъезд наш в Турцию сначала задержался из-за ожидания появления на свет третьего члена нашего семейства. За это время пришлось пройти несколько кругов инструктажей. Наставления давались самые разные. Инструктировавший меня в Генштабе полковник Николай Пономарев, в прошлом журналист-фронтовик, воевавший вместе с писателем Эмилем Казакевичем и друживший с ним, в заключительной беседе устроил мне что-то вроде экзамена. На засыпку он задал не столько вопрос, сколько сформулировал ответ, запомнившийся мне на всю жизнь: «Что самое главное в военной разведке, которую вам как переводчику придется обеспечивать?» Помня все предыдущие инструктажи, я стал перечислять: «Бдительность, преданность Родине, конспиративность…».

Терпеливо выслушав, Пономарев резюмировал: «Все это верно. Но главное – в другом. Надо уметь отличать устный доклад от письменного. Устно выкладывать все, как на духу, а когда придется оформлять это письменно, оставлять кое-что и себе на уме. Так что писать надо всегда с умом». Очевидно, так по журналистской привычке скаламбурил полковник-интеллектуал.

Пришлось побывать и в загранотделе ЦК, хотя тогда я не был членом партии, и сдать на хранение свой комсомольский билет. Довелось даже предстать лично пред очами Л.И. Брежнева. В то время он занимал должность куратора всех силовых структур. Беседа была короткой и сводилась к призывам быть особенно бдительными. Заключительные напутственные слова «берегите ребенка и держитесь крепче друг за друга» были высказаны нам с женой в шутливой форме уже непосредственно перед нашим уходом.

Их пришлось вспомнить уже на вторую ночь, вскоре после пересечения нашим поездом болгаро-турецкой границы. Первый турок, встреченный нами, оказался вовсе не страшным, а скорее сентиментальным и добродушным. Первое услышанное от него слово было связано с Аллахом в непонятном для меня сочетании – «Машалла!» (как выяснил потом, «Да хранит Аллах!). Первое «дело», в котором мы все оказались как-то замешаны, уже тогда было связано с терроризмом, хотя о такой опасности нас никто в Москве не предупреждал.

Добирались мы до Анкары окольным путем, можно сказать, на перекладных. Сначала поездом до Софии и Свиленграда, потом на машине болгарских пограничников. Они помогли нам перенести вещи и даже разрешили пешком перейти турецкую границу. На погранпункте и произошел первый контакт с «живыми носителями турецкого языка», как говорили у нас в институте. Когда таможенник попросил развернуть завернутого в одеяло и пеленки трехмесячного Сережу, тот, почуяв обретенную свободу, самым естественным образом выразил свою младенческую радость, пустив фонтан чуть ли не в лицо турка. Тот, едва успев отскочить, со смехом воскликнув: «Машалла!» На этом и закончился досмотр. В поезд, следовавший из Эдирне в Стамбул, нас посадил болгарский консул, передав то ли на попечение, то ли под охрану турецким проводникам вагона. А далее нас ожидало более серьезное испытание. Среди ночи настойчивый стук в дверь заставил меня открыть купе. Я увидел несколько полицейских и жандармов. Они возбужденно пытались что-то объяснить, указывая на наши вещи, которые тут же сами стали собирать, не дожидаясь нашей реакции. Из всех слов, потоком обрушившихся на меня, я разобрал только «каза», что в общем-то означает и аварию, и катастрофу. Но это могло быть и нечто другое, подходящее под категорию «провокация». О том, что она может подстерегать на каждом шагу, нас заранее предупреждали. Так как звать на помощь все равно было некого, пришлось следовать за людьми в форме. А те, выгрузив все наши вещи, предлагали заодно и подхватить плачущего ребенка. Но тут уж супруга, помня наставления Леонида Ильича, действовала строго по инструкции: никому ребенка не передоверять. За меня она держалась тоже крепко, пока мы преодолевали путь от одного состава до другого: тот стоял почти в километре от первых вагонов нашего поезда, сошедшего, оказывается, с рельсов. Утром встречавшие нас в Стамбуле работники консульства поведали о железнодорожной аварии, от которой мы невольно пострадали.

На следующее утро военный атташе полковник И.Н. Кондрашов представил меня нашему послу в Анкаре. А.Н. Лаврищев, бывалый советский дипломат, встретил, как мне показалось, строго, держа в руках свежий номер какой-то турецкой газеты. Указывая на ее первую полосу, он с места в карьер, решив, наверное, проверить мои знания турецкого языка, произнес: «Что же это вы, не успев еще доехать, занялись терроризмом и диверсиями? Вот читайте!»

Через всю газетную полосу красными буквами было написано: «Катастрофа на железной дороге». После статьи с подробным описанием происшествия с нашим поездом шел подзаголовок – «Русские шпионы». Указывая на него пальцем, посол, смягчив строгое лицо скупой улыбкой, подбодрил: «Вот отсюда и читайте».

Из заметки я узнал, что меня турки уже произвели из переводчика в помощники военного атташе. А дальше я постарался как можно ближе к тексту перевести все остальное: «Обращает на себя внимание, что по маршруту Эдирне – Стамбул в последнее время зачастили ездить русские дипломаты. Так, в ночь железнодорожной катастрофы по этой дороге проследовал помощник военного атташе Леонид Медведко со своей женой Еленой». О третьем «подозреваемом» – нашем сыне Сергее, слава богу, даже не упоминалось. Через несколько дней из других статей об этом происшествии я узнал о возможных его версиях и технических причинах. Среди них высказывалось предположение, что это могло быть делом рук курдских террористов.

Читая регулярно появлявшиеся в печати сообщения то о происках коммунистов, то о диверсиях курдов-сепаратистов, то о грядущих из русской Сибири снегопадах и жестокой зиме, я часто вспоминал разговор с Назымом Хикметом. Состоялся он перед моим отъездом. «Имей в виду, – предупреждал он меня, – во всем плохом, что происходит в Турции, будут винить Москву, коммунистов и курдов. Но так было не всегда. Живы там еще люди, которые помнят иные времена. Во всех войнах Россия и Турция были по разные стороны фронта. Но после Октябрьской революции мы оставались вместе, хотя одни назывались коммунистами, а другие – кемалистами; одни, правда, ныне признают себя интернационалистами, а другие были и остаются националистами…»

Уже при последней нашей встрече Назым Хикмет свое напутствие закрепил в виде автографа на подаренном мне романе в стихах «Человеческая симфония»: «Товарищу Медведко с любовью за то, что он как настоящий коммунист любит мой турецкий язык и мою Турцию. Назым». Мне очень дороги эти слова и автограф самого знаменитого в мире турецкого поэта. Как бы ни относился он к своим и русским коммунистам, выше всего ценил он в них интернационализм, неразрывно связанный с любовью к своему языку и своей Родине.

Дружеские и творческие встречи с Назымом Хикметом (мы иногда работали над переводами некоторых его стихов с турецкого на русский), общение с ним стали в моей жизни весьма значимыми событиями. Тогда я не предполагал, что через несколько месяцев мне удастся в самой Турции повстречаться с людьми, которые делали ее новую историю.

Турция близкая и далекая. Почему кемализм пережил сталинизм

Событие, которое через два месяца после моего прибытия в Анкару свело меня с Исмет-пашой, и в самом деле было историческим. Все утренние выпуски турецких газет 5 марта 1953 г. вышли с броскими заголовками: «Сталин протянул ноги!», «Русский диктатор загнулся!», «Сталин ушел из жизни сам или ему помогли уйти?». Никто из работников посольства не хотел этому поверить, тем более что официального подтверждения из Москвы еще не поступило. Услышав по московскому радио эту весть, они поспешили на работу. Мы жили по соседству, поэтому я пришел одним из первых. И очень удивился, когда у закрытых дверей нашей миссии увидел уже довольно большую группу одетых в черное иностранных дипломатов и турецких официальных лиц. Как потом стало известно, первым появился здесь лидер ставшей недавно оппозиционной Народно-республиканской партии, а в прошлом президент Турции генерал Исмет-паша Иненю.

Для меня это была первая встреча на чужой земле с человеком, олицетворявшим историю своей страны и как бы связывающим разные ее этапы – Первую и Вторую мировые войны, кемалистскую революцию, становление самой Турецкой Республики. В Сталине Иненю видел, наверное, прежде всего лидера великого государства и государственного деятеля мирового масштаба. Он пришел к посольству ни свет ни заря, чтобы выразить свои чувства. К столь раннему приходу именитого гостя в посольстве не были готовы. Пока драпировали черной материей зеркала и искали место, куда положить книгу для записи соболезнований и поставить принесенные Исмет-пашой цветы, мне как переводчику посольства пришлось до появления посла принимать нежданных гостей. Дольше всех мне удалось поговорить с Исмет Иненю. Он был для меня живым воплощением новой и новейшей истории Турции. Раньше я проходил ее в институте только по учебникам. К тому же это был непосредственный участник всех этих исторических событий. Да и сам он потом стал живой историей.

– Со смертью Сталина, можно сказать, ушла целая эпоха, – произнес Иненю слова, которые он записал в официальной книге соболезнований. – Именем Сталина эта эпоха одинаково связана с вашей и нашей историей. Наши страны чаще воевали друг с другом, а в годы революций и сразу после них мы были вместе и помогали друг другу. Но для этого необязательно делать революции. Наверное, лучше хранить наследие вождей наших революций. При них мы вместе строили мосты нашей общей истории, которые потом, к сожалению, сами разрушали. Дела Сталина, – заключил он после многозначительной паузы, – конечно же, войдут в историю века…

После этого, наверное, в подкрепление высказанного соболезнования Иненю крепко пожал мне руку. В тот момент мне, кажется, впервые раскрылся глубокий смысл восточной мудрости, не раз произнесенной нашим преподавателем: «История измеряется не временем, а рукопожатием людей».

До этого обмениваться рукопожатиями с творцами истории и вождями мне не случалось. Сталина я несколько раз видел издалека, неоднократно на Красной площади из тесно сомкнутого строя таких же, как я, курсантов – участников военных парадов. Правда, однажды представился случай увидеть его и вблизи, почти рядом, во время похорон в 1947 году старой большевички Р.С. Землячки. Тогда у ее гроба в Колонном зале Дома Союзов наша смена в почетном карауле на пять минут совпала с приходом Сталина и его ближайших соратников по Политбюро. В студенческие годы видел вождя пару раз на трибуне Мавзолея, когда мы проходили по Красной площади в колонне праздничных демонстраций.

С его преемником Н.С. Хрущевым повезло в этом отношении больше. Первый раз я увидел его, когда он, будучи главным партийным вождем Москвы, выступал перед комсомольским активом и лекторами Московской области. Во второй – в Египте, на открытии Асуанской плотины. Тогда на торжественной церемонии Хрущев пожимал руки многим встречавшим его. Но под руку «дорогого Никиты Сергеевича» советские журналисты, к счастью, не попали. Зато многие из нас были удостоены рукопожатия вождя египетской революции Гамаля Абдель Насера и иракского «халифа на час», генерала Арефа, которому Хрущев пригрозил то ли Кувейтом, то ли кюветом, если Ирак не пойдет по пути социализма.

Но тогда, в марте 1953 года, Исмет Иненю был не просто зарубежным лидером, а исторической личностью, который, по его словам, лично виделся и беседовал со Сталиным. Иненю мог бы, наверное, войти в историю как «турецкий Сталин». Он тоже был преемником вождя революции и так же, как Сталин, считался одним из героев гражданской войны в Турции. Разница между ними была лишь в том, что именем Сталина вслед за Царицыным назван был и ряд других городов страны, а Исмету-паше самому была дана фамилия в честь освобождения города Иненю и одержанной победы над интервентами в Первую мировую войну. Потом молодое поколение воспринимало Иненю как город, названный именем преемника президента Ататюрка.

Имя Исмет-паши вместе с городом Иненю, как и имя Сталина вместе с городом на Волге, носившем его имя, почти одинаково вошли в историю некогда великих и одновременно развалившихся евразийских империй. После этого судьба их сложилась по-разному. В Турции гарантом сравнительно мирной передачи власти выступала армия, вернее, ее генералитет. В России это сопровождалось закулисными переворотами, передрягами и перетасовками во все более старевшем Политбюро. Генсеки, а одновременно главнокомандующие Вооруженными силами, даже переименовав себя потом в президенты, оказались не способны выполнять роль гарантов сталинской Конституции. Менявшиеся после каждого военного переворота власти Турции, перейдя вскоре после окончания войны к двухпартийной, а потом и многопартийной системе, сумели сохранить два главных постулата из наследия кемалистской революции. Религия оставалась отделенной от государства, но она не противопоставляла себя ни власти, ни народу. Армия объявлялась вне политики. Командование, вернее, его верхушка объявила себя гарантом кемалистского курса. Поэтому армия всегда зорко следила за политиками. В переходные периоды после военных переворотов она, как правило, периодически выдвигала наверх своих выдвиженцев. Может, поэтому, проиграв Первую мировую войну и лишившись обременительного наследия Османской империи, кемалистская Турция сумела сохранить плоды одержанных ею побед в национально-освободительной борьбе. В значительной степени благодаря искусному маневрированию Иненю она оставалась нейтральной в течение всей Второй мировой войны. Ни в ее начале, ни в ее разгар это не сулило ей ничего хорошего.

– То, что Турция сохранила свою целостность и суверенитет, было большой заслугой нашего Исмета-паши – наследника Кемаля Ататюрка, – сказал мне в одной из бесед преемник Иненю, новый лидер Народно-республиканской партии Касым Гюлек.

Кстати, последнее наставление полковника Пономарева перед нашим расставанием пригодилось мне не только в Турции, но и во всех последующих, в том числе и журналистских, странствиях. Его шутливый совет – «главное в разведке на Востоке не все петь, что видишь и слышишь», пригодился на всю жизнь, пока в него не внесла свои корректировки «эпоха гласности». Тогда же, в 1950-х, содержание своей беседы с Иненю и его преемником Гюлеком я во всех подробностях доложил своему прямому начальнику полковнику Кондрашову. Выслушав меня, он рассудил вполне здраво: «В донесении политические моменты отрази, а историю оставь на потом – потомкам», – скаламбурил военный атташе.

