Глава 5
Брюссель, зимний, дождливый, отливал черным металлическим блеском, каким отливает железный метеорит.
Квартал Моленбек был полон запахов восточных сладостей, жаровен, туалетной воды, пряностей. Так пахнут улицы в старом Багдаде или Дамаске. По тротуарам двигалась смуглая толпа, женщины в хиджабах напоминали круглоголовых птиц, мужчины то и дело перебегали улицу перед радиаторами автомобилей, и водители раздраженно сигналили. Отовсюду звучала восточная музыка, женский голос, витиеватый, как арабская вязь, пел о безответной любви, о безутешной невесте, потерявшей своего жениха. Мальчишки запускали в небо сверкающих пластмассовых птиц, и те падали на крыши автомобилей, а мальчишки с криками бежали вдогонку.
Торобов шел в толпе, иногда его задевала развеянная накидка, обжигал из-под хиджаба черный огненный взгляд. Витрины маленьких магазинчиков были украшены мигающими гирляндами. В одних витринах, окруженные огоньками, лежали сладости, халва, пирожные с марципанами. В других витринах, похожие на лебедей, стояли кальяны. В третьих были вывешены образцы арабской одежды, мужской и женской. Тут же к прохожим цеплялись назойливые зазывалы, тащили в харчевни, где кормили свежей морской рыбой. В глиняных, врытых в землю печах пекли лепешки, здесь же продавали. Покупатели, обжигаясь, хватали лепешки и, не отходя от пекарен, поедали.
Район Моленбек казался куском восточного торта, который на перламутровой лопатке перенесли с одного фарфорового блюда на другое. Из Ближневосточной Азии в центр Европы.
Торобов читал вывески, большинство на арабском. Начальная школа – зеленый щит с красной вязью.
Аптека – зеленый полумесяц. Благотворительное общество – зеленый флаг с цитатой из священного текста.
Он искал магазин, торгующий предметами древности, и наконец нашел его среди других затейливых вывесок. В витрине красовался верблюд из папье-маше, окруженный мерцающими светлячками. Были разложены какие-то бусы, черепки, обломок амфоры, осколок мраморной капители. Торобов вошел, услышав над головой звон бубенца.
– Салям алейкум! – громко произнес он.
На его приветствие появился смуглолицый араб с седыми волнистыми волосами, в изысканном костюме, белых манжетах, с осанкой, какая бывает у аристократических профессоров Гарварда или у метрдотелей элитных ресторанов.
– Ваалейкум ассалям. – Араб сдержанно улыбнулся, внимательный к гостю, не обнаруживая радости. И эта едва заметная отчужденность заставила подумать Торобова, что коммерция, быть может, не главное для хозяина дело. – Что вам угодно, месье?
– Меня интересуют артефакты, которые, в силу известных обстоятельств, покидают свои традиционные места в арабских музеях. Переносятся в Европу, где их могут приобрести европейские музеи и коллекционеры.
– У нас не слишком великий выбор, месье. В основном это этнография бедуинских племен, египетская керамика, мрамор, привезенный из античных поселений Ливии.
– Мы знаем, что в результате военных действий из Пальмиры, Вавилона, Сабраты в Европу попадают статуи, капители, фрагменты римских надгробий. И их можно приобрести в вашей торговой фирме.
– Сильное преувеличение, месье. Это весьма небезопасное дело. Таможня, полиция, законы о сохранности музейных ценностей – все это ограничивает торговлю. – Араб внимательно смотрел на Торобова, ожидая, как тот откликнется на этот вежливый отказ. Повернется и уйдет или продолжит настаивать.
– Я профессор Майкл Фарб, сотрудник Британского музея. В мою задачу входит приобретение для музея подобных артефактов. – Торобов подал арабу визитную карточку, подтверждающую его научный статус.
– Прошу вас. – Араб протянул Торобову свою визитку, в которой, на арабском и английском, указывалось, что ее владелец – коммерсант Нур Азиз. – Иногда к нам попадают ценности, в основном из Ливии. Но очень редко и третьего сорта. Нужен гарантированный и достойный клиент. Тогда мы можем сделать заказ нашим партнерам в Ливии, и они подберут интересующую клиента вещь. И тогда начнется сложная процедура доставки и оформления покупки.
Нур Азиз умолк, отстраненно улыбаясь. Но Торобов чувствовал, что дистанция между ними уменьшилась, и продолжал ее уменьшать.
