Мой друг Николай Шмелёв
Мы познакомились в 1963 г. Николай Шмелёв работал в Институте экономики мировой социалистической системы (ИЭМСС) АН СССР, а я – в редакции журнала «Мировая экономика и международные отношения»; он – в левой, а я – в правой части коридора на третьем этаже пятиэтажного здания, которое ранее было одним из корпусов гостиницы «Золотой колос» на Ярославской улице, недалеко от ВДНХ/ВВЦ. Остальные этажи занимал Институт мировой экономики и международных отношений, тоже входивший в состав АН СССР. Как-то мы случайно сошлись в одной из комнат нашей редакции, и моя коллега Кира Борисова познакомила нас. Шмелёву было 27 лет, он недавно защитил кандидатскую диссертацию по экономике, но был уже «эсэнэс», т. е. старший научный сотрудник, что и по возрасту, и по стажу научной работы тогда было редкостью. Впрочем, своей известностью в стенах здания на Ярославке он вначале был обязан тому, что в 1962 г. разошелся после пятилетнего брака с женой Юлией, удочеренной внучкой первого лица в Стране Советов. Никита Сергеевич Хрущёв был тогда в зените своей власти, и в институтских коридорах о Шмелёве отзывались удивленно-уважительно, мол, не всякий осмелился бы на такой поступок, хотя, полагаю, никто толком ничего не знал.
Друзьями мы стали задолго до того, как началась наша совместная работа в Институте Европы РАН, и произошло это как-то само собой. Мое первое впечатление запомнилось: умные, понимающие глаза, приветливая полу-улыбка, естественность, неторопливая и доброжелательная манера разговаривать. Николай Шмелёв вызывал доверие. Вскоре выяснилось, что оно было взаимным. А началось наше сближение, может быть, с того, что мы были заядлыми курильщиками и часто пересекались у одного из окон, в которые упирались два конца нашего общего коридора. Дело в том, что перекур в те времена был излюбленной и самой распространенной формой творческой научной дискуссии, причем достаточно откровенной, если собеседники доверяли друг другу. Это был как раз наш случай.
Сближению поспособствовала и одна занятная история. Однажды в редакцию «МЭ и МО» пришла сотрудница какого-то московского научного учреждения и предложила свою статью. Тема интересная, фактический материал отличный, а написано неумело, и редакционная коллегия статью «зарубила». Однако зам. главного редактора Лев Степанов сказал, что тема и фактура стоят того, чтобы статью «дотянуть» и опубликовать. Сказано – сделано. В доработке участвовали сотрудник редакции Том Петров, я и сам Степанов, а еще привлекли Шмелёва, который был знаком с темой и дал несколько полезных советов. Статью опубликовали, автор – по фамилии Лепихова – была в восторге, это была ее первая статья, да еще в таком известном журнале. Заявившись к Степанову, она положила на его стол немалый по тем временам гонорар и предложила передать его тем, кто довел статью до ума. Несмотря на уговоры Степанова, женщина стояла, как Гибралтарская скала. В итоге мы вчетвером – Петров, Степанов, Шмелёв и я – отправились в Дом журналистов. Он располагался на Никитском бульваре, вблизи от Арбатской площади, а в нем – уютный ресторан с нешумной публикой, негромкой музыкой, отличной и вполне приемлемой по ценам едой. Там мы учредили фонд имени Лепиховой, сбрасывали в него часть наших дополнительных доходов, в основном гонораров, и периодически совершали вылазки в «Домжур». До тех пор, пока не разбежались в конце 1960-х гг. по другим учреждениям и адресам.
А если всерьез, то были, конечно, более веские причины нашего сближения. Шмелёв и я принадлежали к одному поколению. Родившиеся до войны, но не участвовавшие в ней по возрасту; не воевавшие, однако прочувствовавшие и запомнившие ночные бомбежки Москвы в 1941 г., лютые морозы двух первых военных зим и постоянное чувство голода. Поколение, зомбированное с детства одами в честь «Вождя всех времен и народов», а во взрослой жизни потрясенное докладом Хрущёва о преступной роли Сталина в массовом терроре 1930-х и его ответственности за военную катастрофу в первые месяцы войны с нацистской Германией.
Я с умыслом упомянул о Сталине, потому что, насколько я помню, с разговора о нем и началось наше сближение. Шмелёв был категоричен в своем неприятии Сталина как человека и как политика. Тогда было немало людей, искавших оправдания не столько, может быть, Сталину, сколько своей вере в него. «Да, – соглашались они, – конечно, диктатор, и столько неповинных людей расстреляно или погибло в лагерях, но ведь под его руководством мы впервые построили социализм и победили нацистскую Германию». Не берусь утверждать, что Шмелёв уже тогда понимал, что у советской модели социализма нет будущего, вероятнее всего, он пришел к этому выводу позже. Но ссылок на «объективные обстоятельства», будто бы оправдывавшие сталинский террор и бескрайнюю зону ГУЛАГа, он не принимал категорически, в чем я был с ним солидарен.
