Глава 1
КРИЗИС ВОЕННОГО КОММУНИЗМА
Осенью 1920 года в Советской России начался непростой переходный период – от войны к миру. Наконец-то над страной, которая в течение более шести лет находилась в состоянии непрекращающихся переворотов – мировая война, революция, Гражданская война, – стал рассеиваться туман. 12 октября Советская Россия заключила перемирие с Польшей. Спустя три недели последний белый генерал, барон Петр Врангель, покинул Россию, и Гражданская война, хоть и оставившая после себя растерзанную, обескровленную страну, была выиграна большевиками. На юге еще действовал Нестор Махно, но в ноябре 1920 года его некогда огромная армия была уничтожена и больше не представляла угрозы для Москвы. Красная армия отвоевала Сибирь, Украину, Туркестан, Донецкий угольный бассейн и нефтяные месторождения Баку, а в феврале 1921 года и Кавказ, захватив Тифлис и свергнув меньшевистское правительство Грузии. Таким образом, советская власть, судьба которой в течение трех лет висела на волоске, теперь была установлена на большей части необозримой территории России.
Окончание Гражданской войны ознаменовало новую эру в отношениях Советской России с другими государствами. Большевики, похоронив надежду на мировой революционный переворот, стремились получить хотя бы небольшую передышку. В свою очередь, западные державы не уповали более на крах большевизма. Обе стороны стремились нормализовать отношения, и к концу 1920 года не было причин, препятствующих обоюдному желанию. Две из них, стоявшие на пути признания Советской России и возобновления с ней торговых отношений – экономическая блокада и вооруженная интервенция, – были уничтожены; в январе 1921 года Советы приняли решение снять блокаду. В 1920 году Россия заключила мирные договоры с балтийскими соседями: Эстонией, Латвией, Литвой и Финляндией; в феврале 1921 года были подписаны договоры о дружбе и сотрудничестве с Персией и Афганистаном, а в марте с Турцией. Советские комиссары, Леонид Красин в Лондоне и Вацлав Боровский в Риме, добились подписания торговых соглашений с Англией и Италией, что сулило хорошие перспективы.
Однако, несмотря на эти положительные моменты, зима 1920/1921 года явилась чрезвычайно критическим периодом в истории Советского государства. Не случайно в декабре 1920 года, выступая на VIII съезде Советов, Ленин заявил, что осуществить плавный переход к мирной экономике и перестройке общества будет непросто.
Несмотря на то что война была выиграна, а внешнее положение России заметно улучшалось, большевики столкнулись с серьезными внутренними проблемами. Страна была измучена, доведена до банкротства. За два последних года резко возросла смертность. Миллионы стали жертвами голода и эпидемий, не считая миллионного числа погибших на полях сражений. В стране царила разруха, Россия испытывала те же страдания, что и во времена потрясений и смут, отличавших начало XVII века в России. Сельское хозяйство, промышленность, транспорт находились на грани коллапса.
Пришло время залечивать раны, а для этого требовались изменения во внутренней политике, которые бы ослабили напряженность внутри страны. В первую очередь следовало отказаться от политической доктрины военного коммунизма, созданной на скорую руку и соответствующей чрезвычайным требованиям Гражданской войны. Как следует из самого названия, политика военного коммунизма отличалась системой жесткой регламентации и принуждения. Политика централизации государственного управления во всех сферах социальной жизни была продиктована дефицитом, экономическими требованиями военного времени. Краеугольным камнем этой политики была насильственная конфискация зерна у крестьянства. В сельскую местность направлялись вооруженные продовольственные отряды (продотряды) из числа рабочих и солдат, занимавшиеся изъятием продовольствия, чтобы накормить города и обеспечить продовольствием пятимиллионную Красную армию. Несмотря на приказ оставлять крестьянам продукцию, достаточную для их собственных нужд, члены продотрядов под дулом пистолетов отнимали у крестьян зерно, запасенное для будущего сева или личных потребностей. «Сущность военного коммунизма, – признавал Ленин, – заключалась в том, что мы фактически брали у крестьян излишки, а иногда и не только излишки, но и часть зерна, необходимого для еды. Мы забирали его, чтобы удовлетворить требования армии и поддержать рабочих»[3].
Помимо зерна и другого продовольствия, продотряды отбирали лошадей, фураж, повозки – одним словом, все, что требовалось воюющей стране, зачастую без оплаты, оставляя таким образом крестьян без таких предметов первой необходимости, как сахар, соль, керосин, не говоря уже о мыле, спичках, обуви, табаке, гвоздях.
Принудительная реквизиция (так называемая продразверстка), несомненно, спасла большевистский режим от поражения, поскольку без нее не смогли бы выжить ни армия, ни городское население, являвшиеся основной опорой правительства. Но неизбежной ценой продразверстки стало отчуждение крестьянства. Реакция крестьян, вынужденных отдавать под угрозой применения оружия продовольственные излишки и лишенных товаров первой необходимости, была абсолютно предсказуемой: зачастую продотряды, если даже не встречали открытого сопротивления, сталкивались с тактикой уклонения, на которую был горазд изобретательный крестьянский ум. По данным 1920 года, от продотрядов было успешно скрыто более трети общего объема урожая.
Кроме того, крестьяне стали обрабатывать только то количество земли, которое обеспечивало их собственные нужды; таким образом, к концу 1920 года в европейской части России засеянные площади составляли только три пятых от засеянных в 1913 году – последнем мирном году перед Первой мировой войной и революцией.
Значительное сокращение посевных площадей в период Гражданской войны, безусловно, можно отнести на счет разрухи, которой подверглась деревня, но политика продразверстки тоже немало способствовала катастрофическому снижению уровня сельскохозяйственного производства. К 1921 году общий выпуск продукции упал почти вдвое, а прирост поголовья скота составлял примерно две трети от довоенного уровня. Но более всего сократились площади, отведенные под лен и сахарную свеклу: они уменьшились в пять и десять раз соответственно относительно прежнего уровня.
