Воспоминания (1865–1904). Часть II. 1884–1891 (В. Ф. Джунковский, 2016)

1884–1885 годы

23-го сентября, по окончании моего отпуска, я приехал в Петербург и в тот же день, одевшись в парадную форму, отправился в полк явиться командующему полком полковнику А. А. Евреинову, который, за отсутствием князя Н. Оболенского, командовал полком. Не без волнения я впервые офицером являлся в полк, в котором мне предстояло начать свою офицерскую службу. Благодаря тому, что я уже несколько сроднился с полком, проведя с ним около двух недель перед производством в офицеры, о чем я уже писал в моих воспоминаниях, описывая большие маневры между Красным Селом и Нарвой, которые я проделал с полком, будучи прикомандирован к нему, первые мои шаги офицерские были облегчены тем, что я уже не был чужим, был знаком со всеми офицерами полка, а с некоторыми был даже дружен.

Первым делом я явился к полковому адъютанту, в то время поручику Гадону, с которым впоследствии меня так тесно связала судьба и сблизила, с которым я и до сих пор храню самые дружеские отношения и благодарные воспоминания почти полувековой дружбы. Он был образцовым полковым адъютантом и в качестве такового, будучи посредником между офицерами полка и командиром, проявлял всегда безукоризненную тактичность и благородство. Явившись к нему и получив от него должные указания, я отправился к командующему полком Евреинову, с которым я уже хорошо познакомился на маневрах, когда он, за отъездом великого князя Сергея Александровича, командовал 1-м батальоном и, таким образом, был моим начальником.

Жил он в то время в казенной квартире у Певческого моста в так называемом доме Богдановича, в котором было несколько офицерских квартир. Со свойственной ему добротой и снисходительностью он встретил меня, познакомил со своей женой, милейшей Лидией Леонидовной.

Несколько дней спустя вернулся из отпуска командир полка князь Оболенский и мы все, молодые офицеры, произведенные в полк, явились к нему. Он принял нас строго официально, пожелал нам служить верой и правдой, поддерживая честь офицерского мундира, и помнить всегда, что мы – преображенцы, затем он прибавил, что его жена принимает по четвергам и будет рада с нами познакомиться. В первый приемный день мы и отправились к ней с визитом, чтобы представиться. За круглым столом, уставленным всевозможными угощениями, сидела старшая дочь командира полка княжна Елизавета Николаевна и разливала чай, сама же княгиня сидела на диване. Было довольно много гостей, молодежь сидела вокруг чайного стола, более старшие окружали княгиню, которая старалась поддерживать разговор, но это у нее как-то не выходило, и потому чувствовалась какая-то неловкость, натянутость. Княжна Елизавета Николаевна держала себя просто, впоследствии, когда я ближе ее узнал, она оказалась очень милой, простой, доброжелательной, но почему-то в свете успехом не пользовалась, будучи затем назначена свитной фрейлиной к молодой императрице Александре Федоровне, она осталась такой же скромной, какой была и до этого назначения, держалась при дворе самостоятельно, не теряя своего достоинства, и вдали от всяких интриг. У нее была еще сестра моложе ее, княжна Мария, которая в то время еще училась и потому в приемные дни не показывалась.

Впоследствии она вышла замуж за графа Н. Н. Граббе – лейб-казака. Кроме двух дочерей, у Оболенского было еще два сына, Владимир и Александр, оба они были пажами, затем офицерами Преображенского полка. Впоследствии Владимир, будучи флигель-адъютантом и затем свиты генералом, командовал полком, но командование его было неудачно, он нервно заболел и принужден был оставить командование полком. Младший, вылитый отец, начал свою службу в полку блестяще, был полковым адъютантом, затем командовал ротой его величества, получил звание флигель-адъютанта. Но в 1905 году его карьера в полку сразу оборвалась, когда 1-й батальон полка, под влиянием агитации, вышел из повиновения и был расформирован и отправлен в село Медведь Новгородской губернии, получив наименование особого батальона. Все офицеры, хотя и не принимавшие, конечно, никакого участия в беспорядке, были также осуждены за допущение беспорядка и отправлены в село Медведь вместе с батальоном с исключением из списков полка. Оболенский, кроме того, лишен был и звания флигель-адъютанта. Таким печальным образом окончилась его военная карьера. Когда последовало высочайшее помилование, Оболенский вышел в отставку и вскоре был назначен Рязанским вице-губернатором, а в бытность мою товарищем министра внутренних дел назначен был С.-Петербургским градоначальником на место Драчевского, принужденного покинуть этот пост. Революция застигла Оболенского на этом посту.

Но я несколько уклонился, вернусь к первым дням начала моей офицерской службы в полку.

К моей большой радости я остался в той же 4-ой роте полка, с которой проделал большие маневры, будучи камер-пажом.

По производстве моем в офицеры приказом по полку я был назначен в 5-ю роту, а несколько дней спустя прикомандирован к 4-ой роте. В 1-й батальон никогда не назначали молодых, вновь произведенных офицеров и никогда не переводили сразу, а всегда сначала прикомандировывали, а по открытии вакансий переводили. Это был первый случай с нашим выпуском, что четырех из нас прикомандировали непосредственно к ротам 1-го батальона: Зурова – к роте его величества, Зейме – ко 2-й роте, Вельяминова – к 3-й и меня – к 4-й.

Мне это было особенно дорого, так как моя мать в то время жила на Екатерининском канале в 20-ти минутах ходьбы от казарм 1-го батальона полка на Миллионной, 2-й же и 3-й батальоны размещены были в казармах на Кирочной улице близ Таврического сада, очень далеко. Офицеры 1-го батальона пользовались особыми привилегиями в смысле получения добавочного содержания: младшие офицеры по 30 руб. в месяц, ротные командиры – по 40 и штаб-офицеры – по 50 руб. Прибавка в 30 руб. была весьма чувствительна, так как прапорщик получал в то время 30 руб. жалованья и 16 руб. квартирных, подпоручик несколькими рублями больше. Прикомандированные к 1-му батальону добавочных не получали, они начинали их получать со дня перевода в батальон. Таким образом, я стал получать их чрез полтора года, когда меня окончательно перевели из 5-й в 4-ю роту.

История этих добавочных денег следующая. Когда строился Зимний дворец, то рядом построены были и казармы для 1-го батальона Преображенского полка, назначение которого было охранять Зимний дворец и царскую семью. Казармы соединялись непосредственно с Эрмитажем и Зимним дворцом через крытую галерею над Зимней канавкой. Из помещения роты его величества выходила дверь непосредственно в коридор Эрмитажного театра. Ключ от этой двери находился всегда, у полкового адъютанта. Офицеры 1-го батальона раз навсегда были приглашены к гофмаршальскому столу в Зимний дворец, таким образом, получали ежедневно завтрак и обед во дворце. Впоследствии обеды эти были отменены и офицеры стали получать взамен деньги, как бы на стол. Рота его величества пользовалась еще одним правом – по воскресным дням под начальством своего ротного командира ходила на богослужение в дворцовую церковь.

На Миллионной улице в казармах, кроме 1-го батальона, размещавшегося в 1-м и 2-м этажах, размещен был еще и 4-й батальон полка в 3-м и 4-м этажах, кроме того, в этих казармах расположена была полковая и хозяйственная канцелярии, полковой суд, 2-й музыкальный хор и писари канцелярии, а внизу, рядом с хозяйственной канцелярией – офицерское собрание. Роты были размещены довольно тесно, 4-я рота, в которой я служил, находилась в нижнем этаже по фасу, выходившему на Зимнюю канавку, вместе с 3-й ротой.

Офицерское собрание в то время представляло собой очень небольшое помещение: биллиардная, столовая, читальня и комната дежурного офицера. Впоследствии, когда князь Оболенский получил бригаду и освободил квартиру командира полка, великий князь Сергей Александрович, заместивший его, предоставил эту квартиру офицерскому собранию, а хозяйственная канцелярия была расширена за счет бывшего собрания, таким образом, офицерское собрание получило прекрасное, просторное, светлое помещение и было устроено с большим вкусом и уютом.

Великого князя Сергея Александровича – моего батальонного командира в момент начала моей офицерской службы – не было, он был в отпуске и вернулся к 15-му октября, когда и вступил в должность, о чем было отдано в приказе по полку от 16-го октября, тем же приказом приказано было капитану Адлербергу, временно заменявшему великого князя, вступить в командование 4-й ротой, т. е. той, к которой я был прикомандирован. Капитан Адлерберг во время больших маневров был в отпуске, и потому впервые мне пришлось с ним познакомиться, когда я явился в полк на службу. Я ему представился как своему ротному командиру и как временно командовавшему батальоном. Он принял меня официально, но любезно, сказал, что уже слышал обо мне и рад, что я попал к нему в роту, что он меня уже предназначил заведующим новобранцами, до прихода которых мне надлежит подготовить для обучения их кадры учителей, что он надеется, что я с этим делом справлюсь. Затем он мне объяснил, что требует от младшего офицера, чтобы он не только знал хорошо по фамилиям всех нижних чинов роты, характер каждого из них, но принимал бы к сердцу все интересы роты, как в строевом, так и в хозяйственном отношении, слился бы вполне с ротой и, таким образом, был бы действительным ему помощником, могущим в любой момент его заменить.

Я ушел от него удовлетворенный и довольный – его требования по службе вполне уживались с моим характером, я и не представлял себе, как можно служить в роте, в полку и не жить общей с ними жизнью, принимая к сердцу все без исключения их интересы.

Объехав всех офицеров полка, сделав всем официальные визиты в парадной форме (всех офицеров было 90), я начал свою строевую офицерскую службу.

Занятия в роте начинались в 8.30 утра и продолжались до 11.30 с небольшим перерывом около десяти часов на 10–15 минут. Затем нижние чины обедали, отдыхали, и днем от 2-х до 4-х часов бывали еще занятия, но уже не строевые, а занятия словесностью, т. е. чтением, письмом, изучением уставов и беседами. Так как я был самым младшим, то мне надлежало быть в роте первым, я приходил всегда за 5 минут до начала занятий. Я очень ревностно принялся за подготовку учителей для новобранцев, кадры, выбранные самим Адлербергом, были вполне подходящие, я и сейчас помню их хорошо, хотя прошло 46 лет, помню фамилии некоторых из них, и лица их сохранились в моей памяти. Рядом с 4-й ротой в том же коридоре помещалась 3-я рота, которой командовал флигель-адъютант капитан Озеров, а младшим офицером у него был мой большой друг Вельяминов, товарищ мой по корпусу. В антракте между занятиями мы, офицеры 4-й роты, всегда сходились вместе с офицерами 3-й роты у большого окна, выходившего из помещения 3-й роты на Миллионную, и очень дружно беседовали. Хотя Озеров и был значительно старше меня, но я очень сошелся с ним и подружился, этому способствовало и родство его с Вельяминовым, моим другом, он был его родным дядей. Я сохранил самые дружеские отношения с Озеровым до самой его кончины, он скончался в Москве, года два спустя после революции. К моему сожалению, я не мог быть на его похоронах, так как в то время содержался в тюрьме.

Между 11-ю с половиной и 2-мя часами, во время большого перерыва занятий, я большей частью оставался в полку, завтракал в офицерском собрании, читал газеты, отдыхал, иногда же уходил домой, где меня ожидала моя мать с завтраком.

Завтраки в офицерском собрании стоили в то время очень дешево: два блюда с закуской – 30 коп., обед же из 4-х блюд – 60 коп. Повар был очень хороший, готовил очень вкусно, порции были солидные. Вина были также очень хорошие, почти все выписывались из-за границы и обходились они очень недорого, за 60 коп. можно было иметь бутылку прекрасного заграничного вина, красного «Медок» или белого «Барзак». Бутылка старого «Понте-Кане» стоила 2 руб., старого «Леовиля» – 3 руб. Были также и прекрасные рейнские вина от 1-го руб. 20-ти коп. бутылка. Шампанские вина стоили от 4-х до 6-ти руб., смотря по марке. Русского шампанского в то время не пили, Абрау-Дюрсо появилось гораздо позднее, а в то время было русское шампанское Ольденбургского, стоило оно 2 руб. 50 коп., но было очень неважное, его иногда употребляли для крюшона.

В 2 часа я опять приходил в роту и занимался с учителями новобранцев, другой офицер заведовал ротной школой, обучая грамоте неграмотных. В 4 часа занятия заканчивались, и я был свободен до следующего дня.

Кроме занятий в роте, приходилось дежурить по батальонам, ходить в караул, дежурить по госпиталям и на случай вызова дежурной части.

На дежурство по полку ежедневно наряжались два офицера, один – по 1-му и 4-му батальонам на Миллионной улице, другой – по 2-му и 3-му батальонам на Кирочной улице, причем один из них, старший по чину, считался дежурным по всему полку.

Мне приходилось дежурить как по 1-му и 4-му батальонам, так и по 2-му и 3-му. На дежурство заступали в 12 часов дня, дежурство занимало круглые сутки. В помощь дежурному офицеру назначался фельдфебель одной из рот. При офицерском собрании на Миллионной имелась особая комната для дежурного офицера, а в казармах на Кирочной улице такая же комната была при полковом музее.

Так как на Кирочной улице офицерского собрания не было, то приходилось или приносить еду с собой, или посылать вестового за обедом к себе домой, или пользоваться столом из солдатской чайной, занимавшей особый небольшой дом во дворе казарм. Эта солдатская чайная была очень хорошо оборудована и обставлена, это был как бы клуб, который в свободное от занятий время мог посещать любой из нижних чинов полка. Для фельдфебелей была особая комната. В этом солдатском клубе, или, как его называли, солдатской чайной, имелись газеты, библиотека, бильярды, столовая. За крайне минимальную плату можно было получать ряд простых незатейливых блюд и за 15–20 копеек наесться досыта. Чем особенно славилась эта чайная, так это своими битками с мятым картофелем и ситным хлебом (большие пышные ковриги из крупчатки, необыкновенно вкусные).

Я никогда не брал еду из дома, всегда довольствовался солдатской чайной, брал всегда одно и то же – щи суточные кислые,[162] их называли Николаевскими (любимый суп императора Николая I). Суточными они назывались, так как приготовляли их накануне, ставили на мороз и затем на другой день разогревали. Кроме щей я брал всегда битки с картофелем и затем к чаю много ситного. Меня всегда дразнили, что я съедал неимоверное количество этого ситного. Фунт этого ситного стоил 3 копейки. Щи с кашей и мясом – 8 копеек. Битки с картофелем или макаронами – 13 копеек.

Дежурный офицер обязан был следить за порядком в казармах и чистотой, в случае приезда начальствующих лиц должен был встретить их с рапортом. Вечером в 9 часов через дежурного фельдфебеля должен был удостовериться, что все нижние чины по перекличке оказались на лицо. Дежурному офицеру вменялось в обязанность не менее одного раза днем и одного раза ночью обойти все помещения роты и команд и дворы для проверки порядка и чистоты, а также и проверять полковой караул и арестованных, опросив, не имеется ли у них претензий. Вечером, когда привозили мясо, обязанностью дежурного офицера было – принять его по весу, а дежурный врач обязан был при этом освидетельствовать его. Я не помню случая, чтобы мясо привезли недоброкачественное, оно всегда было свежее, жирное, исключительно черкасское.[163]

Ночью дежурный офицер мог уснуть, но отнюдь не раздеваясь, не снимая амуницию. Я очень любил эти дежурства по полку и не тяготился ими. И на Миллионной, и на Кирочной на мое дежурство стекались мои друзья – товарищи по полку – Зейме, Гольтгоер, Вельяминов, Коростовец, впоследствии Озеров, Кашерининов и др. Играли в карты, в то время мы очень увлекались безиком, иногда переходили и на «chemin de fer», «макао». Время проходило быстро и незаметно, в час или два ночи ужинали. Очень часто в клубе на Миллионной можно было встретить поэта А. Н. Апухтина,[164] который приезжал по вечерам обыкновенно около 10–11-ти часов, после вечера, проведенного им у принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской, где он был постоянным партнером в винт. Несмотря на свою безобразную фигуру (он был небольшого роста и необыкновенно толст, живот у него висел огромным мешком, почти покрывая колени, тройной подбородок свешивался на грудь, шеи не было видно), Апухтин был очарователен в разговоре, у него было красивое лицо, чудные, проникнутые необыкновенной добротой глаза подкупали всякого. Это был очень талантливый остроумнейший собеседник, мы всегда рады были, когда он приезжал к нам в клуб, беседа с ним продолжалась далеко за полночь. За ужином он оживлялся, и тут его находчивости и остроумию не было предела. Он делился с нами своими стихами, которыми мы все очень увлекались. После ужина садились за рояль, кто-нибудь аккомпанировал, а Апухтин пел очень комично, с особым пафосом, мы подтягивали. Иногда подшучивали над ним, как-то раз, когда он хотел раньше уехать, с него насильно стащили ботинки и поставили их рядом с ним, сказав: «Теперь ты можешь ехать». Надеть их он не мог, так как, благодаря своему животу, он не мог дотронуться до ног руками, и он так жалостно стал просить, чтобы ему надели ботинки, что мы все расхохотались. В дни моих дежурств Апухтин почти всегда приезжал, иногда даже к обеду, и оставался весь вечер и часть ночи. Когда я бывал дежурным на Кирочной, то он и туда часто приезжал. Мы играли в винт, который всегда бывал очень оживленным, так как среди винта все время раздавались его остроумнейшие замечания.

К нему все офицеры полка так привыкли и полюбили его, что в шутку дали ему звание «ефрейтора 3-й роты», и когда входил в собрание командир этой роты, то Апухтина заставляли вставать и не позволяли сесть, пока ему это не разрешит его командир. Кроме Апухтина, таким правом в любое время бывать в офицерском собрании пользовался еще только Гадон Сергей Сергеевич, брат полкового тогда адъютанта. Это был совершенно исключительный человек по своему уму, такту и какой-то необыкновенной доброты. Весь полк его страшно любил, я думаю, не было человека, который бы не только сказал про него что-либо дурное, но даже подумал бы. Я лично его нежно любил, он был моим большим другом, и, когда я в 1913 году болел очень серьезно заграницей, он так заботился обо мне, такой лаской меня окружил, что я никогда, никогда этого не забуду.

Помимо дежурства по полку, офицеры назначались дежурными по госпиталям. Но так как на эти дежурства наряжались офицеры всех полков, не только пехоты, но и кавалерии, и артиллерии, а госпиталей было всего три: Николаевский, Семеновский и Клинический, – то дежурства эти бывали редко. В Николаевский госпиталь наряжалось два офицера (один из них в арестантское отделение госпиталя), в Семеновский и Клинический – по одному офицеру.