Не помню, был ли тогда у нас разговор о том, что мы делали, что видели и узнали в первый день похорон Сталина. Нам было что рассказать друг другу, но за давностью лет – не припомню. И только теперь, взявшись за свои воспоминания, я внимательно прочел Шмелёвские «Curriculum vitae» и ахнул: Николай дважды упоминает, что видел сотни трупов, покрывших в тот день Трубную площадь. А в романе «Пашков дом», в каком-то смысле автобиографичном, его герой Александр Горт рассказывает о том, что он был в тот день на площади и что пережил тогда. Текст настолько эмоционален и фотографичен, как будто это сам автор, Николай Шмелёв, был там и запомнил на всю жизнь ужасающую картину.
«Ах, этот угол Трубной улицы и Трубной площади! Как же долго он ему снился потом, сколько лет… Стены дома, подвальная яма в тротуаре, почти у самых его ног, чьи-то две спины, втоптанные туда вниз, сквозь погнутые прутья решетки, и он, расплющенный на стене, задыхающийся, молящий только об одном: только бы толпа качнулась назад, не вперед, потому что, если вперед – быть ему третьим в этой яме, через нее ему не перейти, не перескочить… Потом он узнал, что это был как раз самый страшный момент во всех похоронах, когда обезумевшая, плачущая, ревущая толпа почему-то со всех сторон кинулась на Трубную площадь: с Петровского бульвара, с Неглинки, с Цветного, с Рождественского – и все вниз, на площадь, по спинам, по головам, навстречу друг другу, давя и сметая все на своем пути…»[2]
Для Николая – ему еще не исполнилось 17 лет – это было страшным потрясением, навсегда оставшимся в памяти и во многом определившим его отношение к жизни. Этим же во многом объясняется его отношение к Н. С. Хрущёву. В своих статьях и интервью Шмелёв неоднократно отмечал его ошибки, метания и нелепые выходки, хотя всегда при этом проявлял сдержанность и деликатность. Но в итоговой оценке исторической роли этого человека у него сомнений не было: «Мнения людей у нас в России о Н. С. Хрущёве до сих пор самые различные… А я, по обстоятельствам своей жизни имевший возможность довольно долго наблюдать его вблизи, лицом к лицу, утверждаю: все забудется! Все чудеса и выверты его забудутся: и кукуруза, и ботинок по столу в ООН, и безобразный скандал в Манеже, и даже Карибский кризис – все! А останется лишь одно: то, что он на веки вечные проклял И. Сталина и распустил лагеря»[3]. Я несколько иначе отзывался о Хрущёве, но тоже самым важным в его деятельности считал разоблачение сталинских преступлений и перемены в нашей жизни, получившие название «оттепели». Некоторым моим нынешним молодым и не совсем молодым коллегам эти перемены кажутся незначительными, даже мизерными. С позиций исторического прогресса они правы. Но как должен был воспринимать эти перемены советский человек, которого многие годы по вечерам охватывал леденящий страх, что вот сейчас, в эту ночь, к нему вломятся «незваные гости» – и его жизнь обрушится в бездну?
Это была не единственная сближавшая нас тема. Сходились мы и в критическом отношении к централизации и бюрократическим методам управления советской экономикой. В начале 1960-х гг., впервые за три с лишним десятилетия, в стране развернулась широкая, одобренная «сверху» публичная дискуссия о том, нужна ли нам экономическая реформа, и если нужна, то какая. Мы были убеждены в ее необходимости, и Шмелёв уже тогда считал, что при ее подготовке следует многое взять из опыта новой экономической политики, проводившейся в Советском Союзе в 1920-е гг. Однако Хрущёв подменил либерализацию экономики частичной децентрализацией ее управления, а после его принудительной отставки в 1964 г. новый «первый» Леонид Брежнев положил проект масштабной экономической реформы под сукно, чтобы, как пересказывали его слова, «не раскачивать лодку». Отказ нового лидера партии и государства от экономической реформы Николай Шмелёв оценивал как упущенный шанс. Отрицательно он относился и к периодическим «наездам» партийных идеологов на нестандартно мыслящих ученых-обществоведов – философов, социологов, экономистов, а также к косной и зачастую просто убогой политике КПСС в области культуры: разгрому выставки художников-авангардистов, запретам театральных постановок и т. п. Вероятно, были и другие пункты схождений, всего не припомнить, а в общем, довольно скоро выяснилось, что мы единомышленники.
