Глава 6. Нееврей-сын гэбиста – диссидент-сионист
Как мне рассказала вдова Ицхака, его отец был самоотверженным гэбистом, поглощённым своей работой. Он был полковником или подполковником КГБ, точно не помню. Присланный в наш город сразу после завершения Второй мировой войны на борьбу с остатками антисоветского сопротивления, так называемыми «лесными братьями», он порой даже не возвращался в конце рабочего дня домой, а оставался ночевать в своём кабинете.
Но Ицхак вырос диссидентом. По его рассказам, ещё в детстве в нём проснулся «дух противоречия». Однажды отец Ицхака (тогда – Володи) взял мальчика на встречу с Хрущёвым. Когда Хрущёв погладил Володю по головке, тот мысленно пожелал высокому гостю: «Чтоб тебя…»
Как мы видим, «дух бунтарства» проснулся в Володе довольно рано. Ещё подростком он выпалил своему отцу, с которым был «на ножах»: «Если немцы придут в наш город, я стану бургомистром». Он сказал это не столько из любви к немцам, сколько из ненависти ко всему советскому. И в зрелом возрасте Ицхак, – несмотря на то, что он был глубоко русским человеком в лучшем смысле этого слова, – также иногда позволял себе весьма экстравагантные пассажи в западническом духе. Так, тепло отзываясь об одном раввине, чистокровном еврее, выходце из Швейцарии, – Ицхак сказал однажды: «Он наш человек, немец!» А в другой раз, говоря о другом уважаемом им раввине из Румынии, отец которого, однако, был родом из Германии, Ицхак со знанием дела заметил: «Он со своей женой дома говорил не на каком-то идише, – Ицхак презрительно сморщился, – а по-немецки!» Он не разделял моего презрения к тем евреям, которые, потеряв элементарное самоуважение, эмигрируют в Германию, но считал это явление нормальным и само собой разумеющимся.
Ицхак рассказывал, что ещё школьником он на каникулах путешествовал и оказался в другом городе, – если память мне не изменяет, в Москве. Поскольку он любил стричься наголо, он в таком виде был задержан милицией и попал в детский приёмник-распределитель. Пробыв там несколько месяцев, он ни разу не проговорился, что его отец работает в КГБ. Потом милиционеры сами узнали об этом и отправили его домой.
Ещё Ицхак, а позднее и его вдова, рассказывали мне кажущуюся совершенно невероятной историю из их диссидентского прошлого. Они жили в коммунальной квартире. Однажды ночью Владимир Петрович (в будущем – Ицхак) проснулся и увидел занесенный над его дочкой-младенцем топор, который держал в руке какой-то мужчина. Владимир моментально нашёлся, и с правильной интонацией произнёс что-то вроде: «Сегодня ведь такая хорошая погода, зачем кого-то убивать». Убийца бросил топор и выбежал из квартиры. То есть Владимир Петрович сумел его загипнотизировать, причём в считанные доли секунды, и сообразил, что и с какой интонацией надо говорить.
Через некоторое время в дверь позвонили две женщины в милицейской форме. Когда они переступили порог квартиры, на их лицах отразилось недоумение: по всей видимости, они прибыли, чтобы забрать в детский дом двух малолетних дочек Владимира Петровича, а он сам и его жена к тому времени уже должны быть зарублены. Но убийца ошибся – вместо них он зарубил их соседей по коммунальной квартире.
Если принять версию, что жертвами должны были стать Ицхак и его супруга, а не их дети, – непонятно, почему наёмный убийца собрался убивать их дочь. Может, вошёл в раж? Или из досады, что по ошибке сначала убил соседей?
Было ясно, однако, что убийство инспирировано властями. На судебном процессе в качестве убийцы власти подставили другого человека, «подсадную утку», который во всём признался. Владимир Петрович же утверждал на суде, что убийца выглядел совершенно иначе, чем подсудимый.
Через много лет произошла интересная встреча: Ицхак увидел своего предполагаемого убийцу, гуляя по городу. Они встретились глазами и узнали друг друга. Ицхак ему улыбнулся и пошёл дальше. «Ведь он спас мою дочь», – говорил потом Ицхак. Он полагал, что убийца тоже его узнал – и ответил улыбкой на улыбку.
Вообще, по словам Ицхака, милиционеры постоянно на него жаловались: «Он знает все наши приёмы, и поэтому мы его не можем посадить». Но соседям Владимира Петровича приходилось несладко. Например, по рассказам его вдовы, один из соседей на коммунальной кухне как-то выругался в адрес евреев, на что последовала моментальная реакция Владимира, который, вскочив, заорал: «Заткнись, сука!» Вскоре сосед в страхе поменял место жительства.
Заветной мечтой Владимира Петровича (Ицхака) было покинуть пределы Советского Союза. В его голове на этот счёт роились самые фантастические планы. Например, перейти по снегу границу с Финляндией, облачившись в белую одежду и какие-то специальные маскировочные меховые шапки.