Смена происходила в два часа дня. В Николаевском и Семеновском госпиталях для дежурного офицера имелась отдельная комната, в Клиническом дежурный офицер помещался в одной комнате с дежурным врачом. На обязанности дежурного офицера лежало наблюдение за порядком в палатах среди больных офицеров и нижних чинов, затем он должен был присутствовать при освидетельствовании дежурным врачом мяса и других припасов, привозимых в госпиталь, присутствовать при выдаче продуктов на кухню и проверять ту выдачу по ведомости, составлявшейся ежедневно в зависимости от числа больных. При обходе палат дежурный офицер должен был удостовериться, что фельдшер и палатные надзиратели находятся на лицо. В случае, если бы больной, чувствуя приближение смерти, пожелал бы составить духовное завещание или высказать какие-либо пожелания или просьбу, то дежурный офицер обязан был все это записать и за своей подписью послать по назначению. Духовное завещание, подписанное при таких обстоятельствах дежурным офицером, приобретало этим самым юридическое значение, наравне с нотариальным. Перед раздачей пищи дежурный офицер вместе с дежурным врачом обязаны были испробовать ее качество, и только после этого пища направлялась по палатам. Дежурство по госпиталям приходилось приблизительно один раз в три месяца.

Затем бывали еще наряды в караулы. В то время Петербург делился в отношении караулов на два отделения, по одну и по другую сторону Невы. В каждом из этих отделений были старшие караулы, в 1-м отделении старшим караулом был Зимний дворец, во 2-м отделении – Петропавловская крепость. При старших караулах безотлучно должны были находиться дежурные по караулам своего отделения или рунды.[165] Дежурным караулом назначались батальонные командиры, рундами – ротные командиры.

В Зимний дворец наряжалась рота в полном составе со знаменем при трех офицерах. Всех полков, заступавших в караулы, было восемь, поэтому наряд в караулы от нашего полка приходился на каждый восьмой день. <…>[166]

Караул в Зимнем дворце, можно сказать, был со всеми удобствами. Прекрасное помещение, отлично обставленное как для офицеров, так и для нижних чинов. В офицерском помещении – мягкие диваны из ковровой материи и очень удобные кресла, в которых можно было сидя отлично спать, отдельная столовая. Все продовольствие офицерам отпускалось от двора. Утром чай и кофе с чудным разнообразным хлебом из придворной пекарни, масло, холодная закуска. В час дня завтрак из двух блюд с десертом и кофе, в шесть часов обед из четырех блюд, десерт и кофе, и вечером чай с хлебом, маслом, сыром. Кроме того, каждому полагалось на весь день четверть бутылки водки, полбутылки мадеры и по бутылке красного вина, по праздничным дням еще по полбутылки шампанского. Время проходило быстро, особенных хлопот караул не представлял, так как гауптвахта находилась во дворе, не на виду, и караул для отдания чести вызывался очень редко.

Внутренний караул в Зимний дворец назначался только в торжественные дни, когда бывали высочайшие выходы. Это был очень беспокойный караул, так как находился он в одной из проходных зал дворца и надо было быть все время начеку, чтобы не пропустить кого-либо из начальствующих лиц и успеть вовремя скомандовать «на караул», отдавая честь. Спать нельзя было ни минуты, да и присесть не всегда можно было, а отойти от караула нельзя было ни на шаг.

Караул в собственном его величества дворце (Аничковом), где проживал государь, был один из беспокойных, так как требовал большего внимания при выездах их величеств и августейших детей, когда караул должен был выходить и отдавать честь. Приходилось у ворот, выходивших на Невский проспект, ставить махальных, которые давали часовому знак рукой в случае приближения кого-либо из лиц, коим надо было вызывать караул. Продовольствие офицеру, начальнику караула, шло так же, как и в Зимнем дворце, от двора по второму разряду.

В экспедиции заготовления государственных бумаг и в государственном банке караулы были тоже наружные, но менее беспокойные, вызывались они редко, так как были не на проезжей улице, а во дворе. Обед приходилось приносить из дома или посылать на Миллионную в офицерское собрание. Чай и сахар я брал с собой, самовар был всегда при каждом караульном помещении.

В комендантском управлении, где содержались арестованные, как офицеры, так и нижние чины, караул был внутренний, он не вызывался для отдания чести, и начальник караула не был обязан сидеть безвыходно в комнате, отведенной для него, а напротив, возможно чаще обходить арестованных для проверки правильности их содержания. Комендантом в то время был генерал-лейтенант Адельсон, хорошо помнивший моего отца и очень его почитавший. Квартира его была почти рядом с комнатой начальника караула. Как комендант города, он являлся главным начальником всех караулов, часто их объезжал, был очень требователен, его все очень боялись, хотя он не был придирой, а напротив, был весьма доброжелателен. Семья его состояла из жены, премилой женщины, дочки, боготворившей своего отца, и сына-неудачника, не вполне развитого. Когда я бывал в карауле комендантского управления, Адельсон меня всегда или приглашал обедать к нему, или присылал мне в дежурную комнату прекрасный обед, изысканно приготовленный.

На Сенной площади было специальное здание для гауптвахты, в которой содержались арестованные офицеры, и вот специально для окарауливания их и назначался караул. Гауптвахта эта находилась на бойкой улице Большой Садовой, рядом с обширным рынком. Караул был наружный и потому беспокойный, надо было следить, чтобы не упустить кого-либо из начальствующих лиц, коим полагалось вызывать караул для отдания чести. Кроме того, этот караул был беспокойный оттого, что содержавшиеся там офицеры не всегда держали себя с тактом и требовали от начальника караула разных поблажек, противных закону, чем ставили начальника караула в неловкое положение.

В исправительной тюрьме караул был внутренний, вполне покойный, начальник караула был ответственен только за побеги арестантов наружу, внутренний распорядок тюрьмы его не касался.

Во 2-м отделении по другую сторону Невы старший караул был в Петропавловской крепости. Против Собора и наискось от подъезда коменданта находилось небольшое одноэтажное здание, специально выстроенное для гауптвахты, караул был наружный и весьма беспокойный, часовому надо было быть все время начеку, чтобы во время дать звонок на вызов караула, так как проезжих, коим полагалось вызывать караул для отдания чести, было немало. Одному коменданту приходилось вызывать караул по несколько раз в день.

Первое время моего офицерства комендантом был генерал Ганецкий, герой Плевны, затем генерал Веревкин. С семьей последнего я был очень близок, старик Веревкин ко мне относился исключительно ласково и всегда присылал мне обед, когда я бывал в наряде в Петропавловской крепости. Затем по ту сторону Невы было еще три караула: в С.-Петербургской тюрьме – внутренний, в Новом Арсенале на Выборгской стороне и в городке огнестрельных припасов (лаборатории) – наружные. Городок огнестрельных припасов был очень неприятным караулом по своей отдаленности – от казарм полка он находился в 12-ти верстах, в глухой местности, был окружен небольшим рвом, по которому стояли часовые.

Караул был наружный, начальнику караула, ввиду отдаленности от всякого жилья, полной глуши вокруг, вменялось в обязанность два раза в сутки, один раз непременно ночью, обходить посты часовых. Во вьюгу и большие морозы это было не особенно приятно, обойти вокруг городка брало около часу времени. Смена караула происходила не раньше 3-х часов дня, так что по смене домой можно было попасть только к 7-ми часам вечера. Мне пришлось за мою службу раз пять быть в этом карауле, я помню, каким разбитым и усталым я возвращался домой.

Мне остается еще сказать о наряде на случай вызова дежурной части. Каждый день от батальонов, стоявших на Миллионной, и от батальонов, стоявших на Кирочной, назначались команды численностью в половину роты под начальством ротного командира при младшем офицере. Эти дежурные части вызывались в помощь полиции при каких-нибудь серьезных происшествиях или пожаре. За все время моей службы в полку вызывались они только в случае пожара, и то редко. Кажется, за всю службу свою в полку я только два раза был с командой на пожаре. Команда эта охраняла от расхищения имущество, выносимое из горящих помещений, и ограждала место пожарища. Назначаемые в наряд на случай вызова дежурной части офицеры должны были сидеть дома и никуда не отлучаться. Я всегда, ложась спать, ставил у своей кровати все требуемое обмундирование и амуницию, так что, будучи разбужен, я мог одеться в течение нескольких минут, а добежать до казарм было делом пяти минут. Помню я, как один раз был разбужен моим денщиком – пожар случился в нашем доме, где я жил с моей матушкой на Мойке, у Конюшенного моста, я как раз был дежурным по пожару. Я быстро оделся, через 10 минут я был в казармах, где полурота уже была выстроена, и я ее привел к нашему дому как раз в то время, когда подъезжала пожарная команда, вышло очень эффектно. Пожар, к счастью, был небольшой, как раз над нашей квартирой, это было в три часа ночи. Градоначальником был тогда мой двоюродный брат Грессер, которому, как и о всяком пожаре, было доложено и, хотя пожар был внутренний, опасности не представлял, тем не менее, узнав, что горит в доме, где живет моя мать, он приехал сам, чтоб ее успокоить. Мы были очень этим тронуты. Пожар скоро ликвидировали, и к утру все спокойно уснули после тревожной ночи.

Но вернусь, однако, к началу своей службы в полку.

Как я говорил выше, я очень ретиво начал свою службу, все мне нравилось, все интересовало, я вошел с головой в полковую жизнь. 2-го октября я впервые был назначен в караул в Новый Арсенал на Выборгской стороне. Я волновался, как бы мне не упустить чего, идя по улицам (до Выборгской стороны довольно большее расстояние) с караулом, мне казалось, что все прохожие только на меня и смотрят, и я старался идти бодро и молодцевато. Придя к Арсеналу, мне предстояло смениться по известному ритуалу, и я волновался, что я не так отсалютую шашкой, не так подойду к старому начальнику караула и т. д. Ночью разрешалось подремать одетым и в амуниции, но я и тут боялся чего-либо упустить и не закрывал глаза всю ночь.

В середине октября возвратился из отпуска великий князь Сергей Александрович и вступил в командование 1-м батальоном, а Адлерберг – 4-й ротой. Командир полка князь Оболенский отдал в приказе по полку[167] следующее:

«Его императорское высочество флигель-адъютанта полковника великого князя Сергея Александровича, возвратившегося из отпуска, числить на лицо с сего числа, и ему предлагаю вступить в командование

1-м батальоном; капитану же Адлербергу 4-й ротой».

На следующий же день своего прибытия великий князь посетил свой батальон, обойдя все роты и расспрашивая ротных командиров о состоянии их рот на занятиях. С этого дня великий князь ежедневно стал бывать в батальоне, приезжая обыкновенно в 10.30 утра, а иногда и раньше, и оставался до конца занятий. Во время перерыва великий князь очень часто приходил в помещение 3-й роты, где собирались у окна, выходящего на Миллионную, офицеры 3-й и 4-й рот, в которой я служил, и тут выявлялась вся простота, с которой держался великий князь в обращении с офицерами.

6-го декабря, в Николин день,[168] 1-й батальон праздновал свой батальонный праздник. В помещении роты его величества были собраны все 4 роты батальона, вскоре приехал великий князь и, обойдя роты, поздоровался и поздравил их с праздником. Вскоре раздалась команда великого князя: «Смирно!» – и появилась представительная фигура командира полка князя Оболенского, который, в свою очередь, поздоровался с батальоном и, поздравив с праздником, обошел роты в сопровождении великого князя. Начался молебен, после чего князь Оболенский провозгласил здравицу за державного вождя и шефа государя императора, государыню императрицу и августейшего именинника наследника цесаревича, после чего за командира 1-го батальона великого князя Сергея Александровича и за процветание 1-го батальона. Великий князь поднял здравицу за командира полка князя Оболенского.

По окончании тостов роты были разведены по своим помещениям, и тут в каждой роте, по провозглашении своих здравиц, нижним чинам предложен был улучшенный обед, а мы, офицеры, по приглашению фельдфебеля, отправились к нему, пили чай и закусывали.

Вечером у великого князя во дворце состоялся обед, на который были приглашены все офицеры 1-го батальона, женатые с женами. Великая княгиня Елизавета Федоровна[169] была очаровательна, она с таким вниманием со всеми разговаривала, так подкупала своей красотой, изяществом при удивительной скромности и простоте, что нельзя было на нее смотреть иначе, чем с восхищением.

Время до конца года прошло быстро. В декабре начались вечера и балы, я много выезжал, был на нескольких елках. У нас дома мы тоже зажгли маленькую елку, собрались близкие и родные.

Новый год встретили по-семейному, дома. На другой день мне предстояло заступить в караул в комендантское управление, таким образом, я провел первый день 1885 года в карауле. Комендант генерал-лейтенант Адельсон оказал мне большую любезность, пригласив меня к себе обедать. Его квартира находилась рядом с помещением караула, и начальники караула были в непосредственном ведении коменданта, то есть такого рода приглашение было возможно и не нарушало порядка. Но мне было очень неловко обедать в семейном кругу в караульной форме – смазных толстых сапогах, в пальто в рукава, с надетой поверх амуницией.

Январь и февраль месяцы до начала великого поста были полны выездами в свет. Я очень много выезжал, получая приглашения на балы и вечера. Но это нисколько не отражалось на службе, которая всегда у меня была на первом плане, я очень добросовестно служил и с полной охотой, так как, помимо сознаваемого долга, я чувствовал влечение к строевой службе, и когда пришли новобранцы, то я всей душой отдался обучению их, и каждый небольшой успех в деле их обучения меня радовал.

С некоторыми было очень трудно, бывали неразвитые, неловкие, неуклюжие. Учителя у меня были хорошо подготовлены, и потому мне легко было организовать правильное обучение новобранцев. Прежде всего, я приналег на гимнастику, которая отлично развивает мускулы и ловкость. Я сам был любитель гимнастики, потому мог служить хорошим примером. Все, что должны были проделать мои новобранцы, или, как их принято было называть, молодые солдаты, я всегда сам проделывал, и мой пример их воодушевлял.

Мне удалось их хорошо обучить, и это мне доставило большое удовлетворение, на смотру мои молодые солдаты не сконфузили меня, я получил благодарность командира полка.

20-го февраля я впервые был в карауле в Зимнем дворце с ротой его величества под начальством капитана Мартынова и с моим товарищем по корпусу Салтыковым. Дежурным по караулам был полковник Пенский, рундом поручик Пенхержевский.

Капитан Мартынов был одним из старейших офицеров полка, проделавший с полком русско-турецкую войну 1877–78 гг. Мартынов не был строевиком в полном смысле этого слова, он не отдавал службе все свое время, исполняя добросовестно то, что от него требовалось – и только, у него сложились некоторые привычки, от которых он не отставал, как холостой, был большим эгоистом, держался в полку весьма самостоятельно. Он ко мне сразу отнесся весьма доброжелательно, и у нас сложились очень хорошие, а затем и дружеские отношения, продолжавшиеся и по выходе его из полка. Он был назначен Могилевским губернатором и умер сенатором.

Роста он был высокого, так что его фигура подходила к роте его величества, состоявшей из людей исключительно высокого роста. Со всех концов России направлялись в Преображенский полк самые высокие из новобранцев. В музее полка хранился манекен самого высокого преображенца Лучкина, бывшего во время царствования Николая I тамбур-мажором[170] полка. Росту в нем было 3 аршина 6 вершков. В мое время был также прислан великан по фамилии Пысяк, в нем до трех аршин недоставало полвершка. Пысяк этот представлял собой неуклюжего парня, он почти не мог маршировать вследствие одутловатости туловища, и вся его красота была в росте. Его ставили за рост почетным часовым к дверям царской гостиной, царской ложи и т. п. Это был добродушный малый, чистый ребенок, и солдаты над ним потешались. Несколько лет спустя по увольнении его в запас за окончанием службы, я его случайно встретил в одном из кафе в Берлине, где его показывали как великана «aus Russland».[171] Одет он был почему-то в черкесский костюм. Оказалось, что какой-то антрепренер возит его по всем городам Европы. Я с ним поздоровался, и, к удивлению публики, он мне ответил по-солдатски: «Здравия желаю вашему высокоблагородию!»

Во 2-й роте были менее высокие люди, но все же левофланговый был росту не менее 2-х аршин 9-ти вершков. В 3-й роте были исключительно бородачи, а в 4-й роте, в которой я служил, люди были приблизительно моего роста, от 8-ми до 9-ти вершков свыше 2-х аршин.

Но я опять несколько уклонился в сторону. В карауле в Зимнем дворце мы дружно и незаметно провели сутки, нас прекрасно кормили, в свободное время играли в домино, шахматы, ночью дремали в креслах. Я приноровился и спал прекрасно, так что на другое утро не ощущал никакой усталости.

22-го февраля я опять был в наряде, впервые дежурил по Клиническому военному госпиталю.

В апреле месяце у нас произошла крупная перемена среди высшего начальства. Наш командир корпуса генерал-адъютант граф Шувалов 2-й назначен был послом к германскому императору, а на его место командиром корпуса – принц Александр Петрович Ольденбургский. <…>[172]

8-го апреля полк представлялся своему новому корпусному командиру на Суворовской площадке.[173]

Мы были все очень рады этому назначению, так как полк наш издавна был связан со всей семьей Ольденбургских, а принц Александр Петрович в свое время командовал полком и затем дивизией, таким образом, был нам не чужой, и хотя он и был с некоторыми странностями и иногда крайне не сдержан и вспыльчив, тем не менее мы знали, что он очень предан полку и никогда его не выдаст, всегда поддержит всякого.

28-го апреля полк участвовал в выносе тела почившей княгини Марии Черногорской, скончавшейся от брюшного тифа в Смольном институте, где она воспитывалась. <…>[174]

24-го мая я впервые был в карауле городка огнестрельных припасов, в 12-ти верстах от города, вернулся на другой день совершенно измученный, ночью не пришлось даже подремать, пришлось обходить посты вокруг городка, и вообще я очень волновался все время, очень уж была глухая местность вокруг городка, и я был очень нервно настроен.

Дежурным по караулам в этот день был граф фон Пфейль, командир 2-й роты. Он был германским подданным, что, конечно, было ненормальным. Но в то время еще было несколько германских подданных среди офицеров русской армии. Как это могло произойти? Такого рода вопрос невольно просился на уста. Дело в том, что император Александр II был большим другом старого Вильгельма I и сторонником немцев, благодаря чему невольно поддавался влиянию со стороны Германии вообще и в частности «железного канцлера» Бисмарка. Очевидно, в планы Вильгельма и Бисмарка входило иметь своих верных агентов среди войск императорской российской армии. Под видом особой дружбы между народами Вильгельм и предложил Александру II несколько своих «лучших» офицеров к переводу в полки русской армии, дабы теснее связать дружескими узами германскую и российскую армии.

Граф фон Пфейль и был переведен из 1-го Гвардейского германского полка[175] в 1-й гвардейский русский полк, т. е. в л. – гв. Преображенский полк тем же чином, какой он имел в германской армии. Это было еще до войны 1877–78 гг., и граф фон Пфейль проделал всю эту войну с Преображенским полком, выказав много самоотвержения и храбрости. Я его и застал в полку командиром 2-й роты, потом он получил 2-й батальон. Императору Александру III нахождение германского подданного среди офицеров гвардии было далеко не по душе, и только нежелание нарушать распоряжения своего покойного отца Александра II заставляло его в течение нескольких лет терпеть столь ненормальное явление. Когда же пришла пора графу фон Пфейлю получить полк, то Александр III воспользовался этим и поставил ультиматум – переход графа фон Пфейля в русское подданство или возвращение в Германию. Таким образом, граф фон Пфейль и покинул полк, уехал в Германию, получив в очень скором времени полк в германской армии.