В 1970-е и 1980-е гг. мы встречались редко, потому что работали уже не только в разных организациях, но и в разных зданиях, далеко друг от друга. ИЭМСС переехал в собственное здание, а я перешел на работу в Институт научной информации по общественным наукам (ИНИОН АН СССР). Да, встречались редко, но уже в ином качестве. У нас появился общий друг. Я возглавлял в ИНИОН отдел информации по проблемам капиталистических стран Европы и Северной Америки, и мне порекомендовали специалиста по военно-политической стратегии США Вадима Мильштейна. Мы быстро сговорились насчет того, чем он будет заниматься в отделе, а вскоре обнаружили немало точек схождения в наших жизненных правилах, во взглядах и интересах. Тогда-то и выяснилось, что он является давним и близким другом Шмелёва. Были они одногодками, явились в сей мир с двухмесячной разницей – в июне и сентябре 1936 г. И ушли от нас почти одновременно: Николай Петрович – в январе 2014 г., Вадим Михайлович – в апреле того же года. Время от времени он собирал круг своих друзей и приглашал меня. Обычно мы с Николаем устраивали небольшой перекур на двоих, чтобы обменяться мнениями в сфере наших профессиональных интересов.
Не буду напоминать о том, как эволюционировали в 1960-е и 1970-е гг. советская экономика, политическая система и коммунистическая партия с ее экзотическим высшим органом, в котором средний возраст его членов перевалил за 70 лет. Назову лишь два события, которые определили общее направление этой эволюции. 21 августа 1968 г. советские войска вторглись в Чехословакию, положив конец системным реформам в духе «социализма с человеческим лицом», которые начало руководство страны во главе с Александром Дубчеком. 25 декабря 1979 г. советские войска вошли в Афганистан под предлогом помощи новому руководству, объявившему о своем намерении построить в стране «афганский социализм». Шмелёв негативно воспринял оба события, считая, что вторжение в Чехословакию положило конец и оттепели, и последним надеждам на экономическую реформу в СССР, а интервенция в Афганистан подстегнула новый виток гонки вооружений, для советской экономики непосильный.
Естественно, он уделял особое внимание состоянию этой экономики и экономической политике государства. Он считал ее непрофессиональной, полностью подчиненной логике холодной войны и корпоративным интересам советского ВПК. Начиная с 1974 г. в мировом хозяйстве резко возросли цены на нефть, которая стала одной из главных статей советского экспорта, главным образом в капиталистические страны Европы. В казну потекли дополнительные десятки миллиардов долларов, которые, полагал Шмелёв, могли быть использованы для модернизации и структурной перестройки советской экономики, а также развития социальной сферы и поднятия общего уровня жизни в нашей стране. Излагал ли он в каком-то виде свои взгляды и рекомендации? В открытой печати это было невозможно. Но в 70-е гг. уже вошла в моду подготовка академическими институтами аналитических записок, которые рассылались под грифом «Для служебного пользования» в ЦК КПСС, Совет министров СССР, а также самые важные министерства и ведомства (МИД, КГБ, МО). В них высказывались осторожные, дозированные критические оценки тех или иных аспектов нашей жизни и предлагались рекомендации, как правило, основанные на изучении опыта зарубежных стран, как социалистических, так и капиталистических.
Николай Шмелёв неоднократно участвовал в подготовке служебных записок, посвященных советской и мировой экономике, но их эффект был близок к нулю. Период сверхвысоких цен на нефть закончился в середине 80-х гг. За 12 лет, с 1974 по 1985 г., в казну поступило примерно 200 миллиардов долларов дополнительного дохода за проданную, в основном европейским странам, советскую нефть. По мнению Шмелёва, которое, после провозглашения гласности, он не раз высказывал публично, это был последний реальный шанс модернизировать советскую экономику со всеми ее позитивными последствиями для социального и политического развития страны. Советское руководство этим шансом не воспользовалось, истратив валюту на гонку вооружений, а также на ежегодные закупки зерна и других видов продовольствия, которые не в состоянии было производить наше сельское хозяйство.
В первой половине 80-х гг. Н. Шмелёв перешел из ИЭМСС в Институт США и Канады АН СССР, занимаясь в обоих институтах изучением тенденций развития мирового хозяйства, с особым акцентом на анализ проблем и перспектив экономических связей Восток-Запад. Он опубликовал две монографии по этой тематике и подготовил третью – «Всемирное хозяйство: тенденции, сдвиги, противоречия». Важные для него в плане профессиональной карьеры как экономиста-международника, они, однако, уже не были средоточием его творческих амбиций, с начала 70-х гг. переместившихся в сферу писательства. Не рискну утверждать, что эта смена вектора творческих устремлений была вызвана все более удушливым климатом застоя в жизни страны, в том числе в общественных науках, но это, несомненно, ускорило такую эволюцию.
В это десятилетие Шмелёв написал серию рассказов, а в 1982 г. – роман «Пашков дом», в главном герое которого угадывался автор, отчасти его профессия, некоторые события из его жизни и, самое важное, его внутренний мир, его взгляды и размышления. Шмелёву пришлось ждать без малого пять лет, прежде чем роман наконец пришел к читателю в журнале «Знамя», № 3 за 1987 г. Он прождал бы и больше, если бы климат застоя не сменился в стране освежающей атмосферой перестройки и гласности. В самом деле, уж очень безыдейным выглядело повествование о русском интеллигенте, который всю жизнь провел в библиотечном зале, по возможности держась подальше от мирской суеты, идейных баталий и политической возни. Более того, по сути, автор бросил вызов официальной идеологии, противопоставив ей гуманистический призыв к милосердию как главной нравственной основе человеческого бытия и устройства общества.
