Воспоминания торговцев картинами. Поль Дюран-Рюэль. Воспоминания (Поль Дюран-Рюэль)

Возникновение фирмы Дюран-Рюэль и ее история до 1855 года

Меня часто спрашивали, почему я, с самого начала связанный с крупнейшими художниками века и поддерживавший отношения со множеством выдающихся французов и иностранцев, с коими мне довелось познакомиться в течение моей долгой жизни, никогда не вел записей, для того чтобы впоследствии обработать их и превратить в мемуары, которые, пожалуй, представляли бы известную ценность и уж во всяком случае не были бы лишены интереса.

К сожалению, у меня никогда не было времени писать, и я даже не мечтал об этом. Жизнь моя была такой беспокойной и напряженной, мне так часто приходилось предпринимать долгие поездки по Франции и другим странам, где я, случалось, жил многие месяцы, мои книги и деловые бумаги столько раз перевозились с места на место, что у меня просто не было возможности сохранить или разыскать старые каталоги, книги и документы, которые при случае помогли бы мне освежить свои воспоминания и послужили бы материалом для серьезной работы. Когда мне впоследствии понадобилось навести кое-какие необходимые справки, я вынужден был вновь приобрести все материалы вплоть до каталогов распродаж, которые сам же устраивал, и сверяться с протоколами аукционов. Естественно, что мемуары, предлагаемые мною читателю, страдают неполнотой. Я зачастую должен был полагаться исключительно на свою память, а этого недостаточно.

Когда разразилась революция 1789 года, мой дед по матери Франсуа-Иасент Рюэль был нотариусом в Бельжансье, под Тулоном. Он женился на девушке по имени Клер-Тереза Морель, происходившей из весьма почтенной марсельской семьи. Через одного из наших родственников мы состоим в отдаленном свойстве с семейством Консолá; ее отпрыски, дед которых был мэром Марселя, дружат с моими детьми. Один из родственников этой семьи, господин Гайар де Ферри, которого я знал очень близко, был французским генеральным консулом в Ливерпуле, Гаване и Лондоне. Сыновья его также служили нашими консулами на Востоке и в Африке.

В 1793 году мои дед и бабка, тайно извещенные о том, что их собираются арестовать как подозрительных, бежали на корабле из Тулона в Италию, где и поселились в Ливорно вместе с двумя сыновьями – старшими своими детьми. В Ливорно 10 февраля 1795 года родилась моя мать. Дед мой был совершенно разорен, и ему, как и многим эмигрантам даже из числа самых богатых, пришлось содержать семью, давая уроки.

После падения Робеспьера дед вместе с домочадцами вернулся во Францию, но чересчур рано и потому был арестован, хотя затем и освобожден благодаря заступничеству одного своего влиятельного друга. В течение нескольких лет он состоял секретарем маршала Сульта, который очень его любил. Супруга маршала стала даже крестной матерью четвертого ребенка моего деда – дочери Луизы, родившейся в 1803 году. Крестным ее отцом был полковник Франчески, адъютант маршала. Тетя Луиза всю жизнь прожила с нами – сперва с моими родителями, потом со мной.

Моя мать, получившая, как и оба ее старших брата, весьма солидное образование под руководством моего деда, видела, как трудно ее родителям содержать семью и сводить концы с концами, и, чтобы помочь близким, решилась принять предложение четы Гийо, друзей нашего дома, советовавших ей приобрести у них весьма процветающую писчебумажную лавку, которую они уже много лет держали в доме номер 174 по улице Сен-Жак.

Господин и госпожа Гийо, как настоящие друзья, уступили моей матери свое заведение за очень умеренную цену, причем стоимость его родители мои должны были выплатить позднее, за счет доходов от лавки. Мать моя никогда раньше торговлей не занималась, но смело взялась за новое для нее дело, способное помочь ей устроиться в жизни. Дочь супругов Гийо госпожа Лефор, с которой мы все успели хорошо познакомиться – она дожила до 93 лет, была подругой моей матери в пансионе. Видя, что матери, несмотря на весь ее ум и добрую волю, нелегко справляться с довольно крупным магазином, госпожа Лефор вместе со своими родителями решила выдать ее за старшего приказчика этой лавки Жана-Мари-Фортюне Дюрана. Он родился 6 октября 1800 года в Орé, где в то время жили его родители, и был, следовательно, чуть-чуть моложе моей матери. Его родные были уроженцами Клермона, что в департаменте Уазы. Одна сестра моего отца была монахиней в обители Сердца Христова в Ниоре, другая вышла замуж за бельгийца, господина Фюсса, профессора Льежского университета; благодаря этому браку у нас в Бельгии немало родни. У одного из сыновей дяди, моего двоюродного брата и советника брюссельского кассационного суда, было много детей, с которыми мы сохранили превосходные отношения. Отец мой, воспитанный в весьма христианском духе, был человеком незаурядного ума и отлично справлялся со своими обязанностями. После долгих переговоров и обдумывания они с матерью решили вступить в брак и в середине сентября 1825 года были обвенчаны в старинной церкви Сен-Этьен-дю-Мон. Брачный договор был подписан 15 сентября. Особенно интересны в нем два пункта, явственно доказывающие, что основой этого супружеского союза были отнюдь не деньги. Честно говоря, моя семья никогда не руководствовалась в таких делах корыстными соображениями, и я сам, и мой старший сын Жозеф вступили в брак при таких же примерно обстоятельствах. И вообще, мои родители и я в своей коммерческой деятельности мало, иногда, пожалуй, даже слишком мало, уделяли внимания чисто денежной стороне вопроса. Мы преследовали более возвышенные и более интересные цели, хотя это, к сожалению, и не помогает человеку разбогатеть. Вот эти вышеупомянутые пункты. 1. Моя мать по контракту приносила в семью писчебумажную лавку, оцененную с учетом клиентуры, наличного запаса товаров и т. д. в 10 000 франков, а также белье, платья, драгоценности на сумму в 5000 франков. 2. Мой отец приносил в семью 2000 франков наличными, которые ему удалось скопить, а также платье, белье и т. д. на сумму в 600 франков.

Для тех целей, какими задались мои родители, этого было мало.

Как только мой отец получил возможность самостоятельно распоряжаться в своем заведении, он задумал для увеличения оборота и, естественно, прибылей продавать не только исключительно писчебумажные товары, как это делал господин Гийо, но и те, что нужны живописцам и рисовальщикам: бумагу и холсты всех видов для масла и акварели, краски и наборы красок, мольберты и прочие предметы, необходимые для художников и дилетантов из числа светских людей.

Эта мысль была ему подсказана кое-кем из его друзей, состоявших в близких отношениях с художниками, в частности с молодыми талантливыми живописцами, с которыми вскоре перезнакомился и мой отец. Трое из названных выше друзей сыграли большую роль в его судьбе. Это – господа Марсо, Эрроусмит и Шрот.

Господин Марсо, ученик Шарле и Декана, был и тогда и потом одним из завсегдатаев нашего дома. Он отличался незаурядным умом: начав простым служащим Французского банка, он стал затем генеральным секретарем этого учреждения. В свободное время он усиленно и весьма успешно занимался акварелью.

Господин Шрот, человек более пожилой, был самым компетентным знатоком живописи в те годы. Он много занимался гравюрой и репродукциями, но, будучи натурой художественной и отличаясь щедростью, не нажил состояния и нередко оказывался в затруднительном положении. С помощью одного знакомого мне удалось разыскать одну статью, опубликованную в 1841 году в «L’Artiste». Автор, отзывающийся о господине Шроте весьма лестно, вспоминает в ней об одном из самых трудных периодов его жизни и отмечает, что в это тяжелое для него время он был покинут почти всеми знакомыми, за исключением единственного «честного человека по имени господин Дюран-Рюэль, который отказался участвовать в недостойных происках тех, кто хотел воспользоваться прискорбным положением бедного господина Шрота».

Англичанин Эрроусмит сыграл заметную роль в истории искусства. Он не только поддерживал отношения со всеми художниками своей страны, но и сделал больше, чем кто-либо, для того, чтобы познакомить с ними Францию, где он прожил много лет. Мой отец был с ним очень близок. Эрроусмит был одним из тех, кто уговорил Констебла, тогда еще почти не признанного в Англии, послать на выставку 1824 года те знаменитые пейзажи, которые произвели на ней такое впечатление и так сильно повлияли на талант Делакруа и многих других французских художников.

Эрроусмит открыл в Париже, на улице Сен-Марк, пивную, где всегда, особенно по вечерам, собиралось много посетителей, в частности молодых живописцев, литераторов и светских людей, объединенных страстной верой в новые художественные идеи эпохи. Один из залов пивной Эрроусмит назвал «Зал Констебла» и отвел специально для картин этого великого художника. Отец рассказывал мне, что купил у Эрроусмита многие из них, и в частности висевшее в этом зале огромное полотно, которое стоило бы сегодня бешеных денег. Я лично не знал господина Эрроусмита, но был близко знаком с господами Шротом и Марсо.

На вкусы отца сильно повлиял еще один человек, тоже англичанин, которого я, по-моему, никогда не видел, потому что был в то время еще ребенком. Это господин Браун, отец хорошо нам всем известного художника Джона Льюиса Брауна. Впоследствии он разорился, но тогда был богатым коммерсантом и жил в Бордо. Любитель живописи, особенно акварелей, он располагал большим количеством картин Бонингтона, своего любимого художника. Он сильно укрепил моего отца в намерении торговать произведениями представителей английской школы, в частности акварелистов. Последние нередко наезжали в Париж, порой даже поселялись там и начинали завоевывать признание у наших художников и некоторой части любителей.

Отец был человеком, не лишенным вкуса, пылким и предприимчивым. Поощряемый друзьями, о которых я рассказывал выше, он договорился с художниками, что в уплату за приобретаемые у него товары он будет принимать акварели, картины и литографии – техническую новинку, недавно привезенную во Францию английскими художниками и быстро перенятую некоторыми их талантливыми французскими собратьями: Жерико, Шарле, Деканом, Делакруа, Домье, Раффе и другими. Отец одним из первых начал покупать литографии. Одним из первых он стал также покупать акварели английских живописцев и тех из многочисленных французских художников, кто, по примеру английских коллег, уже создавал выдающиеся работы в этом жанре.

В меру своих тогда еще очень ограниченных возможностей отец начал также покупать кое-какие вещи у Декана и Шарле, с которыми близко сошелся, у братьев Девериа и Жоанно и других молодых художников этого поколения, в частности у Кабá, Флера, Рокплана, Теодора Руссо, Жюля Дюпре и их друзей из группы, прославившейся затем под именем школы 1830 года[20].

Я родился 31 октября 1831 года в том самом старом доме на улице Сен-Жак, где мой отец, как уже сказано, постепенно расширял круг своих операций и приобретал известность как знаток, друг и покровитель художников. Я был четвертым по счету ребенком в семье. Первым был мальчик, родившийся мертвым, вторым – девочка, прожившая всего несколько месяцев, третьим – моя старшая сестра, появившаяся на свет 27 октября 1827 года, нежная подруга моей юности, мой друг и опора во многих житейских перипетиях. Мы имели несчастье потерять ее 30 июля 1856 года, после долгой и мучительной болезни. Смерть ее намного сократила жизнь моего отца и сильно сказалась на моей дальнейшей жизни и моих замыслах.

Дом на улице Сен-Жак, где я провел раннее детство, был снесен совсем недавно, и я до сих пор храню нежные воспоминания о нем. Мы занимали большую квартиру на втором этаже, над магазином; с нами, то есть с родителями, сестрой и мною, жили еще бабушка и тетя Луиза.

Мы поддерживали особенно близкие отношения с семьей старшего брата моей матери, безвременно скончавшегося и оставившего без всяких средств к жизни вдову и семерых детей. Последние всегда считали тетку своей второй матерью, и она вполне заслужила это своими самоотверженными заботами о сиротах. У моего покойного дяди было двое сыновей и пять дочерей, из которых замуж вышла только одна. Остальные кончили свою жизнь монахинями, а до этого были гувернантками в почтенных домах друзей их отца, взявших на себя все расходы, связанные с превосходным образованием, которое постарались дать моим кузинам. В числе этих друзей были господин Легран и господин Вильмен, позднее министр Луи-Филиппа, а также господин Лардуэн, советник кассационного суда.

Ввиду того что в магазин отца год от году поступало все больше интересных и талантливых произведений, число клиентов вскоре увеличилось, а дела приобрели известный размах. В лавке отца назначали друг другу свидания, встречались, а затем и приводили туда своих приятелей все, кто интересовался новыми течениями в искусстве. Среди завсегдатаев магазина были юные принцы Орлеанские, учившиеся в ту пору в коллеже Генриха IV. Сначала они покупали у нас то, что им нужно было для занятий, но постепенно приучились подолгу рассматривать литографии, рисунки, акварели и картины, принадлежавшие моему отцу. С тех пор они всегда оставались нашими клиентами, и герцог Омальский с принцем Жуанвилем не раз напоминали мне об этих давно минувших днях. Принц Жуанвиль, в частности, в шутку рассказал мне однажды, как король Луи-Филипп выбранил его за то, что он купил у моего отца картину Марильи, только что отвергнутую Салоном. Тогда это в глазах многих было чуть ли не преступлением.

В самом деле, мой отец начал свою деятельность в момент ожесточенной борьбы между неоантичной школой, представленной Давидом, родившейся в результате развития якобинских идей революции, и целой группой молодых живописцев и литераторов, талант и воззрения которых сформировались под влиянием работ Гру, Жерико, Прюдона, Делакруа, Бонингтона, Констебла и других французских и английских художников. Безапелляционные доктрины Давида, Герена и их последователей оказались недостаточно убедительны для тех их учеников, в ком горел священный огонь таланта; эти доктрины связывали их, и, чтобы вырваться из гнетущей атмосферы мастерских своих наставников, такие молодые люди шли в Лувр изучать великих мастеров, в чьих творениях они старались почерпнуть секреты мастерства. Некоторым из этих молодых людей довелось в юности видеть там несравненную коллекцию шедевров, вывезенную Наполеоном из различных европейских музеев. Именно Лувр стал первым источником вдохновения для Жерико и Делакруа, не имевших, в отличие от Гру и Прюдона, счастливой возможности провести несколько лет в Италии. Коро, Домье, Раффе, Гаварни, Марилья, Тройон, Изабе, Диаз, Ж. Дюпре, Бари, Т. Руссо, Милле и другие поклонники Гру, Жерико, Бонингтона и великих луврских мастеров поочередно появлялись в лавке моего отца и становились завсегдатаями и нашего дома. Дебютировать им было весьма нелегко ввиду сопротивления, какое им, естественно, оказывали ревностные сторонники того, что именовалось классическим искусством. Отец безоговорочно встал на сторону этих художников и, несмотря на скромные свои возможности, вскоре оказал им некоторые важные услуги. Надо сказать, что всем этим великим живописцам, как правило, жилось очень нелегко, потому что их не покупал никто, кроме немногих друзей, кошелек у которых в большинстве случаев был тоже весьма тощ. Поэтому скромные покупки моего отца были для них как нельзя более кстати. От безвкусия своей эпохи страдали даже Делакруа и Коро; несмотря на их гениальность, им много лет подряд не удавалось продать ни одной картины. К счастью, они родились в богатых семьях, и им было на что жить; это позволило им продолжать свои поиски и создать шедевры, прославившие их.

Еще одной интересной личностью, с которой отец завязал деловые связи с тех пор, как занялся предметами искусства, была госпожа Юлен, занимавшаяся продажей картин; ее лавка находилась на улице де ла Пэ и имела довольно большую клиентуру. Она первая стала покупать произведения Бонингтона, Делакруа, Жерико и их друзей.

Заведение госпожи Юлен процветало, и это в значительной мере облегчало ей отношения с большинством любителей, с иностранцами и богатыми семьями, в то время как отцу было довольно трудно наладить торговлю предметами роскоши, так как магазин его был расположен в той части города, которая была удалена от богатых кварталов и населена в основном студентами.

В 1833 году, видя, что операции с картинами приобретают все более широкий размах и отодвигают на задний план торговлю писчебумажными товарами, отец почувствовал необходимость перебраться поближе к кварталам, где жили многие его клиенты и большинство тех, кому состояние позволяло войти в их число.

Он передал лавку писчебумажных принадлежностей на улице Сен-Жак на попечение ван Блотаня, одного из своих приказчиков, и открыл филиал своего заведения, предназначенный исключительно для торговли картинами и товарами для художников; филиал этот находился в очень удачном месте – в доме номер 103 на улице Пти-Шан, почти на углу улицы де ла Пэ. Квартиру на улице Сен-Жак отец оставил за собой, и мы жили в ней до 1839 года, когда отец, удовлетворенный результатами своего начинания, продал писчебумажный магазин вышеупомянутому приказчику и целиком посвятил себя торговле тем, что его особенно интересовало.

Мы переехали жить сначала на шестой этаж дома номер 25 по бульвару Капуцинок, а затем в дом номер 7 по улице де ла Пэ, также на шестой этаж.

Когда в 1834 году скончалась госпожа Юлен и никто не унаследовал ее дело, новый магазин отца стал главным местом встреч для тех, кто интересовался современным направлением в искусстве. Все они часто приходили к отцу смотреть на выставленные у него новые вещи.

Любителей находилось тогда еще мало, особенно на те картины, которые предпочитал покупать отец и которые, кстати сказать, продавались по таким ничтожным ценам, что операции с ними приносили лишь очень скромную прибыль. Поэтому торговлю предметами искусства, дававшую столь скромный доход, вели тогда в Париже, кроме отца, лишь Альфонс Жиру, чей магазин помещался на углу улицы Мадлен и бульвара Капуцинок, Сюсс – на площади Биржи и Бириан – на улице Кле, причем все трое занимались картинами лишь попутно, наряду с другими, более выгодными делами. Жиру, например, торговал в основном различными предметами роскоши, подарками, играми и т. д.; Сюсс имел фабрику и торговал бронзовыми изделиями; Бириан был владельцем фабрики холстов и других товаров для художников.