Граф фон Пфейль был хорошим товарищем, и все в полку к нему относились очень хорошо; у него была очень милая жена, типичная немка, детей у них не было, они иногда давали вечеринки в чисто немецком духе. Как строевой офицер, он был образцовым, знал службу превосходно, говорил по-русски довольно хорошо, но, конечно, с акцентом, с офицерами говорить по-русски избегал, говорил больше по-французски. Ко мне он относился очень хорошо, и мы были в очень хороших, почти дружеских отношениях.

Когда он, покинув полк, уезжал в Германию, мы, офицеры полка, поднесли ему на память братину и провожали его хотя и сдержано, но безукоризненно корректно. Он же, приехав в Германию, выпустил книгу[176] с описанием своего пребывания в рядах русской армии далеко не в корректном тоне. У меня сохранился в памяти один из моментов, когда мы, все офицеры, провожали его на вокзале. В последнюю минуту он подошел ко мне и быстро опустил ко мне в карман какой-то пакет с некоторым весом, сказав: «Mon cher Djounkovsky, faites avec ça tout ce gue Vous trouvère nécessaire».[177]

Сказав это, он пожал мне руку, поцеловал меня и сел в вагон. Когда я вернулся домой и ознакомился с пакетом, то был крайне поражен – в бумаге завернуты были несколько вызолоченных художественной работы десертных ножей большого двора. Почему он именно мне передал их, я так до сих пор и недоумеваю. История же их была такова. Они были найдены на чердаке 2-й роты, которой командовал граф фон Пфейль, и были ему принесены. Очевидно, они были украдены кем-либо из нижних чинов роты, когда их отправляли на работу в Зимний дворец, в дни высочайших обедов и празднеств, для уборки посуды. Передать эти ножи в гофмаршальскую часть граф фон Пфейль не решился – это было бы сознаться, что чины его роты позволили себе заниматься воровством, находясь на работе во дворце. И потому он, не поднимая дело, оставил ножи у себя, в Германию же взять их с собой не решился и сунул их мне в последнюю минуту. Мне это было очень неприятно. Я отправился к заведующему хозяйством гофмаршальской части милейшему генералу Аничкову и показал ему ножи, рассказав, как они ко мне попали.

Аничков мне сказал, что несколько лет тому назад на одном из балов по сдаче серебра действительно оказалось недостача, но что это дело было замято, чтобы не делать неприятностей великому князю Сергею Александровичу, командовавшему 1-ым батальоном, люди которого всегда посылались на работу в Зимний дворец. От меня он отказался взять эти ножи, говоря, что они уже выписаны в расход и пришлось бы их вновь вписывать. Откуда? Что? Поднялись бы запросы контроля, и пошла бы история.

Пришлось оставить эти ножи у себя, они у меня хранились долгое время, пока я не решил от них отделаться. После одного из обедов во дворце, отличавшегося большим многолюдством, я незаметно подложил эти ножи к груде лежавшего столового серебра такой же точно чеканки. Заметили ли при сдаче излишние десертные ножи, я не знаю, но я был рад, что отделался от них.

25-го мая последовал высочайший приказ о предоставлении всем офицерам льготного проезда по железным дорогам. С этого дня генералы и командиры отдельных частей получили право ездить по железным дорогам с билетами II-го класса в I-м, а все остальные офицеры, с билетами III-го класса во II-м или с двумя билетами III класса в I-м. Такого рода льгота принята была офицерством с чувством глубокой признательности, скидка была огромная, в Петербург из Москвы билет офицеру стоил во II-м классе всего 6 руб.

Лето я провел в лагере под Красным Селом, на месте стоянки полка, на правом фланге главного лагеря. Жил я в очень хорошем бараке на средней линейке, где жили все офицеры. Со мной в бараке помещались мои друзья Гольтгоер, Зейме и Патон. Мы очень хорошо устроились и жили очень дружно. Я очень любил лагерь, эту полупоходную жизнь, завтраки и обеды в офицерском собрании, учения, стрельбу и т. д. Великий князь Сергей Александрович, как командир 1-го батальона, имел свой небольшой барак, в котором он и жил весь лагерь, уезжая только по субботам на воскресенье. Он очень ревностно и добросовестно исполнял свои обязанности. Ко мне он относился исключительно доброжелательно и вскоре по переходе полка в лагерь стал меня очень часто, а затем почти ежедневно приглашать в свободное время между 3-мя и 6-ю часами дня играть в винт. Я лично очень любил играть в винт, или в безик, или в пикет и играл недурно во все эти игры. Великий князь почти ежедневно собирал у себя в бараке партию. Обычными партнерами были полковник Евреинов, подпоручик Ганецкий, батальонный адъютант и я. Конечно, я был очень польщен, но мне с места не повезло. Я ежедневно проигрывал такие суммы, которые для моего скромного бюджета были не под силу, и это меня приводило в смущение, а отказаться от приглашения я не считал себя в праве. Скоро приглашения эти были мне уже не в удовольствие, и я со страхом ждал, сидя у себя в бараке после завтрака, придет ли за мной камердинер великого князя пригласить к его высочеству или нет. Мои друзья, Гольтгоер и Зейме, переживали со мной мою внутреннюю драму и весьма сочувственно поддерживали меня.

В конце концов я остался в проигрыше за месяц около 150 рублей, мне не везло феноменально, выигрывал я ничтожные суммы, проигрывал же иногда по 20 рублей. Пришлось занимать деньги, входить в долги, так как у меня все жалованье уходило на офицерское собрание, завтраки и обеды, а от моей матери я имел 100 рублей в месяц, из коих часть уходила на приплату в офицерское собрание, жалованья не хватало в то время, оставались, за покрытием обязательных расходов, гроши. Я решился поэтому на энергичный шаг – просить великого князя не приглашать меня больше на винт, так как мне чересчур не везет и я боюсь зарваться, если не остановлюсь вовремя. Пойти прямо к великому князю я не решился, а переговорил с А. А. Евреиновым, который был близок к великому князю, и просил его при случае поговорить с его высочеством о моих обстоятельствах. Великий князь отнесся очень внимательно, нисколько не обиделся на меня и, встретив меня, сказал: «Александр Александрович (Евреинов) мне рассказал о ваших обстоятельствах, вам действительно фатально не везет, и вы совершенно правы, что желаете на время прекратить играть, мне лично очень жаль терять в вашем лице партнера, но я надеюсь, это ненадолго», – и с чувством пожал мою руку. У меня сразу отлегло от сердца, и я радостный и веселый пришел к себе в барак и рассказал моим друзьям, Зейме и Гольтгоеру, как разрешилась моя маленькая драма. Меня заменил Порецкий, офицер 3-й роты.

6-го августа праздновали полковой праздник, было очень торжественно, вечером ужин в собрании. Через несколько дней после праздника полк вернулся на зимние квартиры в С.-Петербург.

18-го августа я был в карауле в Государственном банке на Садовой. В этот же день за отъездом командира роты я приказом по полку, был назначен временно командующим 4-й ротой. Первый раз мне пришлось быть за командира роты, я ревностно принялся за командование, стараясь ничего не упустить. Прокомандовал я месяц, все обошлось благополучно. По возвращении Адлерберга начались обычные занятия в роте, я опять стал готовить учителей для обучения новобранцев. Так прошла осень, наступила зима, дни Рождества. Я был на нескольких елках, а Новый год встретили мы у Грессеров. В 12 часов в домовой церкви градоначальника был отслужен молебен, затем ужинали у Грессеров, была моя мать, мои обе сестры, мой брат и я. Встретили Новый год дружно и рады были, что могли быть все вместе.

1886 год

Новый год Петербург встретил как-то радостно, погода была чудная, небольшой мороз, солнце, так редко появлявшееся в северной столице, сияло ярким блеском. Царская семья жила в Аничковом дворце, что придавало столице оживление. Всегда днем можно было встретить на Невском или Морской в парных санях императрицу Марию Федоровну с фрейлиной Е. С. Озеровой или графиней Голенищевой-Кутузовой и с лейб-казаком на запятках, а иногда и Александра III с императрицей, тоже в парных санях, но без казака. Это бывало днем, когда все тротуары в хорошую погоду были полны гуляющими.

Сезон в Петербурге был в полном разгаре, я много выезжал, танцевал, особенно часто бывал у моих друзей Михалковых, к которым я все более привязывался, особенно после того как двоюродная сестра Алисы Михалковой – Алина Фелейзен, которой я сильно увлекался, вышла замуж за старика барона Гассера, (баварского посланника), лет на 30 старше ее. Для меня это было очень большим разочарованием, и я только и находил утешение бывать у Михалковых, у коих находил сочувствие в своих переживаниях.

19-го января я был в карауле в Исправительной тюрьме, другими словами – в Литовском замке, недалеко от которого жили Михалковы. Окно комнаты начальника караула выходило на Офицерскую улицу в нижнем этаже над самой панелью, так что все прохожие шли мимо. Какова была моя радость, когда я вдруг увидел Алису Михалкову – она пришла специально, чтобы меня повидать, и принесла мне закусок и фруктов. Я открыл форточку и мог доставить себе радость поговорить с ней. Такое трогательное внимание не могло не прибавить еще некоторого нежного чувства к ней.

Накануне этого дня хоронили в Сергиевой пустыни принца Николая Петровича Ольденбургского, и наш полк принимал участие при погребении. У входа в монастырскую ограду был выставлен от полка почетный караул под начальством князя Кудашева. Полковники Кушковский и Пенский и капитаны Бельгард I-й и граф фон Пфейль наряжены были к кистям балдахина, флигель-адъютант Озеров, Всеволожский, Галлер и Гейрот к штангам и 12 офицеров для несения орденов покойного на подушках.

Я в наряде не был, но должен был с остальными офицерами полка быть на станции Сергиево к моменту привоза тела его высочества.

В конце января начались придворные балы. Обыкновенно сезон открывался большим балом в Николаевском зале Зимнего дворца на 3 тысячи приглашенных. Я описывал уже этот бал, на котором я впервые был еще камер-пажом. Танцевали в большой тесноте три кадрили и мазурку, дирижировал всегда командир кавалергардского полка, в то время элегантный красивый свиты генерал Шипов, затем генерал Тимирязев.

Ужин накрывался только для лиц царской семьи, первых чинов двора и первых двух классов. Для остальных же приглашенных накрывались огромные столы во всех галереях дворца a la fourchette. После ужина следовал высочайший выход во внутренние покои и все приглашенные разъезжались. Бал начинался в 10 часов вечера, разъезд бывал в час ночи. Все особы и императорской фамилии, и придворные дамы бывали в русском платье, кавалеры все в парадных мундирах. От полка на этом балу бывало до 30-ти офицеров.

Затем следовали балы в Концертном зале Зимнего дворца на 800 приглашенных. Таких балов, в зависимости от продолжительности сезона, бывало два или три. Дамы были уже не в русских платьях,[178] а обыкновенных бальных, кавалеры в обыкновенной форме, мундирах. От полка приглашалось до 15-ти офицеров. Балы эти были самые красивые, танцы происходили в Концертном зале, где все стены были из белого мрамора, ужин же в Николаевском зале под пальмами. Это была такая красота, казалось, что находишься в тропическом лесу. По всему огромному залу накрыты были круглые столы на 15 или 18 приборов каждый, причем посредине стола выходил толстый ствол пальмы, широкие листья которой образовывали как бы живописный свод над столом. Царский стол был овальным, гигантские пальмы украшали его, и он весь утопал в цветах. К ужину царская семья шла как на выходах, по старшинству престолонаследия. Ужин всегда бывал после мазурки, он был как бы продолжением мазурки, и танцевавшие шли к ужину под руку и усаживались рядом. Высочайшие же особы шли на этих балах к ужину не со своими кавалерами, с которыми они танцевали, а, как было принято на всех выходах, в порядке престолонаследия. За царский стол садились только высочайшие особы и особы первых двух классов.

Из танцев на концертных балах танцевали четыре кадрили, в промежутках вальсы и польки, мазурку, и после ужина еще котильон. Начинались концертные балы в 9.30 и оканчивались в 3 часов ночи.

Следующие балы бывали в Аничковом дворце – это уже были интимные балы, официальности было меньше, зал Аничкова дворца был небольшой и вмещал не более 50–60-ти пар. Приглашенных бывало 200–250 человек. От полка приглашалось 5–6 офицеров, получить приглашение на бал в Аничков – это была уже своего рода аттестация, и для такого офицера был открыт доступ во все дома высшей аристократии, так как списки приглашенных составлялись лично императрицей. Оживления на этих балах было всегда очень много, императрица Мария Федоровна танцевала все время, и кадрили, и мазурку, и легкие танцы: вальс и польку. Конечно, когда она танцевала вальс и польку, то зал останавливался, и она, как теперь помню, плавно, грациозно скользила по залу со своим кавалером. Она очень любила танцевать вальс с князем Оболенским – гофмаршалом, который очень уверенно и умело танцевал, он несся с императрицей с одного угла залы в другой с поразительной легкостью и, приостанавливаясь немного, несся обратно. В то время танцевали вальсы в два такта – быстро, потом уже перешли на три такта, на медленный вальс.

Я удостоился несколько раз за время моего офицерства протанцевать вальс с императрицей, помню, как первый раз мне было жутко, и я чувствовал, что неуверенно веду свою даму, особенно смущало то, что взоры всего зала устремлялись на императрицу, когда она танцевала вальс. Но императрица была всегда так мила, снисходительно обворожительна, что сама помогала своему кавалеру и придавала ему уверенность. Отдельного стола для царских особ за ужином не было, тот, кто танцевал мазурку, и шел под руку со своей дамой к ужину, будь то высочайшая особа или простая смертная.

Одно только соблюдалось этикетом: великие княгини сами выбирали себе кавалеров для танцев, приглашая их через своих заведующих дворами. Бывали такие случаи. Очень часто дам приглашали на танцы заранее, особенно тех, которые пользовались успехом. Дамы имели книжечки, маленькие carnet,[179] куда и записывали кавалеров, которые их приглашали заранее. Иногда это делали за несколько недель.

Барышни и дамы, пользовавшиеся большим успехом, уже в начале сезона имели их исписанными. И вот случалось, что одна из великих княгинь пригласит кавалера, а он, в свою очередь, уже пригласил на тот же танец даму, тогда ему оставалось только подойти к этой даме и извиниться, выразив сожаление, что не может с ней танцевать, так как такая-то великая княгиня пригласила его на этот танец.

Следующим после Аничкова был бал, обыкновенно в четверг на масляной, в Павильоне императорского Эрмитажа, тоже считавшийся интимными, так как приглашенных бывало не более двухсот человек, танцевало 50 пар: четыре кадрили, мазурку и котильон, не исключая легких танцев – вальса и польки. Зал в Эрмитаже – рядом с зимним садом, ужинали же в залах Эрмитажа, среди его сокровищ накрывались небольшие столы на 12 приборов каждый.

Сезон заканчивался в последний день масленицы, когда танцевали с часу дня до 12 часов ночи, назывался этот день folle journée.[180] Это был самый интимный из всех балов, приглашенных бывало не более 150-ти человек, все танцующая молодежь, от полка приглашалось 3–5 офицеров. Этот день [проводился] во дворце на Елагином острове, но большею частью в Царском – в круглом зале Александровского дворца, как-то раз в Гатчинском дворце. Ехали по железной дороге в экстренном поезде до Царского Села или Гатчины, там ждали тройки, доставлявшие приглашенных во дворец. Танцевали дамы в простых платьях, коротких, военные – в сюртуках с погонами. Бывало четыре кадрили, в промежутках вальс и полька, мазурка, обед. После обеда – котильон, небольшой антракт, во время которого разносили прохладительные напитки, затем три кадрили, мазурка и ужин, в 12 часов ночи бал оканчивался, наступал Великий пост.

Этот последний в сезоне бал бывал особенно оживлен, дирижеры придумывали самые невероятные фигуры, которые были бы немыслимы на других балах – более официальных. Иногда хохот стоял в зале, все бывали неподдельно веселы и оживлены. Я получал всегда приглашения на большой и концертные балы. На второй же или на третий год моего офицерства стал получать приглашения и на все остальные, вплоть до folle journée. Приглашения на эти балы присылались полковой канцелярией по нижеследующей форме:

«Полковая канцелярия уведомляет Ваше Высокоблагородие, что Вы приглашены на Высочайший бал, имеющий быть сегодня 20-го февраля в Павильоне Императорского Эрмитажа.

На бал назначено съезжаться к 9 1/2 часам вечера в обыкновенной форме, в мундирах.

Ход через Его Величества роту будет открыт.

Полковой адъютант поручик Гадон.

№ 321

20 февраля. 4 3/4 ч дня

Подпоручику Джунковскому».

Приглашения же в Аничков дворец присылались именные непосредственно от обер-гофмаршала двора. В них значилось:

«Их императорские величества государь император и государыня императрица приглашают Вас на бал, имеющий быть в собственном его величества (Аничковом) дворце во вторник 27 января с.г. в 9 1/2 часов вечера.

О таковом Высочайшем повелении обер-гофмаршал высочайшего двора имеет честь известить Вас».

На обороте чин и фамилия.

В промежутках между этими балами бывало много вечеров, обедов, балов и в других дворцах, посольствах, частных домах.

Петербург в то время умел веселиться. Я выезжал очень охотно, у меня на балах и вечерах образовался свой кружок друзей, меня баловали, танцевал я недурно и в последние годы моего офицерства в полку стал даже дирижировать на некоторых балах, так что, когда я приехал в Москву, то был уже опытным дирижером. Как я мог все эти выезды совмещать со службой, я теперь не понимаю, но тогда я совмещал, и служба моя не страдала, она все же бывала всегда на первом плане. Приходилось недосыпать постоянно, и потому, когда наступал пост, то я был рад, что могу отоспаться.

7-го февраля я ездил с Михалковыми на Крестовский остров, скатывались с гор.

Было очень приятно, я отлично провел время с милой симпатичной Алисой Михалковой, к которой все больше привязывался.

10-го февраля прибыл в С.-Петербург великий герцог Гессенский – отец великой княгини Елизаветы Федоровны. Для встречи его был выставлен на вокзале почетный караул от роты его величества нашего полка под начальством капитана Мартынова. Я был назначен ординарцем при почетном карауле и должен был отрапортовать великому герцогу в присутствии государя Александра III, что я и выполнил, к счастью, без запинки, но не без смущения. Великий герцог любезно протянул мне руку, когда государь назвал ему по-французски мою фамилию.

Великий герцог был удивительно милым человеком, поразительной простоты и, несмотря на свои годы, очень любил танцевать. Ко мне он как-то сразу отнесся очень доброжелательно и на балах стал приглашать меня быть ему визави, так что я часто танцевал кадриль против него.