Настроения среди ученых-обществоведов, особенно в академических кругах, преобладали мрачные. Менее чем за два с половиной года, с ноября 1982 по март 1985 г., сменилось три генеральных секретаря ЦК КПСС и был избран четвертый – Михаил Сергеевич Горбачёв. Его приход вызвал неоднозначные чувства – смесь неуверенной надежды и стойкого скепсиса. Но события пошли одно неожиданней другого – перестройка, гласность… Одним из впечатляющих событий этого начала была статья «Авансы и долги», опубликованная в июньском номере журнала «Новый мир» за 1987 г. Статья была переведена на множество языков и опубликована во множестве стран. Так что вряд ли будет преувеличением сказать, что имя ее автора – Николай Шмелёв – стало известно во всем мире. Я воспринял ее как квинтэссенцию размышлений автора на протяжении 30 лет, с конца 1950-х гг. Многое из того, что в ней было сказано, я знал из наших бесед, но в своей цельности статья воспринималась как прорыв в новое пространство отечественной экономической мысли, да и не только экономической.
В «Авансах и долгах» Николай Шмелёв явил себя в трех лицах – ученого, соединяющего в себе исследователя-экономиста и мыслителя; литератора, наделенного даром яркого публициста; наконец, человека с развитым, я бы даже сказал, редким по своей органичности чувством здравого смысла.
Вкратце достоинства статьи можно изложить в пяти пунктах:
Откровенная, очень жесткая характеристика состояния советской экономики и государственной системы управления ею.
Содержательный экскурс в историю экономической политики КПСС и Советского государства, в том числе анализ обстоятельств, при которых в конце 1920-х гг. был взят курс на создание тотально огосударствленной и централизованной экономики со всеми ее изъянами и пороками.
Честная оценка негативных нравственных последствий этой экономической системы, ее несовместимости с естественными мотивами и стимулами любой экономической деятельности человека.
Резкая оценка экономической бюрократии вообще, особенно ее высшего слоя. «Коренной порок нынешней структуры хозяйственного управления, – заявлял Шмелёв, – полная безответственность высших этажей пирамиды». «Кто будет отучать наших хозяйственных руководителей, особенно высших, от феодальной психологии, кастового чванства, уверенности в своей непотопляемости, своем “Богом данном” праве командовать, в том, что они выше законов и выше критики?»[4] Это была самая рискованная часть статьи; автор вызывал огонь на себя.
Последнее по месту, но не по значению – Шмелёв назвал некоторые ключевые пункты экономической реформы, нацеленной на переход от директивной экономики к рыночной.
Статью прочли миллионы людей, и она, естественно, вызвала бурные дебаты. У нее оказалось огромное количество сторонников. Однако было и множество людей, воспринявших ее как личный вызов, потому что она поставила под сомнение то дело, которому они посвятили свою жизнь: идеологический аппарат партии и государства, – вузовские преподаватели марксистско-ленинской политэкономии и других обществоведческих дисциплин, изрядная часть сотрудников в органах массовой информации. Немало сомневающихся и даже противников статьи было и среди людей, никак не связанных с этими структурами. Одни усматривали в статье посягательство на «основы», других смущал радикализм рекомендаций автора.
Устные дискуссии в стране, публичные и частные, длились долго, а со страниц прессы исчезли очень скоро. С механизмом изъятия этой темы из СМИ я познакомился, когда в октябрьском номере «Нового мира» появились два поступивших в редакцию письма, посвященных «Авансам и долгам». Одно – очень короткое и восхищенное – подписала С. Бобкова, по ее словам, «рядовой советский человек»; второе – А. Соловьёв, доктор экономических наук, профессор кафедры политэкономии Костромского технологического института. Он объявил Шмелёва сторонником замены социализма рыночным мелкотоварным и мелкокапиталистическим производством, а статью обозвал «демагогией на грани приличия»[5]. Я написал злой двухстраничный ответ профессору и отправился с ним в редакцию журнала. Сотрудник отдела писем, мужчина лет сорока, прочел его и сказал, что текст хороший, но из ЦК КПСС уже давно поступило распоряжение выбрать два письма с противоположной направленностью, опубликовать их (что они и сделали) и закрыть эту тему. Когда я через некоторое время рассказал этот эпизод Шмелёву, он ответил, что могло быть гораздо хуже. Вскоре же после появления «Авансов и долгов» в отделе пропаганды ЦК КПСС была подготовлена разгромная статья, и публиковать ее было решено в главном печатном органе партии – газете «Правда». Остановил эту затею М. С. Горбачёв, которому, по его просьбе, Шмелёв уже не раз направлял аналитические записки, посвященные проблемам и задачам экономической реформы. Идеологическим церберам из ЦК КПСС пришлось отказаться от лобовой атаки на Шмелёва и его идеи, ограничившись отлучением автора от прессы.