ХX век ушел уже в историю. Правда, кое-какие ее страницы замараны или плотно заклеены – и все еще не раскрыты до конца тайны политики. Может, настала пора, не откладывая больше на потом, вместе с потомками начать разбираться в нашем наследии? Смысл не в быстро умирающих сенсациях, а в знании живой истории.

Тяжелое наследие незавершенных мировых войн долго, однако, омрачало союзнические и дружеские отношения между Турцией и Россией, которые призывал не забывать Кемаль Ататюрк. Фактически его смерть совпала с постепенным втягиванием Ближнего Востока во Вторую мировую войну. Все эти годы Россия и Турция находились, по сути, по разные стороны военного и дипломатического фронтов.

Прибывший в Анкару вскоре после смерти Ататюрка посол третьего рейха Р. фон Папен выполнял и роль координатора всех разведывательных служб Германии на Ближнем Востоке. Они работали не только против СССР, но и против его союзников по антигитлеровской коалиции.

Главную ставку в Турции нацистская Германия делала на реакционные круги пантюркистов, руководителей эмигрантских организаций и националистов. Они находили там приют, бежав из Азербайджана, Башкирии, Крыма и Татарстана. Связь с ними осуществляли брат младотурецкого диктатора Энвера-паши, один из бывших лидеров татарских и башкирских автономистов Ахмет-Заки Валидов и некоторые депутаты меджлиса. Двойную игру на Ближнем Востоке, особенно в Палестине, вели тогда и некоторые сионистские лидеры. В Турции они устанавливали взаимовыгодное сотрудничество и с нацистами, и с пантюркистами.

Заключив в октябре 1939 года договор о военной взаимопомощи с Великобританией и Францией, турецкие власти при Иненю тем не менее всячески уклонялись от его выполнения. Наоборот, Турция в широких масштабах стала поставлять стратегическое сырье, продовольствие и материалы военного назначения в Германию. С момента нападения вермахта на СССР Турция, объявив о своем нейтралитете, делала ставку на победу держав Оси. В ожидании этой победы она именно тогда и заключила с Германией пакт о ненападении и дружбе.

В критический для Советского Союза период (с осени 1941 до начала 1943 года) основная часть турецкой армии была сосредоточена на его границах. Турецкие власти негласно забрасывали во временно оккупированный немцами Крым пропагандистов для ведения пантюркистской агитации. Некоторые из них проходили даже службу в созданных немцами крымско-татарских формированиях.

С января 1943 года США и Англия стали оказывать все больший нажим на Турцию в надежде побудить ее вступить в войну на стороне антигитлеровской коалиции. В декабре того же года президент Исмет Иненю на встрече с У. Черчиллем в Адене и Ф. Рузвельтом в Каире (они возвращались с Тегеранской конференции трех великих держав) обещал ускорить вступление своей страны в войну против Германии. Но и после этого Турция продолжала поставки стратегического сырья в рейх. Она никак не реагировала на неоднократные нарушения германским военно-морским флотом конвенции о Проливах.

На протяжении всей войны Турция выступала в двоякой роли: с одной стороны – возможного союзника нацистской Германии, а с другой – ее заложника. В ретроспективе альтернативной истории она могла оказаться и тем и другим. В значительной степени судьба «привратника на Босфоре» решилась тогда в битве на берегах Волги. Только после Сталинграда Анкара стала притормаживать свое сближение с Берлином.

Неслучайно Исмет Иненю в день траура по Сталину при выражении своего соболезнования в советском посольстве, повторив несколько раз, что «ушла целая эпоха», уже в беседе с нашим послом признал, что город, носящий имя Сталина, навсегда войдет в историю вместе со Сталинградской битвой.

Эта битва и в самом деле не только обозначила перелом в ходе Второй мировой войны, но и определила место Турции в ней. В труде, вышедшем в канун шестидесятилетия окончания Второй мировой войны под заголовком «Что, если бы?», западные историки отмечают, что в стратегических планах Гитлера Турция, если бы отказалась быть добровольным союзником, все равно стала бы плацдармом для прорыва к вожделенной нефти в Ираке, Иране и Азербайджане. Все зависело от того, какое Гитлер изберет направление главного удара. Если бы до нападения на Советский Союз африканской армии Э. Роммеля удалось через Каир и Иерусалим дойти до Дамаска и Багдада, то Турция, как предполагали в Берлине, сама навязалась бы в союзницы либо согласилась ею стать. А значит, участвовала бы в осуществлении последующего плана под кодовым наименованием «Манулла», – он предусматривал дальнейшее продвижение на Восток, но уже через Иран и Афганистан к Индии и в Среднюю Азию. В случае колебания или отказа Турции стать добровольной союзницей Германии подписанная фюрером 11 июня 1941 года директива (за десять дней до нападения на СССР) предписывала сосредоточить немецкие войска в Болгарии «для обеспечения политической лояльности Турции или для подавления возможного сопротивления».

Когда в начале апреля 1941 года в Ираке произошел военный переворот прогерманского «золотого триумвирата» полковника Гейлани, Гитлер подписал еще одну директиву – «О поддержке арабского освободительного движения». Предполагалось, что такую «поддержку» окажут войска Роммеля после взятия Каира, форсирования Суэцкого канала и вытеснения англичан из Палестины. Обе подписанные Гитлером директивы (под номерами 30 и 32) не противоречили друг другу, а дополняли и развивали план «Барбаросса». В случае сохранения Турцией формального нейтралитета в Берлине рассчитывали, оккупировав Сирию и Ливан, осуществить бросок к нефтяным полям Ирака, Ирана и Саудовской Аравии. Затем, к концу 1941 года, начать продвижение к Каспийскому морю с целью овладения бакинскими скважинами. Осуществление этого варианта связывалось с предварительным захватом британских островных колоний в Восточном Средиземноморье. Однако для этого у Гитлера и Муссолини не было достаточных морских и десантных сил, способных совершить, «как по камням», переход к берегам Леванта.

Второй вариант представлялся более реальным. Он предусматривал оккупацию Болгарии и греческой Фракии, чтобы создать там необходимые плацдармы для оккупации сначала европейской, а затем и всей азиатской частей Турции. Уже оттуда планировался (после вторжения в Ирак, Иран и Саудовскую Аравию) молниеносный захват «южного подбрюшья» СССР силами создаваемого на новых плацдармах мощного «северного щупальца»: охват и взятие мертвой хваткой главного противника – большевистской России. По оценке английских и американских военных историков, такие клещи могли бы оказаться более успешными, чем провалившийся блоковый блицкриг против России.

Что помешало Гитлеру осуществить по стопам Наполеона, казалось бы, не столь уж бредовый план похода на Москву? По убеждению авторов «Что, если бы?», свою роль в этом сыграло не столько юридическое препятствие в виде не столь уж строжайшего нейтралитета Турции, сколько «идеологический синдром антибольшевизма». Скорее всего, именно ненависть фюрера к большевизму, подкрепляемая страхом превентивного удара со стороны Сталина (реальность его нанесения представляется не такой крамольно-преступной, как его описывает В. Суворов в своем «Ледоколе». – Л.М.), подтолкнула Гитлера лезть на рожон, чтобы быстрее покончить со своим главным врагом – Сталиным. Как замечает в этой книге американский профессор Р. Каули, «дорога, которой тогда не воспользовались, все равно остается на карте». С ним соглашается и его британский коллега Дж. Киган. Он приходит к выводу, что Запад должен быть очень благодарен тому, что весной 1941 года Гитлер «не избрал более тонкую и менее прямолинейную стратегию».

В неменьшей степени этому должен быть благодарен и Ближний Восток. В случае успешного осуществления плана «Барбаросса» даже неважно, в какой последовательности осуществлялись бы африканские операции «Феникс» или «Марита» с продолжением операции «Манулла» (Афганистан и Иран). Многие североафриканские и ближневосточные страны, в том числе и Турцию, ожидала бы судьба контролируемых территорий или колоний третьего рейха. Так или иначе, их населению была бы уготована участь рабочего скота. Не было бы ни Ливийской Джамахирии, ни Египта Насера, ни еврейского государства Эрец-Исраэль (Земля Израиля), ни Арабской Палестины. Наверняка не стало бы ни ваххабитской Саудовской Аравии, ни Хашимитского королевства Иордании. А Турции скорее всего была бы отведена роль германского протектората.

Не знаю, посещали ли подобные мысли Исмета Иненю. Ведь он принял наследие Ататюрка в преддверии Второй мировой, но не сумел потом, в годы холодной войны, его сохранить в отношениях с Россией. Как мне тогда показалось, он не столько прочувственно высказывал свои соболезнования по поводу смерти Сталина, сколько выражал надежды на лучшие времена в добрососедских отношениях России и Турции, сопроводив их традиционным в таких случаях «Иншалла!» («Дай бог!»), чтобы это сбылось.

Холодная война не могла не сказываться на периодически обострявшихся отношениях Москвы с Анкарой. Веру в возвращение дружбы по-прежнему символизировал разве что памятник на площади Таксим в Стамбуле. Он изображал героев освободительной борьбы со стоящим рядом советским полководцем М.В. Фрунзе. Монумент был водружен по личному распоряжению Кемаля Ататюрка в знак признания и веры в дружбу между двумя близкими соседями. Об этом же напоминали и действующие памятники: построенный в 1930-х годах с помощью Советского Союза самый крупный в стране текстильный комбинат в Кайсери, а также планерная школа недалеко от Коктебеля в Крыму, где когда-то обучались турецкие военные летчики. Среди них была и приемная дочь Ататюрка Сабиха Гекчен.

Уже в конце 1950-х годов мне приходилось принимать участие в переговорах, которые велись в Анкаре и Стамбуле, о восстановлении деловых и культурных связей между нашими странами. В марте 1967 года было подписано новое соглашение об экономическом и техническом сотрудничестве. При участии и содействии наших специалистов было построено около двадцати новых объектов. Среди них металлургический завод в Искендеруне, алюминиевый комбинат в Сейидшехире, нефтеперерабатывающий завод в Измире, плотина и водохранилище на реке Ахурен, химические комбинаты в Бандырме и Мерсине.

За последние годы Турция стала одним из самых продвинутых деловых партнеров России. К 2010 году она благодаря реализации уникального проекта «Голубой поток» может выйти на первое место по закупке российского природного газа. В ближайшие пять лет объем его закупок запланировано увеличить в два раза. Почти во столько же раз возросли за прошедшие пять лет поставки нефти. Новый импульс получило развитие сотрудничества в области культуры, науки и гуманитарных связей. Состоявшаяся летом 2005 года в городе Сочи рабочая встреча президента В.В. Путина и премьер-министра Турции Р. Эрдогана продемонстрировала готовность Москвы и Анкары сообща решать многие совместные задачи, продолжать политический диалог и деловое сотрудничество. А начало всему этому было положено после установления в 1920 году дипломатических отношений между Россией и Турцией. Если вспомнить строки Назыма Хикмета, некогда определившие мою судьбу, то теперь я бы перефразировал их по-другому: «У России в историческом пространстве не было, нет и, возможно, не будет в будущем более близкого Востока, чем соседняя «близко-далекая» Турция…»

Почти после одновременного распада сначала царской России, а вслед за ней и султанской Турции обе страны долгое время, по крайней мере, до развала Советского Союза, оставались единственными соседними евразийскими государствами. Они не только географически находятся в пространстве Европы и Азии, но и связаны общей историей, во многом схожими судьбами преимущественно славянских и тюркских народов. Как христиане, так и мусульмане и поныне в основном проживают в новых границах уже постимперских государств. Этой общей историей с географией и был предопределен их путь – не европейский и не азиатский. Советская Россия и Новая Турция каждая на свой манер шла собственным путем, встречаясь с разными, а в чем-то и со схожими трудностями. По-разному старались они их преодолевать, то с успехами и победами, то с потерями и поражениями.

Успехи Страны Советов в социально-экономической сфере принесли свои плоды в исторической Победе в Великой Отечественной и во Второй мировой войнах. Они были продемонстрированы и первым прорывом СССР в Космос. Но в этнонациональной политике обе страны натолкнулись на схожие трудности. Отчасти нерешенность этих проблем привела к развалу Советского Союза. После этого Россия оказалась вовлеченной во многие межнациональные конфликты на Кавказе. Они вылились в длительную войну с чеченским сепаратизмом и терроризмом на Северном Кавказе. Кемалистская Турция унаследовала от Османской империи греческий и армянский вопросы, связанные с последствиями Первой мировой войны, а вместе с ними и более острую курдскую проблему. До сих пор она несет их тяжелый груз. Это дает о себе знать как на дипломатическом фронте при решении затянувшейся кипрской проблемы и вступления Турции в Европейский союз, так и на постоянно ощутимом фронте многолетней борьбы с курдским сепаратизмом и международным терроризмом.

Со схожими трудностями и бедами приходится сталкиваться и современной России в борьбе с разными проявлениями терроризма и сепаратизма. На постсоветском Кавказе не всегда удается эффективно противостоять силам международного терроризма и радикально-политического ислама. Глубинные причины этого кроются, может быть, не столько в проводимой Советской Россией и кемалистской Турцией внешней политике (Москва – с упором на пролетарский интернационализм и революционный резерв Востока, Анкара – на капиталистический Запад), сколько в избрании ими разных социально-политических курсов. Это касается, прежде всего, области межнациональных отношений и взаимоотношений с религией.