17-го февраля мой ротный командир капитан Адлерберг назначен был за младшего штаб-офицера, и я получил нового командира роты капитана Кашерининова. Это был совершенно другой тип, чем Адлерберг, как строевой офицер не представлял собой положительной величины, как начальник был очень снисходителен, как товарищ – лучшего и желать нельзя. Мне было жаль расстаться с Адлербергом, я с ним сжился за эти полтора года, приноровился к его взглядам, да и он ко мне очень хорошо относился. Кроме того, я ему был очень благодарен, я ему был обязан многим по службе, он меня обучил ротному хозяйству, посвятив во все детали, и я, благодаря ему, чувствовал себя вполне хозяином роты, когда приходилось замещать ротного командира. С Кашерининовым у меня тоже сразу пошло все гладко, он предоставил мне полную самостоятельность в деле обучения новобранцев, признав во мне надлежащий опыт.

В апреле месяце скончался в Ялте флигель-адъютант полковник Максим Максимович Рейтерн, командир 2-го батальона нашего полка. Это был милейший человек и отличный товарищ, его очень любили в полку, и все мы его глубоко оплакивали.

В мае месяце я устроил прогулку на нашем полковом катере, пригласив Михалковых, графиню Люксбург, Миллера, брата Алисы и Молво – их хорошего знакомого. Катер этот принадлежал полку, был пожалован в память морских побед полка при Петре Великом. Катер 18-ти весельный. Из 3-й роты выделена была команда молодцов-красавцев, которые сидели на веслах, а фельдфебель роты Ижболдин – на руле. Полк имел и свой флаг – галерный флаг Петра Великого,[181] белый Андреевский с вырезом посередине. Офицеры полка могли пользоваться катером для прогулок. Я воспользовался этим правом и устроил прогулку с моими друзьями. Сестра моя старшая была со мной. Так как Михалковы жили на углу Большой Морской улицы и Конногвардейского переулка против набережной Мойки, то я и приказал подать катер как раз против дома, где они жили. Мы все собрались у Михалковых, пообедали, после чего спустились с набережной и уселись в катер. Погода была чудная, мы прекрасно, совсем незаметно дошли до pointe[182] на Елагином острове на взморье, где вышли и погуляли по берегу, любуясь заходящим солнцем. Затем мы сели обратно в катер и направились в город, благодаря белым ночам было совсем светло. Доехали мы до Певческого моста, где вышли, и я пригласил всех пить чай к нам. Сестра моя все заранее приготовила, была холодная закуска, чай, земляника, все были в духе, веселы.

Я жалел только, что моя мать с младшей сестрой отсутствовали, они были в имении Андреевских в Василькове,[183] где заболела Шурочка Андреевская, жена Саши. В отсутствие их я жил с сестрой, которая много работала в это время по делам патриотических школ и часто навещала Петербургскую школу, которая была на ее попечении.

28-го мая я ездил с сестрой на встречу князя Георгия Максимилиановича в Гатчину. Он возвращался с малолетним сыном из-за границы, и сестра моя, привязавшаяся к ребенку после смерти его матери, хотела его встретить. Встреча была очень сердечная. Прямо проехали на Сергиевку,[184] близ Петергофа, были там в 9.30 вечера и сейчас же подали обед. Сестра моя осталась пожить на Сергиевке, а я в 12 часов ночи уехал в лагерь в Красное Село.

В конце мая открылась вакансия в 1-м батальоне, и я был переведен в него окончательно и стал получать столовые деньги 1-го батальона по 30 руб. в месяц, что тогда были большие деньги.

10-го июня уехала и моя сестра в Васильково, я остался один, но я рад был за свою мать, которая очень ждала ее. Таким образом, моя мать с моими сестрами была в Василькове, а мой брат – в Харьковской губернии в Павловках у двоюродной сестры Хилковой, я – в лагере. Но я не скучал, так как любил лагерную жизнь, а по субботам всегда ездил к друзьям, тянуло меня всегда в Петергоф к Михалковым, где я всегда отдыхал душой. В ближайшее воскресенье я и поехал в Петергоф, но, увы, не застал Михалковых, и отправился тогда на Сергиевку к князю Георгию Максимилиановичу, который меня не отпустил, оставив обедать, после обеда предложил мне проехать с ним «на музыку».[185] Мне это доставило большое удовольствие. На музыке я с ним простился и пошел к моему товарищу по полку Пешкову и очень симпатично провел у них вечер. Очень это были милые люди. Переночевал я у Менгдена – улана, на другой день завтракал у Михалковых, а обедать поехал в город к двоюродному брату Грессеру – градоначальнику.

В конце июня я взял небольшой отпуск и уехал в Васильково к моей матери вместе с нашим большим другом Веревкиным – товарищем по корпусу моего брата. Мои друзья Михалковы уехали в свое подмосковное имение Назарьево.[186] Очень было приятно провести несколько дней в Васильково с моей матушкой и сестрами, окруженным лаской дорогой родной нам семьи Андреевских.

1-го июля я уже был в лагере, на 3-е июля был назначен маневр по военному составу, так что наш полк составил 1-й батальон сводного полка, я был назначен командовать вторым взводом 1-й роты. Маневр этот состоялся на военном поле, куда наш батальон должен быть прибыть к 8.45-ти утра и стать впереди лагеря Михайловского артиллерийского училища фронтом к полигону. Маневр происходил в присутствии командира нашего корпуса принца Александра Петровича Ольденбургского и великого князя Николая Николаевича Старшего, которые очень остались довольны результатом маневра.

5-го числа праздновали день именин великого князя Сергея Александровича, по этому поводу был парадный обед в офицерском собрании, а утром мы, все офицеры, во главе с командиром полка приносили поздравления великому князю, собравшись у его барака. На обеде у каждого прибора лежало очень красивое меню работы нашего товарища Шипова. На меню был изображен великий князь верхом впереди своего батальона, в отдалении видны были палатки. Сбоку – герб великого князя, знамя полка и желонерные значки[187] рот 1-го батальона, внизу – георгиевский крест, и кругом гирлянда из дубовых листьев (шитье на офицерских мундирах).

Меню обеда было следующее:

Водка и закуска.

Консоме Империаль.

Пирожки разные.

Осетрина по-русски.

Шофруа из цыплят.

Молодая дичь.

Салат.

Бобы по-английски.

Пирог Елизабет.

Кофе и чай.

Было очень оживленно, много было тостов. После обеда еще долго сидели за крюшоном, пели полковые песни и т. д.

13-го числа из Василькова вернулась моя старшая сестра, я ее встретил, привез домой, после чего пошли вместе завтракать к Грессерам, а затем поехали на пароходе в Петергоф, где я отправился к моим друзьям Миллерам, а сестра – на Сергиевку, где и осталась на несколько дней. Я после обеда с Павлом Миллером (конногвардейцем) поехал на музыку в Нижний парк, затем катались на островах и, напившись чаю, вместе поехали в Красное Село в лагерь.

На другой день великий князь Сергей Александрович позвал меня и сказал, что, так как я хотел ехать в отпуск на два месяца, то он предлагает мне ехать 27-го июля, когда вернется Гарденин, мой товарищ по роте. Это меня очень устраивало, и я поблагодарил великого князя за его любезность и решил 27-го проехать в Васильково к моей матери, о чем и написал ей, порадовав ее.

15-го в день именин великого князя Владимира Александровича мы, все офицеры, приносили ему поздравления, занятий в лагере не было.

Так как это был также и день моих именин, то я просил свою сестру приехать ко мне обедать в лагерь и пригласил еще своих товарищей по полку Озерова, Гадона с его милейшим братом Сергеем, Вельяминова, Патона, Веревкина и, конечно, Шипова, который жил со мной в бараке. Моя мать прислала мне к именинам сига копченого, выборгский крендель и домашний кулич. Я встретил свою сестру на станции, привез ее к себе, где Шипов встретил ее с букетом цветов.

В 7 часов сели за стол, Веревкин принес с собой, мне в подарок, бутылку шампанского, уложенную в корзинке в цветах. Обедали в садике у барака. Гадон (полковой адъютант) сюрпризом привел музыку – лучший наш хор, который и играл во время обеда и потом до отъезда, до 11-ти часов, чередуясь с песенниками моей роты. За обедом было очень весело, я был в приподнятом настроении, получив очень милое письмо с поздравлением от моего друга Алисы Михалковой, много болтали. После обеда приехали Коростовец и Зейме – мои друзья, досидели до 10-ти часов, когда немного прошлись по лагерю и, вернувшись, пили чай, после чего при звуках Преображенского марша, простившись со всеми, я сел с сестрой в коляску и довез ее в Петербург до квартиры и сейчас же вернулся обратно в лагерь, так как на другой день должен был заступить на дежурство, кроме того, был назначен в этот день и полковой смотр.

Смотр был очень интересный, происходил он в присутствии главнокомандующего великого князя Владимира Александровича, который очень остался доволен и раз десять благодарил полк за отличный порядок. Мы должны были взять укрепление, построенное Семеновским полком. Это укрепление представляло собой род крепости, кругом ров с водой, затем крутая очень насыпь и опять широкий ров с водой, насыпь и, наконец, внутренность укрепления. Надо было пройти все это, воды было по пояс, лезть по глиняному откосу было неимоверно трудно, но мы все преодолели, и начальство было в восторге.

20-го июля в Михайловке близ Петергофа у великого князя Михаила Николаевича был бал, на который я был приглашен и еще Озеров от нашего полка. Мы и поехали с ним вместе, было удивительно красиво, оживлено, танцевали до полного рассвета, разъехались, когда солнце было уже довольно высоко.

22-го июля мать была именинницей, я очень жалел, что не мог поехать к ней в этот день и что пришлось ограничиться письмом, но я утешал себя, что 28-го я обниму ее, когда начнется мой отпуск. Когда я откланивался великому князю по случаю отъезда в отпуск, то он очень любезно меня пригласил заехать на несколько дней в Ильинское,[188] когда я буду проезжать Москву, и взял с меня слово, что я буду телеграфировать ему, чтоб за мной выслали лошадей. Такое внимание меня страшно тронуло, я очень поблагодарил великого князя и сказал, что в таком случае я приеду в Ильинское прямо из Назарьева (имения Михалкова), находящегося в 15-ти верстах от Ильинского. Великий князь все же просил, чтобы я известил его о дне своего приезда.

В Васильково я провел неделю, мне хотелось не пропустить полкового праздника, и потому я вернулся в Петербург, проехав прямо в лагерь 5-го августа. На вокзале в Петербурге я встретился с моей сестрой, которая также ехала в Красное Село, сопровождая принцессу Марию Баденскую, дочь Марии Максимилиановны. Принцесса меня любезно пригласила сесть к ним в купе, что мне доставило большое удовольствие, но в последнюю минуту приехала княгиня Кочубей, гофмейстерина императрицы, очень важная гордая особа, и, увидев принцессу Марию, вошла прямо к ней в купе, мне пришлось ретироваться, так как я знал, что она не допускает кавалеров сидеть с ней в одном купе, считая это против этикета. Она видела, как я вышел из купе, горделиво ответила на мой поклон и неодобрительно посмотрела на меня. Очевидно, она нашла неприличным, что я был в купе, где сидела принцесса.

В лагере меня встретили радостно, так приятно было очутиться среди полковой семьи. Я тотчас надел парадную форму и явился к командиру полка князю Оболенскому и великому князю Сергею Александровичу. Оба меня приняли очень любезно.

В 7 часов была всенощная впереди нашего лагеря, на которой присутствовали великая княгиня Елизавета Федоровна и принцесса Евгения Максимилиановна (жена принца А. П. Ольденбургского, нашего корпусного командира). После всенощной они пили чай в офицерском собрании. На другой день в 11 часов был церковный парад полку по случаю храмового праздника. В прежние годы всегда всем присутствовавшим на параде дамам и всем великим княгиням подносили по букету цветов, но император Александр III, не любивший роскоши, в 1884 году запретил на полковых праздниках эти букеты. Надо было что-нибудь другое придумать, и в прошлом 1885 году на полковом празднике мы, офицеры полка, придумали сделать ковер из живых роз полковых цветов: желтых, красных и белых, – ковер по размеру ковра в коляске. Этот ковер и был положен в коляску, в которой приехали их величества на парад. Когда по окончании парада подали коляску, то государь посмотрел на ковер и, пораженный красотой его, а может быть и предупрежденный своим братом Сергеем Александровичем, не рассердился, приняв очень милостиво такой обход своего повеления.

Ковер этот произвел фурор, все только и говорили, как преображенцы вышли из затруднения не подносить букетов.

В этом году пришлось придумать нечто другое – мы обвили цветами все стулья, стоявшие в шатре, из которого императрица, все великие княгини и дамы смотрели на парад, а по всему ковру в живописном беспорядке раскидали чудные розы на длинных стеблях. Наследник в этом году впервые официально обходил полк, здороваясь и поздравляя с праздником. Он приехал вместе с великим князем Георгием Александровичем, который страшно вытянулся и перерос своего старшего брата. Наследник с этого года стал ездить один по лагерю с конвойным казаком на козлах. Парад сошел отлично, потом был завтрак во дворце, на котором и наследник, и Георгий Александрович сидели среди офицеров полка, а не за царским столом. Наследник был очень разговорчив, интересуясь полком, малейшими деталями полковой жизни и службы. После завтрака мы, офицеры, вернулись в полк, куда приехали вскоре и наследник с Георгием Александровичем и наследным принцем Греческим.[189] Они смотрели увеселения, устроенные для солдат, и оставались до 6-ти часов, после чая в офицерском собрании уехали.

В 8 часов в собрании был ужин, из великих князей присутствовали: Владимир и Алексей Александровичи, Михаил Николаевич, Георгий Максимилианович и принцы Ольденбургские, отец и сын, а также принц Макс Баденский, сын Марии Максимилиановны.[190]

Георгий Максимилианович просил меня взять под свое покровительство молодого принца и не давать ему много вина, так как он недавно был болен катаром желудка. Я и сел с ним рядом, он произвел на меня очень хорошее впечатление своей выдержанностью и воспитанностью.

Во время обеда пел только что составленный в полку хор песенников, на манер Славянского.[191] После ужина в саду в открытом шатре пили кофе, в это время на площади стрельбища был пущен фейерверк, очень удачно и красиво.

Особенно красиво вышло с вензелями государя и императрицы. Вокруг них был устроен венок из проволоки, на которой были прикреплены одна возле другой коробочки с разноцветным составом из горючего материала. Все эти коробочки были соединены пороховой ниткой. Рядом с вензелем были два колеса, которые и подожгли.

Искры от колес попали на пороховую нитку, и весь вензель сразу зажегся, в этот самый момент певчие запели «Боже, Царя храни». Вышло и красиво, и эффектно. Затем стали варить жженку, появился крюшон, тут уже сами офицеры принялись петь полковые песни. Принц Макс все время просил меня переводить на французский или немецкий язык слова песен, что было очень затруднительно, и я ограничивался тем, что говорил: «Это в память 12-го года, это в память турецкой войны» – и т. д. С 12 часов ночи заступил цыганский хор и пел всю ночь. Я оставался до 6-ти утра, ушел последним. В 10 часов явился к князю Оболенскому и великому князю Сергею Александровичу по случаю отъезда в двухмесячный отпуск. Великий князь подтвердил свое приглашение и просил меня приехать в Ильинское к 22-му августа.

На другой день я уехал в отпуск, прямо к моим друзьям Михалковым в Назарьево, в их подмосковное имение. На станции Жаворонки меня встретила тройка, присланная из Назарьева. Я быстро промчался, хотя и по скверной дороге, 7 верст до имения, где радушно был встречен стариками Михалковыми и прелестной Алисой Логиновной, которой я все больше и больше увлекался. В деревне у себя она мне показалась еще более привлекательной, несмотря на то что ее прелестная фигурка была несколько испорчена, она ожидала в начале зимы ребенка.

Мы проводили целые дни вместе, гуляли, читали вслух, обедали всегда у стариков, после чего я обыкновенно читал им громко, что доставляло им видимое удовольствие. Михалкова – мужа Алисы – не было, он находился в своем большом Южном имении в Донской области, и его все ждали, а он откладывал свой приезд.

Я познакомился в Назарьеве с очень милой семьей Апариных. Отец, Иван Федорович, был главным управляющим у старика Михалкова, это был на редкость идеальной души человек, для Михалковых это был клад, жена его Анна Евграфовна была святая женщина в полном смысле этого слова, это была сама кротость. У таких родителей не могло быть нехороших детей, две дочери, Надежда и Мария, и сын Григорий были достойными детьми своих родителей. Конечно, у них были у каждого свои недостатки, но основание их душ они унаследовали от своих родителей. Я очень сблизился впоследствии со всей семьей. Иван Федорович недолго прожил после того, что я познакомился с ним, через два года он скончался, оставив жену и детей.

Две недели, проведенные мною в Назарьеве, прошли быстро, незаметно, не хотелось уезжать. Я усердно переписывался с моей матерью и сестрой – мы все переживали в это время тревогу за брата моего Николая, который под влиянием нашего племянника Дмитрия Хилкова стал увлекаться идеями Толстого и решил выйти в отставку и жениться на крестьянке. Мою мать это очень тревожило и огорчало, сестру также. Я считал это полной утопией, совершенно не мог примириться с настроениями брата. Во всех своих мыслях и тревогах за брата я находил большую поддержку в Алисе Логиновне, которая своим здравым умом и сердечностью смягчала мое настроение.

19-го августа праздновали рождение маленькой Бэби, дочки Алисы, ей минуло два года. По этому случаю был шоколад, и эта прелестная маленькая девочка, с ямочками на щечках, как у своей мамы, одетая в белое нарядное платьице, принимала гостей. Она получила от всех подарки, от меня маленькую ванночку с куклой в ней, которую она каждый день после стала мыть небольшой губочкой. Это был прелестный ребенок, несмотря на свои два года, она все решительно понимала и говорила, была очень привязана ко мне, дала мне название «Гудо», под каким именем я и фигурировал в семье Михалковых в то время. 23-го августа пришлось ехать в Ильинское, покинуть моего друга Алису Логиновну, которая за эти две недели [стала] мне еще ближе. В два часа дня я выехал из Назарьево, меня трогательно все провожали, просили еще приехать, до второй версты я дошел пешком с Алисой Логиновной, которая хотела меня несколько проводить, а затем я сел в михалковскую коляску тройкой и покатил в Ильинское, которое в 15–18-ти верстах от Назарьево. Не без смущения подъезжал я к Ильинскому.

Когда я выехал на огромный заливной луг против Ильинского дворца, то смущение меня охватило еще больше. У ворот меня остановил сторож и сказал, что помещение мне приготовлено в домике «Миловид», куда он и проводил меня. Здесь меня встретили человек пять лакеев и приказчик – все преображенцы, служившие при мне в полку. Один из лакеев представился мне и сказал, что назначен ко мне, он провел меня в мои комнаты, где уже были разложены мои вещи, посланные мною раньше на подводе. В том же домике жил обер-гофмейстер Озеров, очень милый старичок, состоявший при великой княгине Марии Александровне, гостившей в то время в Ильинском. Гостиная у нас была общая, затем у меня кабинет, спальня, уборная со всеми принадлежностями.