Впрочем, отлучение оказалось недолгим. «Авансы и долги» круто повернули жизнь самого автора: он стал публичным человеком. В какой-то статье, появившейся после его кончины, Николай Петрович Шмелёв был назван «шестидесятником». Но конкретные люди, объединяемые этим понятием, были разными. Шмелёв мог повторить то, что однажды сказал о себе писатель Василий Аксёнов: «Если говорить о тех явлениях, которые начались в обществе, то я смело могу себя назвать скорее пятидесятником, чем шестидесятником… Я прозрел гораздо раньше, чем все другие»[6]. Прозрение Шмелёва началось в трагический день на Трубной площади, и в те годы мимо него не прошли ни статья В. Померанцева «Об искренности в литературе», ни «Оттепель» Ильи Эренбурга, ни жемчужинки русской прозы – яшинские «Рычаги» и гранинское «Собственное мнение». Не суть важно, называть Шмелёва «пятидесятником» или «шестидесятником», но он был членом этого незримого содружества по двум важнейшим критериям – нравственным императивам и критическому отношению ко многим реалиям советской и международной жизни. Вместе с тем, он не «светился», не подписывал протестные письма, не был правозащитником, к движению диссидентов относился осторожно, а к некоторым из числа самых радикальных – весьма критично. Шмелёв не считал себя и не был активистом и участию в общественной деятельности предпочитал просветительство. Был лектором от Бога, и, как воспоминали его бывшие ученики, за конспектами его лекционных курсов на экономфаке МГУ перед экзаменами выстраивались очереди.
После публикации статьи все переменилось. Профессор Шмелёв – желал он того или не желал – был назначен общественным мнением одним из самых авторитетных лидеров только что родившегося демократического движения. Он стал «публичным человеком» высшего разряда. Вспомним основные вехи его жизни и деятельности в последующее четырехлетие вплоть до августа 1991 г. Сначала отчаянная борьба весной 1989 г. за то, чтобы провалить на общей конференции Академии наук предложенный Президиумом АН список кандидатов на Съезд народных депутатов СССР, в который не был включен ни один из авторитетных ученых, выдвинутых многими академическими институтами, в том числе и Шмелёв. Борьбу эту возглавила инициативная группа «За демократические выборы в АН», в которую вошли представители более 40 институтов АН из разных регионов и республик страны. На состоявшейся в марте конференции большинство входивших в список лиц были провалены, а в ходе подготовки ко второй конференции вместо них в список были внесены 12 ученых-демократов, в том числе Андрей Дмитриевич Сахаров и Николай Петрович Шмелёв. Все они были избраны на Съезд народных депутатов[7].
А дальше последовали несколько лет активного участия Шмелёва в работе Съезда и созданной на нем Межрегиональной депутатской группы (МДГ), объединившей демократическое крыло депутатов. Блестящие выступления на пленарных заседаниях Съезда, которые транслировались по телевидению на всю страну, и напряженная деятельность в перерывах между заседаниями. Звездный период жизни и деятельности Николая Шмелёва! Его кульминацией стал триумф российской демократии 21–22 августа 1991 г. Триумф, который обернулся трагедией ее поражения.
Это стало трагедией и для Николая Шмелёва. Вряд ли преувеличу, сказав – величайшей трагедией в его жизни. Четыре года, с конца 1987, когда вышли его «Авансы и долги», и до конца 1991 г. он был одним из лидеров российского демократического движения. Это было и его детище. После провала ГКЧП и крушения всей коммуно-советской политической системы, казалось, пришло время триумфа российской демократии, однако реальностью оказалось ее поражение и самодискредитация. В конце того же года – я узнал об этом позже – Шмелёв вышел из президентского совета, а в начале февраля 1992 г. он поступил на работу в Институт Европы РАН, где уже третий год трудился и я.
Здесь мы и встретились после долгого перерыва. В те годы, когда он полностью ушел в высокие сферы российской политической жизни, мы не пересекались, если не считать, может быть, двух-трех встреч у Вадима Мильштейна. Мне запомнился наш первый разговор, состоявшийся вскоре после его прихода. Он проходил большей частью в формате: мой вопрос – его ответ. Почему для формирования правительства понадобилось целых три месяца? Почему из всех возможных кандидатов на пост фактического главы правительства, осуществляющего экономическую реформу, был назначен Егор Гайдар? Почему сам Шмелёв остался не у дел? Почему он оказался в оппозиции к программе реформ Гайдара и какой могла быть альтернативная концепция реформы?