Принудительная конфискация послужила одновременно разжиганию извечного противостояния между русским крестьянством и городским населением. Ленин давно понял, что при существующей экономической и социальной отсталости России для победы его партии, а впоследствии и для удержания власти необходим временный союз с крестьянством, по крайней мере нейтралитет. Именно по этой причине в декабре 1917 года в первую очередь было сформировано коалиционное правительство с левыми эсерами; и, возможно, по этой же причине на пост председателя Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) был избран Михаил Иванович Калинин – один из немногих видных большевиков, о ком было известно, что он крестьянского происхождения. Основным же средством, которое должно было обеспечить поддержку крестьянства, являлось выполнение их давней мечты о «черном переделе», перераспределении земли. Большевистские декреты о земле от 26 октября 1917 года и 19 февраля 1918 года находились в очень тесной связи со стремлениями крестьянских масс к уравнительности.
Заимствуя аграрную программу эсеров, чьи доктрины находились в соответствии с устремлениями крестьянства, молодое советское правительство отменило частную собственность на землю и приказало поровну распределить землю среди тех, кто возделывает ее своими руками, без применения наемного труда.
Декреты о земле придали новый импульс процессу, начавшемуся несколькими месяцами ранее, летом 1917 года, когда крестьяне стали захватывать земли помещиков, и к 1920 году земля была поделена более чем на двадцать миллионов небольших наделов, на которых трудились крестьянские семьи.
Однако не приходится удивляться, что традиционное недоверие к официальным декретам, исходившим от государства, несколько умеряло энтузиазм крестьян, приветствовавших первые большевистские законы. Для крестьян большевистская революция означала прежде всего удовлетворение «голода по земле» и уничтожение помещиков, и теперь им хотелось, чтобы их просто оставили в покое. Обосновавшись на своих новых земельных наделах, они старались уберечься от любых внешних вторжений. Но Гражданская война затягивалась. В деревнях появились продотряды, и постепенно крестьяне стали рассматривать большевиков скорее как противников, чем друзей и благодетелей. Ленин и его партия прогнали господ и дали людям землю, жаловались крестьяне, только для того, чтобы отбирать выращенный ими урожай и их право использовать свою землю по собственному разумению. Недовольство было вызвано и появлением во время Гражданской войны коллективных хозяйств (колхозов), под которые власти отдавали большие наделы из помещичьих усадьб. Крестьяне считали, что настоящий «черный передел» – это когда вся земля поровну поделена между людьми и, конечно, нет никакой «платы за рабский труд», как в государственных хозяйствах. «Крестьянин думает: если есть большие хозяйства, то я опять наемный работник», – писал Ленин[4].
В результате этой политики многие крестьяне пришли к выводу, что большевики и коммунисты совершенно разные люди[5]. С первыми они связывали драгоценный подарок в виде земли, а вторых злобно обвиняли – особенно Троцкого, Зиновьева и прочих коммунистических лидеров, чье «вражеское» происхождение было общеизвестно, – в том, что они придумали новую форму закабаления крестьян, но уже со стороны государства, а не помещиков. «Мы большевики, а не коммунисты. Мы за большевиков, потому что они выгнали помещиков, но мы не за коммунистов, потому что они против личных наделов» – так Ленин определил отношение крестьян к большевикам и коммунистам в 1921 году[6]. Спустя год настроение у крестьян изменилось, правда незначительно. Такой вывод можно сделать из полицейского отчета, пришедшего из Смоленской губернии: «Крестьяне постоянно выражают недовольство советским правительством и коммунистами. В разговорах середняков и бедняков, не говоря уже о кулаках, только и слышится: «Они хотят для нас не свободы, а рабства. Вернулись времена Годунова, когда крестьяне были собственностью хозяина и был отменен Юрьев день. Теперь мы принадлежим еврейской буржуазии, таким как Модковский, Ронзон и т. п.»[7].
Однако во время Гражданской войны большая часть крестьян была лояльна советскому режиму, считая его меньшим злом, чем белый. Боязнь возвращения дворянства и потери земли перевешивала у крестьян глубокую неприязнь к правящей партии. Надо признать, что в деревнях продотрядам нередко оказывали вооруженное сопротивление, при котором большевики несли потери, однако оно не стало серьезной угрозой власти. После поражения армии Врангеля осенью 1920 года положение резко изменилось. Теперь, когда отпала угроза со стороны белых, возмущение крестьян продразверсткой вспыхнуло с новой силой. По России прокатилась волна крестьянских восстаний, и наиболее крупные из них в Тамбовской губернии, на Средней Волге, Украине, Северном Кавказе, в Западной Сибири.
Зимой 1920/21 года мятежи быстро набирали силу. В этот период десятки и сотни тысяч солдат вернулись в свои деревни и пополнили ряды восставших крестьян.
В начале 1921 года в атмосфере насилия и беспорядков, представлявших угрозу государству, были демобилизованы более двух миллионов – почти половина общей численности Красной армии. После Первой мировой войны в Европе были известны случаи, когда массовая демобилизация ухудшала существующее экономическое положение и обостряла недовольство народа. Но в России создалось особенно угрожающее положение. Почти семь лет войны, революция, массовые волнения погрузили страну в атмосферу беззакония. Гражданское население, вынужденное покинуть родные места, еще не успело успокоиться и обосноваться после возвращения домой или на новом месте, когда демобилизация, по словам Ленина, выпустила на свободу орду солдат, единственным делом которых была война, и вполне естественно, что они направили свою энергию на участие в восстаниях, занялись грабежом и насилием. По мнению Ленина, создалось положение, равносильное возобновлению Гражданской войны, но в иной, более опасной форме, поскольку ситуация была вызвана не теми социальными слоями, чья время в истории истекло, а непосредственно народными массами. Призрак мощной крестьянской войны, нового восстания Пугачева, слепо и безжалостно преследовал правительство, и это в тот самый момент, когда города, традиционные центры поддержки большевиков, находились в состоянии полного экономического упадка и тоже были охвачены беспорядками.