Очень мило все было убрано. Минут через пять по моему приезду пришел ко мне граф Стенбок и сказал, что все уехали за грибами, но скоро приедут. Я с ним выпил чаю, и он мне сказал, что я могу требовать у человека все, что угодно: кофе, чай, вино – в любое время, а день проводят так: встают когда угодно, и до завтрака каждый предоставлен сам себе. Завтрак в час дня, затем прогулка, обед в 7.30, после все вместе, кто читает, кто рисует, кто играет в карты, все в одной комнате и пьют чай, в 11 часов – спать. В 5 часов приехали все с прогулки, т. е. великий князь Сергей Александрович, великая княгиня Елизавета Федоровна, великая княгиня Мария Александровна, ее фрейлина Перовская, Васильчикова, Шнейдер, великий князь Павел Александрович,[192] Степанов.

Озерова Стенбок послал доложить великому князю, что я приехал, а я тем временем прошел к Васильчиковой, куда за мной и пришли. Великий князь принял меня в кабинете, был страшно любезен, сказал, что это очень мило с моей стороны, что я приехал, не забыл и рассказал мне все, что было в полку за последнее время, расспрашивал про Михалковых, про мою мать, сестер; затем показал кабинет весь, который остался в том же виде, как у покойного государя. Половина седьмого он простился со мной и сказал, что перед обедом я увижу его жену и сестру. Я отправился к себе разложить вещи. Ильинское находится на Москве-реке, с балкона прямо вид на реку, на громадный луг и сосновый лес, где устроен парк и куда ездили всегда за грибами. Посредине сада дворец деревянный, двухэтажный, снаружи не очень красивый, но внутри роскошно убранный, скорей по-городскому.

Кругом все маленькие дома, «Миловид», «Пойми-меня», «Не чуй горе», где жил Павел Александрович и другие. В 7.30 я отправился с Озеровым к обеду. Здесь великий князь меня представил Марии Александровне, которая сказала, что видела меня на балах, спросила про сестру. После пришла великая княгиня и начала расспрашивать, что я делал все это время, и сказала, что она уже ждала меня все эти дни.

Начал я обед с того, что пролил водку на скатерть, налив слишком полно рюмку. За обедом сидели: на двух концах стола великий князь и великая княгиня, по бокам великого князя – великая княгиня Мария Александровна и ее фрейлина англичанка Джонсон, рядом с великой княгиней – великий князь Павел Александрович и старик Озеров, рядом с ним фрейлина М. А. Васильчикова, Е. А. Шнедер – учительница русского языка великой княжны, моя дальняя родственница; граф Стенбок, заведовавший дворцом – около великой княгини Марии Александровны. Рядом с великим князем Павлом Александровичем – фрейлина Перовская, полковник Степанов, состоявший при великом князе, и я рядом с мисс Джонсон. Подавали страшно быстро. Очень много со мной говорила великая княгиня Мария Александровна и подкупила меня своей простотой и любезностью, я нашел в ее глазах большое сходство с государем Александром III. Говорила она исключительно по-русски, рассказывала очень комично, как она никак не может отличить поганки от хороших грибов и у нее всегда в корзине оказываются одни поганки.

После обеда прошли в гостиную великой княгини, где расселись, как кто хотел, пить кофе и смотреть журналы. Великая княгиня повела меня на огромный балкон над Москвой-рекой и показала мне чудный вид на заливной луг, освещенный луной. Меня поразила простота, с какой держали себя их высочества, с первого же вечера я не чувствовал никакого не только страха, но и какого-либо стеснения, все так было просто, семейно, никто не вставал, когда проходила великая княгиня или великий князь, совсем как в простом семейном доме, даже проще, чем в других аристократических домах. Меня всегда поражала та особенная простота, которая была свойственна членам императорского дома вне официальных приемов.

Когда убрали со стола, все перешили опять в столовую. Сергей Александрович с М. А. Васильчиковой, графом Стенбок и Степановым сели играть в винт. Меня великая княгиня Мария Александровна позвала играть в вист, говоря, что научит меня. До этого я помогал Елизавете Федоровне обжигать дерево под чтение мисс Джонсон. Е. А. Шнейдер читала журналы, Перовская вышивала. В вист по 1/10 копейки, кроме меня, сели еще Павел Александрович и Озеров. В проигрыше осталась великая княгиня Мария Александровна, я выиграл 4 рубля, из коих должен был отдать один рубль в пользу бедных. В 11 часов после общего чая все разошлись, и я с удовольствием растянулся на удобной хорошей кровати. На другой день в Ильинское приехала к завтраку принцесса Мария Максимилиановна с детьми и Е. Г. Шереметева, урожденная графиня Строганова (дочь великой княгини Марии Николаевны). Она очень много говорила со мной о моей сестре. Днем ездили вместе на ферму, после чая проводили принцессу Марию Максимилиановну. Вечером опять был вист, с великой княгиней Марией Александровной играл Павел Александрович, граф Стенбок и я. Я проиграл 3 руб. 25-го я совершил чудную прогулку верхом с великим князем Павлом Александровичем на очень приятной лошади. Мы объехали все красивые места, окружавшие Ильинское, было очень приятно. Днем ездили за грибами в линейке, вечером был обрадован сердечным дорогим письмом Алисы Михалковой из Назарьево. Они все там меня вспоминали и жалели, что я пробыл у них такое короткое время.

С сестрой своей я был в горячей переписке, мы сговаривались ехать вместе из Москвы к брату в Павловки в Харьковскую губернию, чтобы его спасать от неосторожного шага – женитьбы на крестьянке. Через несколько дней уехала великая княгиня Мария Александровна, и Ильинское как-то опустело, я остался один из гостей. По ее отъезде великая княгиня Елизавета Федоровна пригласила меня на верховую прогулку. Поехали втроем – великая княгиня, великий князь Павел Александрович и я, остальные поехали в линейке, Елизавета Федоровна ездила верхом великолепно, красиво очень сидела на лошади и мастерски ею управляла. Амазонка у нее была совсем короткая, так что нога ее виднелась до подъема, на голове маленькая фетровая шапочка. После прогулки пили чай. Вечером играли на бильярде все вместе в алагер.[193] На другой день Степанов мне показывал оранжереи, конюшни, пекарню, кухню. Меня поразила везде удивительная чистота и порядок. После завтрака ходили пешком к соседям Голицыным-Сумароковым, очень милая симпатичная семья. Напившись у них чаю, вернулись в экипажах. По утрам мне стали подавать к чаю лесную землянику, меня это очень заинтриговало – откуда? Оказалось, что это земляника «quatre saisons»[194] из оранжереи.

С отъездом великой княгини Марии Александровны жизнь в Ильинском мало изменилась, только по вечерам реже стали играть в карты и между обедом и чаем гуляли по парку, а иногда после чая. Пользуясь темнотой, дурачились, пугали друг друга, забавлялись, как маленькие дети. Е. А. Шнейдер, очень милое безобидное существо, удивительно добрая, подшутила как-то над М. А. Васильчиковой, положив ей в постель под одеяло персик, и та, ложась спать, раздавила его и страшно перепугалась.

За эту проделку решено было наказать Е. А. Шнейдер и напугать ее. Решили это сделать во время вечерней прогулки. Великая княгиня очень искусно сделала голову из арбуза, вынув всю середину, сделав отверстие для глаз, носа и рта. Рот покрыла прозрачной бумагой, а внутри поставила зажженную свечку. М. А. Васильчикова оделась в белую мантию, меня великая княгиня обвязала простыней и над головой приделала арбуз, так что моя фигура вышла очень страшной. Мы в таком виде спрятались в кустах. Эффект вышел полный, не только Е. А. Шнейдер, но и все, не бывшие в заговоре, перепугались страшно.

Другой раз подшутили над бедной Е. А. Шнейдер следующим образом: великая княгиня наполнила перчатку песком, вышла как бы рука, спрятав свою руку, она просунула в рукав перчатку с песком и утром, когда Е. А. Шнейдер подошла поздороваться с великой княгиней, та протянула вместо руки перчатку с песком. Е. А. Шнейдер, ничего не подозревая, взяла эту фиктивную руку, которая осталась у нее в руке. Она побледнела и ничего не могла понять, испуганно озираясь, невольно уронив руку. Хохотали страшно. Все эти невинные шутки как-то невольно сближали всех. Большое участие в них принимал и профессор Безобразов, бывший преподаватель великого князя Сергея Александровича, приехавший на несколько дней навестить своего бывшего ученика, с которым сохранил самые дружеские отношения. Он поселился рядом со мной в «Миловиде», и по вечерам, перед тем как лечь спать, мы с ним всегда очень мило беседовали. В один из таких вечеров он как-то меня спросил: «А вы бы пошли адъютантом к великому князю?»

Дело в том, что адъютант великого князя Балясный женился на фрейлине великой княгини Лобановой-Ростовской и вышел в отставку, так что у великого князя была как раз вакансия адъютанта.

Я очень смутился от вопроса Безобразова, посмотрел на него, ничего не сказав. Он продолжал: «Вы не подумайте, что мне поручено прозондировать, как бы вы отнеслись к такому предложению, я это от себя спрашиваю, так как мне пришло в голову, что вас пригласили в Ильинское, чтобы поближе узнать вас, так как великий князь остался без адъютанта». Я ответил, что мне это в голову не приходило, что я себя считаю слишком молодым, чтобы иметь шансы на такую должность, что я еще и трех лет не прослужил в строю. Тогда Безобразов мне сказал: «Но как вы смотрите на должность адъютанта, ведь в сущности, должность это неприятная, лакейская». Я ответил, что считал бы большой честью, если бы выбор пал на меня, что я не смотрю на должность адъютанта как на лакейскую, что, напротив, считаю, что много можно принести пользы, занимая такую должность, что все зависит от себя, не надо только терять своего я и держать себя с достоинством, чтобы тебя уважали, тогда должность адъютанта далеко не будет лакейской. Безобразов мне ответил: «А все же, я бы не желал, чтобы вы попали на эту должность, она вам не будет по характеру, вы с ней не примиритесь».

Слова Безобразова, близкого к великому князю Сергею Александровичу лица, произвели все же на меня впечатление, и я задумался над ними. Когда же 28-го августа, день, когда я собирался уехать, великий князь позвал меня и просил остаться до 31-го, то я подумал, уж не действительно ли он хочет меня взять к себе в адъютанты, и мой душевный покой от этих мыслей был нарушен. С одной стороны, такого рода назначение льстило моему самолюбию, с другой стороны, мне ужасно было больно покидать строевую службу в полку, которая мне более чем нравилась, которой я увлекался и находил удовлетворение в полковой жизни.

Впоследствии оказалось, что действительно было предположение у Сергея Александровича взять меня к себе в адъютанты, и что эта и была причина, что меня пригласили в Ильинское. Вопрос был почти решен, но в это время старушка графиня Тизенгаузен, статс-дама императрицы, глубоко почитаемая всей царской фамилией, все к ней относились с особенным уважением, попросила за своего племянника графа Сумарокова-Эльстона,[195] женатого на княжне Юсуповой, который и был назначен адъютантом к великому князю. Я считаю, что это меня спасло. Если бы я тогда, в такие молодые годы, имея 21 год всего от роду, был бы назначен адъютантом, то из меня ничего порядочного бы не вышло. Я жизни тогда еще совершенно не знал, и придворная жизнь меня бы захватила всего, и я бы не мог тогда разобраться в отрицательных ее сторонах, меня бы она засосала. И я Бога благодарю, что тогда этого не случилось.

Наступило 31-е августа – день моего отъезда из Ильинского. Утром были у обедни, затем завтракали, днем поехали еще кататься, и после дневного чая со мной простились. Их высочества были трогательны, подарили мне свои фотографии с подписями и выразили надежду, что я не в последний раз в Ильинском. На лошадях я прямо проехал в Москву на чудном четверике, где ожидал приезда моей сестры, с которой я сговорился вместе ехать от Москвы в имение моей двоюродной сестры Хилковой в Павловки. До приезда сестры я решил проехать на несколько дней в Назарьево. Поэтому, приехав в Москву, я пообедал и вечером часов в 10 выехал по Московско-Брестской железной дороге на станцию Жаворонки. Я писал А. Л. Михалковой, что буду у них в этот день к вечеру, но я задержался и приехал на станцию Жаворонки тогда в 11 часов вечера. Лошади, высланные мне навстречу, не дождались меня, и мне пришлось решиться идти пешком 7 верст.

Взвалив чемодан и мешок на плечи, я двинулся. Ночь была прямо жаркая, и я пришел в Назарьево в полном изнеможении. Все спали, меня уже перестали ждать. На стук отперли дверь. Милая Алиса Михалкова проснулась, надела капот и пришла меня приветствовать, так радостно было встретиться опять. Она сейчас же поставила чайник, принесла закусок, арбуз. Мне до того пить хотелось, что я почти целиком уничтожил весь арбуз. Мы очень уютно просидели часов до трех и разошлись. Так приятно было очутиться под кровом дорогих друзей. Три дня в Назарьево прошли быстро, я с большим сожалением уезжал. Алиса Логиновна проводила меня до полдороги – деревни Матвейково, где я с ней простился. Грустно было, но мне и в голову не приходило, что она не проживет и четырех месяцев. В Москве я встретился с моей старшей сестрой, и мы вместе доехали до станции Новоселки Курско-Киевской железной дороги, где нас встретила наша двоюродная сестра княгиня Хилкова и привезла нас к себе. Тут мы встретились с братом Николаем. Мы его нашли все в том же настроении, с непременным желанием выйти в отставку и жениться на крестьянке. Погода была холодная, совсем не южная. Ветер и дождь при 7–8-ми по Реомюру,[196] так что в доме, окруженном густой зеленью, было неуютно. Двоюродная сестра наша Хилкова старалась всеми силами для нас все лучше устроить. В день приезда, 5-го сентября, день именин Елизаветы Федоровны, я послал поздравительную депешу великому князю и получил от него очень любезный ответ.

7-го [сентября] был день моего рождения, меня праздновали, вспомнили меня и в Назарьево, откуда я получил от моего друга Алисы Логиновны трогательную депешу от всей Назарьевской колонии, а затем и длинное письмо в ответ на мое, где я описывал свои тревоги за брата.

В Павловках в это время поспели яблоки, громадный фруктовый сад был полон ими, от самых мелких яблок до самых крупных арабских, которые были удивительно красивы, они были такой величины, что с трудом можно было их держать в одной руке. Я наполнил огромную корзину всеми сортами яблок и, с разрешения нашей гостеприимной хозяйки, послал большой скоростью в Назарьево, где были в восторге от моего подарка, особенно большое впечатление произвели эти яблоки на маленькую Марицу, дочь Алисы Михалковой. Мы оставались в Павловках до конца сентября, когда выехали в С.-Петербург втроем: сестра, брат и я. Я был даже рад уехать, все эти разговоры с братом о его планах, выходе в отставку и т. д. были очень тяжелы. По приезде в Петербург я тотчас же явился в полк, где почувствовал себя сразу в дорогой семье, ретиво принялся за занятия по подготовке учителей для новобранцев.

В середине октября вернулись в Петербург Михалковы, я часто бывал у них, пользуясь каждым свободным днем. В декабре месяце Алиса Михалкова стала уже реже выезжать, я ее постоянно навещал, играл часами с ее прелестной дочкой Марицей, которая была очень привязана ко мне и всегда так радовалась моему приезду. Но я не мог при этом не заметить отпечаток какой-то особенно неземной грусти на лице ее матери, когда она сидела в детской, а я играл с маленькой Марицей. Она, несомненно, была сосредоточенна, ожидая в скором времени рождения ребенка, сознавая свое положение и относясь серьезно к ожидаемому событию. Но тут в ее глазах я читал еще что-то другое, более еще серьезное, что? Я не мог себе отдать ясного отчета, а спросить ее, заглянуть ей в душу, я не считал себя вправе. Она стала как-то заметнее ближе к мужу в это время, заботливее, а он как раз наоборот, казалось, отходил от нее, не интересовался ее переживаниями. Все это не ускользало от моего внимания, и мне было досадно за нее, бесконечно жаль ее, так как я видел, что ей больно его отчуждение в эти минуты.

20-го декабря она заболела, и 21-го у нее родился сын Владимир. Я тотчас же приехал к ним, ее я, конечно, не видал, а поздравил только отца с новорожденным и просил его передать его жене розу. Все шло благополучно, она чувствовала себя хорошо. 24-го с утра у нее поднялась температура, все встревожились, но доктора не нашли ничего угрожающего. Вечером была елка у Фелейзен – сестры Алисы. Я тоже был приглашен, тут пришло известие, что Алисе Логиновне плохо, всем было не до елки, я был сам не свой и поспешил к больной, застал в слезах ее мужа Михалкова, тут были и другие близкие, все в тревоге, температура все повышалась, детей отделили. Решили пригласить Крассовского – самого знаменитого в то время акушера, другие врачи отказались, признавая положение безнадежным.

Будучи хорошо знакомым с Крассовским, который был одно время домашним врачом в нашей семье, я предложил поехать за ним, так как по телефону к нему добиться нельзя было. Мое предложение Михалков принял с благодарностью, велел заложить карету, в которой я и поехал на Надеждинскую улицу, где жил Крассовский. Это было в два часа ночи. Приехав к нему, обратившись к швейцару с просьбой доложить профессору, получил ответ, что профессора нет, уехал и неизвестно, когда приедет. Я решился остаться ждать и уселся на парадной лестнице на диване. Часа в четыре ночи приехала с какого-то вечера его жена, я бросился к ней и стал умолять ее попросить мужа, приехать к Михалковым, что она умирает. Она мне на это ответила: «Если умирает, то Антону Яковлевичу (так звали мужа) делать нечего». Должно быть, лицо мое выразило неимоверное страдание, я посмотрел на нее, она, видимо, сжалилась и сказала: «Не сидите здесь, не ждите, сейчас я Антона Яковлевича будить не стану, он не совсем здоров, а в 8 часов я его разбужу и даю вам слово, что он приедет тотчас же».

Это не вполне меня устраивало, но я видел, что большего не получу и вернулся к пяти часам утра на квартиру Михалкова. Она была еще жива, и как будто температура немного понизилось. В тупом отчаянии я ждал вместе с мужем утра, одна надежда была на Крассовского. В 9 часов ровно раздался звонок, я побежал отворить, вошел Крассовский, ласково поздоровался со мной, поцеловал меня. Его провели к больной. Он пробыл у нее полчаса, которые мне показались вечностью. Когда он вышел, я пошел его проводить. Выйдя на лестницу, он мне сказал: «Ничем помочь нельзя, ей осталось прожить не более пяти часов». Выслушав эти роковые слова, я сделался как окаменелый, не мог решиться войти в комнаты. Наконец, я переборол себя, вошел муж, к счастью, не спросил меня ничего, сказал ли ему то же, что и мне, Крассовский, я не знаю.

Слова Крассовского сбылись около двух часов, 25-го декабря Алисы Михалковой не стало, не стало этой редкой чудной женщины, столь необыкновенной доброты, заботы о других, с чистой христианской душой. Мне казалось, что для меня все опустело кругом, я понял в эту минуту, как я сильно, глубоко любил ее прекрасную душу, чем она была для меня.