Цивилизационные последствия Первой мировой войны, в которую вступили почти одновременно обе империи – царская Россия как оплот Православия и Османская Турция как защитница ислама, оказались во многом схожими. Возможно, из-за того, что и сами эти империи были во многом похожи. Будучи полиэтническими и многоконфессиональными, они претендовали на то, чтобы воплощать в себе две мировые религии ортодоксального толка – православное христианство и суннитский ислам. Вовлечение в Великую войну тоже проходило через сходные поражения в малых войнах: России – в войне с Японией в 1904–1905 годах, Турции – в двух балканских и итало-турецко-ливийских войнах. Для обеих империй эти войны завершились катастрофами: они не только потеряли значительную часть своих территорий, но и понесли огромные жертвы. Все же для России постимперский транзит оказался куда труднее и жертвеннее, чем для кемалистской Турции. Это произошло не только из-за различного их отношения к классовой борьбе и религии. Революции по-разному откликнулись на заявку религии об ее участии в общественной жизни. Поэтому, возможно, это по-разному и аукнулось в цивилизационных последствиях войн ХХ века.

В самый разгар холодной войны, сопровождавшейся тремя «горячими» кризисами – суэцким, венгерским и кипрским (они следовали буквально один за другим), меня прикомандировали к аппарату военно-морского атташе. Находился он в Стамбуле. Там меня подключили к переговорам и самой процедуре передачи полученных от США в годы войны по ленд-лизу старых торпедных и вспомогательных военных судов. Правда, так и не ясно было, кому мы их передавали: прежним хозяевам или Турции – новому союзнику по НАТО. Кроме участия в этих переговорах, я по просьбе нашего торгпредства был направлен в качестве переводчика на ежегодно устраиваемую в Измире торгово-промышленную ярмарку. Меня это вполне устраивало, так как я имел возможность получить хорошую языковую практику. Там мне посчастливилось близко познакомиться с одним из многих посетителей советского павильона доктором Хикметом Кывылджимлы. Он оказался близким другом Назыма Хикмета. Вместе они просидели в тюрьме, в одной камере, более десятка лет за «коммунистическую пропаганду». Он тоже писал стихи и перевел на турецкий язык ряд трудов классиков марксизма-ленинизма. Выйдя на волю, он возглавил рабоче-крестьянскую партию «Ватан» («Родина»).

Узнав, что в Москве я встречался с Назымом и занимаюсь переводами его поэзии, доктор приглашал меня потом несколько раз к себе, в небольшой домик на азиатском берегу Босфора. Некогда он назывался Скутари, а ныне – Ускюдаром. Дома он мне признался, что теперь переключился с марксистской классики на политическую поэзию. С одним из своих новых творений он тут же познакомил: дал почитать свой «отчетный доклад» в стихах. Подготовлен он был специально для участников съезда партии «Ватан», названный «Конгрессом хлеба и лука», ибо именно этим вынуждены были чаще всего питаться трудовые люди, будь то турки или курды, турецкие армяне или греки.

Незадолго до того в Стамбуле разыгрались бурные события под националистическим девизом «Кипр – турецкий». Они сопровождались не только греческими, но и новыми армянскими погромами. Неспокойно было и в восточных вилайетах, где проживали в основном курды. Официальные власти называли их «горными турками». Когда по возвращении в Москву я рассказал Назыму Хикмету о своей жизни в Турции и встречах с доктором Кывылджимлы, он, не скрывая волнения, стал мне читать отрывки из поэмы в стихах «Человеческая симфония», рассказывать о своих друзьях разных национальностей, с которыми познакомился на воле и в тюрьме. Услышав о планах своего друга создать новую рабоче-крестьянскую партию на интернациональной основе, Назым, назвав его неисправимым идеалистом, добавил: «Турецкий национализм и интернационализм – несовместимы… Наверное, даже турецким коммунистам так же трудно избавиться от национализма, как советским коммунистам от бюрократизма. Недаром его так бичевал Маяковский. Не знаю, что опаснее – национализм или бюрократизм». Назым, как в воду глядел: вкупе они и развалили потом Советский Союз.

При прощании он подарил свою новую книгу с поэмой «Человеческая симфония». Из всех автографов моих друзей, писателей и ученых (а таких книг у меня несколько сотен), надпись на титульном листе книги Хикмета мне особенно дорога. Теперь лишь мне известно, какой смысл вкладывался нами в понятия «национализм», «интернационализм» и «коммунизм». Прожив в СССР после эмиграции из Турции несколько лет, Назым остро переживал «обуржуазивание» советской номенклатуры и все другие издержки нашей модели извращенного «реального социализма». Причину последовавших за революцией бед он усматривал не столько в сталинском тоталитаризме, сколько в советском бюрократизме и его нетерпимости к любому инакомыслию.

– Ваш бюрократизм превзошел даже наш турецкий. Вы успешно можете с ним конкурировать и даже экспортировать его не только в социалистические, но и капиталистические страны, – мрачно подшучивал Назым Хикмет.

Друг Назыма, доктор Кывылджимлы, будучи сам атеистом, болезни советских большевиков ставил другой диагноз: это нетерпимость по отношению к своим и чужим, верующим и инакомыслящим, христианам и мусульманам. Против них нельзя проводить репрессии, как это было в сталинские времена, и этнические чистки, которые сотрясали Турцию в Первую мировую войну.

– Ничто так не ослабляет любой режим, любую цивилизацию или религию, – сказал он при нашей прощальной беседе, – как идейное, но не цивилизованное и не демократичное обращение – со своим или с чужим народом. Режим, который, провозгласив свободу и демократию, сумеет сохранить их для своего народа и признать такое же право за другими народами, этим и докажет свою жизнеспособность.

Основанная Кемалем Ататюрком Народно-республиканская партия, как и большевики, единолично правила страной около тридцати лет. Скорее по инстинкту самосохранения, а не только под давлением американцев она вовремя, еще при правлении Иненю, решила «демократизироваться» не в прямом, а в турецком значении этого понятия. Наряду с правящей партией разрешено было создание (по аналогии с США) Демократической партии. Установившееся ненадолго двухпартийное правление также было далеко не безмятежным. Несколько военных исправительных революций и переворотов не помешали прорываться к власти не всегда демократическим путем и буржуазным светским, и религиозным партиям.

Одна из таких религиозных партий, возглавляемая нынешним премьер-министром Р. Эрдоганом, сумела победить на последних парламентских выборах. Его правительство подтверждало свою верность идеям Кемаля Ататюрка, духу ислама, союзническому долгу НАТО и принципам Европейского союза. Это не помешало новому турецкому правительству вернуться к проводимой Ататюрком политике дружбы и сотрудничества с «Великим северным соседом» – Россией. Но в новых условиях глобального противостояния террора-антитеррора не все составляющие обновленного кемалистского курса оказались совместимы. Потребовались определенные коррективы. Волей-неволей пришлось признать за «горными турками» право не только называться курдами, но и пользоваться родным языком и некоторыми атрибутами местной автономии. Труднее оказалось совмещать, а тем более соединять ислам (да и вообще религию) с политикой. Точно так же трудно бывает отделить от пантюркизма патриотический турецкий национализм, уходящий своими глубокими корнями в историю Османского султаната и халифата.

В турецком языке не делается разделение между словами «турок» и «тюрк». Они неразделимы. Ислам воспринимается турком, арабом, персом, то есть всеми мусульманами, не только как религия, но и как некий общий стержень общности и национального самоощущения («уммы»), он полностью не отделяется от кемализма. Но религия не должна быть политическим орудием какой-либо партии. Ни одна из них не может объявлять на нее монопольное право как во внутренней, так и во внешней политике. В этом принципиальная разница кемализма и господствовавшего в свое время в СССР сталинизма, который устанавливал монопольное право на марксизм-ленинизм как на заменитель религии не только в самой России, но и в мусульманских республиках Кавказа и Средней Азии. Такую мысль высказывали в 2001 году мои собеседники – турецкие участники Международной конференции в Баку «Исламская цивилизация на Кавказе». Именно в этом, считали они, одна из причин того, почему кемализм оказался более жизнестойким, чем сталинизм.

В чем же все-таки истоки упоминавшегося Назымом «неискоренимого турецкого национализма»? Как могло случиться, что так глубоко укоренившаяся исламская солидарность или кемалистский национализм (как бы их ни называли – пантюркизм, туранство или арабизм) оказались более живучи, чем, казалось бы, бескорыстно благородный коммунистический или советский интернационализм? Эти вопросы не давали мне покоя на протяжении всей конференции. Тем более что в виде панисламизма, окрашиваемого в рекламно-горделивые национальные цвета, эти идеи доминировали в выступлениях и докладах большинства организаторов и участников конференции. Исключение составила лишь речь тогдашнего президента Азербайджана Гейдара Алиева. Как бы в продолжение моего приветственного выступления о вкладе российских востоковедов в изучение исламской цивилизации и национальных культур бывших советских республик, он на правах гостеприимного хозяина форума особо отметил и признал большой их вклад в развитие отечественного исламоведения. Упомянув о том, что его личное ознакомление с Кораном, как и у большинства других мусульман Советского Союза, произошло на русском языке, президент призвал к продолжению и укреплению сотрудничества с исламскими и научными центрами России.

Следуя совету одного моего турецкого коллеги – вчитаться в знаменитую речь Ататюрка, чтобы лучше понять природу турецкого национализма, я по возвращении с конференции раскопал ее в личной библиотеке профессора Бондаревского. Это было уникальное издание начала 1930-х годов, – книга «Путь Новой Турции» уже с изрядно пожелтевшими страницами. Так удалось ознакомиться, пожалуй, с главной речью Ататюрка. Он произнес ее при провозглашении национального суверенитета Турции на первом заседании меджлиса. Ататюрк аргументированно обосновывал необходимость отделения государства от халифата, а также разделения светской и духовной власти.

После краткого рассказа об этногенезе тюрков следовала сжатая история рождения ислама в интерпретации самого Кемаля, увязанная с целями революции. «Аллах, – напомнил Ататюрк всем верующим, – поистине един, велик и могуществен. Руководимые проявлением его божественной воли и предписанием всех Пророков и последнего из них – Печати всех Пророков посланника Мухаммеда, мы можем выделить два этапа в развитии человечества и две категории людей. Первый – это детство и отрочество. Второй – это зрелость и полное развитие человека». А далее он разъяснял их принципиальную разницу. Если в отрочестве люди находились на попечении избранных Аллахом пророков, то по достижении зрелости и нужной степени развития люди сами должны избрать свою власть. Она, используя данное Аллахом право, может и должна направлять развитие нации, народа.

Исходя из стоявших перед революцией задач, Ататюрк определил следующие приоритеты: подавлять мятежи, обеспечивать безопасность городов, регулировать и направлять все общественные дела. «В период революции и освободительной борьбы, – говорил он, – первое из этих положений может быть достигнуто посредством силы и могущества самого народа». Исторически так сложилось, что «наследие халифата перешло к наиболее могущественной нации». В его представлении такая тюркская нация стала складываться еще до исламизации Средней Азии. Затем, приняв ислам, тюрки сумели образовать могущественные государства – чингизидов, сельджуков и Османской династии.

На смену им пришло новое государство, и нация взяла в свои руки управление собственной судьбой. Объявив об отделении суверенного светского государства от религии, Ататюрк провозгласил, что отныне оно будет олицетворяться не каким-то одним лицом, а единой нацией, доверившей ее представлять великому национальному собранию Турции – меджлису. Обосновывая, таким образом, суверенитет государства над светской и духовной властью, Ататюрк отделил его от религии, но выразил надежду, что она станет «источником двойного счастья» для всего народа – граждан как светской, так и мусульманской Турции. Тем самым вместо лозунга «Партия и народ едины», выдвинутого большевиками в России, кемалисты в Турции действовали под девизом «Ислам и народ едины». Вторжение ислама, как и любого национализма в жизнь страны, по крайней мере, строго дозировалось. Тюркизм доминировал и над исламизмом, и над любым этнизмом. Государство отделялось от религии, но не от своего гражданина – турка-мусульманина.

За годы работы в советском посольстве в Анкаре мне не раз приходилось бывать на разного рода публичных мероприятиях. Нередко они проводились в здании университета, куда приглашали и дипломатов. Уже издалека можно было прочесть на фронтоне здания начертанные большими буквами слова, сказанные Ататюрком, правда, неизвестно когда и по какому поводу: «Один турок стоит всего мира». В официальных речах и выступлениях Ататюрка мне обнаружить их не удалось. Возможно, они были произнесены им перед битвой на реке Сакарья или для подбадривания бойцов перед каким-то другим сражением. Однако, вырванные из контекста, они не могли не вызывать у иностранцев снисходительную улыбку.

На проводившейся в Анкаре Международной конференции, посвященной итогам Второй мировой войны, я встретил турецкого историка, с которым познакомился в Баку на форуме «Исламская цивилизация на Кавказе». К нему я и обратился с вопросом, как следует интерпретировать слова Ататюрка, ставящие турка или, возможно, всю турецкую нацию превыше всех в мире. Улыбнувшись, он мне ответил, что речь идет о периоде раздела Османской империи, когда против нее ополчился едва ли не весь мир. Так как в годы Первой, да и Второй мировых войн Турция была чуть ли не единственной полностью суверенной мусульманской страной, туркам необходимо было ощущать себя, по крайней мере, не ниже любой другой нации. К тому же во Второй мировой войне Турции пришлось отстаивать свой суверенитет, не противопоставляя себя ни одному из миров. Поэтому она и не спешила присоединяться к какой-либо коалиции. Такое объяснение отчасти объясняло нейтралитет, которого придерживалась Турция в годы правления Иненю.

Но в глазах Советского Союза нейтралитет Турции не выглядел столь уж нейтральным при ее ориентации на Германию во время Второй мировой войны и на США и НАТО в период холодной войны. Во всяком случае, ее отношения с СССР нельзя назвать «союзными и дружескими», как их когда-то называл Ататюрк. Даже в большевизме, который по своему духу «был и оставался атеистическим», он видел союзника, помогающего Турции одерживать общие победы над общим врагом. «Победа Новой Турции, – признавал незадолго до смерти Кемаль Ататюрк, – была бы невозможна, если бы не поддержка России. Она помогла Турции и морально, и материально. Было бы преступлением, если бы наша нация забыла об этой помощи».