Между ноябрем 1920 и мартом 1921 года число крестьянских восстаний резко возросло. По данным ВЧК, в феврале 1921 года, накануне Кронштадтского восстания, произошло 118 крестьянских мятежей в разных частях страны.
В Западной Сибири восстания охватили почти всю Тюменскую губернию, Челябинск, Оренбург, Омск. Транссибирская железная дорога была сильно повреждена, что ухудшало и без того серьезную проблему доставки продовольствия в города европейской части России. На Средней Волге, где Стенька Разин и Пугачев приобрели многочисленных сторонников, бродили банды вооруженных мародеров, занимавшихся грабежами и насилием. Тончайшая грань отделяла бандитизм от восстания. Повсюду доведенные до отчаяния люди нападали из засады на продотряды и с необузданной решимостью боролись со всеми, кто решался помешать им. Самые ожесточенные бои шли в черноземной области, в Тамбовской губернии, очаге крестьянских восстаний еще с XVII века. Восстание во главе с А.С. Антоновым[8], фанатичным борцом, имевшим, как и Нестор Махно, репутацию Робин Гуда, свирепствовало более года до тех пор, пока красный командир Михаил Тухачевский, сразу после подавления Кронштадтского мятежа, не прибыл в Тамбовскую губернию для подавления крестьянского восстания.
Зимой 1920/1921 года крестьянскими восстаниями были охвачены огромные территории, и ряды мятежников неуклонно росли. Крестьянская армия Антонова насчитывала около 50 тысяч человек, а согласно источникам, которые вряд ли страдали преувеличением, общая численность отрядов, сформированных на Урале, в Западной Сибири, Поволжье, на Кубани и на Дону, достигала 200 тысяч человек. (Ряд документов, касающихся крестьянских восстаний 1920 – 1921 годов, содержится в архиве Троцкого, хранящемся в Гарвардском университете.)
Крестьяне, вооруженные топорами, дубинами, вилами, небольшим количеством винтовок и пистолетов, решительно вступали в сражения с регулярными вооруженными формированиями, и отчаянная храбрость народных масс производила такое впечатление на солдат правительственных войск (многие из которых разделяли позицию мятежников), что случаи дезертирства из армии резко участились. Действуя разрозненно и испытывая нехватку оружия, отдельные крестьянские отряды не могли, конечно, соперничать с испытанной в боях Красной армией. Кроме того, у мятежников, кроме лозунгов «Долой реквизицию!», «Долой продотряды!», «Не сдавать продовольственные излишки!», «Долой коммунистов и евреев!», не было никакой конкретной программы, их объединяла лишь общая ненависть к городам, из которых появлялись комиссары и продотряды, и к правительству, которое посылало этих людей, претендовавших на крестьянскую собственность. Население Тамбова, отмечал военный комиссар Тамбовской губернии, считает советскую власть виновницей «вторжения комиссаров и чиновников»; так что нет ничего странного в том, что тамбовские мятежники своей первейшей целью считали «отстранение от власти коммунистов-большевиков, которые привели страну к нищете, гибели и позору»[9].
Крестьяне, не ограничиваясь вооруженным сопротивлением и уклонением от продразверстки, пускали в ход и традиционные способы протеста: направляли правительству прошения и жалобы. В период с ноября 1920 года по март 1921 года московские власти были буквально засыпаны обращениями с требованием положить конец принудительной политике военного коммунизма. Теперь, когда одержана победа над белыми, объясняли просители, нет оправдания насильственной реквизиции зерна. Крестьяне требовали установить фиксированный налог на их продукцию и право распоряжаться излишками по собственному усмотрению и в качестве дополнительного стимула для производства сельскохозяйственной продукции – увеличения поставок потребительских товаров в сельскую местность.
Однако эти обращения не находили ни сочувствия, ни отклика у властей, которые считали крестьян не иначе как мелкими собственниками, которые, получив во владение землю, перестанут поддерживать революцию. Больше всего большевики боялись укрепления капитализма в русской деревне. Проводя исторические параллели и вспоминая крестьян 1848 года, бывших оплотом реакции в Западной Европе, большевики не шли ни на какие уступки, которые могли бы сделать крестьянского землевладельца независимым в их стране. Кроме того, для большей части большевиков военный коммунизм с его централизованным руководством экономикой был обществом истинного социализма, о котором они мечтали и не желали отступаться от своих идеалов ради восстановления свободного рынка и сплоченного, крепкого, а следовательно, независимого крестьянства.
Ярким представителем этой точки зрения был Н. Осинский[10] – лидер группы демократического централизма.
В ряде статей, появившихся в конце 1920 года, Осинский подробно излагает свою точку зрения. Отклоняя любое отступление: фиксированный налог, возобновление свободной торговли, Осинский призывал усилить государственное вмешательство в сельское хозяйство. Единственный выход из аграрного кризиса, писал он, в «обязательной массовой организации производства» под руководством государственных служащих[11].
Для этого он предлагал сформировать в каждой деревне «посевные комитеты» с первостепенной задачей увеличения продукции путем расширения пахотных земель. Кроме того, эти комитеты должны были решать все вопросы, влияющие на эффективность сельскохозяйственного производства, такие как рациональное использование сельскохозяйственного оборудования, уход за домашним скотом и т. п. Далее Осинский предлагал потребовать от крестьян хранения своего зерна в общих хранилищах, и чтобы вопрос его распределения находился в ведении правительства. В окончательном варианте Осинский видел систему государственного сельского хозяйства, при которой все небольшие земельные наделы станут общими.