Продажа картин, акварелей и рисунков приносила тогда очень мало, потому что даже за самые великолепные вещи цены давались смехотворно низкие. Все три вышеназванные фирмы, равно как и магазин отца, покрывали свои расходы лишь за счет доходов от проката картин и рисунков, широко практиковавшегося в те времена. Светские люди, желавшие заняться живописью, и преподаватели рисования в коллежах и лучших частных школах за известную помесячную плату брали напрокат картины и рисунки известных живописцев, а затем копировали их сами или давали копировать своим ученикам. Такая операция зачастую приносила больше, чем доход от продажи картин и рисунков.

В 1843 году наш домовладелец решил сильно повысить арендную плату, но отец не согласился на это и совершил большую ошибку, расставшись с магазином, расположенным так удачно и позволившим завязать нужные связи. Отец подыскал новое помещение почти напротив старого, в доме номер 83 по той же улице; оно было просторней, чем прежнее, стоило сравнительно недорого, но находилось не столь на виду. Состояло оно из магазина окнами на улицу, предназначенного для розничной торговли, и большой квартиры на втором этаже. В квартире, кроме жилых комнат, было два просторных зала, образовывавшие как бы галерею, на хорошо освещенных стенах которой мы имели возможность вывешивать часть наиболее примечательных картин из тех, что принадлежали нам. Те же, что были проданы художниками совсем недавно, а потому, как правило, не успели просохнуть, оставались слишком влажными и не смотрелись еще достаточно хорошо, украшали стены наших жилых комнат в ожидании часа, когда их можно будет показать.

Посреди зала стояли столы, неизменно украшенные прекрасной бронзой Бари. Представление о нашем магазине дает литография, которую отец заказал тогда еще почти безвестному Добиньи в качестве фронтисписа к выпущенным нами в 1845 году двум томам репродукций с ряда картин Делакруа, Прюдона, Декана, Жюля Дюпре, Марильи, Флера, Шарле, Диаза, Раффе, Гаварни, братьев Жоанно, Девериа и др. Эти тома вышли под названием «Галерея Дюран-Рюэля»[21].

Несмотря на все усилия моего бедного отца, прибыли не покрывали расходов и долговых обязательств. Тогда он решил, что единственным средством, которое позволит ему выйти из этого катастрофического положения и продолжать поддерживать своих друзей, будет открытие филиала магазина в самом оживленном квартале Парижа, где всегда много биржевиков и иностранцев. С этой целью в конце 1846 года он снял за 15 000 франков – для того времени бешеные деньги – магазин, великолепно расположенный на углу Итальянского бульвара и улицы Шуазель. Это было смелое решение, если вспомнить, как плохо было тогда у отца с деньгами, но его расчет оправдался, и он быстро бы достиг долгожданной цели, если бы не событие, предвидеть которое не мог никто.

Открытие нового магазина навело отца на мысль, что мне, пожалуй, пора прервать занятия в Бурбонском коллеже, где я был приходящим учеником, и он взял меня в приказчики, чтобы, помогая ему, я понемногу приобрел вкус к делам.

Ряд выдающихся произведений, которые отец скупил и поочередно выставлял теперь в витринах, немедленно привлек в магазин толпу любопытных, и вскоре у нас образовался новый круг покупателей из числа любителей-иностранцев. Дела приняли совершенно иной оборот по сравнению с тем, что было в последние годы, и мои родители надеялись уже, что в скором времени все трудности останутся позади.

К несчастью, через год с небольшим после нашего переезда неожиданно, как гроза, разразилась февральская революция 1848 года, разрушившая все наши радужные надежды. Кредит был подорван, и всеобщая паника достигла таких размеров, что пятипроцентная рента упала до 40 франков. Столь мрачная ситуация перепугала моих родителей, особенно после того, как отец чуть не погиб в июне 1848 года, когда вместе со своим батальоном Национальной гвардии штурмовал одну из баррикад. Беспокоясь прежде всего о том, чтобы честно выполнить свои денежные обязательства, отец с матерью сочли первейшим своим долгом свести к минимуму расходы. Они сдали в аренду дорогостоящий филиал нашего магазина, решив, в ожидании лучших времен, отказаться от новых покупок и ограничиться розничной торговлей, а также прокатом картин и рисунков, доход от которых мог, на худой конец, покрыть их скромные текущие расходы, а отчасти и задолженность. Это решение оказалось роковым, потому что оно лишило моих родителей возможности возобновить выгодные операции после того, как минует гроза, которая к тому же оказалась более кратковременной, чем мы опасались. Как только государственный переворот 2 декабря завершился успехом, кредит начал восстанавливаться; но ошибка была уже совершена, и мои родители оказались опять заперты в четырех стенах своего злополучного помещения, что помешало им воспользоваться новым оживлением в торговле картинами, которое не замедлило наступить.

Все эти неудачи, происходившие на моих глазах, усугубили во мне отвращение к торговле. Я испытывал его в течение всего года, проведенного мною в магазине на бульваре, и не проходило дня, чтобы я не сожалел о прерванном не по моей воле ученье. Когда отец закрыл филиал своего магазина и моя помощь стала ему менее необходима, я опять с удовольствием сел за книги и под присмотром одного из братьев моей матери, бывшего капитана-артиллериста, подготовился к экзаменам на звание бакалавра, которые и сдал в марте 1849 года. Еще больше укрепившись в намерении не заниматься коммерцией, я сообщил родителям о своем желании стать военным, потому что эта карьера, равно как и деятельность миссионера, всегда казалась мне самым прекрасным и самым подходящим для меня занятием в жизни. Мое решение огорчило родителей, рассчитывавших, что я останусь при них и буду им помогать, но они все-таки позволили мне вернуться в прежний коллеж, преобразованный к тому времени в лицей Кондорсе, и посещать там курсы по подготовке в Сен-Сирскую школу, куда я и был принят в 1851 году.

Экзамены сильно утомили меня, я заболел и долго не поправлялся. Родители и врач, лечивший меня, объяснили мне, что состояние здоровья исключает для меня всякую возможность поступить в военную школу; я долго колебался, но в конце концов, смирившись и вняв голосу долга, подал военному министру прошение об отчислении и остался при родителях, чтобы помогать им.

Мелкая повседневная суета, связанная с торговыми делами, поглотила меня, но я все же старался учиться, посещая музеи и знакомясь с частными собраниями. Милле, Руссо, Диаз, Дюпре, Марилья, с которыми я часто общался, также очень помогли мне развить свой вкус. Кроме того, выставки, где экспонировались творения наших великих художников, и распродажи, через которые проходило немало их полотен, постоянно давали мне отличную возможность оценить их творчество и сравнить его с продукцией модных живописцев. В частности, картины Делакруа так поразили меня, что я проникся безграничным восхищением перед его гениальностью, – восхищением, равное которому у меня вызывал позднее лишь один Коро.

Катастрофические последствия революции 1848 года для моих родителей сделали их в высшей степени осторожными. Им пришлось резко ограничить закупки картин и перенести центр тяжести на побочные отрасли своей профессии, где они без риска могли заработать скромные средства к существованию. Это было весьма прискорбно: как только кредит восстановился, торговля картинами приобрела новый размах, и коммерсанты, недавно занявшиеся этим делом, – Франсис Пти, Бенье, Детримон, Тома, Кашарди, Февр, Вель и др., которых, в отличие от нас, не поглощала мелочная торговля в розницу и которым не приходилось гасить былую задолженность, смогли направить всю свою энергию и средства на покупку и продажу картин.

Даже фирма Гупиль, до сих пор занимавшаяся почти исключительно изданием гравюр и покупавшая полотна только тех авторов, которых она репродуцировала, например Делароша, Ари Шеффера и Ораса Верне, теперь также всерьез заинтересовалась торговлей картинами.

Не следует, однако, думать, что возобновление деловых операций и активность новых наших собратьев немедленно сказались на ценах на все те произведения, которыми столько и так малоуспешно занимался мой отец. Большинство их находило сбыт лишь с большим трудом и притом по ничтожным ценам. Считалось, что они недостойны занять место в крупных собраниях, поэтому их покупали только редкие знатоки да ловкие спекулянты, готовые немедленно перепродать свои приобретения, если это сулило барыш. За границей же наши великие художники были в большинстве своем неизвестны даже по имени.

В надежде найти новых покупателей Диаз и Руссо попробовали завязать непосредственные отношения с любителями путем публичных распродаж своих картин, но эта попытка не дала обнадеживающих результатов.

На распродаже, устроенной Диазом в 1849 году, его «Эффект сумерек» был куплен за 65 франков, «Этюд с березой» – за 75 франков, и только за одну очень красивую «Цыганскую сцену» он получил 500 франков. В последующие годы Диаз несколько раз повторил свой опыт, но столь же малоудачно и больше не возвращался к нему до 1857 года, когда успех художника в Салоне привлек к нему известное внимание публики.

Руссо предпринял такую же неудачную попытку в 1850 году. Я разыскал кое-какие сведения о ценах на этой распродаже, где фигурировали первоклассные и весьма важные произведения. «Окрестности Амьена» пошли за 426 франков, «Окрестности Парижа» – за 425, «Озеро утром» – 300, «Плато Бельнуа» – за 605, «Пастбище в Оверни» – за 275, «Ловец форели» – за 990, «Этюд со стволом дерева» – за 400. А ведь талант Руссо был тогда в самом расцвете. Чтобы не продавать картины на слишком невыгодных для него условиях, художник попросил моего отца придержать его полотна, пока цены не поднимутся до определенного и, кстати сказать, очень скромного уровня. Половину их Руссо вынужден был выкупить за отсутствием достаточного спроса на них, и я до сих пор помню, в каком отчаянии был этот бедный художник, сильно нуждавшийся в деньгах, когда увидел, что множество его великолепных картин висит, не находя сбыта, в наших залах на улице Пти-Шан. Позднее я не раз видел многие из этих полотен на распродажах, где за них порой давали бешеные деньги, и в собраниях выдающихся коллекционеров, которые приобрели их по весьма дорогой цене.

Одно из этих полотен, купленное позднее господином Исааком Перейрой, было после смерти этого знаменитого финансиста продано его вдовой за 500 000 франков американскому торговцу, а тот перепродал его за миллион некоему нью-йоркскому любителю. Мой же отец, по поручению самого Руссо, снял это полотно за 1500 или 2000 франков с одной из распродаж картин злополучного художника. Я отлично помню, как после распродажи на улице Пти-Шан отец перевез в наши залы многие другие великолепные картины бедняги Руссо, которому не повезло и на этот раз.

1855–1868

В 1855 году открылась большая Всемирная выставка, имевшая огромный успех. Отдел изящных искусств был размещен в просторных галереях, специально выстроенных для этого на авеню Монтень. Энгр послал туда 40 картин, Делакруа столько же. Декан выставил 45 полотен и 9 больших рисунков, Орас Верне – 21 картину, Шенавар – 19, Т. Руссо – 13, Месонье – 9, Тройон – 9, Коро – 6, Диаз – 6, Добиньи – 4, Милле – всего 1. Жюль Дюпре не прислал ничего.

Энгру и Орасу Верне были отведены две длинные галереи. Выставка второго из них привлекла огромное количество зрителей, без устали восторгавшихся его полотнами, в частности большими батальными сценами, привезенными из Версаля. Напротив, Энгра оценили лишь немногие посетители, хотя художник был представлен многими своими шедеврами.

Между двумя этими большими галереями находился гигантский центральный зал, где показывались произведения многих художников. Над всеми с блеском царил Делакруа. Целая треть зала была занята его шедеврами, созданными за 30 лет творчества. Эти картины в целом представляли собой такое захватывающее зрелище, отличались таким великолепным колоритом, тонкостью и гармонией, что вызывали возгласы восхищения даже у тех, кто до сих пор не признавал гений художника. Это была полная победа живого искусства над искусством академическим. Я до сих пор помню, какое впечатление произвели на меня создания великого мастера, собранные в этом зале. Они окончательно открыли мне глаза и укрепили меня в убеждении, что, может быть, и я сумею в своей скромной сфере сослужить кое-какую службу подлинным людям искусства, способствуя тому, чтобы публика поняла их и полюбила.

Все 45 картин Декана были вывешены на одной стене в другой галерее, но в совокупности не производили особенно выгодного впечатления по причине общей тяжеловесности выполнения и чрезмерного неистовства эффектов. Они охладили тот восторг, с которым я относился к произведениям этого художника, всегда в большом количестве имевшимся у моего отца.

Напротив, шесть картин Коро, представлявших собой подлинные шедевры, были по достоинству оценены избранной частью публики – художниками и знатоками. Одно из этих полотен бордоский музей приобрел в 1858 году за 5000 франков. Сегодня оно стоило бы миллион. Другая картина, «Воспоминание о Мортфонтене», была куплена императором, а затем последовательно находилась в частных собраниях Ренбо, Тавернье и Шошара. Сегодня она висит в Лувре.

Успех Коро разделил и Руссо, выставивший 13 весьма примечательных вещей. Позже десять из них перешли в мою собственность.

Курбе послал на выставку большое число своих произведений, но приняли туда только десять из них. Впоследствии почти все эти вещи, как, впрочем, большинство его лучших созданий, прошли через мои руки. Раздосадованный отказом жюри принять основную часть представленных им картин, Курбе выстроил неподалеку от официальной выставки большое здание и устроил в нем свою персональную выставку, экспонировав не только отвергнутые картины, но и большое число других своих выдающихся полотен. Публика и даже большинство любителей признали большой и мощный талант Курбе лишь по прошествии многих лет, но как только это произошло, он сразу же начал оказывать влияние на многих молодых художников, в частности на Уистлера и всех импрессионистов. Затем Курбе перевез свою выставку в Мюнхен и во Франкфурт, где она произвела сильное впечатление на всех молодых живописцев.

Милле показал лишь одну картину, изображавшую крестьянина за прививкой дерева. Это великолепное полотно осталось совершенно непонятым, пресса яростно раскритиковала его, и оно возвратилось в мастерскую злополучного художника. Тогда добрый Руссо, в распоряжении которого по счастливой случайности оказалась некоторая сумма денег, явился к Милле и объявил, что один любитель поручил ему, Руссо, приобрести для него картину за 4000 франков, каковые он тут же вручил автору. Руссо прибег к этой уловке, чтобы не обидеть щепетильного Милле, который ни за что не продал бы картину, если бы знал, что ее покупает бедняк Руссо, страдавший от нужды не реже, чем он сам. Несколько позднее Руссо продал эту великолепную картину своему другу Хартману. На распродаже коллекции этого любителя в 1882 году за картину дали 133 000 франков. Теперь она принадлежит господину Уильяму Рокфеллеру из Нью-Йорка и стоит безумные деньги. Я с большим удовольствием еще раз посмотрел ее в 1886 году, когда вместе с сыном Шарлем знакомился с собранием названного выше коллекционера.

Йонгкинд, великий художник, оказавший, наряду с Делакруа, Коро и Курбе, наиболее сильное влияние на современную живопись, и в частности на импрессионистов, послал на выставку две картины, оставшиеся незамеченными, если не считать нескольких знатоков. Превосходные марины этого весьма оригинального голландца, ученика Изабе и пылкого поклонника Коро, продавались тогда по смехотворно низким ценам. Я видел, как некоторые из них шли на распродажах по 30–40 франков.

Добиньи был представлен четырьмя очаровательными пейзажами. Талант его достиг тогда апогея.

Рикар выставил десять восхитительных портретов. Этот умелый художник, достойный соперник великих мастеров, секреты которых он постиг, делая великолепные копии с их творений, был замечательным рисовальщиком, тонким и чутким колористом. Равного ему портретиста нет до сих пор. Мы с ним были очень близки, и после его смерти я осуществил распродажу его мастерской.

Как всегда, зрители теснились у картин Месонье, привлеченные тем мастерством и добросовестностью, с какими он разрабатывал свои маленькие сюжеты.

Не меньшее количество публики привлекли к себе и вещи Кутюра, выставившего наряду с «Римлянами эпохи упадка» своего знаменитого «Сокольника» и два портрета. С той поры у меня завязались отношения с этим художником. Я приобрел у него различные картины. Он был безусловно талантлив, но чересчур высокомерен и неприятен как человек.

Зрители толпились также перед «Последними жертвами террора» Мюллера, «Сенокосом» Розы Бонёр и некоторыми другими полотнами, доступными широкой публике.

Шенавар, ученик Энгра и Эрсана, выставил ряд композиций, которыми первоначально собирался декорировать Пантеон по заказу правительства, полученному им в феврале 1848 года. Когда Наполеон III вернул Церкви это здание, Шенавару пришлось прервать работу, а его композиции так и не украсили Пантеон.

На этой достопамятной выставке фигурировало много других интересных картин. На ней можно было видеть полотна, подписанные именами членов Французского института и тех, кто следовал их традициям: Эбера, Кабанеля, Бугро, Барриа, Леневё, братьев Бенувиль, Эмиля Леви (все до одного лауреаты Римской премии)[22], Жерома, Амона, Глейра (учителя Моне, Ренуара и Сислея), Жандрона, Конта и т. д. Были на ней представлены и другие, подлинно талантливые художники, чьи имена я с удовольствием привожу здесь: Каба, Флер, Поль Юэ, Алиньи, Гаспар Лакруа, Сисери, Эрвье, Диаз, Барон, Зием, Тассер, Бонвен, Жаден, Шаплен, Рокплан, Браскасса́, Гийомен, братья Леле, Бида, Альфред Дедрё, Эжен Лами, Филипп Руссо, Гюстав Доре, Сен-Жан, Жанрон, Пильс, Ризенер, Филиппото, Деоданк, Жигу, Монжино, Марешаль из Меца, Кальс, Булар, Бершер, Доза, Тенбаль и много других, вещи которых с полным основанием ценятся и сейчас.

Как все это не похоже на официальные выставки наших дней!

В 1856 году отцу пришла удачная мысль переехать с улицы Пти-Шан в дом номер 1 по улице де ла Пэ. Новый магазин был расположен чрезвычайно выгодно, и наши операции сразу значительно расширились. У нас появились новые клиенты, и нам удалось продать много прекрасных картин за границу – в Германию, Россию, даже Америку, несмотря на всяческие помехи, чинимые нам другими торговцами, которые до тех пор отправляли туда довольно скверные полотна.

