Сергей Васильевич Комаров
Радость открытий
С.В. Комаров
В институте дело развивалось. Рядом с фильмотекой был большой зал. Его в прошлом московское студенчество (белоподкладочники) использовало для пирушек в Татьянин день, в дни тезоименитства царских особ. Он был под самой крышей на четвертом этаже (при перестройке «Яра» под гостиницу его снесли вместе с куполом). Этот зал выбрал С. М. Эйзенштейн для своих лекционных занятий. В нем отгородили угол для кафедры режиссуры. В 1932 году Эйзенштейн вернулся из США. На студии постановку ему не давали, и он с увлечением взялся за педагогику. Лекции Эйзенштейна привлекали всех. Большая аудитория наполнялась до отказа. А когда Сергей Михайлович был свободен, часто заходил в фильмотеку (она была рядом). Он очень любил смотреть иностранные фильмы, их мы с Вилесовым покупали на вес в прокатных конторах. В фильмотеке была передвижка, монтажный стол, маленький экран.
Приезжая на занятия в ГИК, Эйзенштейн заходил и спрашивал: «Есть что-нибудь новенькое?». Просматривая фильмы, он их комментировал, а я брал «на вооружение» его рассказы о немецком, французском и американском кино. Характеристики немецкого экспрессионизма, французского авангарда, данные Сергеем Михайловичем, я пересказывал в своих лекциях. Ф.П. Шипулинский ушел на пенсию, и я начал читать курс «Истории зарубежного кино» на всех факультетах. Сергей Михайлович помог мне составить программу курса, в котором рассказывалось о немом кино пяти стран мира. Первые десять лет – с 1895 по 1905 год – была предыстория, ас 1910 года стали выкристаллизовываться творческие фигуры во Франции, Германии, США, Италии. Всего на весь курс давалось 36 учебных часов. Сергей Михайлович помог мне получить возможность посещать киновстречи в БОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей). Там проводились открытые просмотры для крупных деятелей кино с обсуждением. Редкие встречи с иностранными кинематографистами. Здание бывшего Морозовского особняка на Георгиевской площади было сравнительно небольшим. Просмотровый зал – в подвале. Но главное – это библиотека. Туда поступали киножурналы из Франции и Германии (с США дипломатические контакты налаживались трудно). Я завел тесные связи с заведующей библиотекой: она давала мне журналы, а в кабинете киноведения переводили наиболее интересные статьи. Так создавались картотека иностранных фильмов, биографии творческих мастеров, а для меня ценнейший материал по лекционному курсу.
Я сам осознавал, что расту как педагог. Уже частенько меня приглашали для чтения лекций (конечно, с просмотром фильмов) в Дом журналистов, Дом актера, ЦДРИ, Дом кино. В семейный бюджет стал поступать заметный вклад. Когда я попытался подсчитать число прочитанных мною в те годы лекций, их набралось несколько сотен. На мои лекции в большой аудитории Политехнического музея желающих попасть бывало столько, что порядок наводила милиция. Поездки по городам: Ленинград, Киев, Харьков, Горький, Минск также проходили с успехом. Билеты Бюро пропаганды киноискусства продавало заранее. Естественно, мои заработки увеличивались.
Г. А. Авенариус
В ГИКе происходили серьезные перемены. Н.А. Лебедева назначили заместителем директора. Он защитил диссертацию и стал профессором. (Институт красной профессуры типа академии давал на это право.) Его положение в руководстве облегчило создание кафедры «Истории и теории кино». Я уже числился старшим преподавателем, но организационная работа по кабинету киноведения и фильмотеке занимала много времени.
Нужны были педагоги. Из Киева в Москву переехал Георгий Александрович Авенариус. Он читал курс истории зарубежного кино в Одесском кинотехникуме, а затем в Киевском институте им. Карпенко-Карого. Наши отношения были сложными. Он был самолюбив и не терпел критики. На кафедре меня поддерживал Н.А. Лебедев, но атмосфера была напряженной.
В 1934 году в институте был создан Научно-исследовательский сектор (НИС), и, освободившись от заведования кабинетом киноведения, я был назначен сотрудником 1-го разряда.
Это давало мне большую свободу действий. Завсектором М. Никаноров акцентировал работу на собрании научных документов по истории кино. Мне пришлось ездить по многим городам и договариваться с владельцами ценных материалов о продаже. НИС получал дотации для этих целей. Кроме того, Главное управление кинематографии приняло решение создать вместо нашего института (ГИК) – Высший государственный институт кинематографии типа отраслевой академии. Туда принимались творческие работники, имевшие высшее образование и опыт работы на кинопроизводстве. О киноакадемии подробно написано в буклете, изданном к 50-летию ВГИКа. Поэтому не буду подробно останавливаться на этом. Скажу только, что через два года все убедились в необходимости профессиональной подготовки киноспециалистов, и академия превратилась снова в институт, только прибавилась буква «В» в названии. Стал ВГИК – Всесоюзный государственный институт кинематографии.
В связи с реорганизацией института несколько педагогов были представлены к ученым званиям, и я получил в 1939 году звание доцента. Видимо, моя активная деятельность находила отклик у руководства. Ежегодно меня награждали премиями, выносили благодарности, а в год 20-летия советского кино мне было присвоено звание Почетного кинематографиста.