Джихады перед кончиной империи

Общность, а точнее схожесть, истории распада Османской и Российской империй (включая, увы, и ее советский период) проявилась и в том, что позднее стали называть джихадизмом. Уже в самом финале Первой мировой войны Османская империя попыталась отсрочить свое поражение с помощью джихадов. Перед капитуляцией она решила примкнуть к джихаду против держав Антанты на севере Африки. Там, в Триполитании и Киренаике, джихад, по существу, не прекращался после начавшейся в 1912 году итало-ливийско-турецкой войны.

Пустыни Северной Африки, помимо найденных археологами древних сокровищ, все еще хранят немало тайн, относящихся к тем джихадам. Они обнаруживаются не только в архивных хранилищах, но и в местах былых сражений. Мне неоднократно довелось бывать в Ливии, где я собирал материалы для коллективного труда «Ливия в новое и новейшее время». Другой соавтор (С.М.) неоднократно посещал эту страну, готовя статьи и репортажи для «Литературной газеты». В Ливии мы оказались в роли счастливых археологов, которым как в архивных, так и в полевых раскопках сопутствовала удача. Во время работы в Триполи с архивными материалами и документами Института джихада (так называется Институт Новой и Новейшей истории Ливии) нам открылись неведомые тайны истории.

Само слово «джихад» воспринимается в Ливии не как нечто религиозное, священное, а уж тем более не как террористическая война. В Институте джихада хранятся документы и фотоматериалы, которые относятся к длительной национально-освободительной борьбе народов Ливии (она включала в себя Триполитанию, Киренаику и Феззан). Во времена Древнего Рима она называлась просто Африкой. В годы Второй мировой войны судьба Африки, как, впрочем, Ближнего и Среднего Востока, тоже решалась на полях сражений в Ливийской пустыне, сначала под Тобруком, а затем недалеко от небольшого, мало кому ранее известного египетского селения Эль-Аламейн. Сами ливийцы воспринимают джихад как освободительную борьбу, которую они вели в годы мировых войн. Поэтому для населения они слились воедино. Ведь воевать приходилось как против турок-османов и младотурок, так и против итальянцев, немцев, а в период холодной войны, уже после свержения монархии, принимать участие в объявленной Каддафи борьбе против всех «сил мирового империализма и сионизма». Если выделить только годы европейских Великих катастроф, то они, даже вместе взятые, не вмещают все ливийские джихады.

Самым большим для нас сюрпризом стала «бухгалтерия» этих войн. В ее достоверности сомневаться не приходится, так как цифры подтверждены аудио- и фотоматериалами, свидетельствами родственников и близких погибших участников. Потом с некоторыми из свидетелей нам удалось побеседовать. Расследование привело нас к раскрытию тайн прошедшего столетия. Конечно, ни длительная осада Тобрука, обороняемого английским гарнизоном и населением, ни самое большое на африканском континенте сражение под Эль-Аламейном в годы Второй мировой войны, ни массовое уничтожение ливийцев в итальянских концлагерях не могут быть сравнимы с блокадой Ленинграда, Сталинградской битвой или Освенцимом. В сводных таблицах американской «Всемирной истории войн», озаглавленных «Цена Первой и Второй мировых войн», среди стран, понесших наибольшие людские потери на фронтах и в тылу, Ливия вообще не упоминается (в Первой мировой войне она была колонией Османской империи, а во Второй – Италии). Но потери среди мирного населения Ливии за период общего освободительного джихада, по времени совпавшего с двумя мировыми войнами, военные историки в расчет не принимали (как, впрочем, не принимают их и при современном противостоянии джихадов-антиджихадов, террора-антитеррора). В этом – не только антигуманизм войн, но и пренебрежение историков подобными «побочными» издержками. Такая же картина – в Палестине, Ливане и современном Ираке. Везде мирным жителям приходится платить неизмеримо большую цену, чем тем, которые воюют за их «освобождение» или «демократизацию».

После завершения работы в архивах Института джихада мне посчастливилось продолжить свои полевые исследования в разных районах Ливии вместе с находившимися там на киносъемках известным артистом Малого театра Юрием Соломиным и директором этого же театра Виктором Коршуновым. Восторгаясь величественными развалинами финикийских, греческих, древнеримских городов, мы непрестанно задавались вопросами, сколько потребовалось труда, сколько угроблено жизней местных и привезенных издалека рабов при строительстве. Но то, что пришлось нам услышать, поразило гораздо больше, чем древняя история.

В окрестностях этих античных городов и на пути к ним нередко попадались ливийцы со светлыми волосами, голубыми или серыми глазами. Они мало были похожи на бедуинов или оседлых жителей этих мест. В ответ на высказанные нами предположения о возможной генетической перекличке времен античной истории с причудами демографии сопровождавший нас ливийский кинопродюсер высказал свою, сильно поразившую нас версию. Оказывается, еще до того, как начали разыгрываться сражения под Тобруком и Эль-Аламейном, немцы перебросили сюда из лагерей для военнопленных немало «русских рабов». На военностроительных работах они гибли тысячами. Когда война закончилась, некоторые из выживших не репатриировались в СССР и остались в этих местах навсегда. Кто прибился к бедуинам, а кто «арабизировался» в разных селениях, где вначале местные жители прятали их вместе с партизанами-муджахедами. Сколько их погибло и сколько выжило, до сих пор никому не известно.

Поля и погосты «африканского Сталинграда»

Географически Сталинград и Эль-Аламейн находятся далеко друг от друга. Несопоставимы по своим масштабам и те сражения, которые почти одновременно разыгрались на берегах Волги и недалеко от египетско-ливийской границы, у небольшого египетского селения Эль-Аламейн. Но почти их синхронное развертывание с последующей битвой за Кавказ обнаруживает некий стратегический замысел. Есть еще у них малоизвестные до последнего времени гуманитарно-цивилизационные составляющие. Они складываются из человеческих судеб тех, кто принимал в них прямое или косвенное участие. Впервые о судьбе одного из них я узнал из повести «Эль-Аламейн». Автор ее – участник Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза Сергей Борзенко, с которым в 1960-х годах я работал в газете «Правда».

Заинтригованный судьбой героя повести, русского офицера Хлебникова, который после побега из немецкого плена вместе с двенадцатью своими товарищами предпочел воевать, сражаясь под Эль-Аламейном, я от сына автора – журналиста Алексея Борзенко – узнал, что фамилия литературного героя, скорее всего, вымышленная. Эту тему – о судьбе многих наших соотечественников, репатриированных в годы войны из Африки через Ирак и Иран в СССР, позже разрабатывал наш коллега-арабист Владимир Беляков. Ему, проработавшему около двадцати лет в Египте, удалось выяснить, что судьбы большинства репатриантов складывались драматично, еще чаще – трагично. Об этом же рассказывали встречавшиеся с репатриантами генерал армии П.И. Ивашутин, журналист Павел Демченко, профессор Г.Л. Бондаревский.

В годы войны все они в разных ипостасях и должностях проходили службу в Иране.

Почти через сорок лет после окончания Второй мировой войны мы вместе с многознающим гидом Владимиром Беляковым (в то время он собирал материал для своей книги «Приютила Африка Жар-птицу») посетили поля бывших сражений и кладбища-погосты, что возле города Тобрук и селения Эль-Аламейн. Судя по фамилиям и именам на многочисленных солдатских, офицерских и братских могилах воинов двух сражавшихся армий, нетрудно было догадаться о национальности и вероисповедании похороненных здесь. В большинстве своем это немецко-итальянские и англосаксонские имена и фамилии. Среди последних изредка попадаются и славянские. На стенах расположенных неподалеку храмов, мемориальных сооружений и часовен, построенных в католическом, англиканском и протестантском архитектурных стилях, опять же значатся фамилии почти всех тех, кто покоится на этих кладбищах. На памятниках погибших из польской армии Андерса и отдельной бригады карпатских стрелков, воевавших на стороне наших союзников, читаются русские, украинские и еврейские фамилии – Мазур, Максименко, Лебедев, Литвин, Пупин, Крушинский, Твардовский, Зелинский, Храпун, Хмара, Левко, Ивашутин… Когда я потом рассказывал об этом генералу Ивашутину, он задумчиво произнес: «Возможно, среди них был и мой какой-то родственник…»

На памятниках погоста изредка встречаются мусульманские имена. Разумеется, их фамилии не увидишь на стенах здешних христианских храмов и церквей. На английском военном кладбище в Эль-Аламейне воздвигнута колоннада-кенотаф. На ее плитах и стенах выбиты в общей сложности имена около двенадцати тысяч солдат и офицеров союзных армий. Они в разное время погибли в Северной Африке, но места их захоронения не были установлены. Среди них, правда, уже встречаются славянские и мусульманские имена. В близлежащем арабском селении имеется мечеть, но, очевидно, здесь не принято увековечивать имена неизвестно где похороненных мусульман.

К сожалению, даже спустя шестьдесят лет после окончания войны никто не догадался построить в этих местах православный храм. Только в Тунисе, в русской церкви мы увидели мемориальную доску с выбитыми на ней шестью фамилиями русских эмигрантов, «павших на поле брани в 1939–1945 годах». Но ведь погибших в Северной Африке наших соотечественников было гораздо больше. Там использовались на каторжных работах тысячи советских военнопленных. Те, кто сумел бежать из немецкого плена, влились в армию союзников. По разным оценкам, их общая численность определяется от пятнадцати до двадцати пяти тысяч. Привезенных сюда на военно-строительные работы недаром называли «русскими рабами». В армии Роммеля советских военнопленных определяли на самые тяжелые участки. После освобождения их союзными войсками не более десяти тысяч были репатриированы в СССР через страны Ближнего Востока. Следовательно, треть из них погибла. Ни имена, ни места их захоронения до сих пор так и не установлены. Как говорят, мертвые сраму не имут, но оставшиеся после войны в живых, особенно их потомки, обязаны хранить о них память, находить способы их увековечивания. Они могут быть самыми разными. Память – дело святое, а забытье – дело срамное.

О том, что утвержденные Гитлером планы операций «Барбаросса», «Феникс», «Средний Восток» и «Манулла» увязывались между собой нефтью и стратегией, убедительно свидетельствуют новые документальные и архивные материалы, которые обсуждались историками на состоявшемся в Институте Африки РАН «круглом столе», посвященном шестидесятилетию Победы над нацизмом. Собранные материалы симпозиума были потом опубликованы отдельным изданием под общим названием «Африка во Второй мировой войне». В него включено специальное исследование известного специалиста по истории Африки и Ближнего Востока в годы войны профессора М.Ю. Френкеля под названием «Сталинградская битва и Африка». В своей работе автор наглядно показал, что в планах Гитлера Африка и Ближний Восток рассматривались с началом военных действий на Восточном фронте в 1941–1942 годах как важный плацдарм для осуществления броска на Ближний Восток и Кавказ. Далее предусматривалось продвижение через Иран, Афганистан и Индию навстречу войскам своего союзника по Оси – Японии.

Главной целью другого плана был захват Сталинграда и Кавказа с последующим прорывом через Иран и Ирак к Суэцкому каналу для воссоединения с наступавшими из Ливии и Египта немецко-итальянскими войсками под командованием Роммеля. Словом, и в том и другом варианте Сталинград и Кавказ рассматривались как ворота, открывающие путь в обоих направлениях – с Африки и Ближнего Востока на Индию и Дальний Восток, а от Волги через Кавказский хребет на Ближний Восток и Африку. Гитлеру и его союзникам по оси в обоих случаях Россия с Кавказом представлялась мостом для прорыва и завоевания как Ближнего, так и Дальнего Востока. Но проход через этот «мост» не состоялся. Войскам захватчиков с обеих сторон были нанесены сокрушительные удары. В своей совокупности они гораздо в большей степени решали исход Второй мировой войны, чем все другие операции, будь то на севере Атлантики или юге Тихого океана.

В мае 1941 года, незадолго до вторжения в Россию, по приказу Гитлера был создан так называемый особый штаб «Ф» во главе с генералом Фельми. На него возлагалась вербовка агентуры из мусульманского населения для действий на Ближнем Востоке и в Африке. Тогда же была начата подготовка разведчиков, диверсантов и террористов. Из них создавались специальные подразделения, а затем и особый корпус «Ф». После овладения Кавказом их предполагалось направить в Западный Иран и Ирак с выходом к Персидскому заливу. Один из батальонов полностью состоял из арабов. Их вербовали преимущественно из числа тех десяти тысяч, что были взяты в плен войсками Роммеля в Ливии и Египте. В октябре 1942 года особый корпус «Ф» уже принимал участие в боях на Северном Кавказе. Наряду с арабскими отрядами немцы собирались создать особый индийский батальон из мусульман и индусов.

С началом боев на Кавказе почти синхронно подготавливались, а в ряде случаев и осуществлялись мятежи в Ираке, Сирии и Ливане. Инициировала их германская агентура для содействия вторжению войск вермахта на Ближний Восток через Кавказ и Египет. С ноября 1941 по сентябрь 1942 года планировалось нанесение трех одновременных или последовательных ударов по арабским странам: из Ливии – по Египту, из Болгарии через Турцию – по Сирии, Ливану и Палестине, а из Закавказья через Иран – по Ираку с выходом к Персидскому заливу. Уже через две недели после начала войны против Советского Союза Гитлер предложил перебросить на болгарско-турецкую границу не менее четырех танковых дивизий для возможной операции на Ближнем Востоке. В январе 1942 года фюрер в беседе с японским послом в Берлине уточнил, что цель новой кампании – выход к нефтяным районам Баку, Ирана и Ирака. Были установлены даже разграничительные линии между немецко-итальянскими войсками, продвигавшимися с запада, и японской армией. Эти линии проходили через Ташкент, Кабул и пустыню Тар в Индии.

Но вскоре немецко-итальянским войскам пришлось заняться сокращением линии фронта на Кавказе и перегруппировкой в Северной Африке.