Чтобы расширить связи фирмы и лично познакомиться с обстановкой на рынке вне Парижа, я предпринял поездки в Лион, Бордо, в Бельгию, Голландию, Англию, в Берлин и Ганновер, всякий раз захватывая с собой картины, что позволяло мне не только приобретать полезные сведения и посещать иностранные музеи, но одновременно и делать дела. В Лондоне, куда я ездил неоднократно, я продал много разных произведений крупнейшим местным торговцам – Эгнью, Уоллису, Гэмберту, а также герцогу Омальскому, с которым я не раз встречался в Туиккенхеме. Сделал я там и несколько выгодных покупок – в частности, приобрел у Гэмберта три знаменитые картины Ари Шеффера: «Маргарита у фонтана», «Маргарита в церкви» и очень красивый «Крестный путь». Эти три примечательных полотна немедленно привлекли к нам на улицу де ла Пэ многочисленных любителей и имели у них шумный успех.

Действительно, то, что освящено модой, всегда продается быстрее, чем творения подлинно великих художников, которых публика понимает тем меньше, чем они оригинальнее и неповторимее.

Я сам на горьком опыте убедился в этом позднее, когда упорно вел две дорогие моему сердцу кампании. Первая из них, более понятная широкой публике, имела целью доказать ценность произведений прекрасной школы 1830 года. Вторая же, предпринятая мною в защиту тех, кого прозвали импрессионистами, обошлась мне гораздо дороже, потому что принесла много неприятностей и большие денежные потери. Мне казалось, что цены на картины настоящих художников чрезвычайно низки в сравнении с теми, которые давались за полотна модных живописцев вроде Ораса Верне, Делароша, Ари Шеффера. Последние были, разумеется, далеко не бесталанны, но их успех у публики объяснялся прежде всего сюжетом, доступным пониманию широкого зрителя. Кроме названных мною лиц, был еще Месонье… Месонье, чьи маленькие картины с каждым днем росли в цене, не был великим художником, но отличался добросовестностью, работоспособностью и выдающимся профессиональным мастерством. Эти достоинства позволяли ему доводить свои вещи до такой степени тщательности, которая вызывала восхищение тех, кто ценит и понимает в картине лишь отделанность всех ее деталей. Кроме четырех вышеупомянутых живописцев и Энгра, была еще уйма не очень талантливых, хотя более или менее ловких художников, задававшихся лишь одной целью – понравиться публике, потрафляя ее пристрастию к приятным или забавным сюжетам и традиционным пейзажам, выполненным разумными приемами, усвоенными в Школе изящных искусств. Именно они добивались успеха в Салонах, именно перед их произведениями, продававшимися порой по очень высоким ценам, толпилась публика.

В 1862 году я женился, а вскоре мой отец, уже страдавший серьезным недугом, который в 1865 году свел его в могилу, был вынужден передать мне руководство делами фирмы.

В те времена торговля картинами была еще совсем не тем, чем она стала впоследствии: размах операций был чрезвычайно ограничен, покупателей было немного, а вещи художников, которым мы уделяли особое внимание, считались весьма спорными и раскупались из рук вон плохо. Большое количество этих вещей оседало в мастерских художников, у торговцев и мелких любителей, обладавших только вкусом, но отнюдь не состоянием и поддававшихся соблазну по дешевке приобрести хорошую картину. В меру своих возможностей я начал где только мог скупать такие полотна и, ободренный успехом первых своих операций, собрал у себя значительную коллекцию.

Вплоть до 1870 года мне усиленно помогал один из моих коллег, недавно занявшийся торговлей картинами и разделявший мои вкусы. Брам был человек очень энергичный и пылкий, превосходно умел торговать, но располагал, к несчастью, весьма ограниченными ресурсами, что зачастую вынуждало меня брать на себя его долю расходов и порой чересчур утяжеляло лежавшее на мне бремя.

За произведения своих любимых художников мы давали относительно высокую цену; поэтому другие торговцы всегда охотно уступали нам картины, проходившие через их руки. Большое количество полотен приобрели мы и у коллекционеров: Бурюэ-Оберто, Мармонтеля, Исаака Перейры, Баройе, Дидье, Тесса, Буайара, Биндера, Боке, Маргерита, Вормс де Ромильи, Вийо, ван Кейка, Дюглере, Ларрье, Аллана и Краббе из Брюсселя. Мы даже купили несколько коллекций целиком, в частности коллекцию принца Наполеона в Пале-Рояле. Многое мы покупали и у самих художников.

Коро, например, уступил нам множество великолепных картин по ценам, кажущимся сегодня чем-то невероятным, например «Мост в Манте» за 800 франков и «Мариссельскую церковь», выставленную в Салоне в 1867 году, – за 1200. Позднее господин Моро-Нелатон заплатил за первую княгине Полиньяк 40 000 франков, а вторая была продана за 108 000 франков на распродаже Мам (1904). Кроме этих картин средних размеров, мы получили от Коро большие полотна, многие из которых уже выставлялись в Салонах прошлых лет и вернулись непроданными в мастерскую художника, в частности «Макбета», приобретенного позднее галереей Ричарда Уоллеса. Коро уступил нам эту вещь за 6000 франков. Приобрели мы у него также «Замок Пьерфон», «Озеро Неми», недавно проданное в Нью-Йорке за 85 000 долларов, «Праздник Вакха», «Вечер», «Утро», «Воспоминание о Виль-д’Авре» и «Танец нимф», фигурировавшие в Салоне в 1864–1870 годах.

Милле, Курбе, Дюпре, Диаз, Добиньи также уступили нам много своих картин всех размеров, а Домье и Бари – великолепные акварели, полотна и значительное количество прекрасных работ из бронзы, продающиеся сегодня в двадцать раз дороже, чем тогда[23].

В то время почти на каждой распродаже можно было найти немало картин наших художников, и мы приобрели большое количество их, никогда не покидая аукциона с пустыми руками, если только цены не казались нам слишком высокими. Таким образом, нам удалось поднять стоимость произведений наших художников до еще невиданного уровня. Например, в 1868 году на распродаже коллекции богатого египтянина Халил-бея, составленной почти исключительно из вещей, которые он купил у нас, мы вторично приобрели за 46 000 франков «Убийство епископа Льежского» Делакруа (Халил-бей дал нам за нее 39 000 франков) и за 27 000 «Каштановую аллею» Руссо (за нее мы получили от Халил-бея лишь 14 000). Такие цены казались чрезмерными, и я мог еще считать, что мне повезло, когда вскоре после этого продал обе картины госпоже де Кассен за 80 000 франков.

В 1912 году я устроил в отеле Друо распродажу собрания названной выше дамы, ставшей впоследствии маркизой Каркано. Делакруа купил господин Тобер за 205 100 франков, Руссо – Луврский музей за 270 000.

Мы приобрели большое количество других первоклассных произведений на распродажах коллекции барона Мишеля, господина Вийо, герцога де Морни, принца Акуила, господина де Мармонтеля, Дидье, Нарышкина, князя Демидова, маркиза дю Ло; на последней я, в частности, купил знаменитых «Танжерских одержимых» за…

Последней большой распродажей 1870 года была распродажа коллекции Эдвардса. Поскольку все свои картины он приобрел у меня, я счел за благо не руководить лично аукционом в качестве эксперта, а возложить эту обязанность на своего коллегу Аро. Выручка составила 547 000 франков, и я купил для себя 14 картин, стоивших 232 000 франков, в том числе 5 вещей Делакруа, 3 – Жюля Дюпре, 2 – Т. Руссо и 4 – Гойи. На этой распродаже фигурировали, между прочим, такие шедевры, как «После дождя» Руссо и «Стадо на мосту» Жюля Дюпре (со Всемирной выставки 1867 года). Две последние картины я продал господину Эдвардсу за 30 000 франков. Позднее они были отданы с торгов – первая за 30 600, вторая – за 39 000 господину Де Кандамо, который лет через пять – шесть перепродал их за миллион сенатору Кларку.

Эти частые покупки, да еще по ценам, непривычно высоким для того времени, наделали шуму и вызвали известное волнение как во Франции, так и за границей. Они привлекли ко мне в магазин многих любителей, но это отнюдь не облегчило моего финансового положения, и если бы я внял голосу благоразумия, то не позволил бы своей страсти завести меня так далеко. Чтобы сохранять цены на определенном уровне, нужно иметь возможность не торопиться с продажей и, более того, быть всегда готовым поддержать на аукционах те произведения, в которых вы заинтересованы. А я не располагал капиталами, достаточными для решения столь трудной задачи, и не сумел нигде заручиться серьезной поддержкой, поскольку публика, медленно меняющая свое мнение, все еще неодобрительно относилась к выдвигаемым мною художникам, о чем свидетельствуют следующие примеры.

В 1866 году, за год до смерти Руссо, мы с Брамом купили у него за 130 000 франков партию в 70 картин и превосходных этюдов с натуры, с которыми он долго не хотел расставаться – и не расстался бы, не вынуди его к тому кредиторы. Это было замечательное собрание, и мы экспонировали его на специальной выставке в Обществе художников на улице Шуазель, одобрительно встреченной всеми людьми со вкусом.

Однако меня изрядно разбранили за эту операцию, и господин Гэ, мой банкир и друг детства, сильно упрекал меня за то, что я действую во вред себе. А ведь среди этих картин были такие шедевры, как «Лес перед закатом», который я в 1894 году выкупил за 200 000 франков для одного из своих лучших клиентов – господина Дж. Дж. Хилла из Сент-Поля.

В 1868 году мы устроили распродажу того, что осталось в мастерской Руссо. Выручка составила всего 160 000 франков. Я купил на этой распродаже примерно за 70 000 франков 79 великолепных картин и эскизов. «Лес зимой», который Руссо всегда считал главным своим произведением и не продал бы ни за какие деньги, достался мне за 10 000 франков с первого запроса, поскольку конкурентов у меня не оказалось. Я хранил эту вещь у себя за отсутствием покупателей до 1887 года, когда продал ее за 25 000 франков господину Робертсону, компаньону Сеттна из «American Art Association»[24], а он уступил ее господину Уайденеру из Филадельфии. Теперь эта картина – гордость знаменитой галереи последнего.

На одной распродаже, устроенной в том же 1868 году Павлом Демидовым, фигурировали в числе других прекрасных произведений два больших полотна Коро – «Орфей» и «Диана», которые Демидов заказал художнику за 10 000 франков каждое. Я приобрел их с торгов за 3900 и 3045 франков соответственно, но перепродал только в 1875 году, и очень невыгодно. В 1892 году я вновь купил «Орфея» для госпожи Поттер Палмер на распродаже Котье, которую я устроил в своей галерее на улице Лаффит. Демидов заказал также Руссо и Коро две большие картины одинакового размера; я их купил у него по полюбовному соглашению по 10 000 франков за штуку, то есть по себестоимости. Обе вещи Руссо я продал потом Фопу Смиту за 30 000 франков, а после смерти последнего их перепродали в Америке за 200 000. Обе вещи Дюпре я продал Люксембургскому музею за 50 000 франков.

Даже самые прекрасные картины Милле, Диаза, Жюля Дюпре, Курбе и Делакруа с трудом продавались на аукционах, если цены на них никто не поддерживал. Точно так же дело обстояло и с картинами самых лучших старинных мастеров; любители могли тогда еще приобрести эти вещи по невероятно низкой цене, особенно если они не находились до этого в какой-нибудь знаменитой галерее. Я обычно старался не ходить на такие распродажи, чтобы не поддаться искушению, поскольку мне приходилось нелегко и с современными полотнами.

На распродаже собрания Удри, состоявшейся в 1869 году, я так вознегодовал, видя, как замечательные произведения идут по смехотворной цене, что позабыл о необходимости не разбрасываться, а беречь силы, не удержался и купил разные картины, в том числе «Давида и Саула» Рембрандта за 12 500 франков. Вскоре я перепродал эту вещь за 15 000. В 1890 году, когда обстановка изменилась, я опять купил «Давида и Саула» у господина Жоржа д’Э за 140 000. Эта картина оставалась у меня десять лет за отсутствием покупателя, хотя я выставлял ее повсюду, даже в Америке. И только в 1900 году на Выставке столетия в Амстердаме, где эта вещь вызвала большое восхищение, господин Бредиус, директор Гаагского музея, купил ее за 200 000 франков. Недавно ему давали за нее два миллиона, но он отказался.

На той же распродаже Удри я приобрел одно полотно Веласкеса за 2200 франков, одно – Якоба Рёйсдала за 1000 франков и два портрета работы Гойи: «Женщину с гитарой» за 4200 франков и «Женщину с веером» за 2200. Первый из этих портретов я вновь купил за 77 000 франков в 1905 году на распродаже Поммереля, где он значился как «Предполагаемый портрет герцогини Альба»; это замечательная вещь, которую сегодня нетрудно было бы продать за 300 000 франков. «Женщину с веером» приобрел за 29 000 франков Лувр на распродаже Кюмса в 1898 году, до того как цены на Гойю поднялись.

Покупка этих двух портретов внушила мне желание поискать в Испании другие портреты художника, и я довольно дешево приобрел целую серию их. Самый красивый из них, который я продал госпоже Натаниэль де Ротшильд, обошелся мне всего в 3000 франков. Сегодня он стоил бы в сто раз дороже.

В Америке, где работы школы 1830 года идут сейчас особенно хорошо, общественное мнение было настроено против наших великих художников еще больше, чем во Франции. Подтверждением этому может служить хотя бы такой факт. Я продал господину Адольфу Бори из Филадельфии, моему уважаемому клиенту и другу, ставшему впоследствии секретарем морского ведомства, большое количество выдающихся произведений Делакруа, Коро, Милле, Руссо, Дюпре, Диаза, Тройона и других наших великих художников. Когда он вернулся с ними в Филадельфию, его считали сумасшедшим, потому что он купил такие «ужасы», и Бори вынужден был скрывать свои приобретения, пока всемирный успех нашей прекрасной школы не позволил ему вновь обнародовать их, не боясь навлечь на себя насмешки. Бори прослыл с тех пор великим знатоком живописи. После его смерти наследники продали все картины за сумму, в двадцать раз превышавшую ту, что он заплатил за свое собрание.

1869–1871

На свое несчастье, годом раньше я познакомился с владельцем фабрики бронзовых изделий господином Марнинаком, который внушил мне доверие. У него в Париже были отличные связи, в числе его заказчиков состояли господин де Дюбейран, директор банка «Crédit Foncier», и Фроман-Мёрис – оба, кстати сказать, понесли из-за него значительные денежные потери. Марнинак был человеком очень обходительным, умным и сумел заговорить мне зубы. Когда я рассказал ему о своем желании подыскать какого-нибудь капиталиста, который помог бы мне в предпринятой мною трудной кампании, с тем чтобы я получил возможность подольше держать у себя великолепные вещи, оказавшиеся в моих руках, и не спешить их продавать (это всегда чревато опасностями и мешает поддерживать уровень цен), он назвал мне имя Эдвардса, левантийского банкира, составившего крупное состояние в Константинополе и недавно осевшего в Париже. Марнинак был близко знаком с Эдвардсом и свел меня с ним. Простодушный, как всегда, я изложил хозяину свои замыслы, он одобрил их, и я уже решил, что нашел ту опору, которую искал. К несчастью, это был противник, борьба с которым была мне не по плечу. Прожив всю жизнь среди честных людей, я был доверчив и не мог даже предположить, что такой богатый человек захочет обманывать и эксплуатировать меня. После недолгих переговоров было решено, что Эдвардс будет предоставлять мне необходимые кредиты по мере возникновения у меня нужды в них. Я, со своей стороны, обязался передать ему в качестве гарантии картины в количестве, достаточном для покрытия авансированных сумм, и так как у Эдвардса была прекрасная квартира на бульваре Осман, мы договорились, что он вывесит эти полотна у себя в гостиных, чтобы все считали, будто он их купил. В определенный момент я продам их с аукциона от его имени, что, как казалось мне, обязательно обеспечит успех распродажи. В самом деле, распродажи коллекций любителей проходят обычно успешнее, чем любые другие, ввиду того что у покупателей существует сильное предубеждение против торговцев. Соглашаясь на такую комбинацию, я совершил ошибку, тем более что кредит мне Эдвардс предоставлял под ростовщические проценты, но я был убежден, что произведения наших великих художников быстро возрастут в цене благодаря той кампании, которую я, опираясь на Эдвардса и его друзей, поведу теперь с гораздо большей смелостью. Я рассчитывал получить такую прибыль, которая дала бы мне возможность не только уплатить большие проценты Эдвардсу, но одновременно и поднять стоимость огромного запаса картин, которым я располагал.

Все это было только иллюзией, потому что, несмотря на мои усилия и временные успехи, которых я добивался в течение пяти первых лет, прошло целое десятилетие, прежде чем наступило реальное повышение цен на произведения названных выше художников, бывших, в большинстве своем, друзьями моего отца, а затем и моими. Эта иллюзия, которую я упорно питал, невзирая на бесчисленные трудности, возникавшие на моем пути, обрекла меня на большие неприятности, свела на нет мои усилия и в конце концов довела меня до разорения, причем мне только чудом удалось вторично встать на ноги.

Со всем пылом новообращенного я убедил себя, что, если бы просвещенным и честным художественным критикам, преданным тому же делу, которое защищал и я, была предоставлена возможность издавать свой собственный художественный журнал, они сумели бы повлиять и подействовать на публику гораздо успешнее, нежели я: их-то уж никто бы не заподозрил в корыстных целях. Меня же неоднократно упрекали в этом, особенно позднее, после 1871 года, когда я выступил в защиту молодых художников новой школы с той же пылкостью и тем же упорством, с какими служил делу их предшественников. Такие упреки задевали меня гораздо больнее, чем утверждение, будто я веду себя как безумец. Я всегда поступал как честный человек, руководствующийся голосом совести, но люди признали это лишь тогда, когда я состарился.