– Я вам не все сказал, уважаемый доктор Нур. Я представляю не только государственный Британский музей, но и частную компанию, которая продает дорогую недвижимость, в основном русским. Очень богатые русские строят себе виллы и замки где-нибудь в Альпах или на Лазурном Берегу. Им хочется иметь у себя артефакты, связывающие их современные дворцы с древними культурами. Они готовы платить за это огромные деньги.
– Прошу вас, садитесь, месье Фарб, – пригласил Нур Азиз.
Торобов почувствовал, что преодолен еще один отрезок, их разделяющий.
– Мне говорили, что у вас можно приобрести артефакты из Сирии. Там идут бои и страдают античные постройки. Вы своей коммерческой деятельностью спасаете от исчезновения драгоценные свидетельства древности. За это вас не преследовать надо, а кланяться до земли.
– К сожалению, не все так считают, – скромно потупился Нур Азиз. – Однако я должен вас огорчить. С Сирией мы не работаем. Главным образом с Ливией. Там есть наш представитель.
– А что вы можете предложить?
– Сейчас, увы, ничего. Но если сделать заказ, можно, например, получить рисунки из пещер в Сахаре.
– Как, знаменитые наскальные рисунки в Тадрарт-Акакус? Но ведь они нанесены на каменный монолит!
Торобов вспомнил свое посещение пещер на границе раскаленной пустыни, когда, ослепленный жгучим солнцем, ты входишь в прохладные гроты и на скальной породе неяркими красками из растертых разноцветных камней нарисованы сцены охоты, бегущие стада жирафов, картины первобытной жизни, в которой уже существовали все сюжеты более поздних времен. Женщина держит на поводке собачку, словно иллюстрация к Чехову. Два старика, мужчина и женщина, любовно поддерживают друг друга, – «Старосветские помещики» Гоголя. Все это вспомнил Торобов, слушая арабского коммерсанта.
– Но как эти рисунки можно привести из Сахары? Должно быть, копии, а не подлинники?
– Есть особая технология снятия рисунков с камня. Ткань, пропитанную особым раствором, прикладывают к рисунку. Обрабатывают раскаленным паром. Рисунок переходит на ткань. Ткань сворачивают в рулон и везут в Европу. И на стене какого-нибудь русского миллиардера появляется рисунок неолита, изображающий охоту на гиппопотамов.
– Поразительно, доктор Нур!
Торобов вдруг остро почувствовал связь между этим чинным арабом и Фаруком Низаром, чей след незрим, как след змеи на камне. Особым чувствилищем, таинственным органом, расположенным где-то в глубине гортани, он ощутил близость Фарука. Словно тот сейчас выйдет из-за перегородки и предстанет перед Торобовым.
– Но как я могу сделать заказ на такой рисунок? – Торобов одолел волнение, боясь, что Нур Азиз угадает его смятение.
– Боюсь, что сейчас это невозможно, месье Фарб. Мне нужно согласовывать этот вопрос с руководителем фирмы.
– Разрешите мне выйти на него непосредственно, и я предложу ему цену, от которой он не откажется.
Зрачки араба чуть заметно дрогнули, словно бесшумно щелкнул запор и между ними возникла стена, непроницаемая, как стальная дверь. Но кое-что не успело скрыться за этой непробиваемой сталью. Как лоскут защемленного платка. Эта была Ливия. Там, в разорванной революцией стране, где грохотали пулеметы и носились отряды повстанцев, среди разграбленных римских поселений, на берегу лазурного моря, находился Фарук Низар. Его черная голова и черные сутулые плечи, пробитые попаданиями.
– Благодарю вас, доктор Нур. Вы позволите мне навестить вас еще раз?
– Буду рад, месье Фарб. – Араб, изысканно кланяясь, провожал его до дверей, звякнувших бубенцом. Выпустил на улицу, где звенела арабская музыка, пахло жареной рыбой, и проходящая женщина в хиджабе бросила на него огненный взгляд.
Он шел, обдумывая результаты визита. Таинственное, размещенное в гортани чувствилище указывало на Ливию. Туда вел след Фарука Низама, след змеи, скользнувшей по камню. Торобов заметил, что за ним следят. Араб в кожаной куртке и красном шарфе следовал за ним на небольшом расстоянии. Замирал, если Торобов останавливался. Отворачивался и рассматривал витрины, если Торобов поворачивал голову. Второй наблюдатель, тоже араб, в пальто и синей вязаной шапочке, держался в стороне от первого, не отставал от Торобова. Это была слежка, наружное наблюдение.