Таким образом, рекомендации Осинского подразумевали не просто сохранение политики военного коммунизма, но фактически укрепление ее на каждой стадии сельскохозяйственного производства. Крестьяне и так уже выражали сильное недовольство политикой правительства, а предложения Осинского только добавили причины для недовольства. Возможность рассказать о своих предложениях появилась у Осинского в конце декабря 1920 года, во время проходившего в Москве VIII съезда Советов. Проект Осинского занял центральное место при обсуждении основных вопросов. Коммунистическое большинство, поддержавшее проект Осинского, неожиданно натолкнулось на сильное сопротивление со стороны присутствовавших на съезде без права решающего голоса меньшевиков и эсеров, последний раз появившихся на национальном собрании подобного рода.
Федор Дан[12] и Давид Даллин[13] – от меньшевиков и В.К. Вольский и И.Н. Штейнберг – от правых и левых эсеров были единодушны в осуждении «банкротства» политики военного коммунизма.
Эти двое призывали к незамедлительной замене продразверстки фиксированным налогом, требовали дать крестьянам право свободно распоряжаться оставшимися излишками сельхозпродуктов. Любая система, основанная на принуждении, объяснял Дан, будет только способствовать уменьшению посевных площадей и, следовательно, сокращать количество столь необходимого стране зерна. Продолжая использовать силовые методы, мы увеличиваем противостояние между городом и деревней, пытался доказать Ф. Дан, и сами толкаем крестьянство на путь контрреволюции. В таком же духе выступил Вольский, убеждая правительство поощрять кооперативы, созданные на добровольной основе, и отказаться от государственных хозяйств, которые принимаются крестьянами в штыки. Что касается «посевных комитетов» Осинского, то Даллин обратил внимание собравшихся, что любой новый инструмент принуждения только усугубит существующий кризис.
Сами крестьяне высказали свои возражения против аграрной политики правительства на закрытом заседании крестьянских делегатов. На заседании присутствовал Ленин, и направленные им записки в адрес Центрального комитета и Совета народных депутатов представляют огромный интерес. Согласно запискам Ленина, проект Осинского был встречен делегатами с единодушным возмущением. С нескрываемым презрением крестьянин из Сибири – района, охваченного крестьянским восстанием, – осудил идею создания новых комитетов и усиления вмешательства государства в дела деревни. «Осинский не знает Сибири. Я тружусь на сибирской земле уже тридцать восемь лет, а Осинский ничего в этом не понимает», – закончил он свое выступление.
Делегаты резко критиковали усилия правительства по коллективизации сельского хозяйства, но наибольшим нападкам подверглось предложение продолжить конфискацию зерна вооруженными продотрядами, которые, выполняя свою задачу, не делали никакого различия между бездельниками и трудолюбивыми крестьянами. Один из делегатов заявил, что продотряды забирают такое количество зерна, что не остается ни крестьянам, ни скоту. Крестьянин из Тулы рассказал, что вследствие непомерной конфискации десять губерний черноземной зоны (включая его губернию) остались без посевного материала. Если необходимо увеличить выпуск сельскохозяйственной продукции, сказал делегат из Перми, то их должны освободить от принудительной ее сдачи.
Выступавшие один за другим возмущенно говорили о том, что за свою продукцию получают либо незначительную компенсацию, либо не получают вообще ничего. «Если вы хотите, чтобы мы засевали большие площади, – заявил крестьянин из Минской губернии, – то дайте нам соль и металл». «Нам нужны лошади, бороны», – кричали делегаты. «Нам нужен металл для ремонта оборудования, дерево для сараев, – подхватывали другие. – Или дайте деньги, чтобы заплатить за работу кузнецу или плотнику».
Крестьянин из Костромской губернии высказал мнение целой группы делегатов, когда заявил: «Крестьянину нужен стимул, иначе он не будет работать. Под ударом плети я могу отойти в сторону, но не могу выращивать хлеб». – «И какой же это стимул?» – спросил делегат из Новгорода. «Простой. Установить фиксированный налог на зерно и скот»[14].
Ленин был обеспокоен тяжелым положением крестьян. Например, когда он узнал, что у крестьян одной из губерний конфисковали все зерно, не оставив даже семенного фонда, он высказался в их защиту.
Еще в ноябре 1920 года Ленин начал изыскивать возможность «преобразования реквизиции продовольствия в натуральный налог»[15], то есть занялся тем, чего требовали сами крестьяне.
Но на VIII съезде Советов Ленин отклонил этот шаг, как преждевременный. Опасность возобновления Гражданской войны, сказал он, полностью не исчезла. Еще предстоит официально заключить мирный договор с Польшей. Армия Врангеля, снабжаемая Францией, стоит в соседней Турции и находится в состоянии готовности нанести удар при первой возможности. Исходя из этого, не стоит излишне поспешно переходить к новой экономической программе мирного времени.
Выступая на собрании представителей крестьян Московской губернии в октябре 1920 года, Ленин признал (под одобрительные крики из зала), что крестьянство стонет под тяжким бременем налогообложения – бременем, которое внесло серьезный разлад между городом и деревней, между рабочим и крестьянином. «Но если баран и козел ссорятся, – имея в виду пролетариат и крестьянство, спросил Ленин, – следует ли позволить гидре контрреволюции сожрать их обоих?»[16]
Итак, несмотря на растущую опасность, Ленин крепко держался за политику военного коммунизма. В декабре 1920 года на VIII съезде Советов он поставил свою подпись под проектом Осинского, одобрив создание государственных зернохранилищ и план будущей посевной кампании. Съезд вынес резолюцию, согласно которой следовало разработать «государственный план обязательного сева» под руководством Комиссариата сельского хозяйства. В каждой губернии, районе и деревне должны были быть сформированы посевные комитеты, отвечающие за сосредоточение и подготовку людских ресурсов и сельскохозяйственной техники, необходимых для увеличения посевных площадей.