Жаль, что я ничего не записал тогда. Так что теперь уже и не разберу, что он мне рассказал тогда, что – позже, а что я почерпнул из его текстов, в которых он не раз возвращался к тем драматическим временам. Но главные аргументы Николая Петровича запомнились. Первым разочарованием был стремительный распад Межрегиональной группы и резкое изменение климата отношений между ее лидерами. Заговорили возросшие амбиции, возникли группировки, столкнулись интересы, начались интриги. Это было не для Шмелёва – человека, органически не приемлющего весь этот букет служебных и человеческих отношений, столь знакомых ему по советским временам (он ведь и в отделе пропаганды и агитации ЦК КПСС – 1968–1970 гг. – больше двух лет выдержать не смог и нашел способ уйти оттуда). Но самым сильным ударом для Шмелёва было содержание программы экономической реформы, предложенной Егором Гайдаром и его командой. Он сказал, и мне запомнились ноты горечи и недоумения: «Я никогда не прощу им того, что из всех вариантов реформы они выбрали самый жестокий, самый грабительский вариант для десятков миллионов людей». Здесь и проходил водораздел между ним и командой реформаторов. И еще одна реплика запомнилась, на сей раз в адрес программы Григория Явлинского, самой близкой Шмелёву по содержанию: «Почему 500 дней? Ведь России для перехода к рыночной экономике понадобятся годы и годы».
В общем, места Шмелёву в команде экономических советников и в политическом окружении президента Ельцина не было, да он и не рвался туда. Сам о себе он как-то сказал: «Надо уметь говорить нет и да и надо уметь ломать хребты. Я не умею». Он вернулся в мир науки и, что не менее важно, в мир литературного творчества, куда он вошел еще в 1970-е гг., когда были опубликованы его первые рассказы. С этой точки зрения, выбор места – Институт Европы – был, наверное, самым подходящим среди всех вариантов. Институт небольшой по сравнению с ИМЭМО или Институтом США и Канады. Значит, и коллектив небольшой, с хорошим климатом научных и человеческих отношений, созданным прежде всего благодаря усилиям основателя и директора института, академика Виталия Владимировича Журкина. Зачислен был Николай Петрович Шмелёв в должности главного научного сотрудника. Главный, и при том – рядовой: никем не руководишь, и над тобой никого нет, кроме директора, с которым ты в очень давних дружеских отношениях. В общем, «вольный стрелок», что, как мне казалось, Николая Шмелёва в тот момент вполне устраивало.
Анализ двадцатилетней творческой деятельности Николая Петровича Шмелёва в Институте Европы потребовал бы, как минимум, обширной статьи. Я ограничусь лишь некоторыми личными впечатлениями, которые носят субъективный характер и, может быть, разделяются не всеми, кто его знал в эти годы и работал вместе с ним. На мой взгляд, работа Шмелёва в институте четко делится на два периода: с момента прихода по 1999 г. и следующие 14 лет вплоть до кончины, когда он возглавил наш институт.
В 1990-е гг., как мне видится, главным направлением деятельности Шмелёва была реализация собственных творческих планов – научных, которые стали важной составной частью работы Института Европы, и литературных. Он быстро включился в коллективную научную жизнь института. Диапазон его интересов как российского ученого и – подчеркну – глубоко русского человека был чрезвычайно широк: экономика России и постсоветских государств, современный этап развития и перспективы России, мировая экономика с акцентом на Европу и Запад в целом, мир и международные отношения в XXI в., включая проблемы цивилизации и культуры. Поэтому он, как правило, активно участвовал в значимых научных форумах, российских и международных, проходивших в стенах института. У него была собственная, «шмелёвская», манера выступления. Я назвал бы ее – «размышления вслух», неторопливые и ненавязчивые, с подтекстом, в котором звучало: можете соглашаться или не соглашаться, но задумайтесь над тем, что я сказал. Этот доверительный тон, взывающий к логике здравого смысла, придавал дополнительную убедительность его словам.
Все эти годы Николай Петрович продолжал разрабатывать тематику перехода России к рыночной экономике. В 1996 г. вышла в свет его книга «Авансы и долги: вчера и завтра российских экономических реформ», в которой он собрал самые значительные статьи и доклады, начиная с октября 1987 г., когда появились его «Авансы и долги», и кончая статьей «Экономика и общество», опубликованной в январе 2006 г. Тематически в первую часть вошли работы, в которых изложены взгляды автора на то, какой должна быть экономическая реформа, нацеленная на переход СССР-России к рыночному хозяйству; во вторую – статьи, посвященные анализу и критике экономической реформы, начатой Е. Гайдаром и продолженной, с существенными коррективами, правительством В. С. Черномырдина. В конструктивном плане Шмелёв продолжал отстаивать свои взгляды на содержание и методы строительства эффективной рыночной экономики, особенно в ее социальном, политическом и нравственном аспектах.