Обсудив вопрос с рядом друзей, любителей и критиков, я решил основать журнал «Revue internationale de l’art et de la curiosite»[25], мое имя не должно было упоминаться в этом органе, чтобы не повредить той совершенно бескорыстной цели, которую я преследовал. Редактировать журнал я поручил романисту Эрнесту Фейдо, брату моего клиента Альфреда Фейдо; оба они были друзьями наших великих художников. Мой выбор вследствие неопытности оказался серьезной ошибкой. Я предложил Фейдо пригласить сотрудничать в издании Альфреда Сенсье, Бюрти, Альфреда Мишеля, Лафенетра и других, поставив им задачу – защищать здравые концепции в искусстве, и в частности поддерживать наших великих художников, единственных подлинных мастеров современной французской школы. Все расходы по изданию легли на меня. Однако журнал не приобрел особой популярности, потому что редакторы его не оправдали моих надежд. Журнал был безжизнен, неинтересен и не отвечал той цели, которою я задался. Война 1870 года, естественно, прервала издание журнала, но в конце 1871-го оно возобновилось. Я передал руководство журналом Альфреду Сенсье, большому другу Руссо и Милле: я все еще доверял ему, невзирая на странные вещи, которые по секрету рассказал мне о нем Милле за несколько месяцев до смерти. Сансье воспользовался своим положением и напечатал в журнале ряд статей о Руссо, а затем, с минимальными для себя расходами, издал их отдельной книгой, не пожелав подарить мне ни одного экземпляра. Поняв наконец, что журнал обходится мне очень дорого, но отнюдь не служит делу, ради которого он создан мною, я прекратил его выпуск.

Обнадеживающие результаты, которых я достиг за последние годы своей деятельности, еще более укрепили мою веру в скорый успех предпринятого мною дела, и я уже не раз жалел о том, что не располагаю достаточно просторным помещением, где можно было бы в благоприятных условиях вывешивать и показывать принадлежащие мне великолепные полотна. Мне даже случалось отказываться от выгодных предложений и воздерживаться от покупки выдающихся произведений только потому, что их негде было хранить. Мне казалось, что, если б у меня была достаточно просторная и хорошо освещенная галерея, я мог бы устраивать выставки, которые бы наделали шуму, привлекли внимание публики и сильно помогли мне убедить ее в талантливости великих художников, с каждым днем вселявших в меня все более страстную любовь. В этой мысли меня поддерживали как сами художники, так и многие мои клиенты, и она превратилась в нечто вроде навязчивой идеи.

К тому же меня давно огорчало, что я не могу сосредоточиться исключительно на операциях с интересовавшими меня картинами и вынужден тратить много времени на торговлю рисунками и красками, которая сильно выручила моего отца в трудное время, но теперь, когда основные наши дела приобрели такой размах, стала лишь препятствием и помехой в них. Все эти соображения побуждали меня стремиться к полной перестройке фирмы, а это было возможно лишь при наличии нового помещения.

После долгих поисков здания, где можно было бы устроить отвечавшую моим планам галерею, я было почти снял прекрасные залы на Итальянском бульваре, в которых с 1861 по 1865 год Мартине устроил несколько весьма примечательных выставок и которые он затем переоборудовал для концертов. Я уже договорился с владельцем здания Ричардом Уоллесом, как вдруг его поверенный усмотрел в деле непреодолимые трудности. Тогда я решил снять свое теперешнее помещение, принадлежавшее Эмилю де Жирардену, другу Марнинака. В здании этом, расположенном между улицами Лаффит и Лепелетье, помещался сначала пассаж, затем ресторан Всемирной выставки 1867 года и, наконец, кафе «Лепелетье». Я подписал арендный договор на тридцать лет и 15 октября 1869 года вступил во владение, но вынужден был произвести большие переделки, занявшие целых полгода. Не осуществив своего намерения снять галерею на Итальянском бульваре, столь часто посещаемом иностранцами и всеми богатыми парижанами, я совершил серьезный промах: помещение, арендованное мною, было расположено далеко от бульвара и не на виду, так как с обеих сторон выходило на малолюдные улицы.

Одновременно с этим Марнинак переарендовал у меня мой большой магазин на улице де ла Пэ на весь оставшийся срок действия арендного договора с добавочной уплатой в мою пользу всего лишь 2500 франков ежегодно и на условии, что я освобожу помещение до 15 апреля следующего года.

Мое соглашение с Марнинаком обязывало меня освободить и большую квартиру на втором этаже, над магазином, которую занимала моя семья; поэтому я стал подыскивать себе новое жилье поближе к улице Лаффит. Выбор свой я остановил на просторной квартире на шестом этаже дома номер 7 на улице Лафайет, куда мы и переехали в начале 1870 года.

Мой отказ от прекрасного магазина на улице де ла Пэ был серьезной ошибкой, и мне пришлось расплатиться за нее двадцатью годами тяжелых переживаний. Я и теперь не понимаю, как мог совершить ее, ведь я отчетливо понимал тогда, что именно удачное расположение магазина обеспечило немедленное расширение и дальнейшее процветание нашей фирмы. Этот магазин спас моих родителей, дело которых совершенно захирело в злополучном помещении на улице Пти-Шан. Мое страстное увлечение творениями наших великих художников совершенно ослепило меня, я забыл, что я коммерсант и что целый ряд обстоятельств не позволяет мне предаваться столь дорогостоящим затеям. В данных обстоятельствах, как и в течение всей своей жизни, я думал скорее об интересах других людей, чем о своих собственных, и поступал не как торговец, а как художник-дилетант.

Я слишком поздно сообразил, что выставки выгодны художникам, поскольку они упрочивают их репутацию, но вредят торговле. Покупатели видят на них слишком много вещей сразу, колеблются, прислушиваются к отзывам других посетителей и в конце концов решают повременить с покупкой. Кроме того, в большом зале любой предмет кажется маленьким, а следовательно, и цена, запрашиваемая за картину, кажется слишком высокой, чего не было бы, если бы картины смотрелись в маленьком помещении. Сколько раз мне самому пришлось убеждаться в этом, покупая картины! Цена, представлявшаяся мне очень низкой, пока я был у покупателя, сразу начинала мне казаться высокой, как только картину перевозили ко мне в галерею, да и сама картина часто выглядела гораздо хуже, потому что соседство других полотен, особенно полотен более высокого качества, всегда вредит тому, на которое смотришь.

Кроме того, в нашем деле товар чаще всего привлекает любителей не своими подлинными достоинствами, а редкостью и особенно ореолом тайны, окружающей его. Если по наивности показать много шедевров сразу, то, вероятнее всего, ни один из них не будет куплен. Зрители удовлетворятся тем, что посмотрят на эти шедевры, а потом пойдут в другое место и купят там по более дорогой цене менее примечательные, но лучше показанные полотна.

Моя вместительная галерея обладала еще одним недостатком – ее размеры вынуждали меня делать все новые покупки, чтобы подогревать интерес посетителей. Словом, я, и без того слишком увлеченный произведениями искусства, перестал сообразовываться со своими возможностями.

Через несколько месяцев после моего переезда на улицу Лаффит разразилась война, наши армии были одна за другой разбиты, и пруссаки подошли к Парижу. Чтобы избавить жену и пятерых малышей от ужасов неизбежной осады, я решил немедленно отправить их в безопасное место и остановил свой выбор на Балане в Перигоре, где у моего тестя было имение. Сам же я наспех упаковал все свои картины, начав с самых дорогих, с намерением отослать их в Англию, а затем уехать туда, лично получить груз и посоветоваться с тамошними своими друзьями о том, как мне быть в дальнейшем. Я успел отправить все в Лондон до того, как неприятель перерезал железную дорогу, и уехал из Парижа как раз перед тем, как были закрыты заставы. Рамы большинства картин за неимением времени упаковать не удалось. Я принял решение уехать в Англию и увезти туда свои картины не только потому, что не хотел рисковать ими, но еще и в надежде на то, что, используя свои заграничные связи, я в известной степени сумею и там продолжать свои операции, поскольку в моем распоряжении будет большое количество превосходных полотен. Я рассчитывал таким образом обеспечить семью, помочь друзьям, а по окончании войны расплатиться по своим обязательствам. Фор, господин Гольдшмидт и некоторые другие лица также поручили мне отослать в Лондон их коллекции вместе с моей. Таким образом, прибыв в Англию, я имел в своем распоряжении замечательное собрание первоклассных произведений искусства.

Я отправил весь багаж на имя Уоллеса, которого попросил оставить его в таможне, пока я не найду места, где смогу расположить мою коллекцию. Уоллес подыскал для меня временное помещение в Хеймаркете, и вскоре я его снял. Галерея, находившаяся в доме номер 159 по Нью-Бонд-стрит, представляла собой просторное, пустовавшее тогда помещение; по досадной случайности она называлась Немецкой галереей. Недостающие мне рамы я заказал тут же, в Лондоне.

В Англии меня знали слишком мало, чтобы мое имя привлекло на выставки много народу, поэтому я счел за благо объявить их устроителем несуществующий выставочный комитет в составе Коро, Милле, Ж. Дюпре, Диаза, Добиньи, Курбе. К этим именам я впоследствии добавил Бонвена, Рикара и Легро, находившихся в Лондоне, а также Фромантена и Зиема.

Я упоминался лишь в качестве администратора выставки. Разумеется, я не мог предварительно проконсультироваться со всеми названными художниками, но был совершенно уверен, что они одобрили бы мои действия.

Эти замечательные выставки я устраивал все пять лет, пока имел в своем распоряжении галерею, где нашло себе приют немалое число шедевров, созданных самыми знаменитыми нашими живописцами. Они привлекли к себе большое внимание. Пресса заняла чрезвычайно благожелательную позицию, и художественные критики поместили во всех газетах длинные и весьма хвалебные статьи о выставке.

Некоторые любители из Лондона и Глазго, в том числе господа Мюриэтта, Форбс, Йонидес, Мьевиль, Луис Хаттс и другие, сделались моими клиентами и сразу же кое-что приобрели по ценам, тогда для меня вполне приемлемым, а сегодня совершенно невероятным.

Большую помощь оказал мне в то время художник Легро, уже много лет живший в Лондоне.

Я намеревался вызвать в Лондон жену и детей, как только там устроюсь. Я снял для нас небольшой домик с садом в Бромптен-Кресенте, рядом с Южнокенсингтонским музеем, и жена моя приехала туда с четырьмя старшими детьми, оставив маленькую Жанну с кормилицей у своих родителей в Периге. Поездка оказалась нелегкой, ввиду того что прямое железнодорожное сообщение было в нескольких местах перерезано, но все кончилось благополучно, и, встретив свое маленькое семейство на вокзале, я с радостью убедился, что мои близкие совершенно здоровы. Мы прожили в нашем маленьком домике вплоть до сентября и в общем очень счастливо, если вспомнить, какая жизнь ожидала бы нас в Париже, останься мы там на время осады и Коммуны.

Я привез с собой такое количество выдающихся произведений лучших наших художников, что сумел организовать ряд выставок, которые запомнились всем людям со вкусом, жившим тогда в Лондоне, и в значительной степени содействовали ознакомлению англичан с талантом наших великих живописцев. Доход, полученный мною от этих операций, позволил мне покрыть все расходы, содержать семью, а также нескольких французских художников, бежавших, как и я, в Лондон, и посылать деньги Милле, поселившемуся в Шербуре, Ж. Дюпре, жившему в Кайе, Фромантену, жившему в ЛаРошели, Диазу, Бонвену и ван Марке, находившимся в Брюсселе. Со своей стороны, многие из них отправили мне в Лондон определенное число картин. Милле, например, который, не будь меня, остался бы без средств к существованию, присылал мне много картин; он сумел написать их в Шербуре и просил за них до смешного мало, прибавляя, что я могу снизить даже эти цены, если нахожу их слишком высокими. К его великому удивлению, я, наоборот, заплатил ему больше, чем он просил.

Брам, поселившийся в Брюсселе, неоднократно привозил мне картины, которые покупал у Диаза, Дюпре и других художников, и деньги, полученные им от меня в это печальное время, позволили ему содержать семью и не прекращать дел.

Ввиду того что Париж находился в осаде, Брюссель стал весьма важным деловым центром. Там нашли себе приют многие французские художники и любители, туда понаехали иностранные коллекционеры и торговцы, выгодно скупившие все, что можно было купить. Я сам несколько раз ездил туда из Лондона и наконец, ввиду неясности политической обстановки и кризиса во Франции, который грозил затянуться надолго, решил открыть там, на площади Мучеников, галерею, уступленную мне хорошим моим знакомым фотографом Гемаром. Заведовать ею я поручил одному мелкому коллекционеру из Бордо, человеку редкой честности, который недавно разорился и искал заработка. Я немедленно выслал ему из Парижа и Лондона несколько картин, и в течение трех-четырех лет мы устроили с ним в Брюсселе ряд примечательных выставок. Как и наши лондонские выставки, они содействовали ознакомлению иностранцев, понаехавших в столицу Бельгии, со всеми великими французскими художниками.

Брюссель давно уже был отличным рынком сбыта произведений французского искусства, и в нем существовали очень крупные собрания, как, например, коллекции королевского министра господина ван Прета, биржевого маклера господина Краббе, директора монетного двора господина Аллара, с коими я с давних пор поддерживал деловые связи, а также многих других любителей.

В начале 1871 года я познакомился в своей лондонской галерее с Моне, чьи картины привлекли мое внимание в последних Салонах, хотя самого художника, почти никогда не бывавшего в Париже, мне так и не довелось встретить. Моне привел ко мне Добиньи, высоко ценя его талант. Я немедленно купил у Моне все картины, написанные им в Лондоне. Он, в свою очередь, познакомил меня с Писсарро, также находившимся в Лондоне и написавшим там много очень интересных картин. Моне я заплатил за картины по 300 франков, Писсарро – по 200. Такую же цену я давал им еще много лет. Другой на моем месте был бы менее великодушен: когда я бывал не в состоянии покупать, эти художники вынуждены были отдавать свои вещи за 50–100 франков, а то и дешевле.

Вскоре я начал экспонировать на своих выставках по нескольку полотен этих художников и даже продал некоторые из них, хотя и с трудом.

Первого июня 1871 года в Кенсингтоне, в зданиях, специально построенных для этой цели, и в частности в Альберт-холле, открывалась Международная выставка изящных искусств. Господин Дю Соммерар, генеральный комиссар Франции, находился в большом затруднении: ни правительство, ни художники не смогли ничего прислать ему из Парижа, и наша страна рисковала быть очень плохо представленной. Он обратился ко мне, и я одолжил ему многие из тех прекрасных картин, которые привез с собой перед началом осады. Благодаря этому французский отдел оказался весьма примечательным и имел шумный успех у публики. Я продал на этой выставке ряд картин наших великих художников, в том числе великолепную «Охоту на львов» Делакруа, которая мне досталась от Фора.

Поскольку из-за войны и Коммуны Париж был отрезан от внешнего мира и всякая деловая жизнь в нем замерла, иностранные торговцы и многие любители вообразили, будто там царит полная подавленность и, следовательно, картины и прочие предметы искусства утратили всякую ценность. Поэтому они с нетерпением ожидали открытия парижских застав, чтобы помчаться туда и за гроши скупить все, что им захочется. Они сильно просчитались. Связи, завязанные в Англии и Бельгии поселившимися там нашими художниками, равно как успех наших выставок в Лондоне и Брюсселе, весьма способствовали привлечению внимания к творчеству нашей прекрасной французской школы и созданию за границей целой новой группы любителей.

Отдавая себе отчет в сложившемся положении, я, как только связь с Парижем восстановилась, поспешил телеграфировать или написать всем своим деловым знакомым об оживлении спроса за границей, рекомендуя отнюдь не снижать цены, так как покупатели, несомненно, появятся.

Вместо подавленности, которую иностранцы ожидали встретить в Париже, они повсюду столкнулись с хорошо осведомленными людьми, отнюдь не склонными снижать цены, а, напротив, даже повышавшими их. Тогда неожиданно началось всеобщее повышение цен, и дела заметно оживились, чему немало способствовал и я, произведя большие закупки.

Вечером 17 марта, решив, что теперь в Париже опять спокойно, я выехал туда, чтобы лично посмотреть, в каком состоянии мое предприятие. Галерея, которую я оставил на попечение одного из своих служащих, была превращена в лазарет, и в ней царил полный хаос. Но еще больше потрясло меня то, что утром в день моего приезда на Монмартре были убиты два генерала и провозглашена Коммуна. Делать мне в Париже, таким образом, было нечего, и я немедленно вернулся в Лондон; поездки мои в Париж возобновились лишь после падения Коммуны, но появлялся я там всегда на короткий срок, поскольку меня ждали в Англии семья и важные дела. Окончательно мы возвратились на родину лишь в сентябре, вверив наш дом и галерею на Нью-Бонд-стрит попечениям одного из моих служащих. Вскоре в Париж из Периге привезли и мою дорогую крошку Жанну.

К сожалению, мне недолго пришлось наслаждаться счастьем в лоне семьи, вновь соединившейся после стольких испытаний. В середине ноября я отправился с женой в оперу на «Фауста»; дома жена чувствовала себя отлично, но в середине спектакля ей стало нехорошо, и это внезапное недомогание усугубилось в связи с тем, что она была беременна. Мне пришлось отвезти ее домой. По дороге она каким-то образом сильно простудилась, и у нее началось воспаление легких.

Через несколько дней, когда жене стало уже гораздо лучше, у нее неожиданно случилась закупорка сосудов, и, несмотря на все усилия врачей, в 2 часа утра 27 ноября, успев, к счастью, воспользоваться услугами служителей церкви, она была отнята у меня смертью в присутствии наших дорогих детей, которых я поднял с постели.

Отпевали мою бедную жену в церкви Сен-Луи-д’Антен, так как наш дом на улице Лафайет относился к этому приходу. В этой же церкви в 1843 году я впервые принял причастие.