Пока Ленин рассматривал любые дальнейшие проекты по коллективизации сельского хозяйства неосуществимыми. Он уже не думал, что социализм возможен в ближайшем будущем. Россия осталась крестьянской страной, сказал он, выступая на VIII съезде, а крестьяне не социалисты. Относиться к ним как к социалистам все равно что строить будущее России на песке. Хотя Сухаревский рынок, как его называли в народе – Сухаревка (знаменитый блошиный рынок в Москве), был закрыт, все мелкие собственники были по-прежнему проникнуты этим духом. «Пока мы живем в стране мелких собственников земли, – сказал Ленин, – капитализм в России будет иметь более крепкую экономическую основу, чем коммунизм. Но если переход к социализму будет долгим и трудным, тем больше причин не отступать перед капиталистическими силами в деревне». Таким образом, в сельском хозяйстве большевики предпочли придерживаться политики принуждения, а не уступок.
Положение в городах, до настоящего времени главном оплоте большевизма, было во много раз хуже, чем в деревнях. Шестилетние беспорядки разрушили промышленность. Картина, согласно опубликованным статистическим данным, несмотря на множество расхождений в зависимости от источников, представляется близкой к краху.
К концу 1920 года общий уровень объема промышленной продукции снизился почти в пять раз по сравнению с уровнем 1913 года. Самое критическое положение сложилось с поставками топлива и сырья. Хотя Бакинские нефтяные промыслы и Донецкий угольный бассейн удалось отвоевать весной и осенью 1920 года, колоссальные разрушения можно было восстановить только ценой титанических усилий. Многие шахты были затоплены, предприятия разрушены. В России в конце 1920 года добыча угля составляла четверть, а нефти – треть довоенного уровня производства. Еще хуже дело обстояло с добычей железной руды и производством чугуна: в 1920 году лишь 3 процента от выпуска 1913 года. Практически прекратилась добыча и выплавка меди. Испытывая недостаток основных видов сырья, главные промышленные центры страны были вынуждены сильно сократить производство. В результате резко уменьшилась численность рабочих на многих крупных предприятиях, которые трудились теперь неполный рабочий день. Полностью прекратили работу некоторые важные секторы тяжелой промышленности. Производство потребительских товаров составляло четверть довоенного уровня. Кожевенное производство сократилось в десять раз, работала только одна из двадцати текстильных фабрик.
Кроме прочего, на развал экономики повлияли еще два дополнительных фактора: удушающее воздействие недавно союзнической блокады и дезорганизация транспортной системы. Блокада, начавшаяся после заключения в 1918 году Брестского мира, была снята в 1920 году, но внешнеторговые связи восстановились только на следующий год, и то в очень незначительных масштабах. В результате Советская Россия была лишена самого необходимого оборудования, машин, механизмов, сырья, отсутствие которых препятствовало быстрому восстановлению промышленности. Серьезно пострадала транспортная система страны. Отступающие армии взрывали железнодорожные пути, дороги и мосты. Троцкий, выступая на VIII Всероссийском съезде Советов и объясняя положение, сложившееся на транспорте, особо отметил, что больше половины локомотивов находятся в неисправном состоянии; производство новых составляет 15 процентов от производства 1913 года.
В общей сложности было разрушено 3762 железнодорожных моста, 1200 миль железнодорожных путей; повреждено 60 тысяч миль телеграфных проводов.
Топливо поставлялось с перебоями, и железнодорожники были вынуждены использовать дрова, что, естественно, резко увеличило число поломок локомотивов. В некоторых районах движение было полностью парализовано.
Возникли серьезные проблемы с доставкой продовольствия в города: жители сидели буквально на голодном пайке. Разработанная система выдачи продовольственных пайков, при которой в наиболее выгодном положении оказались рабочие военных отраслей промышленности, сохранилась даже после окончания Гражданской войны. Таким образом, в начале 1921 года петроградские рабочие, занятые в плавильном производстве, ежедневно получали 800 граммов черного хлеба, ударники труда – 600, а прочие категории рабочих – 400 и даже 200 граммов черного хлеба. Но даже эти скудные пайки выдавались нерегулярно. В среднем в день транспортные рабочие получали от 700 до 1000 калорий, что намного ниже нормы, необходимой для физической работы в течение полного рабочего дня.
Распавшийся в период Гражданской войны рынок усугубил продовольственный кризис в городах. В период военного коммунизма был введен запрет на частную торговлю, и натуральный обмен между городом и деревней фактически прекратил существование. Но освободившееся место было незамедлительно занято черным рынком. Толпы «мешочников» бродили от деревни к деревне, скупая хлеб и овощи, чтобы затем продать их голодающим жителям городов или обменять у них на вещи. К концу 1920 года незаконная торговля выросла до таких размеров, что в значительной степени вытеснила официальные источники поступления продовольствия. Одновременно инфляция достигла головокружительных высот. В течение 1920 года цена хлеба увеличилась более чем в десять раз.
Чтобы покрыть расходы, советское правительство запустило с бешеной скоростью печатный станок; в результате золотой рубль, стоивший в 1917 году 7 рублей 85 копеек, спустя три года дошел до 10 тысяч бумажных рублей.
К концу 1920 года, согласно официальным данным, реальная заработная плата заводских рабочих в Петрограде составляла 8,6 процента от довоенного уровня заработной платы.