Торобов, не слишком взволнованный, решил оторваться. Перешел на противоположную сторону, нырнул за угол и ждал, когда оба, в красном шарфе и синей шапочке, торопливо пройдут мимо. Вышел из-за угла и зашагал в противоположную сторону. Но скоро заметил за спиной красный шарф и синюю шапочку.
Проходил мимо рыбного ресторана, у которого назойливый зазывала схватил его за рукав:
– Месье, самая вкусная рыба! Поймана утром!
Вошел в ресторан. Двинулся мимо столиков, за которыми ели рыбу, хрустели креветками, лакомились мидиями. В дальнем углу дверь вела на кухню, из которой выскакивали официанты с подносами. Нырнул на кухню, на сковородках жарилась рыба, бурлили в кипятке мидии, на доске повар мокрым ножом вскрывал брюхо серебряному сибасу. Увидел черный ход и выскользнул на дождливую улицу.
Преследователей не было. Он некоторое время шагал, окруженный многолюдьем. Но скоро за спиной обнаружился красный шарф, а на противоположной стороне – синяя шапочка.
Его преследовали опытные наблюдатели. Ему померещились в их руках рации. Слежку могли организовать люди доктора Нура. Или бельгийская полиция. Или сотрудники Джереми Апфельбаума, на всякий случай. Было впечатление, что преследователи не слишком маскировались, иначе на них не были бы одеты столь приметные красный шарф и синяя шапочка. Эта была «тревожащая слежка». Ему давали понять, что его визит в Брюссель не остался незамеченным.
Он взмахнул рукой, останавливая такси:
– Куда желает месье?
– В центр. На Гранд-Плас. – Торобов оглянулся на ускользающую улицу, где в моросящем тумане исчезли преследователи.
На центральной площади брусчатка маслянисто блестела, словно ее помазали черной икрой. Здание ратуши своей хрупкой готикой, ломкими очертаниями напоминало вафлю. Столь же хрупкой выглядит окаменелая раковина, из которой исчез моллюск. Площадь была отпечатком неповторимой, канувшей жизни и своей беззащитной красотой вызывала страдание. На площади стайками стояли туристы, и экскурсоводы заученными голосами пересказывали содержание хрестоматий.
– Теперь посмотрим налево, на дома, что напротив ратуши. Каждый из этих домов неповторимо красив и носит свое имя. Дом «Пекарь». Дом «Лебедь». Дом «Оловянный горшок». И далее – «Ветряная мельница», «Золотая шлюпка», «Павлин», «Медведь». И вон те розовые и зеленые – «Осел», «Дуб», «Лисенок». Как вы думаете, почему дома получили такие названия?
Торобов, не дожидаясь ответа прилежно внимавших туристов из Восточной Европы, покинул площадь.
Поколесил по окрестным улочкам, битком набитым лотками и лавками с бесчисленными сувенирами. Вышел к Писающему мальчику, перед которым толпились гогочущие туристы, норовя почерпнуть извергаемую мальчиком струю и омыть ею лицо. И вновь заметил красный шарф и арабское лицо под синей шапочкой.
Его охватило острое чувство опасности. Город был пронизан незримыми волокнами, уловлен в невидимые сети. По телефонам, по рациям весть о Торобове передавалась из улицы в улицу, из квартала в квартал. Брюссель со своей ратушей, супермаркетами, с Европарламентом и штаб-квартирой НАТО был захвачен, оккупирован. На него был надет пояс шахида, который превратит его в зловонный взрыв.
Им овладела паника. Он должен был вырваться из этого плена, исчезнуть из города, пронизанного проводками взрывателей, спастись от взрыва.
Он снова поймал такси.
– Куда угодно?
– К вокзалу!
– К Северному?
– Ну конечно!
Быстро смеркалось. Размыто горели рекламы. Встречные фары выплескивали кувшины водяного света. Торобов торопился к вокзалу, чтобы попасть в электричку и покинуть город, до того как тот превратится в грохот и пламя.
Очнулся, одолел приступ паники, который с ним случался и прежде. В Бейруте, когда израильские бомбардировщики громили район Хизболлы. В окрестностях Каира, когда вдруг подул из пустыни колючий ветерок смерти. В Багдаде, когда на город легла сусальная позолота предательства. Он был подвержен этим предчувствиям, которые, быть может, сберегали ему жизнь.
– Остановите, – приказал он шоферу. Расплатился и вышел.