Вторая мировая война стремительно и жестко вовлекала мусульманские народы в свою орбиту. Это происходило по мере принятия Гитлером одних и пробуксовки других амбициозных планов. Один из них (стратегическая операция «Феникс») ставил своей целью полную изоляцию Великобритании от ее нефтяных ресурсов в мусульманском мире, установление прямого контроля над колониями Англии и Франции в Северной Африке и на Ближнем Востоке, последующий выход на Кавказ и в Индию для соединения с силами Японии.

Позднее этот план, получивший кодовое название «Большой Средний Восток», непосредственно увязывался с замыслами нападения на Советский Союз. План втягивания Турции в войну имел кодовое название «Гертруда». Дальнейшая операция по прорыву в Индию через Афганистан называлась «Баядера». При этом определенные надежды Гитлер возлагал на антиколониальные выступления мусульман, нередко настроенных прогермански.

Германо-арабское сближение и в самом деле могло получить развитие, если бы летом 1942 года в Африке английским войскам не удалось остановить продвижение Роммеля к Нилу, а вермахт не потерпел бы поражение сначала под Москвой, а затем в Сталинграде и на Кавказе. Это имело прямое отношение и к балансированию Турции между немцами и союзниками по антигитлеровской коалиции. Что касается Сирии и Ливана, то, как писал французский историк Монтаньон, они «ради быстрейшего обретения своей независимости готовы были договариваться даже с чертом».

Из семи ближневосточных арабских стран только Саудовская Аравия и Трансиордания политически и экономически были традиционно тесно привязаны к Великобритании и США. Вместе с тем они должны были выражать мусульманскую солидарность со своими арабскими братьями, которые уже тогда были настроены крайне воинственно против сионистского движения. Лондон, не желая вступать в конфронтацию с арабским миром, вынужден был пока придерживать еврейскую иммиграцию в Палестину.

Италия, объявив войну Великобритании и Франции в июне 1940 года, сразу направила через Ливию свои войска под командованием маршала Грациани для вторжения в Египет. Но находившаяся там британская группировка «Нил», почти полностью разгромив итальянские войска, выбила Грациани из Египта и восточной части Ливии, заняла Киренаику. Сто пятьдесят тысяч итальянцев попали в плен и только десять тысяч поспешно отступили на запад, в Триполитанию. Словом, армия Грациани прекратила свое существование, а самого маршала предали военному суду. Спасая своего незадачливого союзника, немцы поспешили направить в Ливию бронетанковый африканский корпус под командованием генерала Роммеля. После долгих позиционных боев с мая по октябрь 1941 года Роммель был вынужден отступить на 900 километров в глубь Ливии, потеряв двадцать пять тысяч убитыми и ранеными; более тридцати шести тысяч человек попали в плен. В январе 1942 года Роммелю удалось нанести контрудар и ненадолго отбить у англичан большую часть занятой ими территории. Однако армия Роммеля испытывала острую нехватку вооружения, боеприпасов и горючего, да и потери, что она несла, почти не возмещались. Начавшееся ее отступление было скорее похоже на бегство. Итальянская армия в Ливии еще раньше оказалась разгромленной. Свыше ста десяти тысяч итальянских солдат и офицеров попали в плен. Вскоре англичане перебросили часть своих войск в Грецию, чем не замедлил воспользоваться Роммель.

Объединенные итало-германские войска, подступив к Тобруку, подвергли его длительной блокаде. Вместе с англичанами в его обороне участвовали батальон ливийских добровольцев и значительная часть взрослого населения города. Тобрук продержался в осаде почти восемь месяцев. Рассказывая нам об этом, ливийцы с гордостью называли Тобрук «африканским Сталинградом».

Белый конь без седока

Овладев Тобруком, Роммель предпринял второй поход на Египет. Пройдя почти беспрепятственно 400 километров по египетской земле, его войска в конце концов достигли небольшого селения Эль-Аламейн. До Александрии оставалось всего 123 километра. Роммель уже принимал поздравления с победой и присвоением ему звания генерал-фельдмаршала. Падение Александрии и Каира в течение одной-двух недель считалось делом решенным. Муссолини поспешил даже вылететь в Ливию, захватив с собой белого коня. На нем он собирался въехать не только в Каир, но и в Иерусалим. В будущем он, вероятно, мнил себя «папой всех католиков» и одновременно «халифом всех мусульман». Однако белый конь ему не понадобился. Роммелю не повезло: его прорыв к Эль-Аламейну происходил в кульминационный момент самого крупного сражения Второй мировой войны – битвы под Сталинградом.

Из-за понесенных на берегах Волги огромных потерь Гитлер вынужден был лишить африканский корпус Роммеля даже тех небольших резервов, которые ему предназначались, отправив их в Россию. В январе 1943 года германские войска покинули Триполи, а в первой половине февраля отошли к оборонительному валу линии Марет на территории Туниса. Роммель стремился сохранить за собой хотя бы Тунис как важный стратегический плацдарм в Северной Африке. Но к этому времени у фельдмаршала уже не было ни сил, ни средств. Группа армий «Африка» в мае 1943 года капитулировала.

Как рассказывали нам ливийские историки в Триполи, на территории страны за годы Второй мировой войны произошло более ста двадцати сражений. В них приняли участие около полутора миллионов человек. Населенные пункты более трех тысяч раз подвергались воздушным и морским бомбардировкам (полностью были стерты с лица земли три города и двенадцать деревень). Ливия понесла огромные потери.

В конце войны в Северной Африке насчитали свыше ста пятидесяти тысяч мин, вероятно, такое же количество еще оставалось не обнаруженным в земле. Когда Роммель прибыл на фронт, он вскоре убедился, что личный состав вверенных ему войск тяжело переносит африканскую жару. Доложив об этом в Берлин, он попросил ставку отобрать и направить в его распоряжение более или менее здоровых советских граждан, угнанных на работы в Германию, или военнопленных. Просьба Роммеля была удовлетворена. «Русских рабов», как их называли местные бедуины, размещали в песчаных рвах или в наспех вырытых ямах. Они умирали от голода и болезней. Около половины из них нашли там свою могилу или пропали без вести.

Обустроив руками военнопленных новый театр военных действий, фельдмаршал Роммель, возможно, и не проиграл бы так быстро североафриканскую битву, если бы Гитлер не забрал у него самые лучшие дивизии, перебросив их на Восточный фронт, к Сталинграду. После поражения у Эль-Аламейна Роммель бросил на произвол судьбы своих подопечных. Немцы и итальянцы сдавались на милость победителей целыми колоннами. Русские же пустились в бега по пустыне и оазисам, кто куда мог.

Финал войны для советских пленных был особенно печальным. Те, кого освободили западные союзники, были интернированы. Одних морем отправили в Басру, других – на грузовиках в Иран. Там их уже ожидало возмездие родины. Затаившиеся же в пустыне беглецы вместе с исламом приняли арабские имена и растворились среди бедуинов так, что об их судьбе до сих пор мало что известно. Сразу после победы Москва пыталась отыскать своих сограждан по «горячим следам». Представители СССР в период работы Обследовательской комиссии ООН на территории Ливии очень хотели сделать это. Тогдашний представитель Советского Союза в ООН А.А. Громыко на одном из начальных этапов обсуждения роли великих держав в организации управления ливийскими территориями предложил, чтобы СССР, наравне с Великобританией, США и Францией, принял участие в опеке над Триполитанией. Со стороны советского руководства это был скорее тактический ход. Вскоре оно, однако, отказалось от своей инициативы, не получив поддержки.

Печальная участь «русских рабов» Роммеля так и осталась бы тайной, если бы о ней не заговорили те, кто выжил, пройдя штрафные батальоны и сибирскую каторгу, чтобы рассказать правду о себе и своих мертвых товарищах.

В ходе войны ливийцы оказывали Англии и Франции существенную помощь: одни сражались на фронте в рядах вооруженных сил, другие в составе «коммандос» действовали в тылу противника. Всячески помогало союзникам и местное население, за что тысячи ливийцев были замучены и расстреляны нацистами, а их жилища разрушены.

Но Запад сразу после войны «забыл» свои обещания предоставить независимости народу Ливии за его вклад в общую победу. Английские войска остались в Киренаике и Триполитании, французские – оккупировали Феззан еще несколько лет. К ним на помощь подоспели и американские «коммандос». Их базы на ливийской земле для защиты «жизненно важных интересов» США оставались до конца 1960-х годов, то есть до свержения монархии.

Авторы книги «Африка и Вторая мировая война» приходят к справедливому заключению: при всей важности операций западных союзников под Эль-Аламейном и в Тунисе они несопоставимы с битвами под Москвой и Сталинградом. Напомним авторитетное мнение маршала Г.К. Жукова, высказанное им в беседе с английским фельдмаршалом Б. Монтгомери, в представлении которого эти операции были равнозначны. Еще бы: ведь именно он командовал 8-й армией и одержал победу под Эль-Аламейном. «Ни в коей мере не желая преуменьшать заслуги английских войск, – вспоминал Жуков, – я все же вынужден был тогда разъяснить ему, что операция в районе Эль-Аламейна была операцией армейского масштаба. В Сталинграде же действовала группа фронтов, осуществлявшая операцию крупного стратегического значения, вследствие которого крупнейшая группировка немецких войск и войск их союзников была разгромлена в районе Волги и Дона, а затем и Северного Кавказа».

Битвы на Волге и в Северной Африке, несомненно, были по масштабам России и мусульманского мира крупнейшими, так как в них участвовали огромные людские массы. Но результаты первого сражения обозначили поворотный момент в ходе всей войны, исход же второго окончательно подорвал силы Италии, союзника Германии, лишив ее возможности к сопротивлению.

Некоторые западные военные историки нередко ставят результаты африканских сражений выше Сталинградской битвы. И на первый взгляд выдвигаются вроде бы веские аргументы. Во-первых, победа в Тунисе была полной и окончательной – африканский континент был очищен от войск держав Оси. Победа же под Сталинградом расценивается лишь как одна из побед, ибо борьба на Восточном фронте продолжалась еще более двух лет. Во-вторых, союзники по антигитлеровской коалиции нанесли странам Оси в Магрибе урон, возможно, больший, чем в Сталинградском сражении, причем достигли этого менее дорогой ценой, нежели русские. Однако масштабы сражений были разными: на Волге в боях с обеих сторон непосредственно участвовали полтора миллиона, в Тунисе – меньше трехсот тридцати тысяч человек.

Война в Магрибе, бесспорно, сыграла большую роль в глобальном конфликте. Впервые после войны 1914–1918 годов именно здесь была восстановлена действенная военно-политическая коалиция в составе Англии, США и Франции. Она, несомненно, оказала воздействие на ход Второй мировой войны и на судьбы послевоенного мира.

Поражение в Магрибе не прошло бесследно и для Италии, и для Германии. Это было третье крупное поражение третьего рейха после разгрома под Москвой и Сталинградом, а также преддверием битвы за Кавказ и освобождения Крыма.

Фронты и тылы на развалинах империй

История и хронология палестинской проблемы и ближневосточного конфликта в целом тоже связаны с распадом Османской империи. На проходившей в Москве, в Институте Африки РАН, конференции мой французский коллега, теперешний главный редактор «Монд дипломатию» Алэн Греш почти убедил меня в исторически обоснованном им определении арабо-израильского конфликта как «столетней войны» XX века. Вручая мне книгу с автографом (написанную в соавторстве c Доминик Видаль) шутливо или всерьез напомнил, чтобы я не забыл отметить именно столетний юбилей этого конфликта. А он совпадал со столетием сионизма, вернее, первого сионистского конгресса в Базеле в 1896 году. Тогда я воспринял это как ответную шутку: я причислил себя к ровесникам арабо-израильского конфликта, раз мое посвящение в востоковеды совпало с принятием в Генеральной Ассамблее ООН ноябрьской резолюции 1947 года о разделе до сих пор не поделенной Палестины.

В дискуссию по поводу хронологии и «анатомии» палестинской проблемы внес свою лепту и авторитетнейший российский «палестиновед», мой давний друг Евгений Дмитриевич Пырлин. Незадолго до своей смерти он преподнес мне свой последний труд «100 лет противоборства: генезис, эволюция, современное состояние и перспективы решения палестинской проблемы». Как бы извиняясь за столь длинное название, он, незадолго до 11 сентября 2001 года – «заокеанского эха» палестинской проблемы, грустно заметил, что она, наверняка, переживет шестидесятилетие не только начала, но и окончания Великой Отечественной войны. Сам Женя Пырлин не дожил до этого юбилея. Но мне, своему ровеснику, шутливо пожелал, чтобы мой век жизни был не короче века палестинской проблемы. Как историк и юрист-международник, он лично считал ее ровесницей рождения самой Организации Объединенных Наций. Новая сионистская организация Америки (НСОА) добивалась включения палестинского вопроса в повестку дня уже на первой учредительной конференции ООН в Сан-Франциско, открывшейся 25 апреля 1945 года, за две недели до окончания Второй мировой войны. У британского историка Ч. Мессенджера – автора «Энциклопедии войн ХХ века» – были все основания начать исчисление войны на Ближнем Востоке с 1945 года.

Накануне конференции в Сан-Франциско президент НСОА М. Мендельсон действительно направил соответствующие телеграммы руководителям всех ведущих государств мира. В телеграмме Сталину содержалось предложение заменить подмандатный статус английской колонии Палестины «статусом еврейского государства… под временным международным контролем, если будет это необходимо». В специально подготовленной для Сталина записке МИД, озаглавленной «Палестинский вопрос», заранее предсказывалось, что он не может быть разрешен «без ущемления прав и желаний евреев либо арабов, а может быть, и тех, и других». Указывалось в то же время, что английское правительство и администрация США подвержены «влиянию как арабских государств, так и в еще большей степени мирового еврейства». За решение этой проблемы, «скорее всего, мог бы взяться СССР». То обстоятельство, что Москва свободна «как от арабского, так и от еврейского влияния», давало ей право сделать заявку на предоставление Советскому Союзу «временной опеки над Палестиной до более радикального разрешения этой проблемы». В записке допускалось, что заявка Москвы будет отклонена. Слишком тесно на Святой земле переплетаются не только этнические и конфессиональные противоречия, но и проблемы военной стратегии, прежде всего нефти, ибо Палестина «охраняет подступы к Суэцкому каналу и имеет на своей территории выходы (то есть трубопроводы) для транспортировки иракской нефти». В случае возможного отклонения советской заявки предлагалось передать Палестину «под коллективную опеку трех государств – СССР, США и Англии».