По мере обесценивания денег увеличивалась доля заработной платы, выплачиваемой рабочим в натуральной форме. В дополнение к продовольственному пайку, который составлял основу заработной платы, рабочий получал обувь и одежду, а в каких-то случаях часть производимой им продукции, которую обычно обменивал на продукты.
Однако рабочие, как правило, не могли прокормить себя и свою семью, и горожане, оставив городские квартиры, толпой повалили в деревни в поисках еды. В период с октября 1917 года по август 1920 года (когда была проведена перепись) численность населения Петрограда с 2,5 миллиона человек сократилась примерно до 750 тысяч. За тот же период население Москвы уменьшилось почти в два раза, а общая численность городского населения России сократилась примерно на треть. Значительную долю переселенцев составляли рабочие промышленных предприятий, вернувшиеся в родные деревни, к привычному крестьянскому образу жизни. В августе 1920 года Петроград, например, покинули порядка трети из 300 тысяч заводских и фабричных рабочих, а в целом по России уменьшение городского населения превысило 50 процентов.
Такое уменьшение численности горожан, частично связанное с высокой смертностью на фронте, а частично с возвращением в деревни, чтобы принять участие в разделе земли, нестабильная работа промышленных предприятий, перебои с топливом, дефицит товаров первой необходимости тоже явились причинами массового бегства из крупных городов. Но все-таки большинство людей отправилось на поиски продовольствия, особенно в 1919 – 1920 годах, когда в городах стал стремительно нарастать голод.
Даже среди тех, кто решил остаться, многие восстановили связи со своими деревнями, периодически отправляясь туда за продуктами, на время болезни или чтобы помочь во время посевной или при сборе урожая. По иронии судьбы это происходило в тот момент, когда страна, согласно идеологическим установкам большевистской партии, должна была приобретать все более и более городской, индустриальный характер. Вместо этого Россия (причинами послужили раздел земли и Гражданская война) вновь вернулась в отсталую сельскохозяйственную страну, едва успев начать выходить из этого состояния. Для советского правительства, которое руководило страной от имени промышленного пролетариата, подобная ситуация была чревата опасностью. Не только переезд людей из города в деревню подрывал социальную основу большевистской власти, но возобновление отношений между крестьянами и рабочими способствовало усилению существующей напряженности. Теперь приезжие из города, увидев собственными глазами последствия политики военного коммунизма в деревне, поддерживали крестьян, недовольных политикой правительства. От крестьян и рабочих недовольство мгновенно распространилось на их родственников, служивших в армии и на флоте. В результате по стране прокатилась волна крестьянских восстаний, начались беспорядки на промышленных предприятиях, в армии; взрыв наступил 21 марта 1921 года в Кронштадте.
Тем временем положение в городах продолжало ухудшаться. К началу 1921 года развалились важнейшие составляющие городского уклада жизни. Из-за топливного кризиса в зимние месяцы цеха, служебные здания, квартиры остались без отопления. Людям негде было купить теплую одежду и обувь. Поступали сообщения об умерших от холода в неотапливаемых помещениях. Сыпной тиф и холера опустошали города. Но, несмотря на резкое сокращение численности городского населения, продовольственная проблема оставалась самой острой. К концу 1920 года средняя производительность труда составляла треть показателя 1913 года.
Доведенные до отчаяния голодом и холодом люди по нескольку дней не выходили на работу, а отправлялись в окрестные деревни в поисках продовольствия и дров. Они добирались пешком и в переполненных железнодорожных вагонах, с личными вещами и украденными на фабриках и заводах, где они работали, товарами, чтобы обменять их на любые продукты. Правительство делало все возможное, чтобы прекратить эту незаконную торговлю. Вооруженные заградительные отряды блокировали дороги, охраняя подходы к городу и конфискуя мешки с продуктами, которые «спекулянты» везли домой, чтобы накормить семьи. О зверствах заградотрядов говорили по всей стране; они стали притчей во языцех, и комиссариаты в Москве были завалены жалобами на их бесчинства.
Негодование рабочего класса, помимо деятельности заградотрядов, вызывало распределение рабочих по группам, возникшее при военном коммунизме. Инициатором системы распределения был Троцкий, нарком по военным делам (военный комиссар). Подстегиваемый собственным успехом с быстрым наведением дисциплины в Красной армии, Троцкий стремился использовать те же военные методы в отношении разваливающейся на глазах промышленности. В январе 1920 года Совет народных комиссаров, в значительной степени при подстрекательстве Троцкого, принял декрет об общей трудовой повинности для всех трудоспособных лиц, достигших совершеннолетия. Одновременно было принято решение использовать личный состав армии, после прекращения боевых действий на фронте, на гражданских работах. Поскольку Гражданская война приближалась к концу, отряды красноармейцев, вместо увольнения из армии, отправлялись на работы в составе так называемых «трудовых армий», на лесозаготовки, на транспорт, строительство и на другие работы, требовавшие применения неквалифицированного труда[17].
Одновременно была предпринята попытка укрепить трудовую дисциплину на фабриках и заводах. Правительство повело борьбу с хищениями на производстве, с прогулами; принимались меры по увеличению индивидуальной производительности труда. Однако результаты этой политики выглядели неутешительно. Можно было заранее предположить, что усиление дисциплины и появление солдат на фабриках и заводах вызовет возмущение рабочих. На митингах они выражали гневный протест против «милитаризации рабочего класса». А солдаты, со своей стороны, теперь, когда закончилась война, стремились как можно скорее попасть домой. Лидеры меньшевиков сравнивали распределение рабочих по группам с египетским рабством, когда фараоны принудительно использовали рабочую силу для строительства пирамид. Никогда с помощью принуждения, подчеркивали меньшевики, не удастся добиться успехов в промышленности и сельском хозяйстве.