До самого дня похорон я оставался с бедным ее осиротевшим мужем, провел все эти дни и ночи у ее гроба. Я не ложился и не чувствовал никакой усталости. Днем часто сидел в детской, Марицынька в то время так напоминала свою мать, я сидел, едва сдерживая слезы, на мальчика я не решался взглянуть, бедняжка, он и не подозревал, что мать пожертвовала для него своей жизнью. Хоронили в Сергиевой пустыни, после похорон я вернулся домой. До 9-го дня я каждый день ездил в Сергиеву пустынь, оставался там ночевать и украшать могилу. Я встретился там с Г. И. Апариным, который тоже приезжал на могилу помолиться и проводил в монастыре по нескольку дней кряду. Мы с ним дружно молились вместе за упокой чистой души рабы Божьей Алисы, память которой нас навсегда сблизила друг с другом. Он так же, как и я, бескорыстно любил эту необыкновенную, не сего мира женщину, которую Господь взял к себе в день своего рождества, в самом цвете лет и душевной красоты. Любимым ее изречением из Священного писания было: «Утешайтесь надеждой, в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянные».[197] И она, на своем коротком жизненном пути твердо следовала этим словам.

Так печально окончился для меня 1886 год.

1887 год

Новый год я встретил с большой душевной скорбью на сердце, я не мог примириться с мыслью, что я лишился такого друга, как Алиса Михалкова, мне не хотелось верить, что я ее никогда больше не увижу. Встречал я Новый год со всеми своими, мы были вместе все у Грессера, где, как всегда, в домовой церкви в 12 часов был молебен, а затем ужин в семейном кругу. В первых числах января, чтобы немного отойти, прийти в себя, не быть принужденным ездить на балы и вечера, я попросил дать мне отпуск на две недели и поехал к Андреевским в Васильково. Эта поездка, перемена обстановки, воздух деревенский, милая заботливая семья – все это благотворно подействовало на меня, и я вернулся в конце января несколько обновленным. Андреевский устроил для меня охоту на лосей недалеко от своего имения в казенном лесу. Я в первый раз был на охоте на лосей, с волнением стоял я на своем номере, как вдруг услыхал какой-то треск сучьев и между стволами деревьев увидел какое-то огромное животное, шагом продвигавшееся, шагах в 30–40 от меня. Я вскинул ружье, прицелился во что-то большое, спустил курок. Животное сделало скачок, скрылось и все утихло. Промазал, подумал я, и досада взяла меня. Когда гонщики подошли, я сошел с номера и пошел по тому направлению, куда стрелял, и каково мое было приятное удивление – в стороне, шагах в шести лежал огромный лось с громадными рогами. Я угодил ему прямо в сердце, и все-таки он не сразу упал, а прошел еще 6–10 шагов. Радости я особенной не ощутил, мне просто было приятно, что я не промазал. Очевидно, настроение мое не позволило мне отдаться радости, к удивлению всех.

1-го февраля я возвратился в Петербург и принялся за службу после довольно долгого промежутка, а 4-го февраля был уже в карауле в Петропавловской крепости. В этот же день на Дворцовой площади состоялся высочайший смотр войскам Петербургского гарнизона, в караул я заступил после смотра. На меня было еще возложено с полуротой 4-ой роты, под начальством поручика Гарденина, отнести полковое знамя после смотра в Зимний дворец. Смотр прошел блестяще, я шел на церемониальном марше во главе второй полуроты своей 4-ой роты.

26-го февраля последовал высочайший приказ о назначении нашего командира полка князя Оболенского в распоряжение его императорского высочества главнокомандующего великого князя Владимира Александровича, а великого князя Сергея Александровича командиром Преображенского полка с производством в генерал-майоры. Глубоко сожалея об уходе князя Оболенского, мы были очень счастливы, что получили в командиры не чужое лицо, а великого князя Сергея Александровича, который, как мы знали, любил действительно полк и всегда горой стоял за него. <…>[198]

А 28-го февраля впервые великим князем был подписан приказ по полку… <…>[199]

В приказе по войскам Гвардии и Петербургского военного округа от 26 сего февраля за № 8 значится: «Государь император, в изъявлении особого своего монаршего внимания к неутомимым трудам и ревностной службе ротных, эскадронных и сотенных командиров, несущих ближайшую ответственность по воспитанию и обучению нижних чинов, руководству молодыми офицерами и действию вверенных им частей в бою, как самостоятельных тактических единиц, всемилостивейше соизволил пожаловать помянутым командирам, в дополнение к ныне получаемому ими окладу столовых денег в 366 руб., еще по 300 руб. в год.

Вместе с тем его величеству благоугодно было, чтоб и содержание батальонных командиров и младших штаб-офицеров, а равно тех ротных и сотенных командиров, кои ныне пользуются окладом столовых денег свыше 366 рублей, получило соответствующее увеличение.

Государь император пребывает в несомненной уверенности, что даруемая им новая милость, доставляющая обеспеченное материальное положение всем достойным офицерам по достижении ими старших обер-офицерских чинов, усугубит ревность их к трудам и послужит к вящему преуспеянию его верной и славной армии.

Настоящую, всем нам дорогую, царскую награду спешу сделать известной высочайше вверенным мне войскам. Постоянно оказываемую державным вождем отеческую и высокомилостивую о войсках попечительную заботливость, мы можем достойно оправдать лишь честной и верной службой государю общими и дружными трудами на пользу и славу доблестной армии его императорского величества.

Подписал главнокомандующий войсками, генерал-адъютант Владимир».

12-го марта в офицерском стрельбище произведено было, в присутствии начальника гвардейской стрелковой бригады, состязание в стрельбе в цель на призы из винтовок. В назначенном состязании допущены были к участию в стрельбе от нашего полка следующие офицеры, выполнившие условие на право в состязании:

Таким образом, и я получил это право как не сделавший ни одного промаха, а по числу квадратов (наименьшему) я был от полка вторым. Первым был Обухов.

Стреляли в круглую мишень, приблизительно около 1/2 аршина в диаметре. В этой мишени было, как мне помнится, 15 кругов, занумерованных от 1-го до 15-ти, начиная от центра 0. Стреляли с двухсот шагов из строевой винтовки, в то время системы Бердана. Выпускалось 5 пуль, и в зависимости от того, куда они попадали, в какой номер круга, высчитывалась сумма квадратов. Так, например, положим, из 5-ти пуль не было промаха, и они попали в номера кругов: 1, 2, 5, 4 и 7, то сумма квадратов считалась: 12+22+52+42+72=1+4+25+16+49=95. Я попал на предварительной стрельбе в следующие номера: 3, 6, 6, 7 и 9, вышло: 32+62+62+72+92=9+36+36+49+81=211.

На состязании, несмотря на волнение, охватившее меня, мне удалось выполнить условие на право получения императорского приза, так как у меня оказались все 5 пуль в мишени и число квадратов было всего 123. Императорский приз могли получить [участники], сделавшие не больше 150-ти квадратов. Но приза я не получил, так как всех призов на весь гвардейский корпус было всего 10 или 15, не помню, и среди офицеров корпуса оказалось более 15-ти офицеров, лучше меня попавших, т. е. с меньшим числом квадратов. Помню, что у лучшего стрелка, кажется Егерского полка, число квадратов было только 15 (0, 1, 1, 4, 9).

13-го марта в приказе по полку был отпечатан приказ по корпусу. <…>[200]

22-го марта наш батальон участвовал в погребении генерал-лейтенанта Вельяминова, я командовал 2-й полуротой своей 4-ой роты. Отпевание происходило в церкви Спаса Преображения, потом батальон провожал тело до кладбища. Я был, кроме того, наряжен с полуротой для взятия знамени из Зимнего дворца.

Пасха была в этом году 5-го апреля. Как всегда, был выход в Зимнем дворце, я был на выходе, и, когда высочайшее шествие прошло в церковь, я проехал к Грессерам, где моя мать с сестрой встречали Пасху. Потом я вернулся во дворец к обратному выходу.

18-го апреля офицеры полка давали прощальный обед князю Оболенскому. Перед обедом мы поднесли ему альбом со всеми фотографиями офицеров, все великие князья, не исключая и цесаревича, имевшие мундир полка, пожелали тоже участвовать и прислали свои фотографии для помещения в альбом. В альбоме были также и группы всех рот и команд полка. Чествование Оболенского происходило уже в новом помещении собрания, в квартире командира полка. Великий князь, не нуждавшийся в квартире, предоставил ее офицерскому собранию.

Шипов нарисовал очень красивое меню обеда, изображавшее князя Оболенского, ведущего полк в атаку под Ташкисеном[201] на Балканах, за что он получил Георгиевский крест.

Прощание с князем Оболенским было более чем сердечное, старик был очень тронут, мы все искренно, от всего сердца его чествовали. После обеда долго пели полковые песни, далеко за полночь.

27-го апреля 3-й батальон нашего полка и две роты 1-го – Его Величества и 4-я были отправлены на охрану линии Николаевской железной дороги во время проезда императорского поезда. Таким образом, и я попал в эту командировку со своей ротой под начальством Кашерининова. В то время для охраны путей во время следования императорского поезда наряжались войска, от которых по всему пути выставлялись часовые к стрелкам, проездам, шлагбаумам и всем сооружениям, а также и по всей линии по бокам полотна железной дороги по 5 человек на версту в шахматном порядке. Мы, офицеры, очень любили эти командировки, так как они выводили нас из будничной атмосферы и работа представляла больше разнообразия и происходила не в казармах, а на воздухе. Начальствование над всеми 6-ю ротами было поручено командиру 3-го батальона полковнику Пенскому. От Его величества роты были капитан Гартонг и подпоручик Зуров, наши две роты 1-го батальона были расположены на станции Бологое, роты же 3-го батальона – на станции Балановка. В приказе по полку[202] было отдано следующее:

«Для охраны экстренных поездов чрезвычайной важности по С.-Петербурго-Николаевской железной дороге, в числе прочих частей наряжаются от полка: 3-й батальон, а также Его величества и 4-я роты, под общим начальствованием полковника Пенского. С шестиротным батальоном наряжаются нижепоименованные гг. офицеры:

За батальонного адъютанта назначается подпоручик князь Лобанов-Ростовский.

В каждой роте иметь по 5 унтер-офицеров (включая фельдфебеля), по 1-му горнисту и по 40 рядовых из старослужащих (молодых солдат не брать).

Всем шести ротам отправиться завтра 27-го сего апреля по Николаевской железной дороге с поездом, отходящим в 4.30 на станции Бологое и Богановка.

Для посадки ротам прибыть на станцию С.-Петербурго-Николаевской железной дороги завтра к 2.30-ти дня. 3-му батальону под начальством полковника Пенского, а Е. В. и 4-ой ротам под начальством капитана Кашерининова.

К тому же времени прислать туда продукты и хлеб в надежных кулях, а капусту в бочках, котлы и прочие ротные тяжести.

Палатки и десяточные котлы доставить туда на полковых лошадях по распоряжению заведующего хозяйством. Палатки взять с собою большие, примерно по четыре [на] роту.

Продуктов и капусты ротам взять с собою примерно на две недели.

Мясо будет доставляться на место расположения рот из С.-Петербурга, для чего ежедневно высылать сюда к подрядчику Смирнову с требованиями приемщиков. Если окажется возможным и выгодным покупать мясо на местах расположения рот, то не возбраняется отказаться от поставки мяса подрядчиком Смирновым, о чем немедленно сообщить телеграммой.

Нижним чинам взять с собой по одному фунту вареного мяса.

Во все время нахождения на железной дороге, нижним чинам будут отпущены, кроме приварочных денег, еще по 15 коп. на человека в сутки.

Хлеба взять с собою на три дня, а затем привозить его из С.-Петербурга, по мере надобности по железной дороге, для чего хлебопеков оставить в городе.

Во время нахождения на линии железной дороги нижним чинам водки не выдавать, а выдавать чай и сахар.

При выступлении всем чинам быть в походной форме, в фуражках, нижним чинам в мундирах срока 1882 г., при шанцевом инструменте, в ранцах, со скатанными через плечо шинелями, при одной патронной сумке, имея при себе по две пачки боевых патронов, непременно осаленных, а в ранцах иметь каждому нижнему чину 2 пары портянок, 2 рубашки и вторую пару сапог.

Людям взять с собой мундиры 1883 г., новые фуражки, фуфайки, гимнастические рубашки, одеяла и мешки для спанья, а также разрешается взять по одной подушке и все это затюковать и отправить с прочими тяжестями. Соломою для спанья обеспечить людей на месте.

Полковнику Пенскому во всем руководствоваться в точности правилами, изложенными в инструкциях и наставлениях.

Для подания медицинской помощи нижним чинам, находящимся на линии железной дороги, с ротами отправиться ротному фельдшеру Терентию Богомолову.

Сухарного запаса с собою не брать.

Обо всех заболевающих, отправляемых в лечебные заведения, немедленно давать знать в полковую канцелярию, с указанием, куда отправлен и с какого числа следует исключить с довольствия.

Ни в каком случае не разрешается брать с собою другой прислуги, кроме казенной».

В Бологое мы приехали в 11 час. утра с небольшим опозданием. Ехали мы отлично, нам, офицерам, был предоставлен спальный вагон 2-го класса. Я устроился очень хорошо и прекрасно спал от 8-ми вечера до 3-х ночи, когда должен был заступить дежурным по поезду, т. е. по нашему Преображенскому и Семеновскому полкам, оба полка ехали в одном поезде. По приезде на станцию Бологое первым делом нас продержали целый час на запасных путях. Когда же высадили людей из вагонов, мы отправились с жандармом и урядником приискать помещения для нижних чинов, но все предложенные нам помещения оказались до того загрязненными, что мы не согласились там устроить наших людей, и тогда нам предоставили 14 товарных чистеньких вагонов, где и поместили наших людей очень хорошо.

Устроив нижних чинов, мы, офицеры, пошли со становым приставом искать помещения для себя. Пенский – наш командир и Кашерининов – командир моей роты устроились на станции, мне же, Гартонгу и Зурову отвели очень хорошее помещение в доме купца Бехтелеева на берегу озера в полуверсте от станции. Мы прекрасно разместились в трех комнатах. Устроившись, пошли знакомиться с отведенными каждому из нас участками на линии железной дороги. Мне достался участок весьма небольшой у самой станции, но по охранению его самый серьезный из-за массы сооружений и стрелок.

На другой же день я нарисовал кроки моего участка и, осмотрев все здания и сооружения, наметил посты и сделал все распоряжения. Обедали и завтракали мы все вместе на станции, меня выбрали за хозяина, и я сговорился с буфетчиком по 1 рубль 50 копеек в день с человека за завтрак из 2-х блюд и обед из 3-х, кроме того закуски и кофе. С нами вместе в Бологом разместились и кавалергарды – ротмистр Казнаков с 10-ю кавалеристами, назначение их было – передача приказаний.

Из окон нашего дома, где мы жили, открывался чудный вид на озеро, погода была чудная, все зеленело, цвело, воздух ароматный, прямо одно удовольствие. Хозяева наши оказались очень симпатичными людьми, у них были две прелестные дочери. В первый же вечер мы совершили с ними очень приятную прогулку по озеру на лодке.

На следующий день я со своим ротным командиром расставлял посты, и все готовили к высочайшему проследованию. В течение двух дней до приезда государя к нам приезжало начальство, поверяло нас, мы должны были представить сделанные нами кроки наших участков. С одним из поездов через Бологое проехал великий князь Сергей Александрович с Евреиновым, и выходили на станции. Мы их все встретили, князь очень любезно с нами поздоровался, а обратившись ко мне, сказал шутя: «Как это вы всегда все успеваете, и посты расставлять и одновременно посылать букеты, да еще какие красивые, на ваш букет все обратили внимание».

Дело в том, что на другой день нашего выезда из Петербурга был день серебряной свадьбы графа и графини Граббе, и я поручил сестре заказать и отвезти им букет от меня. Букет произвел такой фурор, потому что был необыкновенный, и это дошло до великого князя, который меня и поддразнил. Проезд высочайший проследовал вечером в 9 часов, государь не выходил из вагона, только один Посьет – министр путей сообщения вышел на платформу. По проезду государя нас оставили в Бологом дожидаться обратного проезда, и потому у нас было 4 дня совсем свободных. По линии ходили только патрули.

Мы воспользовались этим, устроив пикник, на лодке переехав на другой берег, взяв с собой самовар и закуски и пригласив также дочек нашего хозяина. Было очень весело. А на следующий день к нам приехали в гости Евреинов и Гадон Сергей Сергеевич – брат адъютанта, и в честь их мы устроили вечеринку. Было вино, закуски, чай, кофе. Всего собралось 14 человек. Не обошлось без приключения, которое могло бы кончиться фатально. Я заварил кофе, и мне показалось, что весь спирт уже сгорел, я взял бутылку спирта и поднес ее, чтобы подлить еще.

Бутылка моментально лопнула, и сразу громадное пламя зажгло скатерть и стол. Первым делом я схватил самовар и кофейник и сдернул скатерть, которая представила уже из себя порошок. Кашерининов снял сюртук, чтобы кинуть его на пламя, кто-то кинул тигровую шкуру, которая была у меня, и пламя потухло. Обгорел весь стол и часть обоев. Моментально прибежал разный люд и стал поливать водой, когда это было уже не нужно, и пришлось употребить силу, чтобы их успокоить. Убыток хозяев тотчас же приведен был в известность: три стакана, два блюдечка, молочник, стол, скатерть, три платка и бутылка спирта. На другой же день был командирован от нас вестовой в Петербург, откуда привезен был чайный сервиз, скатерть, салфетки, стол купили в Бологом – все это было преподнесено хозяину.

Через час после пожара у нашего дома открылось гулянье бологовских жителей, и оказалось, что какой-то спирит предсказал хозяину, что у него 1-го мая будет пожар, и он держал ведра наготове с водой. Пожар не повлиял на нашу дружескую беседу, все было прибрано, и мы отлично потом закусили, стало даже оживленнее.

Обратный проезд прошел также благополучно, поезд проследовал ночью. На следующий же день мы двинулись обратно в Петербург.

Когда мы уезжали от наших милых гостеприимных хозяев и поднесли им на память о нашем пребывании подарок, то они простились с нами со слезами на глазах. Подарок этот состоял из серебряного стакана с надписью: «Благодарные преображенцы за гостеприимство и радушие». Затем даты и подписи факсимиле.

Оба проезда государя прошли благополучно, никаких инцидентов не было, начальство осталось очень довольно службой наших частей. Такого рода командировки войск на охрану пути высочайшего следования продолжались в течение всего царствования Александра III и Николая II и были отменены мною с высочайшего разрешения в начале 1914 года, в бытность мою товарищем министра внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов, когда я взял всю ответственность по охране государя во время его путешествий на себя и охранял государя своими средствами. Но об этом я буду говорить в свое время.[203]

Итак, в середине мая мы вернулись с охраны, и в скором времени полк отправился в лагерь в Красное Село. Началась лагерная жизнь, я опять жил в своем старом бараке вместе с моими товарищами Шиповым и Гольтгоером на одной половине и с Зейме и Патоном на другой.