Кстати, во многом схожая модель не только решения палестинской проблемы, но и послевоенного устройства Ливии выдвигалась после ухода оттуда итальянцев. Но она была отвергнута по тем же соображениям военной стратегии, нефти и начавшегося вскоре нового раунда холодной войны. Авторам записки шестидесятилетней давности не откажешь в прозорливости. По истечении этого срока палестинская проблема стала для ООН первым и одним из самых сложных испытаний. Поиски ее разрешения опять привели к коллективным усилиям так называемого «ближневосточного квартета». Теперь к нему подключились сама ООН, Европейский союз (включающий ту же Англию) и два по-прежнему ведущих игрока в мировой политике – Россия и США. Палестинский вопрос, завязавшийся в запутанный, еще более сложный ближневосточный узел за прошедшие шесть десятилетий, перерос в глобальную войну с терроризмом. Еще теснее он стал увязываться не только с нефтью Ирака, но и Ирана, Средней Азии и Кавказа.

На Тегеранской, а позднее и на Ялтинской конференциях их участники – Сталин, Рузвельт и Черчилль – уже тогда затрагивали ближневосточные проблемы без включения их в официальную повестку дня. О Турции, Иране, Ираке, косвенно и о Палестине речь заходила только в контексте безопасного обеспечения транспортировки грузов, завершения войны и послевоенного устройства мира.

В январе 1943 года формально Ирак первым среди арабских стран объявил войну Германии и другим странам Оси. Вслед за Багдадом установили дипломатические отношения с Москвой Сирия и Ливан (соответственно – в июле и августе 1943 года). Но как в Иране, так и в Саудовской Аравии и Египте по-прежнему активно действовала немецкая агентура. Изгнанный из Ирана главный ее координатор на Ближнем Востоке Ф. Граб, организовавший там несколько взрывов нефтепроводов, долгое время находил себе прибежище в Саудовской Аравии, где вместе со своими агентами действовал во время хаджа среди мусульманских паломников. Но этим их подрывная деятельность против англичан не ограничивалась. Немецкая агентура была причастна к организации разных диверсий и взрывов на нефтепромыслах. Об этом обстоятельно поведал в своих мемуарах британский советник при саудовском дворе Джон Филби.

Что касается Ирана, где Рузвельт и Черчилль после долгих переговоров и обмена посланиями согласились провести в Тегеране встречу со Сталиным, то правительство Реза-Шаха лишь чисто формально провозглашало нейтралитет. Фактически Иран долгое время оставался главным плацдармом подрывной деятельности нацистской агентуры на Ближнем и Среднем Востоке: шпионы под видом инженеров, техников, туристов, чиновников вели подрывную работу в государственных учреждениях и на военных предприятиях. Там же были созданы многочисленные группы диверсантов из белогвардейцев, дашнаков и мусаватистов для заброски их на Северный Кавказ и в Туркмению. В пограничных с СССР районах собирались разведывательные данные, устраивались тайные склады оружия и взрывчатки. Оттуда велись подпольные радиопередачи. В стране шла подготовка кадров из местных фашистов. Из проживавших в Тегеране немцев создавались особые военизированные формирования. Вместе с профашистски настроенной частью иранского офицерства они готовили военный переворот в случае отказа правительства Ирана вступить в войну против СССР. Германский посол в Иране бригаденфюрер СС Эттель обещал Реза-Шаху помощь, но вначале он настаивал на предоставлении немецкой авиации баз на территории страны. С этой целью Иран тайно посещал шеф гитлеровского абвера адмирал Канарис.

Как мне рассказывал уже в 1970-х годах генерал армии П.И. Ивашутин, возглавлявший в описываемый период особый отдел и контрразведку Крымского и Северо-Кавказского фронтов, Москва трижды предупреждала правительство Реза-Шаха относительно угрозы, создаваемой действиями нацистской агентуры как интересам СССР, так и его союзников. Ни шах, ни его правительство не сделали из этого должных выводов. Советское правительство по согласованию с Лондоном вынуждено было ввести 25 августа 1941 года свои войска на территорию Ирана. Одновременно на юг страны были введены и британские войска. Лондон проявлял особое беспокойство не столько по поводу происков немцев в Иране, сколько создаваемой ими угрозы источникам снабжения нефтью из Ирана и Персидского залива. Вступление союзных войск в Иран, помимо экономического (контроль над нефтью) и политического (пресечение действий нацистской агентуры и ликвидация потенциального плацдарма германских авантюр), имело также большое военно-стратегическое значение.

Заключенный в январе 1942 года англо-советско-иранский договор гарантировал использование железных и шоссейных дорог Ирана для транспортировки через Суэц и Персидский залив военных грузов союзников в СССР.

В августе 1943 года, незадолго до открытия Тегеранской конференции Большой тройки и в самый разгар кампании по выборам в новый меджлис, немецкая агентура была обезглавлена. В Тегеране были арестованы немецкий разведчик Майер и участники операции, выразительно названной «Миллион туманов». Следом начались аресты других немецких шпионов и связанных с ними профашистски настроенных иранцев. Лишь в сентябре 1943 года Иран официально объявил войну Германии (мотивировка: в Иран якобы заброшено большое число агентов-парашютистов). Но самой крупной, к счастью, провалившейся операцией германской разведки в Иране была высадка в ноябре этого же года в район Шираза восьми парашютистов-эсэсовцев. На них возлагалась задача с началом в Тегеране конференции руководителей СССР, США и Англии проникнуть в столицу Ирана и, переодевшись в костюмы кочевников-курдов, совершить убийство Сталина, Рузвельта и Черчилля. Благодаря бдительности советской контрразведки эта операция под кодовым названием «Вайтшпрунг» («Дальний прыжок») была сорвана. Кашкайцы, скрывавшие других диверсантов, в начале 1944 года выдали их англичанам.

В это время в армии Ирана действовала военная миссия США во главе с генералом Ридли. Заключенный в апреле 1943 года ирано-американский договор позволил США уже к концу войны занять второе место во внешней торговле Ирана. Но окончательно вытеснить Англию американцам долго не удавалось.

Самой влиятельной проанглийской фигурой в Иране в годы войны был Сейид Зия эд-Дин Табатабаи. Ранее он жил в Палестине. Англичане доставили его в Иран осенью 1943 года. «Избранный» под давлением британских войск в меджлис, Зия эд-Дин стал признанным в стране лидером исламистов, деятельность которых контролировалась из Лондона. Под лозунгом освобождения Ирана от европейского влияния он агитировал за возврат Ирана к исламским ценностям. Созданные им партии «Ватан» (в 1944 году) и «Эрадее мелли» (в 1945 году) стали потом главным прибежищем крайних клерикалов и уголовников, участвовавших в террористических нападениях и погромах демократических организаций. С этой же целью англичане старались привлекать на свою сторону мятежные племена. Один из их шейхов – крупный феодал Фарса Кавам Ширази – вскоре создал некий «Союз южноиранских племен», возглавляемый ханами, находившимися в оппозиции к властям Тегерана. Нередко они использовали свои вооруженные отряды (бахтиаров – в Исфагане, шахсевенов – в Иранском Азербайджане) для борьбы не с шахом, а с демократическими организациями. Наряду с бандами Зия эд-Дина и племенами в наступлении против демократических сил принимали участие некоторые военные круги, возглавляемые начальником генштаба генералом Арфа.

С особой силой борьба развернулась в конце войны в Иранском Азербайджане и Иранском Курдистане. В азербайджанских районах на базе национально-демократического движения, охватившего весной 1944 года самые широкие слои населения, летом следующего года образовалась Демократическая партия Азербайджана. Она потребовала предоставления автономии Иранскому Азербайджану в рамках иранского государства и признания азербайджанского языка официальным наряду с персидским. Всенародное собрание Иранского Азербайджана приняло даже декларацию о национальной автономии после проведения выборов в меджлис Иранского Азербайджана.

Образованной осенью 1945 года Демократической партии Курдистана удалось установить свою власть в провинции Мехабад, где она объявила о создании автономной Курдской республики. До этого иранские курды, испытывая возрастающее влияние освободительного движения курдов в соседнем Ираке (перешедших в 1943 году к вооруженной борьбе), сумели укрепить свои позиции. Курдское движение в годы войны опиралось не только на поддержку демократических сил в соседних северных областях, но и на присутствие советских войск в Иране. Успехи демократических сил, азербайджанских и курдских движений не могли не оказывать революционизирующее воздействие на другие области Ирана и соседние с ним страны.

Черчилль и Рузвельт были немало озабочены продолжавшимся скрытным сотрудничеством Анкары с Берлином. Но гораздо большую тревогу у них вызывала возраставшая активность турецких профашистских националистических кругов откровенно антирусской направленности. Ведь это могло дать Сталину подходящий повод ударить по Турции после изгнания немцев с Кавказа. Последствия этого было трудно предсказать. Опаснее всего было не столько установление русскими своего контроля над Черноморскими проливами, сколько их прорыв к нефти Персидского залива. К тому же именно Сталин мог помочь армянским дашнакам осуществить их давнюю мечту – восстановить «исторические» границы Армении, пока США и Англия будут вести споры о разграничительных линиях между нефтяными концессиями в Саудовской Аравии. Исторических обоснований и морального права на «Великую Армению от Севана до Залива» у рассеянных по всему миру армян за понесенные ими жертвы от турецкого геноцида в Первую мировую войну не меньше, чем у сионистских кругов, требовавших создания еврейского государства в Палестине с его библейскими границами «от Нила до Евфрата».

На переговорах в Тегеране и во время личных бесед со Сталиным ни Черчилль, ни Рузвельт своих опасений на этот счет не высказывали. Но Сталину было нетрудно о них догадаться. Неспроста ему давались заверения не только удержать Турцию, но и нажать на Анкару с целью скорейшего вовлечения ее в антигитлеровскую коалицию. Поэтому Сталин не удивился вскоре полученному от советской разведки сообщению о состоявшихся встречах Черчилля и Рузвельта в Адане и в Каире с президентом Турции Исметом Иненю. Она, как и следовало ожидать, нисколько не ускорила разрыв Турции со странами Оси. Что касается ее вступления в войну на стороне Германии, то на отказ Анкары от таких планов больше подействовал исход Сталинградской битвы. К косвенным результатам встречи на берегу Нила Рузвельта с турецким президентом можно было бы отнести разве только то, что после возвращения Иненю в Анкару было приостановлено выдвижение турецких сил к границе с Кавказом, а из Крыма отозваны турецкие эмиссары. Зато на Крым вскоре после его освобождения советскими войсками стали вдруг обращаться взоры из-за океана.

Нефтяные поля на землях ислама: Ибн Сауд открывает глаза Рузвельту

Ни в Тегеране, ни в Ялте Сталин еще не догадывался, что принятый на встрече Большой тройки, казалось бы, чисто гуманитарный «еврейский вопрос», имеет свою нефтяную и религиозную подоплеку. Он и не ведал, что Рузвельт по пути из Ялты встретится с королем Саудовской Аравии и увяжет проблему Палестины и Иерусалима с нефтью и военной стратегией США на Ближнем Востоке после окончания Второй мировой войны. Но ни Рузвельту, ни всем последующим хозяевам Белого дома так и не удалось решить возникшую тогда головоломку по поводу приоритетов послевоенной политики США на библейских землях. Корни их взаимного отторжения, в чем убедился Рузвельт на встрече с королем Ибн Саудом, уходили еще в более древнюю «историю с религией», чем известная по Первой мировой войне история с географией, порождавшая в Европе Великие катастрофы.

Во время состоявшейся 14 февраля 1945 года встречи Рузвельта с саудовским монархом на борту американского крейсера «Куинси», который специально для этого бросил якорь в Суэцком канале, король Ибн Сауд не скрывал своей тревоги. Его беспокоили «вынашиваемые сионистами планы создать свое государство» со столицей в Иерусалиме, причем в границах, простирающихся «до Медины и Залива». Король намеренно упомянул о святынях ислама в Аль-Кудсе (Иерусалиме) и Медине в увязке с богатым нефтью Арабским (Персидским) заливом. Тем самым он давал Рузвельту понять, что нефтяные интересы США и их военная стратегия, подкрепляемая строительством военных баз в Саудовской Аравии, не могут противопоставляться «священному долгу» короля – хранителя святынь ислама. Он не скрывал своих претензий распространить свой «долг» не только на Мекку и Медину, но и на Аль-Кудс. Тем более, как он не преминул напомнить, что его старый соперник эмир Трансиордании Абдалла, провозгласивший потом себя королем Иордании, только и мечтает завладеть Арабской Палестиной и Иерусалимом. Рузвельт напомнил Ибн Сауду о многочисленных жертвах Холокоста и страданиях евреев Центральной Европы, ставших «народом-изгнанником», поэтому он желает помочь этим несчастным людям. В ответ король выдвинул свои доводы. Во-первых, союзники скоро одержат победу над Гитлером, и евреям больше не придется бояться; во-вторых, он предложил приблизительно то же самое, что заявил президент Ирана Ахмадинеджат в своем выступлении, наделавшем много шума и шокировавшем Запад: предоставить евреям Европы «самые лучшие земли и дома, которые принадлежали их угнетателям в Германии».