Правительство с тревогой отмечало, что выступления меньшевиков вызывают одобрение со стороны рабочих и солдат, разочаровавшихся в большевиках и программе военного коммунизма и готовых открыто выступить против существующего режима.
«Милитаризация рабочего класса» была только частью программы по установлению централизованного управления над пошатнувшейся национальной экономикой. На протяжении 1917 – 1918 годов рабочие проводили в жизнь синдикалистский лозунг о «рабочем контроле» над производством.
Это означало, что местные фабричные и заводские комитеты принимали участие в приеме и увольнении рабочих, установлении размеров заработной платы и длительности рабочего дня и т. п., в общем, внимательно следили за действиями администрации. На некоторых предприятиях были уволены неугодные рабочим директора, инженеры, диспетчеры и рабочие комитеты взяли на себя задачи управления производством, как правило приводившие к плачевным результатам. К лету 1918 года из российской промышленности практически исчезли квалифицированные руководители; страна стремительно приближалась к экономическому краху. Большевики, поощрявшие в 1917 году создание рабочего контроля над производством как способ подрыва авторитета Временного правительства, теперь были вынуждены действовать, чтобы не оказаться смытыми тем же неудержимым потоком, который уничтожил их предшественников в октябре 1917 года. С июня 1918 года началась национализация крупных предприятий, и постепенно на смену рабочему контролю пришла жесткая трудовая дисциплина и единоначалие. К ноябрю 1920 года четыре из пяти крупных предприятий были национализированы, и началась национализация более мелких фабрик и заводов.
По мере возможности к своим обязанностям возвращались технически грамотные, знающие производство «буржуазные специалисты». Теперь произошел перекос в другую сторону: количество служащих почти вдвое превышало количество неквалифицированных рабочих.
Пышным цветом расцвела новая бюрократия, состоявшая из опытного административного персонала и необученных новичков, и, несмотря на уровень профессионализма и взгляды, все эти служащие в первую очередь преследовали собственные интересы.
Для рядовых рабочих восстановление «чуждых элементов» на ключевых постах на заводах и фабриках означало предательство идеалов революции. Их мечты о пролетарской демократии, реализованные в 1917 году, были растоптаны и заменены принудительными, бюрократическими методами, свойственными капитализму. Большевики установили на заводах и фабриках железную дисциплину, сформировали вооруженные отряды для обеспечения исполнения распоряжений руководства и предполагали использовать такой отвратительный метод повышения производительности труда, как «система Тейлора». И все это делало правительство, которому рабочие доверяли и которое во всеуслышание заявляло, что управляет страной в интересах рабочего класса. Рабочие не собирались проглатывать приготовленную для них горькую пилюлю. Поэтому нет ничего удивительного в том, что зимой 1920/1921 года, когда экономические и социальные проблемы достигли критической точки, уже ничем нельзя было заглушить недовольный ропот, даже угрозой потери продовольственного пайка. На рабочих митингах под одобрительные крики собравшихся ораторы гневно осуждали милитаризацию и бюрократизацию промышленности, говорили о незаслуженных привилегиях и благах большевиков, занявших государственные посты. «Коммунисты всегда занимают лучшие места и, похоже, меньше страдают от голода и холода», – звучали недовольные голоса. Поднимали голову антисемитизм и антиинтеллектуализм. Звучали обвинения в адрес большевиков, предавших Россию, русский народ, запятнавших революцию, и все потому, что на поверку они оказались враждебным племенем еврейских интеллектуалов.
Растущее недовольство и разочарование совпало с периодом острых противоречий внутри коммунистической партии. Внутрипартийная полемика, продолжавшаяся с декабря 1920 года по март 1921 года, достигла своей кульминации на X съезде партии во время обсуждения вопроса о роли профсоюзов в Советском государстве.
После долгих и бурных споров выявились три позиции. Троцкий, руководствуясь военной концепцией в отношении налаживания производства, предлагал полностью подчинить профсоюзы государству, которое будет обладать единоличным правом назначать и увольнять профсоюзных деятелей. Самыми яростными противниками этого предложения были члены Рабочей оппозиции – группы, возникшей в ходе профсоюзной дискуссии, в которую вошли такие личности, как Александр Шляпников, Юрий Лутовинов, Александра Коллонтай, сохранившие преданность пролетариату. Особую тревогу Рабочей оппозиции вызывал тот факт, что Советское государство медленно, но верно превращается в новую бюрократию, где доминирующее положение занимает привилегированное меньшинство, не имеющее никакого отношения к рабочему классу. Шляпников, Лутовинов, Медведев, Коллонтай и их сторонники открыто критиковали милитаризацию рабочего класса и введение единоначалия на заводах и фабриках. Они требовали не только полной независимости профсоюзов от государственного и партийного руководства, но и передачи управления предприятиями профсоюзам и местным рабочим комитетам. Партия, настаивала Рабочая оппозиция, не должна позволять «бюрократической машине, пропитанной духом «буржуазной капиталистической системы», подавлять творческую инициативу рабочих[18].
Ленин и его сторонники, составлявшие подавляющее большинство в партии, стремились уладить разногласия между Троцким и Рабочей оппозицией. Они считали, что государство не должно поглощать профсоюзы, как предлагал Троцкий, но и нельзя передавать профсоюзам управление промышленностью, как считала Рабочая оппозиция. Профсоюзам, скорее, следует предоставить независимость (в рамках разумного); наделить их правом самим выбирать профсоюзных лидеров и участвовать в открытом обсуждении производственных проблем, в то время как бразды правления экономикой будут оставаться в руках правительства. Ленин надеялся, что его компромиссное предложение устроит и тех и других. Он был глубоко озабочен острой полемикой, которая в этот критический для советской истории момент грозила разрушить и без того хрупкое единство партии. В январе 1921 года Ленин подчеркивал, что партия больна, ее лихорадит, и если не удастся вылечить эту болезнь быстро и радикально, то произойдет неизбежный раскол, губительный для революции.