Я остался один с детьми на руках и был вынужден поселить у себя свою старую тетку Луизу, которая и до этого почти всегда жила с нами, а во время войны сопровождала нас в Лондон. Кроме того, я подыскал наставника для троих своих сыновей. Это был аббат Фурналь, священник из Авейрона и превосходный человек; он первоначально совсем один взял на себя заботы о воспитании моих детей и справился со своей задачей к полному моему удовлетворению. Когда мальчики подросли настолько, что смогли поступить в коллеж, незадолго перед тем открытый отцами иезуитами на Мадридской улице, аббат Фурналь продолжал присматривать за ходом их занятий и репетировал их в перерывах между классами.

Невосполнимая утрата, оставившая меня вдовцом с пятью детьми, причем старшему едва пошел десятый год, оказалась для меня ударом, последствия которого я чувствовал всю жизнь. Он глубоко омрачил жизнь и моим дорогим детям: как я ни силился заменить им незабвенную покойницу, я никогда не выполнял нелегкий родительский долг так, как сумела бы это сделать умная, образованная и самоотверженная мать-христианка. Вполне вероятно также, что благоразумие и здравый смысл моей покойной жены помешали бы мне совершить те чудовищные промахи в делах, которые на долгое время поставили под угрозу будущность моих детей. Но я был лишен ее советов, и ничто уже не останавливало меня на опасном пути, на который меня толкнули страстная любовь к прекрасным созданиям наших великих художников и уверенность в том, что наградой за мои усилия будет быстрый успех. Не задумываясь над возможными последствиями своей неосторожности, я во все возраставших размерах продолжал закупки, не соответствовавшие моим возможностям.

1872–1873

Шум, поднявшийся вокруг моих выставок в Париже, Лондоне и Брюсселе, вызвал у меня неосторожное стремление собрать все то прекрасное, что создала школа 1830 года, многие произведения которой еще можно было приобрести. Мне казалось, что, сколько я их ни куплю, все будет мало, так как мне теперь приходилось снабжать картинами не только свой магазин на улице Лаффит, но и два филиала, открыть которые меня вынудили сложившиеся обстоятельства. Похвалы прессы и комплименты, которые я ежедневно выслушивал от поклонников моих любимых художников, убедили меня в том, что минута окончательного торжества последних уже наступила, и я лихорадочно устремился на поиски новых шедевров, что было весьма несложно, так как многие владельцы частных собраний в связи с войной понесли значительные утраты.

Господин Гаве, например, когда-то с отменным вкусом собравший множество первоклассных вещей Милле, Делакруа, Коро, Руссо, Диаза, Дюпре и других, уступил мне скрепя сердце ряд неподражаемых произведений этих художников. Неудачные спекуляции земельными участками и постройками, затеянные Гаве перед войной, почти начисто разорили его, и он избежал банкротства лишь благодаря тому, что поочередно сбыл мне все свои полотна. Для начала я купил у него за 30 000 франков «Вечернюю молитву» Милле, «Возвращение пастуха со стадом» за 32 000, «Возвращение пахаря» за 20 000, два восхитительных полотна Руссо по 30 000 каждое, а затем, по мере того как у Гаве возникала нужда в деньгах, большое число других прекрасных произведений Милле, Коро, Дюпре, Руссо, Бари и Диаза. В течение двух лет я только и делал, что увозил от него все эти картины, которые он продавал мне сравнительно дорого, хотя сам купил их очень дешево. Из современных вещей Гаве оставил себе только несравненную серию пастелей Милле, но в 1875 году он и ее поручил мне продать с аукциона от его имени.

Семнадцатого марта 1873 года после нескончаемых переговоров с Сенсье я договорился с ним о покупке его коллекции, которую он собирал в течение многих лет. Она состояла из 167 картин и рисунков, которые он в большинстве случаев в буквальном смысле слова за гроши приобрел непосредственно у художника. Ввиду относительно высокой цены, запрошенной Сенсье, я пытался уговорить одного из моих коллег – либо Брама, либо Франсиса Пти – войти со мной в половинную долю, но они не согласились, так как были менее пылки, чем я. Кроме того, после моего возвращения в Париж Брам вообще отказался от совместных покупок, которые мы делали с ним до войны.

Как уже сказано, собрание Сенсье включало 167 картин и рисунков, в том числе 34 полотна и 19 пастелей Милле, оцененных в совокупности в 116 450 франков, 23 полотна и 9 акварелей и рисунков Руссо на сумму 89 850 франков, 22 полотна Диаза на сумму 28 200 франков, 2 вещи Делакруа – 6500 франков, 8 картин Коро – 19 500 франков и 50 работ различных других авторов – 13 440 франков, а всего на сумму 267 440 франков.

В числе вещей Милле были знаменитый «Сеятель», попавший позднее в галерею господина Вандербильта, «Вязальщики снопов», находящиеся сейчас в галерее Томи-Тьери в Лувре, уменьшенное авторское повторение «Собирательниц колосьев», которое 12 лет тому назад я продал с аукциона за 100 000 франков; «Возвращение с полей», попавшее в собрание Джона Т. Мартина в Нью-Йорке, и 19 других восхитительных полотен того же уровня, проданных впоследствии за бешеные деньги.

Серия Руссо включала прославленный «Дуб на скале».

Среди произведений Коро фигурировали «Вакханка с пантерой» и «Раненая Эвридика», шедевры, которым теперь просто нет цены и которые мы тогда продали по дешевке, а затем вторично купили уже за довольно большие деньги.

Сегодня такая коллекция стоила бы баснословную сумму, но самому Сенсье, жившему на скромный оклад чиновника министерства внутренних дел, где он к концу жизни дослужился до помощника заведующего канцелярией, она обошлась очень недорого. Это подтверждает хотя бы такой факт, что, увидев у меня уменьшенное повторение своих «Собирательниц колосьев», бедный Милле признался, что Сенсье дал ему за эту картину 40 франков. Остальные вещи Сенсье приобрел по таким же ценам.

Я часто навещал Коро, и он постепенно продал мне большое число пейзажей всех размеров, среди прочего – «Пожар Содома», выставленный в Салоне 1857 года, и «Туалет», выставленный там в 1859 году. За два этих несравненных шедевра я заплатил ему 15 000 и 10 000 франков соответственно. Первый я продал Абрахаму Камондо за 20 000 франков, а после смерти последнего выкупил эту картину за 100 000 франков у его сына Исаака и позднее перепродал ее за 125 000 франков господину Г. О. Хэвемайеру. «Туалет» у меня купил господин Данкен. Сейчас эта картина принадлежит госпоже Дефоссе, которая выкупила ее за 175 000 франков на распродаже после смерти своего мужа и в прошлом году отказалась продать ее за 800 000 франков. Столько же стоит теперь и «Пожар Содома».

Милле, признательный мне за все, что я делал для него в течение многих лет, работал теперь только для меня, и я получил от него ряд выдающихся произведений, в том числе большой вариант «Возвращения пастуха со стадом», проданного при распродаже коллекции Блана; вариант этот был еще красивее оригинала, и я продал его господину Гарриману, тому самому американцу, который приобрел у меня «Эдипа» Гюстава Моро. Получил я от Милле и «Женщину с лампой», которую уступил Лорану Ришару и которая несколько лет тому назад была продана в Америке за 400 000 франков. Тогда я заплатил за нее Милле 16 000 франков, больше, чем он получал за какую-нибудь из своих картин. «Пастух» обошелся мне в 1200 франков. Прислал он мне также картину, изображавшую женщину, которая поит корову, и проданную мною тому же Лорану Ришару, «Пастушку индюков», попавшую впоследствии в руки господина Даны, издателя нью-йоркской газеты «Sun», большую «Пастушку с пряжей», проданную нами госпоже Уоррен из Бостона и подаренную последней Бостонскому музею (это один из наиболее значительных шедевров Милле, который продал мне его за 12 000 франков). «Пастушку в лунном свете», находящуюся теперь в коллекции Томи-Тьери, он продал мне за 10 000 франков (этот вариант весьма примечателен, хотя и менее красив, чем оригинал, принадлежавший сперва господину Блану, затем господину де Кергофу, мне и господину Карлену; на распродаже собрания господина Карлена в том же 1872 году я вновь купил вышеназванный вариант за 20 000 франков). Следует упомянуть также «Пастушку гусей», «Сбивальщицу масла», «Женщину с ведрами», пейзажи и т. д.

Жюль Дюпре, мой большой друг, также уступил мне ряд картин, в том числе немало замечательных. С тех пор как я сильно помог ему выбиться из нужды, до которой его довела скверная привычка месяцами возиться с одной и той же картиной, без конца соскабливая и переделывая ее, он воспрял духом и создал прекрасные вещи, цены на которые уже начали резко повышаться.

Очень много работ я купил у Курбе, с которым давно поддерживал отношения. Во время осады, боясь, как бы его мастерская не попала под обстрел, художник перевез ко мне все свои важнейшие и еще не проданные полотна – «Мастерскую», «Похороны в Орнани», большие «Битвы оленей» и т. д.

Добиньи, спрос на которого сильно возрос, уже начал работать чуточку торопливо, но все еще писал очаровательные пейзажи. Его «берега Уазы» нравились любителям больше, чем любые другие мотивы, и позднее были проданы за огромные деньги. Добиньи уступил мне довольно большое число этих пейзажей, причем по очень скромной цене от 800 до 1000–1500 франков.

Диаз, живший во время войны в Брюсселе и завязавший там знакомства со многими иностранными любителями и торговцами, поднял цены на свои картины, но я первый благословил его на это и приобрел у него, помимо множества маленьких пейзажей, несколько больших лесных видов на 5000 франков, сумму, казавшуюся в то время фантастической. В последние годы кое-какие из тогдашних моих приобретений продавались за 100 000 и даже 150 000 франков.

Ван Марке, сосед Диаза по мастерской, а потом, после смерти Тройона, и ученик, которому очень помог завоевать себе имя контракт, заключенный со мной, также уступил мне ряд картин. Но с тех пор как он обязался работать исключительно на меня, у него отбою не было от покупателей, и он мог бы продавать им свои вещи с большей для себя выгодой, чем мне. Поэтому мы с ним условились, что он сам будет вести переговоры с покупателями, а разницу между их ценой и той, какую назначил я, мы будем делить. Ван Марке сильно на этом выиграл, так как значительно повысил цены, хотя с точки зрения сегодняшнего дня они все равно кажутся смехотворными. Впрочем, срок действия нашего контракта истек уже в 1873 году.

Зием, с которым у меня всегда были наилучшие отношения, также продал мне много видов Венеции, Константинополя и Марселя – он писал их с удивительной легкостью; этим своим даром он впоследствии стал злоупотреблять, что весьма повредило его репутации.

Бари, Домье, Йонгкинд, Буден, Кальс, Лепин, Дж. Л. Браун и другие также снабдили меня большим числом картин и акварелей по более чем умеренным ценам, так как все эти художники, бывшие отнюдь не в моде, лишь с большим трудом сбывали свои вещи и сводили концы с концами. Они были просто счастливы, вступая в деловые отношения со мной, потому что я никогда не торговался.

Многие из них настаивали даже, чтобы я сам назначал цену, так как знали, что я дам больше, чем они запросят.

Помимо тех вещей, которые я приобретал непосредственно у художников, я многое покупал у коллег-торговцев и особенно у любителей, всегда склонных по самым разным причинам прибыльно продать свои картины.

Зедельмайер продал мне прекрасного «Товия» Милле за 7500 франков (на распродаже Блана).

Адмирал Жорес, с которым я уже не раз вел дела, продал мне двух «руссо» за 20 000 франков, несколько вещей Диаза и т. д.

Февр, с которым я часто заключал солидные сделки, уступил мне замечательную картину Гюстава Моро «Юноша и смерть», проданную мною господину Каэн д’Анверу.

Гределю́, позолотчик Коро, с которым тот неизменно расплачивался картинами, продал мне двенадцать очаровательных пейзажей этого мастера.

Господин Гарнье, любитель, купивший у меня много картин, а затем оказавшийся перед необходимостью раздобыть большую сумму наличными, продал нам целую прекрасную коллекцию, где находились «Арабы за игрой в кости» Делакруа.

Господин Ларрье, депутат от Бордо и владелец знаменитого виноградника О’Брион, всегда усиленно спекулировавший картинами, продал мне за 105 000 франков десяток весьма значительных вещей, в том числе несколько полотен Коро и Делакруа.

Господин Вердье, зубной врач с улицы Лаффит, с которым мне случалось заключать сделки на сотни тысяч франков, продал мне одновременно 15 картин Коро.

Франсис Пти продал мне «Офелию» Делакруа за 20 000 франков, а также уменьшенное повторение «Убийства епископа Льежского».

Господин Дьетерле, друг Тройона, – две большие картины этого художника.

Эврар, бельгийский торговец, поселившийся в Париже, – «Урок вязанья» Милле за 20 000 франков. Я продал эту картину за 25 000 франков графу Камондо.

Негри, санкт-петербургский торговец, – большую картину Тройона за 22 000 франков.

Дюглере – две большие вещи Диаза за 20 000 франков.

Фердинанд Бишофсхейм – прекрасную вещь Руссо за 12 000 франков.

Господин Аллоу, известный адвокат, – «Коней, бьющихся в стойле» Делакруа; эта картина находится теперь в коллекции Камондо.

Мое страстное увлечение школой 1830 года, побуждавшее меня смело делать такие покупки, которые, по мнению коллег и даже большинства моих друзей, были просто разорительными, не заставило меня забыть ни о впечатлении, произведенном на меня купленными в Лондоне пейзажами Моне и Писсарро, ни о произведениях Мане, Пюви де Шаванна и Дега, бросившихся мне в глаза в Салонах различных лет еще до моего отъезда в Англию.

Сразу после возвращения в Париж я повидался с Моне и Писсарро, а также познакомился с Ренуаром, Сислеем и кое-кем из их друзей. Однажды у Альфреда Стевенса я увидел две картины Мане. Поскольку никто не посещал великого художника в его мастерской, он попросил своего друга Стевенса попробовать сбыть для него две упомянутые картины, а для этого вывесить их в своей мастерской. Это были великолепный «Булонский порт при лунном свете» (№ 112), находящийся теперь в коллекции Камондо, и столь же замечательный «Натюрморт» (№ 119), который я в 1886 году во время своей первой поездки в Нью-Йорк продал там господину Хэвемайеру за 15 000 франков. Стевенс запросил с меня по 800 франков за каждую картину. Я немедленно согласился и, придя затем в восторг от своей покупки, потому что произведение искусства восхищает по-настоящему лишь тогда, когда принадлежит вам и находится у вас, на другой же день отправился к Мане. Я нашел у него целую коллекцию выдающихся картин, многие из которых еще раньше привлекали мое внимание в Салонах разных лет, а теперь, после того как я на досуге присмотрелся к своим вчерашним покупкам, они показались мне еще прекраснее. Я тут же купил у Мане за 35 000 франков все, что у него было, а именно 23 картины, дав ему ту цену, которую он запросил. Вот список этих вещей с указанием цены и номера по каталогу Дюре:

№ 51. «Убитый тореадор». Салон 1864 г. Я продал его Фору за 3000 фр., потом выкупил у него же и перепродал в Америку за 30 000 фр. Сейчас картина принадлежит Уайденеру 2000

№ 23. «Гитарист». Салон 1861 г. Также продана Фору за 4000 фр., потом, в 1907 г., выкуплена мною и теперь принадлежит г-ну Осборну, заплатившему за нее 200 000 фр. 3000

№ 12. «Пьяница», не допущен в Салон 1859 г., продан Фору и выкуплен мной 1000

№ 65. «Философ», принадлежит г-ну Эдди из Чикаго, который приобрел его у меня за 20 000 фр. Недавно он отказался продать картину за 125 000 фр. 1000

№ 66. «Нищий». Эту картину, как и предыдущую, я продал Фору за 1500 фр., а позднее выкупил ее. В 1912 г. мы продали ее Чикагскому музею за 100 000 фр. 1500

№ 95. «Тряпичник», проданный мною Ошеде за 1500 фр. Попал затем в коллекцию Круана 1000

№ 53. «Мальчик, пьющий воду» (или просто «Мальчик»), продан Шарлю Эфрусси, затем Розенбергу и Бернхейму 1000

№ 63. «Чтец», продан Фору за 1500 фр. В 1907 г. я выкупил у него картину за 100 000 фр., и она до сих пор еще принадлежит нам. В 1916 г. ее хотел купить городской музей Цинциннати (США) за 30 000 долларов (150 000 фр.) 1000

№ 77. «Трагический актер» (Рувьер). Отвергнута Салоном 1866 г. В 1898 г. мы продали ее г-ну Джорджу Вандербильту 1000

№ 88. «Женщина с попугаем». Салон 1868 г. Мы продали эту картину Ошеде за 2500 фр. Потом она досталась г-ну Эрвину Девису, подарившему ее Нью-Йоркскому музею 1500

№ 32. «Испанец» (портрет брата Мане в костюме испанского махо). Я продал эту картину Ошеде за 1500 фр. В 1878 г. на распродаже его собрания ее купил за 650 фр. Фор, у которого я ее позднее перекупил. Мы затем продали ее г-ну Хэвемайеру за 100 000 фр. 1500

№ 76. «Флейтист». Отвергнут Салоном 1866 г. Я продал его Фору за 2000 фр., а примерно в 1895 г. выкупил и продал Камондо. Сейчас принадлежит Лувру 1500

№ 29. «Испанский балет». Все еще находится в нашей коллекции на улице Ром 2000

№ 31. «Уличная певица» (или «Женщина с вишнями»). Я продал эту вещь Ошеде. На распродаже его собрания в 1878 г. она за 450 фр. досталась Фору, у которого я выкупил ее примерно в 1895 г. Тогда же мы продали ее за 70 000 фр. г-же Сиэрз из Бостона; сейчас ей предлагают за эту картину 200 000 фр., но безуспешно 2000

№ 125. «Отдых» (портрет мадемуазель Моризо). Салон 1873 г. В 1880 г. я продал эту картину Дюре за 3000 фр. На распродаже его коллекции в 1894 г., осуществленной мною, я выкупил «Отдых» за 11 000 фр. В 1898 г. мы продали его г-ну Дж. Вандербильту. Это одно из лучших созданий Мане, стоящее огромных денег 2500

№ 54. «Христос и ангелы». (Салон 1864 г.) Мы держали эту вещь у себя до 1902 г., так как на нее не находилось покупателя, а затем продали г-ну Хэвемайеру. Друзья Мане в течение 10 лет безуспешно добивались, чтобы ее приобрел Лувр. Это также один из шедевров художника 3000

№ 81. «Бой „Кирсежа“ с „Алабамой“». (Салон 1872 г.) Продан в Америке г-ну Джонсону из Филадельфии 3000

№ 37. «Мадемуазель В. в костюме тореадора» (портрет В. Брен[26]). Не допущена в Салон 1863 г. Продана за 4000 фр. Фору, у которого в 1895 г. мы выкупили ее, а затем перепродали г-ну Хэвемайеру 3000

№ 115. «Мол в Булони». Продан за 600 фр. Клаписсону, который опять перепродал ее мне. Находится сейчас в моем частном собрании 500

№ 138. «Порт в Бордо». Продан мною Дюре, на распродаже которого в 1894 г. я выкупил эту картину за 8500 фр. Мы уступили ее г-ну Мендельсону из Берлина 600

№ 84. «Цветы» (пионы). Я продал этот натюрморт за 600 фр. г-ну Сонье из Бордо. На распродаже его собрания в 1886 г. натюрморт был оценен в 680 фр. Я купил его и продал г-ну Моро-Нелатону, в чьей коллекции он и находится 400

№ 73. «Бой быков». Мы продали его только в 1886 г. в Нью-Йорке, за 5000 фр., затем выкупили и перепродали за 70 000 фр. Чикагскому музею 500

№ 117. «Морской берег». Продан Фору за 700 фр., потом выкуплен у него и до сих пор принадлежит нам 500

________

35 000

Несколькими днями позже я еще раз заглянул к Мане, который за это время собрал свои картины, находившиеся у его друзей; я купил у него вторую партию полотен, но список их у меня не сохранился. В числе их были «Музыка в Тюильри» (№ 16), «Мальчик со шпагой» (№ 41), «Отплывающий стимер» (№ 114), «Булонская эстакада» (№ 115), еще одна «Эстакада» и т. д., всего на сумму 16 000 франков. Я продал «Мальчика со шпагой» господину Эрвину Девису за 10 000 франков, а он подарил его впоследствии Нью-Йоркскому музею. «Музыка в Тюильри» оставалась у меня до 1908 года, когда я продал ее за 100 000 франков господину Хью Лейну, который подарил эту картину галерее Тейт в Лондоне вместе с большим «Портретом мадемуазель Евы Гонсалес», купленным им у меня за 150 000 франков.