В те годы я не во всем был согласен с ним, считая, что он слишком крут в своей критике, так как радикализм и жесткость программы Гайдара были обусловлены катастрофическим состоянием советской экономики и реальной угрозой социального хаоса. Шмелёв же, напротив, именно в силу этих обстоятельств считал необходимым начать реформу с экстренных мер государства, призванных наполнить внутренний потребительский рынок товарами, и на этой основе проводить постепенную либерализацию цен. Наибольшую тревогу у него вызывало воздействие, которое может оказать реформа на психологическое и нравственное состояние населения, и одной из важнейших задач реформаторов он считал минимизацию ее негативного эффекта. Этот голос здравого смысла и крик души автора звучит со всех страниц книги. Теперь, через 13 лет после начала той реформы и с учетом того, что произошло за это время в стране и к чему она пришла, я принимаю почти все оценки, которые Николай Петрович давал реформе 1992 г. и последующей экономической политике правительств в 90-е гг. И прежде всего я солидарен с ним в понимании первостепенного значения взаимозависимости экономической политики государства и нравственного состояния общества. А досталось в наследство новой власти общество, сформированное в советские времена, и в нем доминировали аморальность и циничный прагматизм – «наверху», нравственная деформация и распад социальных связей – «внизу». Реформа в том виде, как она проводилась, и развязанные ею стихийные процессы становления «первоначального», полукриминального капитализма способствовали дальнейшему росту этих «родимых пятен» советского социализма.
Не помню, заходили ли у нас разговоры о литературном творчестве, в том числе его собственном. Наверное, заходили, да стерлись в памяти, так как не были для нас главной темой. А осенью 1999 г. он подарил мне книгу «Ночные голоса», в которую, наряду с читанной мною повестью «Пашков дом» и рассказами 1970-х и 1980-х гг., вошли только что законченные воспоминания «Curriculum vitae (Повесть о себе)» в трех частях. Они были необычными: несколько десятков коротких главок, каждая посвящена конкретному эпизоду из жизни автора, с сентенциями или без оных, и расположены они не в хронологическом порядке. Шмелёв развертывает широкую панораму жизни страны, шествуя по ее социальным этажам и квартирам, не забывая наведаться и в другие страны. А за этими эпизодами, а лучше сказать – над ними, возникает фигура самого автора, человека немолодого и умудренного, с его неистощимой любознательностью, с его редкой способностью – невзирая на регалии и социальные статусы, на парадные костюмы, изысканные платья, поношенные куртки и мятые джинсы, модные туфли и стоптанные башмаки – всмотреться в «голую сущность» человека, понять ее и оценить. О Николае Петровиче Шмелёве как главном герое его книги можно рассказать намного больше, тем более что через несколько лет он изрядно расширил свои воспоминания, оставив прежнее название, но заменив подзаголовок[8]. Но я на этом остановлюсь.
Шмелёв подарил мне книгу осенью, а за несколько месяцев до этого у нас состоялся неожиданный для меня разговор. В один из февральских дней он зашел ко мне и сказал, что Виталий Владимирович предложил ему занять место заместителя директора, которое освободилось после моей отставки. «Ты сам ушел или как?» – спросил Николай. «Сам», – ответил я, объяснив, что еще в конце 1998 г., незадолго до своего 70-летия, сказал Журкину, что хочу уйти со всех административных постов – заместителя директора, заведующего отделом европейской интеграции и президента Ассоциации европейских исследований – и посвятить все свое время научной работе. «Нет, – возразил Виталий Владимирович, – это вызовет кривотолки в институте, так что начнем с чего-то одного». Я предложил начать с поста «замдира», на том мы и порешили. Я задал Шмелёву встречный вопрос: «А зачем тебе эта должность, которая будет отнимать у тебя время от науки и литературы?» – «У меня ощущение, – ответил он, – что я исчерпался как писатель».
Шмелёв сказал мне не все, да и не вправе был сказать. Выяснилось это в конце 1999 г., когда Виталий Владимирович неожиданно объявил о своем намерении уйти в отставку и проведении досрочных выборов директора института. По предложению нескольких ведущих сотрудников, кандидатом на должность директора был выдвинут член-корреспондент РАН Николай Петрович Шмелёв. Насколько я помню, проголосовали за него не единодушно, но убедительным большинством.
У Шмелёва были веские основания принять это предложение. Читая его статьи 1990-х гг., посвященные проблемам российской экономики, видишь, как вырастала пропасть между его оценками, его рекомендациями и экономической, да и всей внутренней, политикой руководства страны. Это рождало чувства разочарования и горечи, вызванные невостребованностью его знаний и опыта. Не видел я лукавства и в том, что сказал Шмелёв о своем писательстве. Роман «В пути я занемог», законченный в 1994 г., был последним и, на мой взгляд, наименее удачным из его литературных произведений. Правда, в 1999 г. Шмелёв опубликовал свои воспоминания, но это совсем иной жанр литературного творчества, уникальность и ценность которого с возрастом автора лишь возрастает. Ему недавно исполнилось 60 лет, и он был полон творческих сил, которые мог бы реализовать как директор академического института.