Владимир Петрович прошел через многие существовавшие тогда диссидентские группы и пришёл к выводу, что ни одна из них не поможет ему попасть за рубеж. Так судьба привела его в еврейское сионистское движение, которое, как он понял, было единственным, дающим реальную надежду на отъезд.
Ицхак рассказал мне, что однажды, проходя недалеко от памятника Свободы (учитывая ходатайство выдающегося скульптора Мухиной, этот памятник не был взорван советскими властями. В принципе, это можно считать чудом), он увидел местных отказников, своих соратников по сионизму, стоящих в пикете. «Владимир, не мешай нам сегодня!» – попросила его одна еврейка, и Ицхак послушно удалился. Он сел на скамеечку в парке рядом с каналом и стал издалека наблюдать за происходящим. Тут к нему подошёл милиционер: «Гражданин, пройдёмте!» Поскольку, по советским законам, милиционер не имел права задерживать, не предъявив в устной форме хотя бы минимальное формальное основание, Ицхак решил помочь милиционеру и подсказал ему какой-то повод (уже не помню, какой).
Милиционер привёл Ицхака в кабинет какого-то начальника, и тот стал раздраженно орать на Ицхака: «Когда уже прекратишь свои штучки»! А Ицхак, назвав его по имени и отчеству, спокойно возразил: «Вы ещё не ответили на моё письмо такое-то и такое-то!» Начальник был ошарашен: откуда Ицхак знает, как его зовут?
Как мне заявлял сам Ицхак, дело было в том, что, когда каждый новый работник правоохранительных органов заступал на службу, краткую заметку об этом вместе с его фотографией помещали в газете. Ицхак, по его словам, аккуратно её вырезал и подклеивал в свой специальный альбом. Таким образом, он якобы знал всех этих «работничков» в лицо и по фамилии, имени и отчеству. Подозреваю, что все эти слова были просто бахвальством.
Но насчёт писем – чистая правда: Ицхак буквально заваливал ими властные структуры, зная, что по закону они обязаны ответить на каждое письмо. На почте Ицхак всегда требовал письменное уведомление о вручении письма, на что также по закону имел право. Однажды работница почты заартачилась, отказываясь выдать ему подобный документ, но её коллега молча указала ей на какую-то бумажку на рабочем столе, и упрямица моментально подчинилась. Ицхак предполагал, что на этой бумажке было написано что-то вроде: «Владимиру М., по его требованию, выдавать уведомление о вручении письма» (!).
Читатель может подумать, что у Ицхака была мания величия, но мне кажется, что подобное выдумать без каких-либо оснований невозможно. «Мания», однако, в какой-то степени всё же была. Однажды Ицхак с возбуждением стал говорить о человеке, который днём и ночью ни о чём другом не думает, кроме как о спасении еврейского народа. Я предположил, что он имеет в виду Любавического ребе; ведь не раз Ицхак говорил (передаю его словами): «Любавический ребе – это вам не хухры-мухры». Но тут вдруг Ицхак однозначно выразился, что имел в виду самого себя…
Всё же наступил период, когда руководители «сионистского подполья» уехали, наконец, в Израиль. И они оставили Владимира Петровича, нееврея, «за главного» вместо себя в нашем городе. Он организовывал подпольные семинары, снимал летние дачи в Юрмале, на которые съезжались пионеры советской тшувы из Москвы, Петербурга и Вильнюса. Через него проходила также и еврейская самиздатовская литература, распространявшаяся среди отказников. Он активно занимался её подпольным тиражированием. Эту литературу он читал и сам, и таким образом начал приобщаться к еврейской религии ещё живя в Советском Союзе, будучи при этом неевреем.
Рассказывая мне о летних дачах, вдова Ицхака поведала, как однажды хозяйка по указанию силовых органов потребовала от Ицхака уже снятое помещение освободить. Ицхак подчинился, но когда всё успокоилось, и хозяйка уже «отдыхала душой и телом», полагая, что убила двух зайцев – и деньги получила, и квартирантов выгнала, – в самый неожиданный для неё момент перед ней предстал Ицхак и потребовал деньги обратно. От шока хозяйка чуть не потеряла дар речи, и – если мне память не изменяет – деньги-таки возвратила, радуясь, что так легко отделалась. Ицхак, когда хотел, умел делать грозный вид, да и комплекция у него была соответствующая.
К слову: Ицхак рассказывал и даже показывал мне документы, подтверждающие, что, когда он снимал помещение для проведения еврейского мероприятия, его супруга параллельно снимала второе помещение – про запас, на случай, если в первое нагрянет милиция или же власти наложат вето на еврейскую сходку, узнав о ней предварительно. Не раз подобный способ выручал из затруднительной ситуации – и тогда мероприятие проводилось в другом помещении, о котором властные структуры не знали.