Наш коллега профессор А.М. Васильев (автор фундаментального исследования по истории Саудовской Аравии, переведенного на арабский и западные языки), ссылаясь на найденные им документальные свидетельства об этой последней встрече Рузвельта с саудовским королем, так описывает заключительную, пожалуй, самую важную часть этого диалога. На все приведенные Рузвельтом аргументы со ссылками на легендарное гостеприимство арабов, которое должно помочь решению проблемы сионизма, Ибн Сауд ответил встречным вопросом: почему арабы Палестины должны оказывать особое гостеприимство евреям? Не палестинские арабы, а немцы устраивали массовые убийства евреев. «Как самый простой бедуин, я не могу понять, почему президент не хочет спасти Германию от последствий ее преступлений? Бедуин сохраняет доброту для своих друзей, но не для своих врагов», – заявил он. У бедуинов, объяснял Ибн Сауд, есть еще один обычай. О невинных жертвах заботятся племена-победители. Поэтому, то же самое следует сделать и в отношении евреев. Но Палестина, по его мнению, – это самый маленький из участников коалиции, и она уже приняла более чем справедливую долю беженцев из Европы.

В конце многочасовой беседы президент США обещал саудовскому королю, что «он не предпримет ничего, чтобы помочь евреям против арабов, и не предпримет никакого шага, враждебного арабскому народу». Он поддержал план Ибн Сауда послать миссию на Запад, чтобы объяснить арабскую точку зрения по Палестине. Выступая в Конгрессе США, Рузвельт заявил: «От Ибн Сауда из Аравии за пять минут я узнал больше о проблеме мусульман и больше об еврейской проблеме, чем из дюжины дипломатических писем».

На встрече с Рузвельтом Ибн Сауд подтвердил свое согласие на свободное использование саудовских портов в Персидском заливе английскими и американскими кораблями. Но тогда же он выдвинул одно условие, которое и поныне остается в силе: Саудовская Аравия ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не может быть оккупирована как Египет, Сирия, Ирак или Иран. Военно-воздушные базы, в которых нуждаются американцы, сдаются в аренду на период, не превышающий пяти лет. После этого они должны быть возвращены саудовскому государству со всеми воздвигнутыми сооружениями. Тогда американскому президенту так и не удалось добиться увеличения срока аренды. Это было сделано позже. Лишь при выполнении выдвинутых условий Рузвельт добился от Ибн Сауда подтверждения существования американских нефтяных концессий. Согласился он и на строительство трансаравийского нефтепровода к Средиземноморскому побережью.

В апреле 1945 года, за неделю до своей смерти, Рузвельт направил Ибн Сауду письмо с обещанием продолжать консультации с арабами по поводу Палестины. Сменивший Рузвельта Гарри Трумэн игнорировал обещание своего предшественника. Менее чем через полгода после смерти Рузвельта Трумэн на все доводы американских дипломатов об ожидаемой отрицательной реакции в арабских странах и угрозе бесперебойным поставкам нефти заявил: «Справедливость для меня важнее нефти».

Но дело было вовсе не в справедливости и не в том, что президент Трумэн воспылал неожиданной любовью к сионистам. Просто к тому времени стали меняться приоритеты ближневосточной политики США. Еще в конце 1945 года, то есть до того, как Черчилль произнес в Фултоне свою знаменательную речь об угрожающем всему миру советском «железном занавесе», он познакомил Трумэна с ее содержанием. Черчилль убедил американского президента, что такой «железный занавес» угрожает опуститься не только в Европе, но и на Ближнем Востоке. Трумэна, который был не сионистом, а ярым антикоммунистом, Черчиллю легко было убедить в опасности еврейской эмиграции в Палестину, представляя ее потенциальным проводником коммунистического влияния на Ближнем Востоке. Вот почему Трумэн в первое время возражал против установления стотысячной квоты еврейской эмиграции в Палестину. Но это вовсе не означало, что Белый дом, Государственный департамент и Пентагон действовали против сионистских планов создания после войны в Палестине или где-то в другом месте «еврейского очага» или государственного образования. Не означало это и некоего забвения нефтяных интересов США на Ближнем Востоке. В Вашингтоне прекрасно сознавали, как важна для американской экономики ближневосточная нефть, понимали и военно-стратегическое значение создаваемых там в то время американских военных баз, на первых порах – в Саудовской Аравии, а по мере вытеснения оттуда Англии – и в Палестине, и в зоне Суэцкого канала, и в богатом нефтью Персидском заливе.

Создание еврейского государства на Ближнем Востоке в приоритетах послевоенных интересов рассматривалось администрацией Трумэна скорее как возможное препятствие, а не как плацдарм для закрепления в этом регионе. Более того, при обсуждении различных проектов расчленения поверженной в войне Германии и в Лондоне, и в Вашингтоне не оставляли без внимания предложение Международного еврейского комитета действий и Международного союза эмигрантов и беженцев-антифашистов поселить всех европейских евреев, спасшихся от Холокоста, в одной из оккупированных зон Германии. Вполне возможно, что в контексте обсуждения всех выдвигавшихся тогда планов послевоенного решения «еврейского вопроса» производился зондаж этой проблемы с проецированием ее не только на Палестину, но и на Крым, тем более, что до войны там уже имелись два из трех выделенных в Советском Союзе автономных еврейских района. Наверное, такой вариант устроил бы администрацию Трумэна гораздо больше, чем создание государства Израиль в центре арабского мира.

В секретном докладе Совета национальной безопасности США, представленном Белому дому после одержанной Израилем победы над арабами в Палестинской войне 1948 года, выражалось опасение не столько расширением границ Израиля и исчезновением с географической карты Палестины, сколько ослаблением позиций США на Ближнем Востоке. К тому же вместе со всеобщей враждебностью в арабских странах к Израилю все больше росли антибританские и антифранцузские настроения. По линии Центрального разведывательного управления (ЦРУ) США тоже поступали малоутешительные донесения. Начинавший в молодости свою разведывательную карьеру в Стамбуле шеф ЦРУ Аллен Даллес, очевидно, под воздействием доводов своего британского коллеги Джона Филби-старшего, советника сначала у Ибн Сауда, а затем трансиорданского короля Абдаллы, убеждал, что появление Израиля ничего доброго Америке не сулит. Это может лишь помешать американскому нефтяному бизнесу на Ближнем Востоке.

Оказываемый Сталиным нажим на Турцию, от которой он потребовал после денонсации договора 1925 года согласия на «совместную оборону» Черноморских проливов и возвращения полученных по этому договору районов Карс и Ардаган, а также реальная, по оценке американской администрации, угроза «проникновения коммунизма» в Грецию, а в последующем, возможно, и в Израиль подвигли Вашингтон выдвинуть так называемую «доктрину Трумэна». Наряду с оказанием срочной финансовой помощи Турции и Греции для «противодействия коммунизму», американская администрация стала направлять свои усилия на быстрейшее примирение евреев и арабов, чтобы те «могли содействовать совместно в отражении советской агрессии». С этой целью, как и было рекомендовано в секретном докладе Совета национальной безопасности США, прилагалось максимум усилий для налаживания тесного сотрудничества не только с западными странами, но также «с Турцией и другими мусульманскими неарабскими государствами региона».

Из определившихся четырех главных геополитических приоритетов политики США на Ближнем Востоке – стратегия, нефть, поддержка Израиля, создание военных союзов и баз – Вашингтон стал отдавать предпочтение последнему из четырех острых углов ближневосточной «квадратуры круга». Но и Трумэн, и последующие хозяева Белого дома, как, впрочем, и все наследники Сталина в Кремле, упускали из виду другие нелинейные измерения ближневосточной «квадратуры круга». А может быть, просто не готовы или не способны были их воспринимать интуитивно, как чутьем большого политика сумел это понять Франклин Рузвельт. На встрече с саудовским королем Ибн Саудом он уловил многоуровневую геоцивилизационную духовную структуру арабо-еврейского конфликта. Скорее всего, он потому и стал самым продолжительным конфликтом века, перевалившим в другое столетие как «война террора-антитеррора», что, помимо межгосударственного конфликта, он после для арабов первой Палестинской войны, а для евреев войны Независимости стал развиваться сразу на нескольких уровнях. Речь идет о религиозно-общинном, этнонациональном, семейно-родовом или общественном для Ближнего Востока трибалистском (племенном), личностно-гуманитарном и человеческом уровнях. Назовем это геоцивилизационной сферой. Вслед за Палестинской этот конфликт породил еще четыре арабо-израильские войны и несколько региональных войн. Каждая из них создавала серьезную угрозу международной безопасности. Так было и во время суэцкого кризиса 1956 года, это повторилось в Июньской войне 1967 года и в период четвертой войны «Рамадана» против «Судного дня» в октябре 1973 года.

В исторической ретроспективе знаменательно, что открывшая глаза Рузвельту встреча с Ибн Саудом состоялась на борту американского крейсера в зоне Суэцкого канала, где немногим более десяти лет спустя после Ялтинской конференции разразился первый, но один из самых опасных после Второй мировой войны международный кризис, вошедший в историю как «тройственная агрессия» против Египта. Опасному его разрастанию в новую Великую катастрофу помешали именно Москва и Вашингтон как единственные тогда обладатели ракетно-ядерного оружия.

Наказанные и отверженные народы

В периоды великих потрясений XIX и XX столетий судьбы народов Крыма и Палестины во многом оказывались схожими. Принадлежность Крыма и Кавказа к Евразии всегда определялась не столько географией, сколько демографией. От Палестины они отделены несколькими морями. Но так же, как и Святая земля, они находятся как бы на разломах евроазиатских цивилизаций. Отсюда и схожесть их истории с географией с пороховым погребом Балкан. И победы, и поражения во вспыхивающих здесь войнах всегда оборачивались для самих народов драматической, а чаще трагической незавершенностью. Они сопровождались гонениями, миграциями и массовыми депортациями местного населения. Одни превращались в беженцев и пленных, другие – в эмигрантов поневоле и перемещенных лиц, лишенных родины и гражданских прав. Подвергаясь на чужбине национальному гнету и культурной ассимиляции, народы Кавказа и Крыма, Балкан и Ближнего Востока, как местные мусульмане, так и евреи, вынуждены были в трудный для них час искать поддержку у России.

Главным соперником России на Кавказе и в Причерноморье была Турция. Русско-турецкие войны, следовавшие одна за другой, продолжались вплоть до Первой мировой войны. Практически каждая война заканчивалась поражением турок. К России переходили земли контролируемых Турцией областей. Накануне войны с Наполеоном к России перешла Бессарабия, а в 1829 году – Кавказское побережье Черного моря. Поражением для России закончилась только Крымская война 1853–1856 годов. Турция в ней играла, однако, второстепенную роль. Главными противниками России выступали Франция и Великобритания. Для России эта военная кампания вылилась в одну из тех мировых войн, которые предшествовали Великим катастрофам XX столетия.

Проводимая в то время Россией политика терпимости в отношении мусульман и в какой-то степени к Османской империи определялась не только внешнеполитическими интересами. На Кавказе и в Крыму Россия старалась находить общий язык со всеми многочисленными народностями и народами, конфессиями и религиями.

В канун Первой мировой войны, приведшей к Октябрьской революции и распаду Российской империи, мусульмане в целом занимали равноправное с русским и другими народами положение. Не были они изолированы и от своих зарубежных собратьев по вере. Представители мусульманской общины получали доступ на верхние и средние ступени политической лестницы. Заметным было присутствие мусульман, особенно выходцев с Кавказа, среди офицерства. Активно проявляли себя, преимущественно в регионах распространения ислама, мусульманские предприниматели и коммерсанты. Тенденции модернизации и реформаторства, развившиеся в мире ислама к концу войны, давали о себе знать и в его российских анклавах. Не обходили, впрочем, стороной российских мусульман и идеи панисламизма и пантюркизма. Государство не препятствовало соблюдению религиозных традиций и обычаев. Однако в условиях надвигающейся Великой катастрофы напряженность в межэтнических и межконфессиональных отношениях не могла не возрастать.

К началу Первой мировой войны младотурки всячески пытались использовать панисламизм на новой, пантюркистской основе. Своей целью они провозглашали объединение всех тюркоязычных народов, в том числе проживавших во всех регионах России, Ирана и в других странах за пределами бывшей Османской империи. Но в ходе войны свои неудачи на фронтах младотурки старались компенсировать расправами не только с немусульманскими общинами страны – армянами и греками, но впоследствии и с мусульманами, в том числе с проживавшими на Кавказе, а также с арабами и курдами. Поэтому еще тогда мусульмане перестали рассматривать Османскую империю и ее наследников как неких защитников исламского мира.

Точно так же и в годы Второй мировой войны народы Крыма и Кавказа, особенно той ее части, которая была оккупирована войсками вермахта, имели возможность убедиться, что имеют дело вовсе не с освободителями.

Вторая мировая война была в основном инициирована тоталитарными режимами. Как и следовало ожидать, сами тоталитарные государства и понесли наибольшие людские потери. Но, помимо всего прочего, тоталитаризм затормозил и деформировал естественные социальные и демографические процессы. Не будь сталинских «великих переломов», «чисток» и репрессий, население Советского Союза, по подсчетам демографов, могло бы составить не менее шестисот миллионов человек. В таком случае и после его распада по меньшей мере в два раза больше насчитывалось бы не только мусульман – чеченцев, ингушей, адыгейцев, татар, но и христиан – русских, украинцев, белорусов, грузин, армян. Отверженными, прежде всего, оказывались сами русские…

Из статистических данных, взятых из разных источников, историк А.М. Некрич отнес к «наказанным народам» только насильственно депортированных в разные периоды войны немцев Поволжья, калмыков, крымских татар и других мусульманских народов Северного Кавказа. Сталинский режим многократно подвергал репрессиям как верующих, так и атеистов, которые еще в предвоенные годы пострадали не меньше «наказанных народов». Одних ссылали как кулаков, других – как скрытых дворян и прочих «врагов народа». Большинство же репрессированных и «наказанных» просто объявлялись неблагонадежными. «Неблагонадежность», однако, никого не освобождала от военной службы. Когда началась война, мусульмане как патриоты своей страны воевали в Красной армии, в партизанских отрядах и добровольных ополчениях. Следует заметить, что воевали они совсем неплохо. Но были и те, кто сотрудничал с оккупантами и даже служил им. Однако в процентном отношении к общему числу населения их было не больше, чем таких же «коллаборантов» на Украине, в Восточной или Западной Европе. Гитлеровцы с одинаковой жестокостью расправлялись с кавказцами и крымскими татарами, сотрудничавшими с партизанами, и со всеми другими жителями, боровшимися с врагом в его тылу.