Не успел я завершить все эти сделки с Мане, как отправился к Пюви де Шаванну, который до тех пор тоже еще ничего не продал, потому что в наш так называемый просвещенный век художника не признают тем дольше, чем он талантливее, оригинальнее и неповторимее. Я немедленно купил у Шаванна несколько картин: «Надежду», которую он намеревался послать в очередной Салон, куда она действительно была допущена; «Усекновение главы святого Иоанна Крестителя»; уменьшенные повторения четырех больших картин, которые первыми украсили Амьенский музей; «Магдалину в пустыне» и уменьшенное повторение его большой работы в Пантеоне, посвященной святой Женевьеве. Позднее Пюви де Шаванн постепенно продал мне и написал для меня много других картин, но сбыл я их очень не скоро и с большими трудностями. Представление о последних может дать следующий пример. Я заплатил Шаванну 7000 франков за «Надежду» (у меня долго хранился уменьшенный вариант этой вещи, проданный мною Анри Руару, на распродаже которого в 1912 году ее купил Лувр за 65 000 франков). Эту великолепную картину сочли такой уродливой, что я не мог сбыть ее даже по минимальной цене. Через несколько лет, нуждаясь в деньгах, я продал ее господину Пату за 3000 франков, а тот, в свою очередь разорившись, предложил мне вернуть ее за 2000 франков, на что я поспешил дать согласие. Во время первой своей поездки в Америку я продал эту вещь Эрвину Девису за 7000 франков. Позднее он с выгодой для себя перепродал ее не помню уж кому. У изображенной на этом полотне женщины свободные белые одежды. «Магдалину» через пятнадцать лет после того, как я купил ее, приобрел у меня за 4000 франков господин Шерами. Мне она обошлась в 5000 франков. Я выкупил ее на распродаже после смерти Шерами за те же, по-моему, 4000 франков, что показывает, как долго такой большой художник не мог завоевать признания. «Магдалину» я перепродал Франкфуртскому музею.

Вот другой пример. Шаванн дал мне для какой-то распродажи в благотворительных целях очаровательную картину, фрагмент одного из его марсельских панно. За отсутствием покупателей эта вещь осталась у меня и была оценена в 265 франков. Затем я продал ее Руару за 300 франков. На распродаже его собрания любитель из Берлина купил названную картину за 68 000 франков, причем Лувр до самого конца пытался перебить у него эту картину.

Шаванн был большой художник, но понимали его тогда лишь немногие знатоки да кое-кто из собратьев по ремеслу. Талант признали за ним только после его смерти, но до конца он все равно не был понят. Так было с Делакруа, Коро, Домье, Бари, Милле, Руссо, Мане и всеми великими художниками минувшего столетия, так останется и впредь, пока мода будет определяться снизу, а не сверху, как это было в старину, когда вкусы диктовались просвещенной верхушкой.

Незадолго до смерти Пюви де Шаванн, который был не только великим художником, но и сердечным человеком и преданным другом, сказал мне буквально следующее: «Я всегда был верен вам и, если не считать больших государственных заказов, всегда продавал свои вещи только вам, но тут нет особой моей заслуги, потому что к моим картинам никто никогда не приценялся».

Дега, с которым у меня также завязались прочные отношения и который также продал до этого лишь несколько второстепенных вещей, уступил мне для начала целую партию пастелей и картин, привлекших к себе так мало внимания, что я, несмотря на крайне низкие цены, лишь с большим трудом сбыл их по истечении ряда лет. Часть этих вещей у меня приобрел Фор, мой давний знакомый, с которым я очень сблизился во время своего пребывания в Лондоне, где мы жили с ним в соседних домах на Бромптен-Кресент; позднее я выкупил у него эти картины. В нашей коллекции на улице Ром есть одно небольшое полотно Дега, относящееся к тем временам. Это «Беговые дрожки» – я купил картину за 1000 франков и продал Фору за 1500, а через пятнадцать лет выкупил у него за 10 000. Есть в нашей коллекции и другая картина Дега – «Лошади на лугу», купленная мною у художника за 850 франков, проданная Тиссо за 1000 франков и позднее выкупленная у него. К тому же периоду относятся различные другие вещи, которые я сбыл в Лондоне. Одна из них – «Балет „Роберт-дьявол“», купленная у Дега за 3000 франков и проданная господину Йонидесу за 200 фунтов, вместе со всей коллекцией последнего перешла по его завещанию Южнокенсингтонскому музею[27]. При жизни Йонидесу давали за нее 10 000 фунтов, но он отказался. Интересно, сколько она стоила бы сегодня! Дега уступил мне также «Балерин на уроке», которых я продал Сикерту и за которых, еще много лет тому назад, сенатор Кларк уплатил 80 000 франков. Сейчас эта картина стоит по меньшей мере вдвое дороже. Я же дал за нее Дега 1500 франков и перепродал ее Сикерту за 2000. С полдюжины других полотен я уступил одному портному в Брайтоне, после смерти которого, лет двадцать тому назад, они – я, к сожалению, об этом не знал – были проданы за бесценок у Кристи и вновь куплены в Париже Манци и разными другими торговцами. Все это первоклассные произведения. Одно из них, «Балерины на уроке», купленное мною у Дега за 3000 франков и проданное за 200 фунтов, стоило бы сегодня 500 000 франков. Оно не менее красиво, чем другая картина под тем же названием, за которую Фор заплатил 4000 франков. Позднее я выкупил эту последнюю за 100 000 франков и перепродал полковнику Пейну за 125 000. Сегодня многие наши американские клиенты с радостью дали бы за нее полмиллиона франков.

Клод Моне, поселившийся в Аржантёе, поблизости от своего друга Кайботта, продал мне целый ряд очаровательных этюдов с натуры, написанных им во время поездки в Голландию, а затем и ряд картин, созданных в Аржантёе, Руане и окрестностях Парижа. Те самые полотна, за которые я неизменно давал ему по 300 франков и которые в течение двух десятилетий находили признание лишь у немногих знатоков, повсюду разыскиваются сегодня любителями, готовыми дать за них чрезвычайно высокую цену.

Вот еще пример слепоты и запоздалого прозрения публики: один из этих видов Голландии я продал Добиньи за 400 франков. После его смерти картина была продана на аукционе в отеле Друо за 82 франка вместе с рамой, причем она одна стоила 80. Купил картину Дюре. На распродаже его собрания, проведенной мною в 1894 году, я выкупил ту же картину за 3400 франков и продал господину Дека за 4000. В 1901 году на одной из распродаж, устроенных господином Дека, картина была куплена за 30 000 франков.

Со своей стороны, Ренуар, Сислей и Писсарро, работавшие в Лувесьенне, Марли, Шату, Буживале, приносили мне много картин, дышавших свежестью и правдой. Но, как и полотна Моне, они почти не привлекали к себе внимания публики, когда я их выставлял у себя в галерее.

В Лондоне мы продали совсем незначительное количество этих полотен, а когда я уехал оттуда и поддерживать названных выше художников там стало некому, немногие любители, отважившиеся приобрести несколько картин, один за другим распродали их.

Тогда же я имел счастье познакомиться с Уистлером, которого заинтересовал успех моих выставок и который был к тому же дружен с Мане, Дега и другими художниками их группы. Он прислал мне, с тем чтобы я выставил их у себя на улице Лаффит, довольно много своих картин, в том числе наиболее известные, как, например, «Портрет матери», находящийся сейчас в Люксембургском музее[28], и «Портрет Карлейля». Я стал его парижским уполномоченным, и он поручил мне представлять его картины в Салон. Художники и кое-кто из любителей восторгались работами Уистлера, но они были слишком хороши и возвышенны, чтобы публика могла их понять… и мне не удалось продать ни одной из них.

Настоящие заметки, при всей их неполноте, могут дать читателю представление о размахе моих операций в тот период и о лихорадочном оживлении, царившем в делах фирмы. Все эти сделки, выставки, которые приходилось устраивать, непрерывное поступление и отправка картин, то покупаемых, то продаваемых, то отправляемых в Брюссель и Лондон, то возвращавшихся оттуда, требовали очень точной и своевременной отчетности. К сожалению, помощники были у меня плохие и счетные книги велись неаккуратно, в чем отчасти был виноват я сам, так как не имел времени, а зачастую и возможности регистрировать все подробности проводимых мною операций. Правда, в моем столе всегда лежали два маленьких реестра: в первый я собственноручно заносил все сделки, которые заключал единолично, во второй – те, которые осуществлял на половинных началах с Брамом, но что касается этих последних, то здесь сведения мои часто бывали весьма неточны, поскольку Брам, переутомленный, как и я, но человек еще менее аккуратный, нередко забывал информировать меня о ходе дел.

Это было серьезным упущением с моей стороны, и позднее я сильно поплатился за свои промахи и небрежность. Мне нужно было иметь рядом с собой сведущего человека, который содержал бы отчетность и торговые книги в безупречном порядке, а у меня не было служащих, способных оказать мне сколько-нибудь ценную помощь. Я должен был почти все делать сам, и мне, кроме того, постоянно приходилось уезжать на день-другой в Лондон или Брюссель, где меня столь же неудачно замещали мои служащие, люди честные, но легкомысленные и бездеятельные.

Позднее, когда для меня наступили трудные годы, я был вынужден закрыть оба своих филиала. Пока я мог заниматься ими лично, они оправдывали себя, но нерадивость моих представителей привела к тому, что эти филиалы перестали окупать расходы по их содержанию.

1874–1879

Первые выставки на улице Лаффит, где я показал принадлежавшие мне картины Моне, Сислея, Писсарро, Ренуара и Дега, возбудили только любопытство. Большинство посетителей смотрели на них равнодушно, но без враждебности. Несколько непредубежденных любителей заинтересовались ими, и я сумел даже кое-что продать. Напротив, появление полотен, приобретенных мною у Мане и Пюви де Шаванна, было встречено яростным хором нападок, насмешек и оскорблений. Началась настоящая кампания протеста против этих художников, спровоцированная нелепыми статьями в некоторых газетах и принявшая вскоре неслыханно разнузданный характер. Пресса осмеивала и травила наших злополучных художников, огульно осуждая их всех. Меня, осмелившегося показать и защищать такие произведения, называли безумцем и бесчестным проходимцем. Мало-помалу доверие, которое мне удалось завоевать, было сведено на нет, и я стал подозрительной личностью даже в глазах своих лучших клиентов. «Как можете вы, – упрекали они меня, – вы, кто один из первых оценил школу 1830 года, расхваливать нам теперь картины, в которых нет и намека на художественность?» Мне неоднократно предсказывали, что я кончу дни свои в Шарантоне[29].

Чтобы предотвратить грозившую мне опасность и особенно ввиду недостатка средств, я вынужден был ограничить закупки и позволить моему другу Фору, располагавшему значительным состоянием, занять мое место около Мане, у которого уже не я, а Фор купил за 6000 франков «Кружку пива», выставленную в Салоне 1873 года, а позднее и ряд других картин. Фор купил также много полотен у Моне, Сислея, Писсарро и Дега. Эти бедные художники, которых я, в силу обстоятельств, принужден был, пусть даже временно, оставить на произвол судьбы, сумели, правда, сбыть кое-что отдельным моим клиентам – Ошеде, Шоке, графу Дориа, господину де Беллио, братьям Гехт, Руару, Берару. Однако все это были ничтожные сделки, и, чтобы не умереть с голоду, беднягам пришлось впоследствии продавать свои картины по невероятным ценам – 100, 50 и даже 20 франков за штуку. Однажды я разом купил 5 полотен Моне, которые некий маклер уступил мне за 100 франков.

Что до меня, то многочисленные шедевры наших великих художников, принадлежавшие мне, не послужили для меня оправданием в глазах публики, и прежде всего той ее части, которой чудилось, что я оскорбляю ее вкус и плохо служу ее интересам. Мой кредит был подорван до такой степени, что все попадавшее ко мне в руки, казалось, немедленно теряло всякую ценность; чтобы выполнить свои многочисленные обязательства, мне пришлось продавать в убыток, часто за половину себестоимости, замечательные шедевры Коро, Делакруа, Милле, Руссо, Дюпре и других мастеров. В этих обстоятельствах я мог считать, что мне еще повезло, когда я продал «Сарданапала» Делакруа за 60 000 франков, «Окрестности Саутгемптона» Дюпре за 25 000 франков, «Смерть дровосека» Милле за 10 000 франков, хотя купил я эту вещь за вдвое большую сумму, и т. д. (Картина «Смерть дровосека», одно из наивысших достижений художника, была показана на Всемирной выставке 1867 года, а ныне находится в Копенгагенском музее[30].)

Не находя даже на таких жалких условиях покупателей на свой товар, я не раз бывал вынужден доверять прекрасные творения школы 1830 года, большим количеством коих еще располагал, различным маклерам, поручая им продать эти вещи любителям или тем из моих коллег, которые отказывались покупать у меня лично.

Последнюю надежду собрать значительную сумму, столь нужную мне в этот критический момент, я утратил в связи с еще одним неблагоприятным обстоятельством. В 1873 году в Вене устраивалась огромная Всемирная выставка, и по просьбе министерства изящных искусств я отправил туда большое число первоклассных картин, которые должны были придать блеск французскому павильону. Кроме того, решив воспользоваться случаем, поскольку выставка должна была привлечь в этот город многих коллекционеров, я послал туда одного из своих служащих с партией весьма примечательных полотен. Он снял там галерею и выставил их. Я имел все основания рассчитывать на успех, но, к несчастью, мои надежды не оправдались. В Вене вспыхнула эпидемия холеры, и это нанесло выставке смертельный удар: посетители спешно разъехались, и я ничего не продал.

В такой ситуации Дега, Моне, Ренуар, Сислей, Писсарро, Сезанн, мадемуазель Моризо и Гийомен, решив вступить в непосредственный контакт с публикой, организовали общество и открыли выставку своих произведений в помещении, принадлежавшем Надару и расположенном на бульваре Капуцинок. В надежде добиться у публики более снисходительного отношения к выставке, они допустили на нее менее одиозных художников, как то: Бракемона, Будена, Лепина, Кальса, Брандона и Де Ниттиса. Мане благоразумно воздержался и не примкнул к группе.

Выставка импрессионистов открылась 15 апреля 1874 года. Публика валила на нее валом, но с явно предвзятым мнением: она видела в этих великих художниках лишь самоуверенных невежд, пытающихся привлечь к себе внимание оригинальничанием. Общественное мнение ополчилось на импрессионистов, и они вызвали новый взрыв насмешек, презрения, даже негодования во всех кружках, мастерских, выставочных залах и даже театрах, где над ними всячески потешались.

При всем том на выставке экспонировались первоклассные картины, многие из них стали потом знаменитыми. В числе работ Дега фигурировали прекрасные «Балерины на уроке», которые я продал Фору за 4000 франков, а в 1895 году выкупил у него за 10 000 и которые стоили бы сегодня 400 000; второе полотно под тем же названием, купленное Мюльбахером за 1200 франков и входящее теперь в состав коллекции Камондо; восхитительные «Кулисы», принадлежавшие господину Анри Руару и проданные с аукциона за 400 000 франков в декабре 1912 года, когда я проводил распродажу его коллекции; наконец, «Скачки в провинции», проданные мною Фору и находящиеся ныне в одном из крупных немецких собраний. В моей коллекции имеются также два знаменитых произведения Ренуара, фигурировавшие на этой достопамятной выставке, – «Маленькая танцовщица» и «Ложа», за которые мне совсем недавно предлагали 350 000 франков. В числе картин, выставленных Моне, были его знаменитый «Завтрак», «Рыбачьи лодки, выходящие в море» и «Итальянский бульвар» – ныне они находятся в Германии. В каталоге фигурировал также один пейзаж из его серии «Море перед закатом», значившийся под названием «Впечатление» [ «Impression»]. Стремясь посмеяться над художниками группы, пресса ухватилась за это словечко и дала экспонентам прозвище «импрессионисты», которое так и осталось за ними.