Мои родственники – Мотя и Лена Л. (Мотя трагически погиб в Израиле от руки араба-террориста) – тоже были среди пионеров московской тшувы. В 1985-м году они побывали летом на такой даче. Я – в то время ещё подросток – несколько раз посетил их там. Какой-то бородатый еврей (к сожалению, я его имени не запомнил) пытался меня склонить к религии, долго и нудно разъясняя несостоятельность теории Дарвина. Кажется, делал он это непрофессионально: в те времена, по всей видимости, ещё не существовало сугубо научных материалов, опровергающих эту теорию, или же они были нам недоступны. Потом и Зеэв Райз, тогда ещё молодой и бритый, пытался мне что-то объяснить, но всё впустую. А отвечал я Райзу в недостаточно уважительной форме, так что, когда Райз вышел, мне кто-то мягко заметил: «Ведь он кандидат наук, не надо с ним так разговаривать!»
В Израиле Райз отрастил бороду, и сегодня выглядит почти как патриарх. Он был пионером проверок на еврейское происхождение, и по сей день считается авторитетом в этой области. Запомнил я тогда и двух его милейших сыновей, а также и его супругу, госпожу Кармелу, которая выглядела, как типичная «идише мамэ».
Когда я рассказал Ицхаку о своём посещении «его дачи», тот заметил: «Если ты тогда не сделал тшуву (то есть не стал религиозным), очевидно, что в тот период у тебя был сильный йецер а-ра (злое начало)!» Возможно, Ицхак в какой-то степени и был прав. Но я думаю, что не в последнюю очередь на меня негативно повлияло тогда и то, что я каким-то образом почувствовал: эти новоиспеченные баалей-тшува при всей своей внешне выпуклой иудаистичности, внутренне, эмоционально были ещё весьма незрелы и далеки от еврейского мироощущения и менталитета, сами того, скорее всего, не понимая. В этом не было их вины – такими их вылепила, как из глины, советская «Родина-мать». Несомненно, однако, что по крайней мере интеллектуально от её пут они смогли освободиться. Это уже само по себе было потрясающим достижением. К сожалению, некоторые из них и по сей день не шибко продвинулись в избавлении (redemption) из «эмоционального болота».
Кроме участия в организации просветительской работы, Владимир Петрович предпринимал также попытки в своём стиле изменить материальные отношения в среде отказников. Как правило, отказников изгоняли с мест работы, и основным источником пропитания для них становились посылки из-за рубежа, на вырученные деньги от продажи которых они жили. Владимир Петрович хотел прекратить некоторую анархию, царившую в этой сфере. Он решил, что изначально все посылки должны складываться в общую кассу, из которой каждой семье будет выдаваться поровну.
Подобная политика привела к обострению отношений Владимира Петровича с некоторыми коллегами по еврейскому движению. Мои родители несколько лет назад встречались в Израиле с семьёй бывших отказников из нашего города. Услышав фамилию Ицхака (Владимира Петровича), те, можно сказать, скрежетали зубами от злости.
В квартире Владимира Петровича несколько раз был учинён обыск. Были изъяты: рукопись написанного им романа; книги грузинского философа Мамардашвили, весьма им почитаемого; еврейская литература, в том числе «История еврейского народа» Дубнова и другие книги. Ицхак показывал мне целый альбом, в котором была подшивка его переписки с властями. Он требовал возвратить всё изъятое у него во время обысков. В конце концов, всё, кроме рукописи его романа, было возвращено. А рукопись исчезла.
Аркаша Л. рассказал мне, что Ицхаку уже после развала Союза возвратили его дело («мешок») из КГБ. По словам Аркаши, этот «мешок» хранился у надёжных людей, которым Ицхак, по всей вероятности, дал соответствующие инструкции на случай своей смерти. Дальнейшая история этого «мешка» мне неизвестна.
На середине тогдашнего пути в Израиль, в Вене, Владимир Петрович планировал «завернуть» в Америку. Однако, по его рассказам, в венском туалете представители сионистского истеблишмента настоятельно потребовали от Владимира Петровича, чтобы он летел в Израиль. Они мотивировали своё требование тем, что будет очень нехорошо, если руководитель местного сионистского движения окажется несознательным и полетит в США. Из слов Ицхака я понял, что он до конца своей жизни не был уверен в том, что сделал правильный поступок, когда не «завернул» в Америку. Свое положение в Израиле он видел «бедственным», и это его серьёзно тяготило. Так, однажды он обиженно пожаловался на то, что у его жены рваное нижнее бельё – вот до какой степени он материально нуждается!
Согласно рассказам его вдовы, в Израиле на них оказывали сильное давление, чтобы они, вопреки своему истинному национальному статусу, записались евреями. Для тех, кто требовал этого, казалось унизительным, что гой был одним из руководителей еврейского сионистского движения. Но Владимир Петрович и его супруга наотрез отказались.
Ицхак был очень горд, что по поводу целесообразности его гиюра спрашивали самого Любавического ребе, и тот, согласно словам Ицхака, дал по этому вопросу положительный ответ.