Массовая депортация «неблагонадежных» в Советском Союзе происходила в основном в конце войны. Наказывались они и по национальному, и по религиозному признакам, и по политическим убеждениям, и по прочим соображениям. Именно тогда с карты страны были стерты целые автономные республики и области, созданные незадолго до этого, казалось бы, по национальному признаку проживавшего там населения.

Написавший правдивую книгу о Великой Отечественной войне английский журналист Александр Верт сразу после трагедии крымского и северокавказских народов попытался на месте разобраться в происшедших событиях. Позднее он писал: «Немцам не удалось подбить на восстание эти народы в пользу Германии. Видимо, немцы сумели набрать среди своих мусульманских друзей лишь очень немногих солдат». Грандиозный план завоевания Ближнего и Среднего Востока с помощью кавказских горцев и татар провалился. Верт не исключал того, что Сталин, принимая решение о депортации, поддался нацистской пропаганде, утверждавшей, будто немцы оставили на Кавказе и в Крыму свою «пятую колонну» в лице местных «мусульманских друзей». Но жестокая правда войны ничего общего с этим не имела.

Что касается общих потерь выходцев из Крыма и с Кавказа, из Поволжья и Центральной Азии, а также из других районов традиционного проживания мусульман, то они составили более 600 тысяч человек. Из них среди татар и башкир боевые потери составили около 220 тысяч, мусульман из Средней Азии и Казахстана – около 290 тысяч, мусульман – выходцев с Кавказа – около 100 тысяч.

Планы нацистов, предусматривавшие завоевание Кавказа «с фронта и с тыла», провалились. Но для самих горцев победа, одержанная не без их помощи и участия, за год до окончания войны обернулась неисчислимыми жертвами и бедами. Из 50 тысяч ушедших на фронт чеченцев и ингушей около половины считаются погибшими, ранеными или пропавшими без вести, а вернувшиеся домой вместе со своими семьями были «переселены».

Из высланных в Среднюю Азию и Сибирь почти 700 тысяч чеченцев, ингушей, калмыков и карачаевцев почти половина погибли. В Казахстане, как свидетельствует поэт Олжас Сулейменов, «замученных вайнахов (чеченцев и ингушей) покоится около 300 тысяч». Это целая страна, в которой, по выражению поэта, для мертвых нет различия по национальности.

В оккупированном немцами Крыму судьбы его жителей складывались не менее трагично, чем для горцев Кавказа. С Крымом оказалась связана одна из наиболее запутанных и тяжелых страниц истории Великой Отечественной войны. В ходе насильственной депортации под одну гребенку попали проживавшие там немцы (в августе 1941 года), крымские татары (в мае 1944 года), а немного позже – все греки, болгары и армяне. Основную массу этих «наказанных народов» составили, конечно, мусульмане – крымские татары. Многие из них погибли в боях с врагом, находясь в рядах Красной армии или партизанских отрядах. Немало их было отправлено на принудительные работы в Германию. Еще большее их число по приказу Сталина было насильственно депортировано в Среднюю Азию, где люди были обречены на смерть или на мучительное выживание.

Крымские татары вместе с другими жителями полуострова сначала стали жертвами германского блицкрига, а затем «сталинской профилактики». После завоевания Крыма Гитлер намеревался заселить его немцами. Но после того как надежды на «полное онемечивание Крыма» были похоронены, ставка стала делаться на мусульманизацию Крыма путем привлечения на свою сторону татарского населения и вовлечения в войну Турции. Широко используя древний римский принцип «разделяй и властвуй», оккупанты предоставили татарам массу привилегий. Даже завербованные и отправленные в Германию из их среды рабочие находились на положении западных, то есть в гораздо лучших условиях.

После освобождения Крыма в 1944 году Государственный комитет обороны принял решение о переселении татар в восточные регионы страны, в основном в Узбекистан. Всего были переселены около 190 тысяч человек, включая женщин и детей. На 1 января 1945 года их насчитывалось лишь 120 тысяч. Уменьшение количества спецпоселенцев местные органы объясняли убытием за пределы республики, снятием с учета, побегами с места поселения, арестами за совершенные преступления.

Выселение мусульманских народов Кавказа и крымских татар было связано отчасти с напряженными отношениями между СССР и Турцией в период Второй мировой войны, прежде всего с пантуранскими планами турецких шовинистов, получивших на какое-то время одобрение из Берлина. Турция после Тегеранской и даже после Ялтинской конференций фактически оставалась союзницей Германии, невзирая на свой официальный нейтралитет. Предусмотреть возможное развитие событий было довольно трудно. По мнению А.М. Некрича, депортация народов во время войны рассматривалась государством и как превентивная мера, и как мера военно-стратегического характера, имевшая целью создание более надежного слоя пограничного населения. Так что вряд ли можно объяснять решение о переселении крымских татар только голым произволом Сталина. Невзирая на всю жестокость этой акции, квалифицировать однозначно ее как «геноцид и преступление против человечности» было бы неверно. В архивах сохранились документы за подписью шефа безопасности Л. Берии с требованием соблюдать указания о выделении необходимого инвентаря, техники, скота и т. д., необходимых для обустройства спецпоселенцев. Но все это ни в коей мере не оправдывает репрессивных мер, в частности сам жестокий характер спецпоселений.

Для Крыма последствия немецкой оккупации оказались особенно тяжелыми. От рук захватчиков погибло и около 100 тысяч человек мирного населения и более 40 тысяч военнопленных, в Германию были угнаны свыше 80 тысяч человек. В целом население Крыма уменьшилось в 3,4 раза.

Поскольку подавляющую часть населения полуострова составляли русские (по данным на 12 января 1989 года, около 1,3 миллиона из 2 455 600 человек), а национальные меньшинства пользовались (и продолжают пользоваться) русским языком повсеместно, то Крым был преимущественно русскоязычным. С такими реалиями, однако, не хотят считаться некоторые представители крымско-татарских объединений.

Утверждая, что «Крым является национальной территорией крымско-татарского народа», они забывают, что до присоединения к России Крымское ханство признавало себя вассалом Османской империи. В течение трех веков оно оставалось ее форпостом и плацдармом на Северном Черноморье. Подобная постановка вопроса является продолжением политики отрыва Крыма не только от России, но и от Украины, закономерным продолжением исторических тенденций, культивируемых наиболее реакционной и антирусской частью крымских татар. Неслучайно, председатель меджлиса М. Джемилеев открыто возлагает надежды на «возрождение национального государства – крымско-татарской республики» в недалеком будущем. Случись такое, Крым вполне могла бы ожидать судьба Кипра, разделенного на мусульманскую и христианскую зоны, на турецкий и славянский анклавы. В них вряд ли нашлось бы место для других «наказанных» в ходе войны и после нее народов, особенно для тех, которые оказались жертвами нацистского геноцида.

Камни преткновения Крыма и Святой земли

Возникший под занавес Первой мировой войны вопрос о создании в Палестине «еврейского очага» снова возник весной 1945 года. Произошло это в кулуарах Ялтинской конференции. На сей раз речь зашла не о какой-то декларации, а о возможности подыскать место для создания еврейского государства. Вопрос этот был поднят сначала в неофициальной обстановке. Судя по опубликованным в США документам и стенограммам кулуарных бесед участников этой конференции, разговор велся сначала в шутливой форме.

Сталин якобы уже тогда высказался за создание после войны в Палестине еврейского государства. При этом он сделал многозначительную оговорку о необходимости учета уже имеющегося у СССР «трудного опыта» решения этого вопроса. Именно после этой оговорки Рузвельт пошутил:

– Не стал ли маршал Сталин за это время сионистом?

– В принципе мне уже приходилось им быть при создании еврейской автономии в Биробиджане. Я за создание еврейского государства. Но трудности еврейской проблемы мне хорошо известны. Здесь всех поджидает много трудностей, – ответил Сталин.

О характере ожидаемых трудностей он не стал распространяться. У него было особое мнение по решению этноконфессиональных проблем, аналогичных палестинской. Однако Сталин ограничился только шутливым замечанием:

– Евреи по своей природе всегда были торгаши.

Суть этой глубокомысленной сентенции вождя некоторые исследователи склонны истолковывать как некий намек на то, что якобы ему в конце 1920-х годов еврейское агентство «Джойнт» предложило кредит в несколько миллионов долларов сроком на пятнадцать лет для создания некой «Еврейской Калифорнии» в Крыму. Срок того кредита истекал именно к окончанию Второй мировой войны, о чем Сталину в такой деликатной форме и решил напомнить Рузвельт. Но почему он сделал это именно на Ялтинской конференции?

Для меня это прояснилось несколько позже, незадолго до Октябрьской войны 1973 года, когда я вошел в созданную по решению ЦК КПСС группу по обработке и анализу срочной информации при Главном разведывательном управлении Генштаба. Работая одновременно над докторской диссертацией по теме о военно-политических аспектах ближневосточного конфликта, я при удобном случае осмелился поинтересоваться у своего начальника генерала армии Ивашутина о причине, почему Сталин сам решил поднять на Ялтинской конференции вопрос о создании еврейского государства в Палестине. Почему этот вопрос возник именно в Крыму, за год до того, как он был поднят на конференции в Сан-Франциско во время учреждения ООН?

От Ивашутина я узнал, что еще в феврале 1944 года В.М. Молотов передал вождю коллективное письмо большой группы еврейских деятелей культуры с предложением заселить Крым спасшимися от нацистского геноцида евреями вместо выселяемых оттуда татар. По рассказу моего начальника, лично читавшего «крымское письмо», адресованное Сталину, тот на нем никаких «следов» не оставил. Но на сопроводительной записке поставил гневную резолюцию: «За Крым было пролито слишком много русской крови, чтобы его кому-либо отдавать». Подчеркивания были сделаны синим карандашом. После своей подписи он поставил жирную точку. Все его приближенные знали, что это был признак крайнего раздражения.

Прошло четыре года, прежде чем Сталин использовал это письмо для проведения очередной «чистки от космополитов». Среди «еврейских космополитов» и «агентов Джойнта» оказался не только руководитель Еврейского театра в Москве Соломон Михоэлс. Обвинение было выдвинуто даже против супруги Молотова – Полины Жемчужиной и других жен некоторых членов Политбюро и приближенных Сталина. А на Ялтинской конференции Сталин готовил почву, чтобы потеснить (а еще лучше – быстрее вытеснить) Англию из соседнего Ирана и Ближнего Востока. Позднее вождь не мог простить англичанам их шантаж при вынужденном выводе советских войск из Ирана. Имел также он на них зуб и за подавление там выступлений курдов и азербайджанцев, за жестокую расправу над греческими коммунистами, за подготовку удара с ближневосточного южного фланга по Советскому Союзу. Кремль располагал по этому поводу секретными данными, полученными от своих агентов.

Об этом я прочел позже в вышедшей в Израиле книге Майкла Коэна «Третья мировая война надвигалась с Ближнего Востока». По указанию Сталина для противодействия англо-американским планам в Палестине туда были направлены несколько советских разведчиков-нелегалов. Одному из них, моему коллеге писателю В.А. Колесникову, с которым мы вместе в начале 1990-х издавали газету «Консенсус», лишь пятьдесят лет спустя было присвоено звание «Герой России» за выполнение специальных заданий в Палестине. От него я узнал, что на заседании Политбюро в ноябре 1947 года при обсуждении вопроса о признании Израиля Сталин довольно откровенно изложил мотивы принятого им решения. Молча выслушав уклончивые высказывания по повестке дня всех присутствовавших (кроме Молотова, который больше других был в курсе палестинской проблемы), Сталин заключил: «Давайте согласимся с образованием Израиля. Это будет как шило в заднице арабских государств и заставит их повернуться спиной к Британии. В конечном счете, британское влияние будет полностью подорвано в Египте, Сирии, Турции, Ираке».

Об этом же повествуют в мемуарах известный разведчик Павел Судоплатов и его сын профессор А. Судоплатов в своих книгах.

Сталину не могло тогда и в кошмарном сне присниться, что заготовленный им сценарий относительно Палестины через шесть десятков лет начнет сбываться и для самой России в отношении Крыма (после личного решения Хрущева «подарить» его Украине). Только на этот раз пришлось «чесаться», к удовольствию Запада, и Москве, и Киеву. Подобно Иерусалиму, этому камню преткновения на Ближнем Востоке, Крым стал вожделенным «яблоком раздора» для многих, в том числе и в немыслимом тогда конфликте между Россией и Украиной после распада Советского Союза. Здесь стали, к сожалению, сбываться пророчества писателя Василия Аксенова, автора известного романа «Остров Крым».

Сделанный тогда Сталиным прогноз развития событий сбылся, увы, не только в отношении Ближнего Востока и Запада. Что же касается постколониального Ближнего Востока и палестино-израильского конфликта, то здесь реалии даже превзошли прогнозы Сталина. Вслед за палестинской последовали пять арабо-израильских войн, революции в Египте, Ираке, Йемене, Ливии, несколько витков ливанского и иракского кризисов, войны в Персидском заливе – все они, можно сказать, породили новый тип субмировых войн. В них оказалось втянуто большинство ближневосточных государств и почти все великие державы. «Битва за выживание Израиля» переросла в битвы за нефть, базы и плацдармы, пока они не вылились в «глобальную антитеррористическую войну» за выживание всего человечества.

В ретроспективе такая эволюция ближневосточного конфликта еще явственнее проявляется после ознакомления с рассекреченными архивными документами. В ней просматривается не только религиозная, но и нефтяная подоплека обсуждавшегося более шестидесяти лет назад в кулуарах Ялтинской конференции «еврейского вопроса» в контексте палестинской проблемы.