Сейчас кажется совершенно невероятным, чтобы выставка, на которой были представлены подобные произведения, могла вызвать такие нападки, но общественное мнение было тогда так восстановлено против опасных новаторов, что публика шла на выставку с твердым намерением посмеяться и не давала себе труда смотреть на сами картины. То же произошло и год спустя, когда Моне, Ренуар, мадемуазель Моризо и Сислей решили пустить с аукциона известное количество своих произведений. Эта распродажа, которую я вместе с Пийе провел в марте 1875 года и на которой фигурировало 20 великолепных полотен Моне, 12 – мадемуазель Моризо, 19 – Ренуара и 21 – Сислея, сопровождалась неописуемыми сценами. В день выставки и во время распродажи Пийе был вынужден вызвать полицейский наряд, чтобы перебранка не переросла в форменное сражение. Публика была так настроена против немногочисленных защитников злополучных экспонирующихся художников, что пыталась сорвать аукцион и встречала воем каждое новое предложение, хотя цены были более чем скромными и выручка от распродажи 73 картин составила всего 11 496 франков. А ведь продавалось замечательное собрание произведений, и за самое слабое из них сегодня дали бы большие деньги. Представление об этой распродаже может дать хотя бы тот факт, что в числе работ Моне экспонировалась «Весна», которая была продана тогда за 205 франков и которую господин фон Чуди приобрел впоследствии для Берлинского музея за 40 000 франков; в числе работ Ренуара – «Источник», который я, по поручению художника, снял для него с аукциона за 110 франков и который несколько лет тому назад был куплен у меня княгиней де Ваграм за 70 000 франков, и, наконец, «Туалет», приобретенный Дюре за 140 франков. Эта же самая картина, доставшаяся мне за 4200 франков на распродаже собрания Дюре в 1894 году, была недавно продана нами в Америку за 100 000 франков. За «Источник» сегодня без труда можно было бы выручить 200 000, а то и 300 000 франков. Если бы я не был тогда в положении, вынуждавшем меня к предельной осторожности, эти картины никогда не пошли бы по таким смехотворным ценам. Я поручил бы друзьям поднять на них цены до приличного уровня, как это обычно делается на аукционах, и за отсутствием серьезных конкурентов сам приобрел бы эти вещи, невзирая на насмешки публики.

Мои злополучные друзья, все еще уповавшие на поворот в общественном мнении, не пали духом, и та же группа, которая устроила в 1874 году пресловутую выставку у Надара, в 1876 году открыла вторую выставку в моей галерее на улице Лепелетье, в 1877-м – третью в большом помещении на втором этаже дома номер 6 по улице Лепелетье, в 1879 году – четвертую на авеню Оперы и в 1800-м – пятую на улице Пирамид. Все эти выставки, где экспонировались целые собрания выдающихся произведений, привлекли не меньше публики, чем выставка 1874 года, но послужили поводом к оскорблениям и насмешкам еще более глупым, чем те, какими была встречена первая попытка импрессионистов.

Эти постоянные неудачи и невозможность повторять вышеописанные дорогостоящие опыты привели к распаду Общества импрессионистов, созданного в 1874 году.

В том, что художники новой школы так долго не могли добиться признания и подвергались таким ожесточенным нападкам, нет ничего удивительного: через такие же испытания пришлось пройти и представителям великого поколения 1830 года. Даже в 1870-е годы, после блистательного успеха на распродажах последних лет, талант этих живописцев нашел признание лишь у избранных знатоков, круг которых, правда, расширялся с каждым годом; публика же по-прежнему относилась к ним с предубеждением, а в официальных сферах и в среде художников на них взирали с прежней враждебностью.

Новым доказательством тому явилось голосование жюри при закрытии Салона 1874 года, когда присуждалась почетная медаль. Коро, давным-давно заслуживший ее и выставивший в Салоне три новых шедевра, получил всего три голоса, все остальные были отданы Жерому.

Эта вопиющая несправедливость возмутила всех, кто считал Коро бесспорным и уважаемым главой современной живописи, и они решили в знак протеста поднести художнику от себя ту высокую награду, в которой ему было отказано официально. Создан был комитет под председательством господина Маркотта, друга Энгра и Делакруа, поручивший изготовление большой почетной медали скульптору Жоффруа-Дешому, который позднее получил заказ на памятник великому художнику в Виль-д’Авре.

Торжественное вручение медали состоялось в моей галерее на улице Лаффит и сопровождалось бурным и трогательным выражением симпатии к художнику. Я сам видел, как Коро плакал от волнения.

В следующем году он скончался, почти сразу после Милле. Вскоре за ними последовали Бари, Домье, Диаз, Фромантен, Добиньи, и единственными представителями прославленной плеяды художников остались Жюль Дюпре и Зием.

Десятого мая 1875 года я устроил распродажу мастерской Милле. Она дала 321 000 франков, сумму, достаточную для уплаты долгов художника, после чего семье покойного осталось 80 000 франков.

26-го того же месяца я приступил к распродаже мастерской Коро. Выручка составила 407 000 франков. В каталоге значилось 497 картин и этюдов, не считая бесчисленных рисунков.

Результаты двух этих распродаж, весьма скромные в сравнении с теми миллионами, которые они принесли бы сегодня, казались тогда просто блестящими – настолько мало ценила публика двух великих художников.

Через несколько недель, 11 июня, господин Гаве поручил мне продать с аукциона его чудесную коллекцию из 95 пастелей Милле. Выручка составила всего 430 000 франков, и владельцу пришлось еще снять с продажи несколько пастелей, бо́льшую часть которых у него приобрел вскоре господин Куинси Шоу. Какие бы деньги дали за подобное собрание сегодня!

Седьмого февраля 1876 года я устроил также распродажу мастерской Бари. На распродаже фигурировало большое число прекрасных акварелей, картин, рисунков, бронзы всех размеров и бесценная коллекция всех моделей художника. Выручка, однако, составила всего 247 000 франков, немногим более одной двадцатой теперешней стоимости проданных вещей.

Распродажа мастерской Добиньи, устроенная Брамом 6 мая 1878 года, дала не более блестящие результаты – выручка составила всего 239 000 франков. То, что шло тогда по 1000–1500 франков и даже дешевле, позднее было продано по весьма высоким ценам.

Вопреки ожиданиям смерть всех этих великих художников отнюдь не подняла цены на их произведения, а, напротив, по сравнению с предыдущими годами сильно снизила. Это понижение произошло в период с 1875 по 1880 год, в чем легко убедиться, познакомившись с каталогами тогдашних распродаж. Там встречается немало случаев, когда второстепенные полотна Делакруа, Коро, Милле, Добиньи, Дюпре шли за несколько сот франков, и даже прекраснейшие их произведения продавались по весьма умеренным ценам.

Вынужденный обстоятельствами любой ценой реализовать имевшиеся у меня ценности, я сам неоднократно пускал с молотка некоторые свои лучшие картины, зачастую продавая их гораздо ниже себестоимости, хотя и последнюю никак нельзя было считать высокой.

О состоянии рынка в те злосчастные годы можно судить по плачевным результатам распродажи, которую в 1878 году решился устроить мой друг Фор. Сбыв в 1873 году свою коллекцию, он вновь собрал кое-какие отличные картины, в частности ряд великолепных полотен Коро, чему способствовало снижение цен на вещи этого великого художника, последовавшее после его смерти. Стремясь целиком посвятить себя новой школе, Фор надеялся без труда продать то, что ему удалось купить по таким дешевым ценам. Поскольку я был тогда в опале у публики, он счел за благо назначить оценщиками Брама и Жоржа Пти, тогда еще совсем молодого и только что сменившего своего отца в качестве главы фирмы. Однако за отсутствием спроса Фор был вынужден выкупить за гроши почти все, что он выставил, и выручка от распродажи не покрыла расходов по ее проведению. А ведь картины Коро, которые ему пришлось взять обратно, все до одной представляли собою первоклассные произведения и стоят сегодня огромные деньги. Общая стоимость 42 картин, фигурировавших на этой распродаже, составила тогда всего 209 950 франков. Чтобы позондировать настроение публики, Фор включил в число этих картин три выдающихся произведения Мане – «Кружку пива», «Бал в Опере» и «Полишинеля». Только на последнюю картину нашелся покупатель, давший за нее 2000 франков «Кружку пива» и «Бал в Опере» пришлось снять с аукциона за 10 000 и 6000 франков соответственно, без серьезной конкуренции.

Другой, более крупной распродажей, результаты которой подтвердили трудное положение со сбытом и неустойчивость цен в тот момент, была распродажа Лорана Ришара, состоявшаяся 23 мая, вскоре после распродажи Фора. Сбыв в 1873 году свою коллекцию по ценам, превзошедшим его ожидания, Ришар пожалел, что продал ее, и выкупил у меня много произведений, доставшихся мне на аукционе, в том числе «Иней» Руссо и «Мариссельскую церковь» Коро. Понемногу Ришар составил еще более крупную и прекрасную коллекцию, нежели первая, но, будучи, как это часто бывает с любителями, склонен к спекуляции, испугался начавшегося снижения цен и опять счел за благо сбыть то, что собрал. С целью привлечь на распродажу клиентов Пти и Фераля он, равно как и меня, назначил их оценщиками, но результаты не оправдали его надежд, и ему пришлось выкупить половину картин по ценам, которые показались бы сегодня невероятно низкими.

Коллекция Ришара, состоявшая почти целиком из первоклассных произведений, включала 92 картины современных и 20 картин старых мастеров. Среди первых было 19 полотен Т. Руссо, 10 – Милле, 12 – Диаза, 8 – Делакруа, 5 – Коро, 5 – Тройона, 5 – Жюля Дюпре, 3 – Фромантена, 2 – Месонье и 2 – Курбе. Чтобы составить представление о ценности двух последних произведений, проданных тогда одно за 13 100, другое за 7600 франков, достаточно сказать, что десять лет назад мы продали их в Америке примерно за 100 000 франков, а сегодня они стоили бы вдвое больше. Десять картин Милле, давшие на распродаже всего 88 570 франков, были великолепны и принесли бы сегодня верных три миллиона. Пять работ Коро, проданных за 31 870 франков, стоили бы сегодня огромных денег, равно как восемь вещей Делакруа, принесших 80 945 франков, и 19 вещей Руссо, принесшие 210 410 франков, так как все это были изумительные произведения. Среди них был «Иней», доставшийся мне за 60 000 франков на первой распродаже в 1873 году и вскоре выкупленный у меня Лораном Ришаром, на этот раз всего за 46 500 франков.

Распродажа коллекции господина Ошеде, состоявшаяся 5 июня того же 1878 года, была вызвана иными причинами, но цены на ней также дают представление о настроениях тогдашней публики. Господин Ошеде, первый муж госпожи Моне, очень богатый человек, один из первых уверовал в художников новой школы. Он купил у меня много полотен, но затем ему не повезло в делах, и кредиторы вынудили его продать свою коллекцию. Как и на распродаже Фора, было сочтено за благо пригласить оценщиком Жоржа Пти.

В числе 117 картин, значившихся в каталоге, было 5 вещей Мане, 12 – Клода Моне, 13 – Сислея, 9 – Писсарро, 3 – Ренуара и 2 – мадемуазель Моризо.

Пять картин Мане были приобретены по следующим ценам: «Женщина с вишнями» (№ 31 в книге Дюре) – 450 франков; «Тореадор» (№ 33 там же) – 650 франков; «Женщина с попугаем» (№ 88) – 700 франков; «Нищий» (№ 66) – 800 франков; «Посадка на корабль в Булони» (№ 114) – 315 франков. Таким образом, за эти вещи было получено гораздо меньше, чем я сам дал за них Мане в 1872 году.

Все 12 полотен Клода Моне были очень красивы. Именно картины этого периода творчества Моне пользуются сейчас особенным спросом и стоят особенно дорого. А тогда они были проданы по следующим ценам: 200, 105, 250, 505, 60, 250, 175, 165, 210, 62, 95 и 130 франков. Среди них находился «Вид площади Сен-Жермен л’Осерруа», который несколько лет тому назад был куплен у нас господином фон Чуди для Берлинского музея.

13 работ Сислея были проданы за 101, 82, 140, 105, 21, 200, 136, 105, 251, 175, 40, 40 и 93 франков. В их числе была одна из сцен наводнения в Марли, пользующихся сейчас таким спросом. Позднее я продал ее господину Камондо.

За последние три года я понес такие потери, что бремя их исключало для меня возможность поддержать цены на произведения моих друзей. Фор приобрел некоторое количество их, но если бы в аукционе принял участие я, это лишь еще больше разозлило бы публику, толпившуюся в залах и встречавшую дикими воплями появление на аукционном столе каждой новой картины. В довершение ее ликования оценщики несколько раз поворачивали эти полотна, которые не потрудились даже обрамить, тыльной стороной к зрителям: тогда можно было утверждать, что произведения импрессионистов одинаково понятны что с лицевой, что с задней стороны холста.

В том же 1878 году, пытаясь пробудить у публики сочувствие к участи старого и больного Домье, который не мог уже работать и поэтому впал в нищету, его друзья и почитатели устроили в моей галерее его ретроспективную выставку. На ней были представлены 94 картины, 139 акварелей и рисунков, несколько гипсов и 34 бюста, выполненные художником для Филипона, а также полное собрание лучших его литографий. Каталогу было предпослано предисловие Шанфлёри. Эта примечательная выставка живо заинтересовала подлинных любителей, но не имела никакого успеха у публики. На следующий год бедный Домье умер, оставив ряд неоконченных картин и много эскизов, которые бесчестным спекулянтам удалось за смехотворно малую сумму выманить у вдовы покойного. Кое-как подрисовав эти вещи, спекулянты сбыли затем большинство их по очень высокой цене. Часть их фигурировала на распродажах, устроенных после кончины художника.

Несмотря на свое затруднительное положение, я нашел случай во всеуслышание заявить о неизменной любви, которую питал к великим художникам нашей прекрасной школы 1830 года, так неудачно именуемой теперь за границей барбизонской.

В 1878 году в Париже состоялась большая Всемирная выставка. В павильоне изящных искусств, разумеется, не было ни одной работы Мане, Дега, Моне и их группы. Однако, к всеобщему удивлению, жюри, почти целиком состоявшее из художников и, несомненно, стремившееся обезопасить себя от невыгодных сравнений, постаралось, сверх того, не допустить на выставку ни одной вещи Делакруа, Милле, Руссо, Бари, Декана, Рикара, Тройона и других живописцев вышеназванной школы, скончавшихся в последние годы. Оно снизошло лишь до того, что разрешило вывесить 10 картин Коро, из которых только 2 были подлинно ценными, 9 вещей Добиньи и 3 – Изабе.

Чтобы по мере возможности исправить последствия столь отвратительного остракизма, я задумал устроить в своей галерее на улице Лаффит ретроспективную выставку[31] наших великих покойных мастеров. Однако я был лишен тех сокровищ, которыми располагал прежде, и мне пришлось обратиться к крупнейшим парижским коллекционерам, единодушно согласившимся доверить мне то лучшее, что было в их собраниях. Благодаря им выставка по своему значению и красоте оказалась несравнима с той, которую по примеру моему Антонен Пруст устроил в 1889 году в зданиях на Марсовом поле и которая также имела большой и заслуженный успех. Я сумел показать 380 картин, в том числе 88 – Коро, 61 – Милле, 33 – Руссо, 32 – Делакруа, 30 – Курбе, 34 – Рикара, 21 – Диаза, 18 – Добиньи, 17 – Тассера, 13 – Поля Юэ, 11 – Тройона, 7 – Шентрёйля, 9 – Фромантена, 8 – Бари, 4 – Декана.

Эта выставка произвела глубокое впечатление на всех, кто посетил ее, чтобы насладиться творениями наших великих художников, но ей недоставало официального престижа, и успех она имела ограниченный. Публики было мало, и я не покрыл даже свои расходы.

Тем не менее выставка сильно повлияла на иностранных и французских любителей и людей со вкусом. Они воспользовались случаем, чтобы познакомиться с нашей прекрасной школой, а это весьма помогло вновь привлечь к ней внимание публики. Результаты выставки сказались на распродажах следующих лет, в частности на распродажах собраний господ Уилсона и Хартмана, на которых картины, фигурировавшие на моей выставке, пошли по неслыханным ценам.

В этой связи мне вспоминается фраза, сказанная мне одним из крупных нью-йоркских торговцев, Германом Шауссом, когда я, показывая ему свою выставку, заметил, что он совершает ошибку, не уделяя внимания нашим великим художникам. Он ответил буквально следующее: «Эти картины никогда не найдут спроса на нашем рынке». Два года спустя он стал одним из самых рьяных покупателей этих картин, которые сумел потом продать по баснословным ценам. Он был хорошим коммерсантом и понимал, что, раз клиенты начали чем-то интересоваться, этот товар и надо им поставлять. Вот вам типичный пример той быстроты, с какой изменились вкусы покупателей. Вскоре после этого Шаусс получил от французского правительства орден.

Со мной обошлись не столь любезно. После ретроспективной выставки 1878 года и особенно ввиду многолетних моих заслуг перед французским искусством самые наши выдающиеся художники и художественные критики обратились в министерство народного образования и изящных искусств с ходатайством о награждении меня крестом Почетного легиона. Несмотря на неоднократные настояния, их ходатайство, под которым стояло множество подписей, так и осталось под сукном. В этом следует видеть проявление враждебности, которую всегда питали ко мне в официальных сферах. Правда, в 1879 году я устроил публичную распродажу в пользу свободной школы, которую правительство как раз начало подвергать гонениям, а в 1881-м был даже арестован за протест против такого акта произвола, как изгнание из Франции конгрегаций, занимавшихся воспитанием юношества. Поплатился я и за такое преступление, как попытка привить зрителям любовь к импрессионистам в ущерб интересам всех тех художников, которым покровительство государства и извечное невежество публики помогли прослыть лучшими мастерами своего времени.