В это время на юге, в Крыму, мой брат женился на Е. В. Виннер, которая жила с родителями в Артеке, близ Гурзуфа. Мысль о женитьбе на крестьянке мой брат, к счастью, оставил, встретившись о Е. В. Виннер, идеи коей совпадали с его идеями, она тоже была последовательницей Толстого. Мы были очень рады такому финалу, так как семья Виннер была очень уважаемая и почтенная. Моя belle-soeur[204] оказалась необыкновенной, можно сказать, прямо святой женщиной, имела она прекрасное влияние на брата. Это была добрейшая чудная женщина. Мы все ее искренне полюбили, с годами она становилась все лучше и лучше. Душа ее была необыкновенной красоты, сейчас ее нет в живых, но я не могу ее забыть и никогда не забуду.

В начале лагеря великого князя не было, командовал полком полковник Евреинов. Великий же князь приехал к 23-му июня, ко дню, когда наследник цесаревич был зачислен на службу в полк в качестве младшего офицера Его величества роты. <…>[205]

Это было большой честью для полка и большим для нас событием.

Наследник цесаревич приехал в полк 23-го июня вместе со своим воспитателем генерал-адъютантом Даниловичем в коляске с конвойным казаком на козлах. Мы, офицеры, в парадной форме во главе с нашим командиром великим князем встретили его у подъезда барака командира полка.

Великий князь, будучи назначен командиром полка, сохранил себе свой барак батальонного командира и остался в нем, барак же командира полка был заново отделан и отремонтирован гофмаршальской частью высочайшего двора для наследника, который и поселился в нем вместе со своим воспитателем генерал-адъютантом Даниловичем. Наследник очень любезно поздоровался со всеми офицерами, поцеловал своего дядю великого князя, который представил ему всех офицеров, называя каждого по фамилии. Это было к вечеру, скоро был обед, и потому все пошли переодеться, чтобы придти к обеду уже в кителях.

Наследник за обедом занимал место по правую сторону командира полка, генерал-адъютант Данилович – по левую сторону, по другую сторону наследника – старший из полковников Евреинов. Со следующего же дня наследник начал службу в полку, принимая участие во всех без исключения занятиях и стрельбе. Командиром роты у него был капитан Гартонг, младшими офицерами, кроме наследника, были еще подпоручики Зуров и князь Оболенский (сын бывшего командира полка, офицер выпуска 1885 года). Наследник был в то время в чине поручика и потому в строю стоял выше их, командуя 1-й полуротой. Перед занятиями первым в роту должен был явиться князь Оболенский и командовать «смирно» подпоручику Зурову, который в свою очередь должен был быть в роте раньше наследника и командовать ему «смирно», «глаза направо». Наследник же должен был приходить раньше своего ротного капитана Гартонга и командовать ему «смирно, глаза направо», став на правый фланг и отдавая честь.

1-го июля впервые наследник был назначен дежурным по полку. <…>[206]

Дежурство по полку в лагере состояло в следующем. Ежедневно назначались дежурными двое: один офицер в чине поручика и выше – дежурным по полку, а другой в чине подпоручика – ему в помощь, он же считался дежурным и по лазарету. Дежурный находился безотлучно в районе расположения полка, в свободное время в дежурной комнате при офицерском собрании; на занятия он ходил со своей ротой только в дежурной форме; помощник дежурного же никуда с передней линейки отлучаться не мог в течение круглых суток; для дежурного была поставлена палатка как раз в середине расположения полка, где стояло знамя, за караулом. В палатке был кожаный диван, стол, стул, умывальник. Отлучаться он мог, только если дежурный по полку придет посидеть за него. Это и бывало всегда – позавтракав и пообедав в собрании, дежурный [по] полку шел на переднюю линейку сменить своего помощника, который шел в собрание, в свою очередь, позавтракать или пообедать.

По вечерам в 9 часов происходила перекличка по ротам во всем лагере, чтобы убедиться, что все нижние чины на лицо. По окончании переклички все выстраивались на передней линейке. Дежурный по полку в 20-ти шагах впереди ее, помощник – в 10-ти. Взвивалась ракета на дежурной батарее, по которой барабанщики начинали бить «зорю», музыканты подхватывали, затем играли «Коль славен», раздавалась команда «на молитву, шапки долой», и по всему лагерю раздавалось пение «Отче наш», затем «накройсь» и отбой.

На мою долю один раз и мне пришлось удостоиться быть назначенным помощником дежурного по полку, когда дежурным был наследник. Помню, до чего он был деликатен и любезен, он не только сейчас же, не задерживаясь в столовой по окончании завтрака или обеда, шел меня сменить, чтобы я мог пойти позавтракать или пообедать, но еще несколько раз в течение дня приходил ко мне, сидел со мной, предлагал мне пойти к себе, что он побудет на передней линейке за меня. Вообще он поражал своей воспитанностью, любезностью и деликатностью. Держал он себя исключительно просто, видимо, наслаждаясь отсутствием в полку придворного этикета, был, можно сказать, хорошим товарищем и, стараясь не выделяться среди офицеров, смешивался в их массе. Мы держались все тоже просто, как со старшим товарищем, но, конечно, никогда не забывали, что перед нами наследник престола. Вечером в собрании после обеда он не оставался долго, аккуратно в 9.30 вечера уходил к себе, этого требовал всегда его воспитатель генерал Данилович, так как утром часто занятия начинались в 6 часов, и надо было, значит, встать в 5 часов, чтобы быть готовым и придти в роту до прихода ротного командира. Генерал Данилович представлял собой старого требовательного и педантичного воспитателя и не всегда тактичного, как мне казалось. Называл он цесаревича не «ваше высочество», а «Николай Александрович», часто подходил к нему и что-то говорил вполголоса. Только во время несения службы цесаревичем Данилович был далеко от него. Мне казалось, что присутствие Даниловича неприятно наследнику, хотя наружные отношения его к своему воспитателю были безукоризненно корректны. Но такие случаи, которые и меня, и всех других офицеров коробили, не могли, конечно, быть приятными наследнику.

Данилович, как большой педант, строго следил, чтобы цесаревич уходил из собрания не позже 9.30 вечера, и когда он в дружной беседе с офицерами иногда пропускал этот час, Данилович к нему подходил, вынимал часы и говорил: «Николай Александрович, половина десятого прошло, пора спать». Наследник делался бледным, ему это было, видимо, неприятно, меня же и всех товарищей это коробило, мы находили, что со стороны Даниловича это бестактно ставить наследника в такое неловкое положение. Наследник ни слова не произносил, сейчас же вставал, прощался и уходил, стараясь показать вид, что ему это не неприятно, иногда прибавлял: «однако, как скоро время идет», «однако пора спать». Выдержка у него была удивительная, впрочем, это была характерная черта у всех лиц царской семьи.

В середине июля на полковом стрельбище произведено было предварительное испытание офицерам в стрельбе из винтовок для допущения их к участию в состязании стрельбы в цель на призы.

Это испытание было значительно труднее зимнего, так как тогда испытание происходило в закрытом помещении, атмосферные явления и ветер не влияли на полет пули, на воздухе же малейший ветер уже отклонял пулю и надо было сообразить, насколько надо целить правее, левее, выше или ниже, чтобы попасть в центр цели. Я все же выполнил условия на право участия в состязании, не сделав ни одного промаха, но сумма квадратов была значительно больше, чем когда я стрелял зимой, а именно 342.

Всех офицеров, выполнивших условия, из бывших на лицо было 11, я среди них был пятым. Наследник был очень хорошим стрелком и также выполнил условия – был третьим, у него число квадратов было 237.

29-го июля состоялось состязание на Красносельском лагерном стрельбище. В приказе по полку[207] было отдано:

«Завтра в 9 ч. утра в Красносельском лагерном офицерском стрельбище будет произведено в присутствии начальника гвардейской стрелковой бригады состязание в стрельбе в цель на призы из винтовок.

Список гг. офицеров, выполнивших условия на право участия в состязании в стрельбе в цель на призы из винтовок:

Одетыми быть в сюртуках».

На этом состязании я осрамился, был в каком-то нервном состоянии и сделал один промах. Очень мне это было досадно. Наследник, хотя и не сделал ни одного промаха, но у него оказался большой квадрат, не дающий право на приз.

Накануне этого дня был маневр верстах в 15-ти от Красного близ деревни Пески, погода была ужасная, лил дождь, было сыро, неприглядно. По окончании маневра сделали привал, пили чай и закусывали под огромной березой. Бывший с нами фотограф снял с нас группу, когда мы сидели за столом. Наследник был в накинутом пальто, великий князь в бурке. Группа вышла в тумане из-за дождя, моросившего все время.

31-го июля состоялся высочайший смотр войскам на военном поле. <…>[208]

6-го августа полк праздновал свой полковой праздник как обычно, с тою разницею, что наследник, как служащий в полку офицер, был одним из хозяев праздника наравне со всеми офицерами, и принимал гостей, и угощал их. Ночью, с разрешения Даниловича, наследник оставался в собрании до двух часов.

По окончании лагеря наследник был отчислен, мы провожали его, сохранив самую лучшую благодарную память о первой его службе в полку.

Дома у меня все было в течение лета благополучно. Моя мать жила на Каменном острове у Грессеров, младшая сестра с нею. Старшая же на Сергиевке у своих друзей Лейхтенбергских. Я каждую субботу приезжал из лагеря и обыкновенно заезжал к двоюродному брату градоначальнику Грессеру и с ним на его чудном катере отправлялся к ним на дачу, где и ночевал. Моя мать была окружена лаской и любовью, и я был за нее спокоен. В Петергофе я бывал иногда и навещал там осиротевшую семью Миллера и милую ему Эмму Егоровну Флуг, с которой так легко всегда было говорить, вспоминая покойную Алису Михалкову, которую она воспитала и так страстно любила.

25-го июня был полугодовой день ее смерти, я был на дорогой могиле в этот день, где служили панихиду. Михалкова не было, он был с детьми в Назарьеве, откуда он прислал мне очень ласковое письмо, написанное им как раз в этот день, с описанием их жизни в Назарьеве и с подробностями о детях, очень меня звал приехать, но у меня отпуска в этом году не было и я не мог никуда поехать.

Осенью в нашей семье произошло большое событие – моя сестра Ольга вышла замуж за Дмитрия Гершельмана, служившего старшим адъютантом в штабе корпуса. Свадьба состоялась 11-го ноября в домовой церкви дворца великого князя Николая Николаевича Старшего, который лично крестил мою сестру и на свадьбе был ее посаженным отцом и под руку ввел ее в церковь. Было много гостей, родных, моих товарищей по полку. В церкви присутствовали и Ольденбургские, принц и принцесса. По окончании церковной службы в залах дворца было подано шампанское, шоколад, чай, фрукты. Великий князь Николай Николаевич был трогателен. Затем у Гершельманов, родителей мужа моей сестры, состоялся семейный обед, и молодые уехали к себе на квартиру, заново отделанную в доме штаба корпуса на Миллионной. Моя сестра казалась очень счастливой, и я был рад за нее, хотя в душе я как-то не одобрял этого брака, боясь, что характер ее мужа, большого деспота, не будет ей по душе. Но, благодарю Бога, хотя и бывали у моей сестры тяжелые минуты в семейной жизни, все же они прожили вполне счастливо и вырастили восемь человек детей. При всем своем тяжелом для жизни характере, это был честнейший и редкий по благородству человек. Дети все вышли хорошие, сердечные, лучшего и желать нельзя было.

6-го декабря праздновали в полку батальонный праздник как обычно, а в 10 часов все офицеры собрались в Аничков дворец, чтобы принести поздравления наследнику цесаревичу, который очень любезно нас принял, вспоминая свою службу в полку.

Вечером был обед на Миллионной в офицерском собрании, на котором присутствовал и наследник.

25-го декабря в годовщину кончины Алисы Михалковой я был на дорогой могиле, приехав в Сергиеву пустынь накануне и проведя там ночь. Было уютно, тихо на ночной службе в монастыре, какое-то спокойствие вливалось в душу. Из церкви пошел на могилу, очистил ее от снега, прочистил дорожки, и на душе стало хорошо, потом приехали родные, мы отслужили панихиду и вернулись в Петербург.

От Григория Ивановича Апарина я получил чудное письмо, он вспоминал все пережитое год тому назад и писал о переживаемом ныне.

Так кончился год, мы с ним простились за молитвой в домовой церкви градоначальства с близкими нам и родными.

1888 год

В январе 1888 года в Таврическом саду на катке царило большое оживление. Были сооружены две гигантские ледяные горы, выходившие на каток, устроенный на огромном пруду; кроме того, вокруг всего сада устроена была как бы беговая ледяная дорожка. На этом катке собиралось высшее петербургское общество и весь двор, а также и чины некоторых посольств. Чтобы получить право на вход в Таврический сад, надо было иметь билет, выдаваемый гофмаршальской частью с соизволения императрицы.

Я в то время недурно катался на коньках, скатывался с горы и был постоянным посетителем катка. Из моих товарищей по катку очень хорошо катался Гадон, Гольтгоер, Зейме, Зедделер, а одним из самых ретивых конькобежцев был Адлерберг, мой первый ротный командир. Больше всего было офицеров Кавалергардского полка, по инициативе коих возник каток. Постоянным посетителем и отличным конькобежцем был гусар Галл и кавалергард Николаев, уже не молодой, он был всегдашний кавалер великой княгини Марии Павловны, которая очень часто приезжала на каток. Императрица Мария Федоровна каталась очень хорошо на коньках, была очень грациозна, раза два в неделю она обязательно приезжала кататься. На мою долю выпало тоже счастье скатить ее с горы.

Обыкновенно скатывающийся садился на санки впереди, имея ноги с коньками на льду и управляя ими. Дама становилась на колени сзади на подушку саней плотно к кавалеру и руками держалась за его плечи. Из великих княгинь посещали каток, кроме Марии Павловны, еще Елизавета Федоровна, Елизавета Маврикиевна, Александра Георгиевна. Иногда скатывались с горы по двое и по трое саней рядом, тогда, чтобы сани не разъехались, приходилось держаться крепко за руки и регулировать коньками скорость, чтобы все сани шли одной скоростью. Это было довольно трудно, так как и сани, и скатывавшиеся бывали, конечно, разного веса. Я очень любил скатываться таким образом, и мы это проделывали очень часто с Галлом, гусаром, дамами, при этом были княжна Голицына, на которой он потом женился, и Милютина – племянница фельдмаршала. У меня даже сохранилась фотография, где мы сняты вместе в момент спуска с горы.

Я тоже очень любил скатываться с горы с дамой, стоя на коньках, держась за руки. Это было очень приятное чувство, сознавать всю ответственность за даму и, крепко держа ее за руки, движением руки регулировать скорость. Не все дамы и барышни решались на такой спуск, который, конечно, был довольно рискован, надо было очень твердо стоять на ногах.

Как-то раз я приехал на каток, и дочь английского посла Miss Монсон, увидя, что я два раза скатился на коньках с M-lle Ребиндер очень удачно, попросила меня скатить ее. Мне и в голову не пришло спросить ее, хорошо ли она катается, хотя я ее видел первый раз на катке, и сказал, что мне это доставит большое удовольствие. Но как только мы начали спускаться, я сразу почувствовал, что она плохо стоит на ногах, и я делал неимоверные усилия, чтобы поддержать ее, сам тормозя насколько мог. Но в самом низу горы, когда всегда происходит толчок, нога у ней совсем подвернулась, и как я ей ни старался помочь стать на коньки, она затормозилась и свалилась, а я отлетел от нее в сторону. Это было одно мгновение. К счастью, обошлось благополучно. Потом оказалось, что она третий раз только надевает коньки.

Катанье в Тавриде, как назывался Таврический сад, было одним из самых лучших удовольствий, гораздо приятнее всяких вечеров. Иногда устраивали длинный поезд из 8–10-ти саней друг за другом, иногда скатывались на большом матраце, который был прикреплен к обледенелым доскам. Все это возбуждало и веселило в то время очень. Под горой была небольшая комната, где была всегда закуска от двора, можно было согреться, выпить рюмку мадеры и закусить бутербродом. Обыкновенно на каток собирались часа в 3–4 и катались до 6-ти. Сезон в этом году был очень длинный, так как Пасха была поздняя, 24 апреля, веселились вовсю, вечера и балы следовали друг за другом.

Так как очень много наших офицеров бывало на всех балах, то мы, офицеры полка, решили со своей стороны устроить бал в офицерском собрании и пригласить все высшее общество и двор, не исключая конечно, близких родных офицеров. Великий князь одобрил очень эту мысль, и мы устроили бал на славу. Чудное помещение собрания на Миллионной, бывшая квартира командира полка, дало нам эту возможность. Великая княгиня Елизавета Федоровна, как жена командира полка, была хозяйкой бала и принимала гостей.

Была вся царская фамилия, высшее общество, всех приглашенных было до трехсот, танцевало 50 пар. Ужинали внизу в бывшем собрании. Лент, цветов было масса, цветы были выписаны все из Ниццы – масса сирени, анемоны, гвоздики, розы на длинных стеблях, фиалки – все дамы уезжали прямо нагруженные цветами. Красиво было изумительно. Кроме того, за мазуркой раздавали дамам порткарт полковых цветов,[209] вышитые золотом (полковое шитье на воротниках у офицеров), а также булавки для шляп в виде штыка винтовки с надписью: «Преображенцы – на память о бале» и дата. Кавалеры получили портсигары тоже с выгравированными надписями.

Танцы затянулись до четырех часов ночи, было очень много оживления, дирижировал Адлерберг, я ему помогал.

Строевая моя служба шла хорошо, я опять заведовал новобранцами. 6-го февраля заболел мой ротный командир, и приказом по полку мне велено было вступить в командование ротой, так как Гарденина, моего товарища, который был старше меня, тоже не было «на лицо». В роте был еще офицер последнего выпуска Ванновский, сын военного министра. Это был не особенно ретивый офицер, и мне с ним было нелегко. Он заведовал старослужащими и ротной школой.

20-го февраля на Дворцовой площади состоялся парад в высочайшем присутствии. В это время Гарденин вернулся из отпуска и вступил в командование ротой, я на параде шел за полуротного впереди 1-й полуроты.

В конце февраля скончался старик император Вильгельм I, всем офицерам приказано было надеть траур на левый рукав и носить в течение 4-х недель. Балы при дворе были отменены. Великий князь Владимир Александрович был командирован представителем государя на похороны Вильгельма I.

14-го марта в приказе по полку[210] было отдано, между прочим, следующее: «Умершего в Николаевском военном госпитале рядового 4-ой роты Илью Рожкова из списков полка исключить, а для перевозки тела покойного из означенного госпиталя в собор Спаса Преображения для отпевания, нарядить от нестроевой роты погребальные дроги, которые прислать к госпиталю завтра к 6.30 утра.

Для отдания чести телу умершего нарядить от 4-ой роты следующую по уставу команду (1-е отделение в 6 рядов) под наблюдением подпоручика Джунковского.