Внутрипартийные споры отражали возросшее напряжение в советском обществе. На протяжении трех последних лет люди вели отчаянную борьбу, чтобы сохранить плоды революции и добиться более удобной и достойной жизни в свободной стране. Они верили, что, как только враг будет побежден, правительство откажется от жесткой дисциплины военного образца и вскоре политика военного коммунизма будет вспоминаться только как один из эпизодов сурового времени, ушедшего в историю. Однако ничего подобного не произошло. Гражданская война закончилась, а политика военного коммунизма не только не была предана забвению, а даже не стала более мягкой и гибкой. Через несколько месяцев после разгрома Врангеля правительство вроде бы обнаружило некоторые признаки восстановления элементарных прав и свобод. Но надо признать, что основой политики Советского государства по-прежнему оставались принуждение и жесткое руководство. Общество охватило чувство жесточайшего разочарования. Именно это лежало в основе нарождавшегося кризиса. Даже те, кто допускал, что военный коммунизм соответствовал политической ситуации, что во время борьбы не на жизнь, а на смерть с белыми он спас армию от разгрома, а города от голода, убедились, что идея принуждения изжила себя. С их точки зрения, военный коммунизм был не чем иным, как временно продиктованной мерой, на случай чрезвычайной ситуации, но выбрать его в качестве программы мирного времени означало заведомо обречь общество на провал. У людей кончилось терпение.
Однако у большевиков не было большего желания, чем задушить политическую оппозицию. Приводя разные оправдания, они упорно настаивали на том, что в стране сохраняется чрезвычайное положение, так как отрезанная от мира Россия окружена могущественными врагами, готовыми, почувствовав внутренние разногласия, при первой возможности перейти в наступление. Но теперь любые репрессивные меры, даже продиктованные необходимостью безотлагательного решения экономических или политических проблем, только способствовали дальнейшему неприятию требований правительства. Оппозиция доказывала, что именно большевики предали идеалы революции. Александр Беркман, известный анархист, который поддерживал советский режим во время Гражданской войны, заявлял, что большевики ногами втоптали в грязь лозунги 1917 года. В 1921 году он писал, что повсюду царила несправедливость, предательство, обман и притеснения. Большевики, управляя страной в интересах рабочих и крестьян, «лишили людей инициативы и уверенности в собственных силах, от которых зависело развитие революции, ее жизнеспособность»[19].
Взгляды Беркмана разделяли другие партии левых, которых, подобно анархистам, большевики грубо отодвинули в сторону после взятия власти. В своем выступлении на VIII съезде Советов Федор Дан зашел так далеко, что, обвинив большевиков в удушении народной инициативы, заявил, что советская система прекратила функционировать, являясь просто фасадом для диктатуры партии: наложен жесточайший запрет на свободу слова и собраний, людей кидают в тюрьму, высылают, расстреливают без суда и следствия, причем в массовом масштабе. Открыто осуждая эти террористические методы, Дан потребовал немедленного восстановления политических и гражданских свобод и призвал повсеместно провести новые выборы в Советы. Речь известного левого эсера Штейнберга перекликалась с выступлением Ф. Дана. Бывший министр юстиции в первом советском правительстве, Штейнберг призвал возродить советскую демократию, предоставив полную автономию на местном уровне.
На съезде левое крыло направило против большевиков их же ленинский лозунг «Вся власть Советам». В рядах коммунистической партии демократические центристы требовали передать больше полномочий местным Советам, считая это средством от чрезмерной централизации политической власти, происшедшей в период Гражданской войны. Подобные призывы исходили не только от кучки радикальной интеллигенции – ширилось народное возмущение, охватывая не только крестьян и рабочих, но и солдат и матросов, тех, кто тосковал по анархической свободе 1917 года, одновременно стремясь к восстановлению стабильности в обществе, кто мечтал покончить с кровопролитием, голодом, холодом. Результатом этих противоречивых стремлений явился один из наиболее серьезных внутренних кризисов, с которым большевики столкнулись впервые после захвата власти. К марту 1921 года вся страна была охвачена волнениями. Наряду с крестьянскими восстаниями начались беспорядки в городах, брожение в армии и на флоте. Кульминацией стало восстание в Кронштадте. Над советским режимом нависла угроза уничтожения.
Толчком для кризиса в первую очередь послужили голод и лишения. Большевикам, как и любому правительству, требовалось время, чтобы оценить создавшееся положение. Переход от войны к миру совсем не простое дело. Никто не мог с уверенностью сказать, как следует действовать; не было никакого стратегического плана, никаких прецедентов, которые позволили бы выбрать правильный курс. С момента захвата власти большевики двигались ощупью, пробуя, сомневаясь. И теперь, спустя три года, их действия по-прежнему были отмечены печатью сомнений; они все еще находились в стадии эксперимента. Некоторые руководители партии, включая Ленина, уже в ноябре 1920 года стали задумываться о смягчении политики военного коммунизма, но в то время (осознание пришло только двумя-тремя месяцами позже) еще не было столь очевидно, что только немедленная переориентация может предотвратить социальный взрыв.
Однако факт остается фактом: большевики слишком долго не обращали должного внимания на внутреннее положение в стране. Продолжая мыслить категориями военного времени, не желая отказаться от программы, которая соответствовала их идеологии, большевики упорно цеплялись за политику военного коммунизма до февраля 1921 года, когда Ленин сделал первые шаги по пути установления новой экономической политики (нэп), но, к сожалению, слишком поздно. Трагедии Кронштадта было уже не избежать.