Улица, на которой он оказался, была узкой, без машин. По обе стороны стояли невысокие дома, тесно, стена к стене. На некоторых горели красные, как рубины, фонари. Нижние окна домов являли собой витрины, и в них, озаренные таинственным светом, фиолетовым, розовым, изумрудным, сидели женщины, как разноцветные рыбы в аквариуме. Полуобнаженные, с пленительными улыбками, – голые плечи, чуть прикрытые груди, брошенные одна на другую ноги. Одни вязали, перебирали спицы, разматывали клубочек, поглядывая на проходящих мужчин ласковыми, зовущими глазами. Другие делали вид, что читают книгу, иные в очках, как классные дамы, чуть кивали, если видели, что кто-нибудь загляделся на них. Третьи просто сидели, выставив напоказ открытые колени, поправляли на пышной груди прозрачные лифы. Они казались русалками, живущими в перламутровых водах. Мимо окон шли мужчины – высокие чернолицые африканцы, гибкие молодые арабы, низкорослые азиаты, мелькало европейское лицо. То один, то другой поднимался по ступенькам, исчезал в дверях, и тогда женщина вставала, опускала на окно штору, и аквариум угасал, в нем меркли фиолетовые и алые отсветы. Некоторое время окно оставалось темным. Но потом дверь распахивалась, выпускала мужчину, тот торопился уйти, в окне вновь возникала женщина в переливах волшебного света.
Торобов шел вдоль окон, вдыхая запах дешевых духов, табака и едва различимого, сладковатого тления. И вдруг снова увидел красный шарф. Араб издали ему улыбался, словно радовался встрече. Торобов, скрываясь от этой ухмылки, шарахнулся в сторону, где сияла химической синевой витрина с целлулоидной красавицей. Толкнул дверь.
Женщина поднялась навстречу. Звякнула замком, уронила штору. Стояла перед ним, большая, в голубых лучах, пахнущая туалетной водой. Улыбалась сиреневыми губами, поправляла бирюзовые волосы.
Он положил на край широкого топчана сто евро, и она легко смахнула их, протянула руку, расстегивая на нем пальто.
– Подожди, – сказал он. – Садись.
Она сбросила легкий халатик, из-под которого колыхнулись большие груди и выпуклый живот. Села на топчан.
Торобов подошел к дверям и прислушался. Снаружи ровно шумела улица, слышался смех.
Женщина сидела на топчане, немолодая, с тяжелыми висящими грудями, складкой на полном животе, раздвинула ноги. Ее стопы были повернуты носками внутрь. На пальцах педикюр походил на фиолетовую гроздь винограда.
Торобов вдруг испытал прилив похоти, слепую страсть, от которой воздух остекленел и ноздрям стало горячо и душно. Захотелось толкнуть женщину, опрокинуть, чтобы она упала на топчан, груди ее развалились, колени раздвинулись, и он слепо сдирал бы с себя рубаху.
Похоть колыхнула его и ударила, словно о столб. Он очнулся, успев подумать, – недавно пережитая паника, звериное ожидание беды и эта мужская похоть разбудили в нем, казалось, навсегда забытые инстинкты, связанные с профессией, которая вновь захватила его в свое капризное русло и повлекла.
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Астор.
– Здесь есть другой выход?
– Там. – Она махнула рукой на занавеску.
– Проводи.
Шлепая босыми ногами, она пустила его в коридор, куда выходили двери из других комнатушек и стояли какие-то ведра и щетки. Он взял ее грудь, сжал. Грудь была теплой, маслянистой, с коричневым соском.
Вышел на улицу и поймал такси.
В гостиничном номере встал под горячий душ и ждал, когда шелестящая вода смоет запах дешевых духов, табачной горечи и сладковатого тления.
Включил телевизор. На экране выла сирена, мигали санитарные машины, санитары несли окровавленные носилки, беспомощно метались полицейские с автоматами. В Триполи, у полицейского участка, произошел террористический акт.
Торобов еще раз, по фразам, вспомнил свой разговор с коммерсантом. След Фарука Низара вел в Ливию. Так бабочка оставляет за собой незримую трассу, состоящую из мельчайших капель. И там, куда опускается бабочка, гремит взрыв и лежат растерзанные фугасом тела.
Торобов спустился в холл и у желтолицего малайца под циферблатами спросил:
– Не могли бы узнать, когда прямые рейсы из Брюсселя в Триполи? – Пошел собирать чемодан.