Команде согласно пункта 3 (§ 3) приказа по полку, от 5-го октября 1887 г. прибыть к собору Спаса Преображения завтра к 8.30 утра. Одетыми быть в парадной форме.

Отпевание будет совершено за раннею обеднею, которая начнется в 7.30 утра.

В остальном во всем руководствоваться приказом по полку от 5-го октября 1887 г.».

4-го мая я был в карауле на Сенной площади, арестованных офицеров не было, так что никаких беспокойства для меня не было.

На Пасху великий князь Павел Александрович, числившийся в полку, был произведен в полковники, а великий князь Петр Николаевич в штабс-капитаны.

В начале июня мы выступили в лагерь, а 17-го июня в полк вновь на службу вступил наследик цесаревич, но уже в чине штабс-капитана и не младшим офицером, а командиром роты Его Величества.

Мы были очень счастливы и торжественно встретили его. Генерала Даниловича – его воспитателя, на этот раз не было с ним.

23-го он был назначен дежурным по полку, я помощником к нему, о чем было отдано в приказе. <…>[211]

Наследник удивительно был мил и любезен, он несколько раз приходил ко мне на переднюю линейку, где я сидел в дежурной палатке, предлагал мне пойти к себе в барак, что он посидит за меня. Когда же я его очень поблагодарил и отказался, то остался у меня, предложив сыграть в домино. Он себя так же просто и мило держал, как в прошлом году, только заметна была большая самостоятельность и уверенность.

У моего брата, который в это время жил в Харьковской губернии, родился сын Георгий, брат мой сообщил мне эту свою радость, прося быть его крестным отцом, чему я был очень рад, но уехать из лагеря я не мог, пришлось быть только заочным.

18-го июля в приказе по полку было отдано:[212]

«На этой неделе будут произведены ученья впереди лагеря по военному составу, для чего из каждого батальона составить одну роту по военному составу, имея 96 рядовых в роте, при фельдфебеле, 20-ти унтер-офицерах, каптенармусе и жалонере, причем взводы формируемых в каждом батальоне рот составлять из людей одной и той же роты по порядку.

Батальоном командовать капитану графу фон – Пфейлю.

Ротами командовать:

1-й ротой штабс-капитану его императорскому высочеству государю наследнику цесаревичу и великому князю Николаю Александровичу…

Находиться в строю и командовать:

…2-й роты 2-м взводом подпоручику Джунковскому».

Таким образом, я попал под начальство наследника цесаревича. Он очень хорошо и толково командовал, за все учение не сделал ни одной ошибки. Наследник прослужил в полку до конца лагеря, отбой был 11-го августа.

30-го августа я был произведен в поручики. Одним приказом со мной произведены были: из капитанов в полковники князь Георгий Максимилианович, Ивков, адъютант великого князя Владимира Александровича, граф фон Пфейль и Озеров; из штабс-капитанов в капитаны Коростовец, адъютант принца Ольденбургского, Кокошкин и Обухов; из поручиков в штабс-капитаны Корнилов и Малахов; из подпоручиков в поручики все офицеры моего выпуска.

3-го сентября уехал в отпуск на два месяца мой ротный командир Кашерининов, и приказом по полку я был назначен временно командующим ротою. В это время рота была на вольных работах в Саратовской колонии[213] на берегу Невы по рытью картошки, и я несколько раз ездил туда, чтобы посмотреть, как работают люди, в каких условиях живут. На подобного рода работы отпускались всегда нижние чины командами, причем заработанные ими деньги выдавались им полностью на руки за вычетом из общей суммы 1/3 в артельную сумму. Работы были, главным образом, рытье картошки, заготовка дров, уборка хлеба. От уменья ротного командира и фельдфебеля зависело найти наиболее подходящую и выгодную работу. Я лично не мог примириться с этими работами и находил, что не дело трудом нижних чинов увеличивать артельную сумму и вообще считал такой род работы вредным, так как они сильно разбалтывали людей, и они теряли на работе свой воинский дух.

Принц Ольденбургский как корпусный командир, по прошествии двух лет своего командования, осудил вольные работы, отменил их «раз и навсегда», заменив их отправлением на две-три недели в окрестные деревни на отдых, что в конечном результате дало пользу – нижние чины менее разбалтывались при таких условиях и пребывание их на воздухе отражалось благотворно на их здоровье. Наш полк всегда ходил на отдых в окрестности Царской Славянки.[214]

Осенью обыкновенно много офицеров разъезжалось в отпуск, и потому наряды в караулы и на дежурства весьма учащались. Поэтому и мне пришлось быть в карауле 22-го сентября в комендантском управлении и 24-го сентября в Зимнем дворце, через день, а 1-го октября быть дежурным по 1-му и 4-му батальонам.

В конце сентября скончался старик граф Адлерберг, бывший министр двора при Александре II. Он числился в списках нашего полка, и потому полку пришлось принять участие в похоронах. Хоронили графа Адлерберга в Сергиевой пустыни. Полк наш встретил тело на станции Сергиево по Балтийской железной дороге и провожал до монастыря три версты. Полк оставался близ монастыря в Стрельне до 1-го октября, дня погребения, для производства салюта при опускании гроба в могилу.

18-го октября я находился в карауле в Зимнем дворце, когда пришел к нам дежурный по караулам полковник Пенский и сообщил нам потрясающую новость – о крушении императорского поезда близ станции Борки на Курско-Харьковско-Азовской железной дороге и, к нашей радости, чудесном спасении всей царской семьи от угрожавшей опасности. На следующий день мы узнали подробности.

Император Александр III возвращался со всей своей семьей с Кавказа. Не доезжая г. Харькова, близ станции Борки, несколько вагонов сошли с рельсов, и одновременно раздался треск, вагон-столовая, в котором в это время находился император со всей семьей и ближайшей свитой, рухнул, крыша вагона прикрыла всех сидевших за столом, два камер-лакея, подававшие в это время гурьевскую кашу, были убиты на месте упавшей крышей. Александр III, обладавший неимоверной силой, как-то инстинктивно удержал крышу и тем спас всех сидевших за столом. Он со страшными усилиями поддерживал крышу, пока не удалось вытащить из-под нее всех сидевших. Это усилие навсегда отразилось на здоровье Александра III, повредило ему почки, что и было причиной его преждевременной кончины 6 лет спустя. Несколько еще вагонов императорского поезда были разбиты в щепы, жертв было много: и убитые, и раненые.

Государь и императрица не покинули места катастрофы, пока не пришел санитарный поезд из Харькова, не перевязали всех раненых, не поместили их в поезда, не перенесли туда же в багажный вагон всех убитых и не отслужили по ним панихиду. Императрица с помощью дочерей, фрейлин сама перевязывала раненых, утешала их. Только когда все было окончено и санитарный поезд двинулся в Харьков, увозя с собой пострадавших, царская семья с лицами свиты в экстренном поезде отправилась вслед в Харьков, где их величества восторженно были встречены харьковцами, они проследовали прямо в собор среди ликующей толпы, запрудившей все улицы. В соборе было отслужено благодарственное молебствие за совершенное необъяснимое прямо чудо – спасения царской семьи. Как никогда свершился божий промысел.

Принц Ольденбургский, временно командовавший в то время в С.-Петербурге войсками, послал государю депешу. <…>[215]

В воскресенье 23-го октября государь вернулся в столицу. В Петербурге состоялся торжественный въезд их величеств, по этому поводу было отдано приказание. <…>[216]

Таким образом, я попал в почетный караул, выставленный на вокзале, и потому имел счастье одним из первых увидеть нашего чудом спасенного государя со всей семьей.

С волнением стоял я на платформе в главе 2-го взвода в ожидании подхода поезда. Раздалась команда Порецкого «на караул» «глаза направо». Музыка заиграла Преображенский марш. Государь, приняв рапорт принца Ольденбургского, подошел к караулу, сделал знак рукой, музыка прекратила игру, государь поздоровался. Мощное «Здравия желаем вашему императорскому величеству» было ответом. Раздались звуки гимна «Боже, царя храни». У многих, даже нижних чинов, навернулись слезы на глазах. Дойдя до левого фланга, государь принял рапорт ординарцев и посыльного, пропустил мимо себя караул. По всему пути стояли несметные толпы народа. Государь прямо проехал в Казанский собор, где было отслужено молебствие. Тут на площади стояли учащиеся, в том числе и студенты университета и высших учебных заведений. Овациям не было предела, вся эта молодежь приветствовала царскую семью, шапки летели вверх, «Боже, царя храни» раздавалось в толпе то тут, то там. Государь ехал в открытой коляске с императрицей.

Мне рассказывал ближайший свидетель всего этого градоначальник Грессер, что он никогда ничего подобного не видел, что это была стихия, стихия восторженности. Студенты и молодежь буквально осаждали коляску государя, некоторые прямо хватали руки и целовали. У одного студента брошенная им шапка попала в коляску государя. Императрица ему говорит: «Возьмите вашу шапку». А он в порыве восторга: «Пусть остается». От Казанского собора до Аничкова дворца бежала густая толпа за коляской государя.

Несколько дней столица праздновала чудесное спасение государя, город был разукрашен, иллюминирован, учебные заведения распущены на 3 дня.

Всех, конечно, занимала причина крушения. Много было разговоров, толков, говорили о покушении, чего только не придумывали. Обер-прокурор Сената сенатор Анатолий Федорович Кони был назначен председателем комиссии[217] для выяснения причины катастрофы.

В конце концов определенно подтвердилось, что никакого покушения не было, что вина лежала исключительно на министерстве путей сообщения, которое не предусмотрело могущей быть опасности от неправильного с технической точки зрения состава поезда, включения в него неимоверно тяжелого вагона министра генерал-адъютанта Посьета между двумя другими значительно более легкими, а главное – назначения на последней узловой станции двух паровозов для тяги поезда неодинаковой силы, одного пассажирского, другого товарного, вследствие чего один паровоз нагонял другой.

А. Ф. Кони, с которым я очень сблизился, особенно после революции, и не прерывал с ним дружеского общения до самого дня его кончины, в беседе со мной рассказал мне подробно все, что выяснила следственная комиссия под его председательством. При этом он мне рассказал один очень характерный разговор свой с Александром III во время одного из докладов о работе комиссии. Выслушав Кони, Александр III его спросил:

«А скажите, Анатолий Федорович, наверное, много говорят о причинах катастрофы, наверное, в обществе идут разные толки, что вы слышали, кого обвиняют?»

Кони ответил: «Ваше величество, существует три версии, о которых говорят». «Какие?», – спросил государь. «Первая версия, – ответил Кони, – это покушение на вашу жизнь, но при самом тщательном дознании это ничем не подтвердилось». Государь его перебил: «Да, я это знаю, это только Посьет в свое оправдание хочет доказать, что тут было покушение, я отлично знаю, что такового не было, ну а вторая версия?» «Вторая. Обвиняют министерство путей сообщения, что оно не предусмотрело всего, что следовало, и допустило ряд технических ошибок при следовании поезда».

«Вот это верно, – сказал государь, – а третья версия?»

Кони немного замялся и сказал: «Третья версия. Обвиняют ваше величество, что вы приказали ехать скорее, более предельной скорости для императорского поезда».

Государь посмотрел на Кони и сказал: «Это неправда. Я действительно сказал раз Посьету, когда мы ехали по Северному Кавказу, – отчего это мы едем так неровно, то плетемся шагом, то летим как угорелые, это очень неприятно, нельзя ли ехать ровнее? Нет уж, вы меня не привлекайте», – прибавил государь и улыбнулся.

А. Ф. Кони мне также рассказал при этом и о Витте, который в то время был начальником движения, кажется, на Юго-Западных железных дорогах. Он обратил внимание на то, что императорский поезд был неправильно составлен, и находил, что таковой состав поезда может повести к катастрофе. Поэтому, когда императорский поезд остановился на конечной станции его дороги, это было в 12 часов ночи, Витте просил доложить о себе министру путей сообщения генерал-адъютанту Посьету, но тот его не принял и выслал к нему инспектора поездов, которому Витте и высказал свои опасения. Инспектор доложил министру и, вернувшись к Витте, передал ему, что министр приказал ему написать свое мнение в департамент железнодорожных дел. Посьету очевидно не понравилось, что Витте посягает на его вагон, который был прицеплен к поезду вопреки всех технических требований. Таким образом, Витте как бы один из всего железнодорожного начальства поступил честно, предупредив министра об опасности.

Но впоследствии Витте все же смалодушничал. Когда Кони был в Харькове и вел следствие, то этот инцидент стал тоже известен комиссии, и Витте был вызван для показаний и подтверждения этого факта.

Факт он на словах подтвердил, но показание свое подписать не захотел, прося Кони освободить его от этого, так как должен на днях получить повышение по службе, и такое показание против министра может ему повредить в глазах Посьета.

Кони все же доложил Александру III, что один только из всех железнодорожников решился доложить о неправильном составе поезда, другие, хотя и видели это, не решились сказать, боясь повлечь неудовольствие министра, вагон коего фигурировал в этом. Александр III, любивший, когда кто говорил правду в лицо, оценил поступок Витте, запомнив его и поставив ему это в заслугу. Благодаря этому случаю Александр III и выдвинул его потом.

21-го октября в приказе по полку[218] было отдано следующее:

«Для правильной постановки приготовительных к стрельбе упражнений и надлежащего вообще развития стрелкового дела предписываю сформировать команду для подготовки инструкторов, основательно знающих это дело.

Команду эту составить из нижних чинов, наиболее развитых и способных к усвоению необходимых сведений, по четыре человека от каждой роты, назначив в указанное число по возможности более унтер-офицеров и не менее как по одному с каждой роты.

Обучение и заведывание командой поручаю поручику Гарденину, а в помощь ему назначаются от батальонов: 1-го – поручик Джунковский, 2-го – подпоручик Веймарн 2-й, 3-го – подпоручик Есипович и 4-го – подпоручик Мещеринов.

Когда нижними чинами будут вполне усвоены требуемые сведения, то переходить к взаимному их обучению, что более всего способствует подготовке учителей.

Поручику Гарденину строго держаться последовательности, установленной «Наставлением для обучения стрельбе».

От каждого батальона доставить завтра после обеда в 4-ю роту и сдать под расписку фельдфебеля Каминева следующие предметы и приспособления для обучения стрелковому делу:

один прицельный станок вполне исправный и устойчивый;

одну учебную винтовку;

одно зеркало со станком для проверки прицеливания;

один прибор с зеркалом для проверки прицеливания сбоку;

5) один прибор для наглядного обучения крупной, мелкой и ровной мушки;

6) один черный кружок с рукояткой;

7) два вполне исправных и выверенных прибора для стрельбы дробинками.

Заведующему оружием к тому же времени прислать в 4-ю роту один станок Ливчака[219] и 4 мишени № 1-й в настоящую величину.

По всем могущим встретиться недоразумениям поручику Гарденину обращаться ко мне.

По окончании занятий команды, людям будет произведено испытание».

Мне было жаль оставить обучение новобранцев, а с другой стороны, мне поручалось более серьезное дело, с Гардениным работать было очень приятно, это был очень толковый офицер и знаток стрелкового дела. Порученное нам дело увенчалось успехом, и на смотру командир полка остался очень доволен результатами. Инструктора по стрелковому делу вышли прекрасные. Так прошел конец года, наступили рождественские праздники, я опять был у Сергия в ночь на Рождество на дорогой могиле Алисы Михалковой – прошло два года уже со дня ее смерти.

1889 год

Новый год я встретил обычно.

Сезон в этом году был довольно оживленный, было много вечеров, балов, окончившихся folle journee 19-го февраля в Царском селе. 9-го февраля состоялся высочайший смотр войскам на Дворцовой площади, я проходил церемониальным маршем во главе 1-й полуроты своей 4-й роты. Погода была довольно морозная.

В марте ожидалось появление первого ребенка у моей младшей сестры, и поэтому моя мать со старшей сестрой в феврале месяце ездили в Гродно, где жила моя сестра Гершельман, муж коей был старшим адъютантом штаба 26-й пехотной дивизии, квартировавшей в Гродно.

24-го февраля мы провожали нашего товарища полковника Пенского, назначенного командиром 4-го гренадерского Несвижского полка. Великий князь накануне отдал следующий приказ,[220] прощаясь с ним:

«Высочайшим приказом 18-го декабря минувшего года отданным полковник Пенский назначен командиром 4-го гренадерского Несвижского генерал-фельдмаршала князя Барклая де-Толли полка.

Поздравляя душевно Владимира Васильевича Пенского с этим назначением, вместе с тем я глубоко сожалею о выходе его из Преображенского полка, в котором он прослужил 26 лет своей прекрасной службы и в котором он был одним из наиболее заслуженных, доблестных и лучших офицеров.

Произведенный в 1862 г. прапорщиком в л. – гв. Преображенский полк, он с тех пор занимал в нем последовательно должности: субалтерн-офицера, потом с 1869 по 1878 г. – ротного командира, а с 1878 по 1889 – командира 3-го батальона и, наконец, старшего полковника, причем принимал постоянное участие во всей доблестной мирной и славной боевой деятельности нашего полка; как то в 1863 г. и в последнюю турецкую компанию своей храбростью и распорядительностью служил примером всем…

Подписал: командир полка генерал-майор Сергей».

Мне было жаль расстаться с Пенским, с которым я как-то тесно сошелся во время охраны в Бологом, где он начальствовал над нами.

Оставшись в одиночестве, когда моя мать и сестра уехали в Гродно, я, конечно, реже стал бывать дома. 27-го февраля был в опере в Большом театре, смотрел «Кольцо Нибелунгов». Это был первый день «Кольца». Я не музыкант, а тогда я и совсем не смыслил ничего в музыке, и потому я прямо измучился, просидев в театре с 8-ми до 12-ти ночи с одним всего антрактом. Я не раскаивался, что пошел в театр, был рад, что получил представление о Вагнере, представление, правда, какого-то хаоса, но зато необычного. Все же я не решился продлить удовольствие на второй и третий день «Кольца Нибелунгов», когда представление оканчивалось в 2 часа ночи, я в театр не поехал. А год спустя я опять был на Вагнере, смотрел «Валькирию» и «Зигфрида» и, к моему удивлению, музыка меня увлекла, и я с удовольствием слушал и вернулся домой прямо очарованный музыкой и ходом действия.

Днем после занятий в полку я очень часто бывал на катке в Тавриде. 1-го марта я был в карауле в Аничковом дворце. Государь несколько раз выезжал, каждый раз караул должен был выходить на платформу и отдавать честь. К счастью, я ни разу не опоздал с караулом. Когда государь первый раз выехал, чтобы ехать в крепость на панихиду по Александру II, то поздоровался с караулом. Несмотря на пост, я получал все время массу приглашений, так что редко даже обедал дома или в полку. По воскресеньям всегда уже обедал у графини Орловой-Денисовой, где собиралась к обеду вся многочисленная семья, и я раз навсегда был приглашен, так как был очень дружен со всеми. После обеда играли обыкновенно в винт или безик.

Конец ознакомительного фрагмента.