Я не беру на себя смелость анализировать деятельность Николая Петровича Шмелёва на этом посту. Полагаю, что он вполне заслуживает подготовки и издания монографии в серии «ЖЗЛ». Скажу только, что оцениваю его деятельность высоко. Его главный вклад в развитие и укрепление научного авторитета института состоит, на мой взгляд, в том, что он:
(а) сумел сохранить климат свободомыслия, конструктивных дискуссий, неприятия интриг и склок, сложившийся в институте благодаря усилиям Виталия Владимировича, поддержанным всем коллективом;
(б) сохранил, по возможности, кадровый состав института, прежде всего ведущих специалистов, и немало посодействовал пополнению коллектива молодыми учеными, окончившими институтскую аспирантуру или приглашенными со стороны;
(в) сыграл ведущую роль в создании журнала «Современная Европа», став его шеф-редактором с первого номера, вышедшего в свет в марте 2000 г.;
(г) был инициатором и председателем редколлегии уникальной серии фундаментальных монографий, посвященных странам и общим проблемам Европы, под общим названием «Старый Свет – новые времена».
Последние три года жизни и директорства Николая Шмелёва были неимоверно трудными. Он проводил в последний путь жену, с которой прожил более 40 лет; резко ухудшилось зрение из-за отслоения сетчатки, и возникла угроза полной слепоты, начались сердечные боли и перебои. Он тянул, как мог. Я иногда заходил к нему, не имея никаких дел, а просто выкурить вместе по сигарете и обменяться парой слов, и порой было видно, как тяжко ему приходится. Вечером 6 января 2014 г. сердце не выдержало.
Я убежден в том, что оно в огромной степени не выдержало из-за нараставшей боли, вызванной тем, что происходило в стране. Воспринимал он это как трагедию – России и свою, личную. В 2000-е гг., в поисках ее истоков, Шмелёв не раз обращается к истории России XIX и XX вв. «Основной итог периода российской истории с 1917 по 1953 г., – пишет он в одной из статей, – заключался … в том, что лучшая и в умственном, и в нравственном, и даже в физическом отношении часть нации была по тем или иным причинам за эти годы уничтожена»[9]. Он обращается и к истории русской интеллигенции, отмечая ее склонность, «начиная, как это ни прискорбно, еще с декабристов, к насилию», разрушительной пропаганде[10]. Так было в 1917 г. и вновь в 1991 г., когда демократическая интеллигенция своими руками сотворила реформаторов из своей среды, докторов наук и профессоров, которые «оказались по всем повадкам – те же большевики, только с другим знаком»[11].
Шмелёв отвергал эту идейную традицию русской интеллигенции с позиций умеренного, можно сказать, просвещенного консерватизма, опирающегося на заповеди христианства, на такие нравственные ценности, как семья, традиции, верность отечеству и государство, выступающее гарантом законности и порядка. Та же система ценностей просматривается и в его воспоминаниях – не в виде сентенций, а в том, как ведет себя автор в различных эпизодах, как комментирует и оценивает действующих лиц.
Шмелёв существенно дополнил воспоминания в 2001–2005 гг.
Я не знаю, правильно ли заканчивать в миноре мои воспоминания о замечательном человеке и моем друге Николае Шмелёве, но у меня не выходят из головы два текста, в которых он подытоживает свою жизнь. Первый – из его интервью в 2009 г. Вопрос журналиста и его ответ: «Николай Петрович, если бы знали, чем дело кончится, стали бы печатать вашу статью “Авансы и долги”?» – «Нет, лучше бы я про любовь писал»[12].
Здесь как будто все ясно, но остается вопрос: когда Шмелёв пришел к выводу, что нынешней власти его экономические взгляды и рекомендации не нужны? Конечно, не накануне интервью. Скорее всего, если не в конце 1990-х, то в начальные годы президентства В. В. Путина и уж никак не позже 2003 г. Несколько утешает лишь, что властители не вечны, а подчас и скоротечны. Тем, кто сменит их, придется выбираться из экономической ямы, вырытой предшественниками, и тогда, глядишь, пригодятся советы Николая Петровича Шмелёва.
Второй текст – концовка его мемуаров. Три звездочки, закрывающие последнюю главу, и заключительные строки: «Нет, не понимаю! Ничего не понимаю. И не понимал никогда. В этом, похоже, и заключается она, моя жизнь, – от начала и до конца. И если разбираться, то ничего, кроме недоумения, в ней, по сути, и не было. Немного? Конечно, немного. Но что поделаешь, так оно, к сожалению, и есть. Боже, “как грустна вечерняя земля…”»[13]. Первое впечатление – шоковое, а потом вдруг прозреваешь, что отважиться на такое признание может только человек, который не боится того, как он будет воспринят. Это мало кому дано. И это сказано человеком высокого полета мысли, многое повидавшим, осознавшим скоротечность нашего бытия, относительность наших знаний и непостижимость смысла самого существования Homo sapiens в бесконечной в пространстве и времени Вселенной.
И еще: автор мог позволить себе такую самокритичную концовку. Мы можем понять это и – не согласиться. Если суждено России преодолеть нынешний сверхкритический период своего бытия и встать на путь национально-государственного возрождения, то среди имен из далекого прошлого, воскрешенных в ее памяти, будет и Николай Петрович Шмелёв – выдающийся ученый, мыслитель, проницательный и вдумчивый писатель, достойный гражданин, патриот и глубоко русский человек.