1880–1887

В 1880 году, благодаря поддержке господина Федера, директора знаменитого «Union Générale» и любителя живописи, с которым меня познакомили незадолго до этого и который проникся ко мне самыми дружескими чувствами, мои дела начали принимать совершенно иной оборот. Кредиты, предоставленные в мое распоряжение Федером, облегчили мне проведение различных выгодных операций, в частности позволили выкупить у господина Эдвардса большую коллекцию картин, отданных ему в обеспечение взятых у него взаймы сумм и пущенных мною с аукциона в феврале 1881 года с разрешения Эдвардса, фиктивно все еще остававшегося их владельцем. Эта коллекция состояла из таких первоклассных произведений, как, например, «Танжерские одержимые», проданные за 95 000 франков. Этот шедевр, который Делакруа отдал за 1000 франков, в 1852 году на распродаже ван Изакера пошел всего за 2175 франков и был приобретен мною в 1869 году на распродаже маркиза дю Ло за 48 500 франков. Теперь он принадлежит господину Дж. Дж. Хиллу и стоит по меньшей мере полмиллиона.

Четырнадцатого марта состоялась распродажа коллекции Уилсона, состоявшей из старинных и современных картин, бо́льшую часть которых владелец приобрел у меня, как, например, «Вечернюю молитву», купленную им в 1872 году за 38 000 франков. Эта картина пошла теперь за 160 000 франков. Другая вещь Милле, за которую 3 марта 1867 года я дал на распродаже 1620 франков, была продана теперь за 33 700 франков.

Седьмого мая того же года имела место посмертная распродажа собрания господина Хартмана. Оно включало лишь 9 картин Милле, 10 – Т. Руссо и 2 – Делакруа. Выручка составила 798 590 франков. Самую ошеломляющую цену – 133 000 франков на аукционе дали за картину «Прививка дерева» Милле.

Высокий уровень цен, достигнутый на распродажах Эдвардса, Уилсона и Хартмана, способствовал дальнейшему повышению цен на картины школы 1830 года, начавшемуся во Франции и за границей.

В том же году семейство Курбе поручило мне продать все его художественное наследие. Первая распродажа, где фигурировали наиболее значительные произведения художника, состоялась 9 декабря и принесла 251 590 франков. Перед началом торгов аукционист объявил, что семейство покойного дарит государству «Похороны в Орнане». Государство же приобрело затем для Лувра «Битву оленей» за 41 900 франков, «Загнанного оленя на снегу» за 33 900 франков и «Человека с кожаным поясом» за 26 100 франков.

Вторая распродажа имела место 28 июня 1882 года. На ней фигурировало 40 картин и 19 рисунков, но выручка составила всего 62 660 франков.

Цены на произведения Курбе, сильно упавшие в 1872 году вследствие прискорбной роли, которую художник сыграл во время Коммуны, значительно повысились в момент первой распродажи. Однако вследствие того, что некий хорошо известный бельгийский торговец много лет наводнял рынок тысячами их копий и подделок, это повышение оказалось кратковременным. Даже лучшие создания великого живописца стало невозможно продать, и лишь через несколько лет нелепой недооценке Курбе был положен конец.

Поддержка со стороны господина Федера помогла мне вновь успешно развернуть свои операции, и я опять вспомнил о бедных художниках, которых начиная с 1874 года был вынужден предоставить их злополучной судьбе. Я возобновил покупки и, чтобы привлечь внимание к моим друзьям, устроил большую выставку их произведений на улице Сент-Оноре, в бывшем концертном зале Валентино, который я за свой счет арендовал на два месяца и в котором выставил принадлежавшие мне картины. Я показал публике большое количество новых произведений, а также все то лучшее, что оставалось у меня от прошлых лет. Чтобы не поставить под угрозу успех выставки, я представил дело так, будто она является продолжением выставок, организованных самими художниками; поэтому на титуле каталога значилась лишь фамилия Портье, бывшего секретаря их общества, а теперь моего служащего. Выставка дала вполне удовлетворительные результаты. Пресса и та заняла благожелательную позицию, и мне удалось завязать связи с несколькими новыми любителями.

В начале следующего года я сделал еще одну аналогичную попытку, сняв для этой цели помещение на втором этаже по бульвару Мадлен с выходом на бульвар. Там я с января по июль 1883 года поочередно провел пять выставок, посвященных персонально Будену, Моне, Ренуару, Писсарро и Сислею; все выставки привлекли к себе внимание публики и помогли изменить отношение значительной части зрителей к этим мастерам. Чтобы показать, что выставки устраиваются исключительно в интересах самих художников, я одолжил их картины у владельцев тех основных частных коллекций, в которых они находились.

Я намеревался и впредь продолжать эти выставки, позволявшие публике по достоинству оценить талант каждого художника в отдельности, поскольку в больших галереях произведения их терялись в массе других, а зачастую были просто плохо экспонированы. Но тут меня постиг тяжелый удар в связи с событием, которого никто не предвидел, – крахом «Union Générale»[32], разорившим столь многих французов. Банкротство его директора господина Федера, пожертвовавшего всем состоянием ради спасения своей компании, поставило меня перед необходимостью вернуть авансированные мне крупные суммы; более того, в благодарность за оказанные им услуги я сам в течение ряда лет, в свою очередь, помогал ему, надеясь, что при его уме и опыте он сумеет вновь стать на ноги. К несчастью, смерть помешала ему; он скончался, так и не вернув мне долг, составлявший значительную сумму – несколько сот тысяч франков.

Прошли долгие годы, прежде чем я оправился от этого нового удара. Чтобы расплатиться по обязательствам и прожить, я вынужден был пустить в ход все ресурсы. В целях экономии я сдал в аренду свое помещение на бульваре Мадлен и даже часть галереи на улице Лаффит. Я попытался также занять деньги под залог картин, но в собрании моем уже не было прекрасных творений школы 1830 года. У меня оставались почти исключительно вещи моих новых друзей, а их чуть ли не повсеместно предавали остракизму и рассматривали как ничего не стоящую мазню. Нашелся только один человек, согласившийся кредитовать меня, да и то в пределах стоимости рам, а не самих полотен, за которые тогда никто не дал бы и гроша. Я прожил несколько страшных лет, соблюдая строжайшую экономию и лишь время от времени заключая какую-нибудь ничтожную сделку, но все-таки стараясь помогать моим злополучным друзьям, как только у меня в руках оказывалось хоть немного денег.

Тридцатого апреля 1883 года в возрасте 50 лет скончался Мане, унесенный страшным недугом, который уже три года подтачивал его, и наследники художника поручили нам с Жоржем Пти распродать мастерскую. Распродажа состоялась 4–5 февраля 1884 года. Наши недруги предрекали нам такую полную неудачу, что Пти даже не явился на выставку и аукцион, боясь повредить делу своим присутствием. Друзья Мане и те были встревожены. Однако результаты, при всей их скромности, превзошли наши ожидания. Вот несколько весьма показательных цифр, дающих представление о ценах на основные картины. «Балкон» был куплен Кайботтом за 3000 франков, «Урок музыки» – Руаром за 4400, «Портрет Фора» – мною за 3500, «У папаши Латюиль» – Дюре за 3500, «Бар в Фоли-Бержер» – любителем господином Шабрие за 5850, «Скетинг-ринг» – им же за 1670, «Служанка в пивной» – мною за 2500, «Нана» – доктором Робеном за 3000.

«Олимпия» была снята с продажи, после того как я довел цену до 10 000 франков, поскольку других покупателей на нее не нашлось; то же произошло с таким великим творением, как «Аржантёй», при последней цене в 12 000 франков, и с «Бельем», при последней цене в 8000 франков. «Расстрел Максимилиана» был также снят с продажи при смехотворной оценке в 175 франков. Та же участь постигла «Поругание Христа воинами» и «Старого музыканта» – на них покупателей не нашлось.

Выручка от распродажи, на которой было выставлено 159 картин, пастелей и рисунков, составила 116 637 франков. Сколько бы дала подобная распродажа сегодня!

Эта распродажа отлично характеризует как настроение тогдашней публики, так и бесчисленные трудности, какие мне приходилось преодолевать. Не знаю, удалось бы мне это или нет, если б не счастливый случай, который в конце 1885 года помог мне завязать отношения с нью-йоркской «American Art Association».

Эта фирма выхлопотала себе привилегию, обычно даваемую только музеям, – право беспошлинного ввоза картин и предметов искусства для показа их в своей галерее, при условии известных предварительных финансовых гарантий и с обязательством последующей выплаты пошлины с того, что продано, и отправки обратно в Европу того, на что не нашлось покупателей. Один из компаньонов этой фирмы, которого привел ко мне кто-то из друзей, был поражен размерами и составом моей коллекции, особенно той ее части, что находилась в моей квартире на улице Ром. Он решил, что подобное собрание непременно произведет сенсацию в Америке.

Мы условились, что я немедленно отправлю в Нью-Йорк 300 лучших своих картин мастеров новой школы, чтобы представить ее во всем блеске. Все расходы по фрахту, страховке, выставке, рекламе и т. д. американцы брали на себя, а я обязывался лишь уплатить им комиссионные с продажи. Я не замедлил согласиться на такие условия. Они вполне устраивали меня, тем более что при своем тогдашнем положении я был лишен возможности взять на себя большие расходы, неизбежные при подобной операции.

Я отобрал картины, отправил их, как мы договорились, в Нью-Йорк и 13 марта 1886 года сам отплыл туда для устройства выставки в известной галерее на Мэдисон-сквер, которая принадлежала названной выше фирме и в которой под ее руководством проходили все крупные распродажи, имевшие место в Америке за последние тридцать лет. С собою я взял не своего старшего сына Жозефа, который блестяще завершил образование, получив степень лиценциата словесности и оканчивал теперь юридический факультет, а его младшего брата Шарля, красивого двадцатилетнего юношу, отличавшегося редкими способностями и блестяще сдавшего экзамены на звание бакалавра словесности и бакалавра наук, как это сделал впоследствии и мой третий сын Жорж. Мой бедный Шарль с помощью обоих своих братьев, которые позднее один за другим приехали к нам в Америку, оказал мне неоценимую помощь, так как в делах был поистине гениален. К несчастью, скоропостижная смерть отняла его у меня 18 сентября 1892 года, вскоре после его возвращения из шестой поездки в Америку. Этот страшный для всех нас удар серьезно затормозил развертывание наших операций в великой заокеанской стране, где покойный уже завоевал себе исключительно прочное положение. Мой дорогой мальчик ушел от меня почти в том же возрасте, что и его мать, которая умерла у меня на руках в 1871 году, спустя несколько месяцев после нашего возвращения из Англии.

Выставка в Нью-Йорке открылась через несколько дней после нашего приезда. Каталог, равно как и все объявления, был озаглавлен просто: «Works in oil and pastel by the Impressionists of Paris». Мое имя не упоминалось. Американцы увидели подлинно замечательное и обширное собрание выдающихся произведений Мане, Дега, Ренуара, Клода Моне, Сислея, Писсарро, мадемуазель Моризо, Гийомена, Синьяка, Сёра, Кайботта, Форена, Будена, Лепина, Дж. Л. Брауна, к которым я добавил кое-какие другие полотна, способные заинтересовать зрителя, как, например, «Смерть Марсо» Ж.-П. Лорана. Выставка возбудила всеобщее любопытство, имела огромный успех и, в отличие от того, что происходило в Париже, не вызвала ни скандала, ни глупых выпадов, ни протестов. Пресса единодушно заняла благожелательную позицию, и газеты Нью-Йорка, равно как и других крупных городов США, напечатали немало хвалебных отзывов о выставке. Публика и любители шли на нее не для того, чтобы посмеяться, а чтобы понять, что же представляют собой те пресловутые картины, которые наделали столько шума в Париже. Поскольку в Америке, почти так же широко, как и во Франции, я слыл одним из первых защитников великих художников 1830 года, люди без малейшего предубеждения шли смотреть работы моих новых друзей, предполагая, что они несомненно обладают какими-то достоинствами, раз я их так упорно отстаиваю.

Оценить с первого взгляда творчество новых художников было нелегко и дано не всякому. Поэтому приобрели у меня картины лишь немногие любители, задавшие тон в Америке, как то: господа Спенсер, Хэвемайер, Фаллер, Сини, Эрвин Девис, Фиц Джералд, Лоренс, неоднократно посетившие выставку и тщательно изучившие ее экспонаты. Кое-что купил у меня и господин Сеттн, один из директоров «American Art Association». Состояния мне выставка не принесла, но успех был ощутимый и обнадеживающий.

В соответствии с обязательствами, принятыми на себя американцами, выставка должна была продолжаться всего месяц, но наплыв зрителей заставил моих хозяев продлить ее. Поскольку их помещение нужно было освободить, они договорились с Национальной академией рисунка, что после закрытия выставки все мои картины будут перевезены в обширную галерею Академии на 23-й улице. Там они, ко всеобщему удовлетворению, экспонировались еще месяц, притом в лучших условиях, и получили таким образом нечто вроде официального признания.

После этого первого успешного опыта я договорился с американцами устроить в начале следующего зимнего сезона вторую выставку столь же крупных размеров, на которой будут, однако, представлены не одни импрессионисты, но также картины школы 1830 года и других известных художников, чтобы публика могла их сравнить с произведениями новой школы.

Восемнадцатого июля мы с сыном вернулись в Париж и сразу же занялись подбором коллекции, достойной поставленной нами цели. В октябре мы отправили ее в Нью-Йорк, и мои сыновья Жозеф и Шарль отплыли туда, чтобы принять картины и выставить их в галерее на Мэдисон-сквер. Я собирался выехать вслед за ними, чтобы поспеть к открытию выставки, но мое отплытие задержалось в связи с неожиданными серьезными затруднениями, вынудившими меня остаться в Париже до марта следующего года.

Нью-йоркские торговцы, отнюдь не мешавшие мне при первой моей попытке, поскольку они были уверены в полном ее провале, теперь, когда я добился успеха, решили воспрепятствовать беспошлинному ввозу второй партии моих картин. С этой целью они направили в Вашингтон категорический протест против предоставленной мне привилегии. Их ходатайство, усиленно поддержанное политиканами, вынудило правительство предупредить «American Art Association», что впредь со всего присланного мною будет взиматься пошлина. В то время таможенные сборы были весьма высокими, так что нам пришлось бы уплатить колоссальную сумму. Весьма раздосадованные таким решением, мои американские коллеги предприняли ряд шагов с целью его отмены и в конце концов добились того, что мои картины, уже много месяцев лежавшие на таможне, были на этот раз освобождены от пошлины, но при условии, что их не будут продавать, а лишь выставят, после чего все они без исключения будут отправлены обратно во Францию. Те же полотна, которые любители пожелают купить, не могут быть переданы им немедленно, а должны быть высланы из Парижа с уплатой обычной пошлины. Нам пришлось согласиться на поставленные условия, но все эти переговоры отняли столько времени, что залы на Мэдисон-сквер оказались уже заняты и нашу выставку пришлось устроить в галерее Национальной академии рисунка, где публика встретила ее с той же радостью, что и первую. Открылась она лишь 25 мая 1887 года, когда деловой сезон в Нью-Йорке уже подходил к концу. Тем не менее она увенчалась успехом, но в финансовом отношении результаты ее не оправдали наших ожиданий и были далеко не такими, какие она дала бы, если бы открылась в начале зимы. На ней фигурировало большое число выдающихся произведений Дега, Моне, Сислея, Ренуара, Писсарро, мисс Кэссетт и других представителей современной школы, а также 10 больших картин Пюви де Шаванна (первые его вещи, которые пересекли океан), в том числе «Бедный рыбак», находящийся сейчас в Люксембургском музее, «Магдалина», в прошлом году купленная у нас Франкфуртским музеем, и великолепные уменьшенные повторения картин из Пантеона и Амьенского музея. Делакруа был представлен «Смертью Сарданапала» и «Покаянием», которое приобрел позднее Бостонский музей. Экспонировались также значительные произведения Т. Руссо, Жюля Дюпре, Курбе, Добиньи, Эннера и др.

Помехи, чинимые ввозу наших картин, вынудили нас действовать по-иному. Мы решили сами вести свои дела и сняли в Нью-Йорке помещение, куда, уплачивая пошлину, стали привозить те или иные картины, которые надеялись легко продать. Этот опыт удался, и мы обосновались в доме на 5-й авеню, а несколькими годами позже, когда размах операций возрос, перебрались в красивое здание, принадлежавшее нашему лучшему американскому клиенту и другу Г. О. Хэвемайеру, чье изумительное собрание состоит исключительно из шедевров, в большинстве случаев проданных ему нами. Чтобы составить представление об этой коллекции, достаточно упомянуть, что в ней 8 великолепных полотен Рембрандта, 30 – Коро, 20 – Мане, штук тридцать – Дега, ряд выдающихся произведений Гойи и Греко и другие в том же роде.

Открытие филиала в Нью-Йорке и расширение операций позволили нам мало-помалу преодолеть трудности, с которыми я так долго боролся, выплатить долги друзьям и без помех заняться делами. Наш успех пошел на пользу и художникам, делу которых я служил. Цены на их произведения стали непрерывно подниматься и достигли теперь весьма высокого уровня.

Должен сознаться, что таким резким поворотом в своей судьбе я был обязан прежде всего вновь обретенной возможности покупать великолепные произведения старинных мастеров и школы 1830 года, которые у меня очень быстро брали в Америке либо музеи, либо любители. Прибылей же от продажи картин новой школы никогда не хватило бы на то, чтобы вывести меня из затруднительного положения, потому что нам еще предстояла долгая и упорная борьба за признание молодых художников. Побеждать предрассудки – дело нелегкое.

После двух этих первых поездок в Америку я совершил еще семь, поддерживая связи со своими клиентами в Нью-Йорке и других крупных городах США. После 1888 года мои поездки прекратились, и теперь во время делового сезона туда поочередно ездят мои сыновья Жозеф и Жорж. Оба они пользуются большим уважением любителей.