Со временем здание ресторана «Яр» оказалось для института тесным. Был поднят вопрос о строительстве нового помещения рядом со студией им. Горького. Временно для института отвели левое крыло студии, но и оно было маловато. Ждали постройки нового здания.
Напомню, что середина тридцатых годов была тревожным временем. Начались процессы над изменниками и предателями родины. Первым сигналом было решение партсовещания по борьбе с буржуазной идеологией, состоявшегося в 1928 году. В тридцатые – ликвидация НЭПа, затем раскулачивание и процессы над изменниками родины. Следующий удар – передовица «Правды» об антипартийной группировке среди писателей. Начались аресты – кошмар 1937 года. Ночные обыски. Из наших друзей-кинематографистов взяли многих. Мы с Галей подготовили рюкзаки с самым необходимым в тюрьме. Ждали тревожного ночного звонка. Описать душевное состояние того времени невозможно. Это нужно пережить. Но Бог миловал! За нами не пришли. Вспоминается наш разговор с И. Эренбургом. Мы выступали на страницах «устного журнала» во дворце культуры «Динамо». Сидели за сценой в маленькой комнате, ожидая выхода. Эренбург сказал: «Подождите, еще объявят борьбу с космополитами». Это предсказание оправдалось в «сороковые роковые» после решения ЦК КПСС по идеологическим вопросам. Начались публичные покаяния в Доме кино (С. Эйзенштейн, С. Юткевич, М. Ромм и другие). Мне тоже пришлось «покаяться», но во ВГИКе с беспартийного строго не спросишь! А вот Н.А. Лебедев был изгнан из института. Позднее его вернули, но это был уже не тот энтузиаст, что прежде…
<…>
Война грянула неожиданно. Все были уверены, что после подписания договора войны не будет. И вот в июне 1941 года по радио объявили о нападении Германии. Все неожиданно изменилось. Какой там курорт! Началась мобилизация. Все, кто не подлежал призыву, шли в народное ополчение. Помню, как во ВГИКе педагоги и сотрудники, мужчины разных возрастов, собрались напротив скульптуры Мухиной. Вызывали по списку. Дошли до фамилии Иезуитов. Он был профессором, читал курс истории отечественного кино. Его вызвали дважды. Никто не откликнулся. Назвали мою, я откликнулся, и вдруг почти бегом появился Николай Михайлович. Он был уже солидного возраста, поэтому задыхался. Подошел к тому, кто читал список, и стал извиняться за опоздание, оправдываясь, говорил: «Вы знаете, я старался дописать последнюю главу книги. Неизвестно, вернусь ли я, а книга нужная». Он оказался прав: книга осталась, а он погиб.
Через два дня мы все от института собрались на площади у Рижского вокзала и пошли маршем по Волоколамскому шоссе.
Конечно, ходить в строю мы не привыкли. Многие натерли кровавые мозоли, ждали привала. Я перевязывал коллегам ноги, это я умел. Дошли до Фирсановки. Здесь расположились в палатках на ночь. Под утро неожиданно появилась Галя с повесткой из военкомата, оказывается, я как забронированный специалист находился на учете, и военкомат отозвал меня.
До сих пор благодарю Бога и Галю. Только они избавили меня от верной гибели. Из тех, кто ушел в ополчение от ВГИКа, почти никто не вернулся. В Москве я явился в военкомат, мне сказали, что я направляюсь в распоряжение Главного управления кинематографии. Оказалось, что директор ВГИКа Д.В. Файнштейн уже на фронте (он имел чин полковника), а институт нужно эвакуировать. Когда и куда – сообщат. Я должен ждать. «Мосфильм», где работала Галя, уже получил распоряжение об эвакуации в Ташкент. Я ждал извещения и волновался, куда же направят ВГИК?
Вызвал меня И.И. Лукашев, заместитель начальника главка, которому подчинялся ВГИК. Узнаю, что назначен временно директором и должен организовать эвакуацию ВГИКа в Алма-Ату. Так мы разъехались с Галей. Но что делать – война!
Уже начались налеты немецких самолетов на Москву. Каждый день сообщения о продвижении войск противника. Ночью дежурства на крышах домов, гасили «зажигалки». Днем тревога – бежим в бомбоубежище.
Снова вызывает И. Лукашев. Распоряжение – подготовить аппаратуру, библиотеку, фильмотеку (самое необходимое) к отправке в Алма-Ату. Легко сказать! В институте всего трое мужчин: я, столяр Гришин и бухгалтер Дичев. Транспорта нет, машины мобилизованы. Ящиков для упаковки аппаратуры нет. Яуфов, железных коробок для фильмов, очень мало. Отбираю самое ценное. Остальное закапываем в землю во дворе.
С каким трудом пришлось доставать товарные вагоны (все эвакуировались), автотранспорт. Вся Москва фактически была прифронтовым городом. Как трудно было найти мужиков для погрузки и разгрузки! Это не объяснить! Хорошо, что во ВГИКе был запас спирта для чистки негативов в кинолаборатории – за спирт делали все. Он буквально спас меня в этой сумасшедшей обстановке. Кроме того, семьи сотрудников и педагогов, оставшиеся в Москве, просили взять их в Алма-Ату. С трудом поместились в товарные вагоны вместе с имуществом. До Алма-Аты ехали почти полторы недели. Это было путешествие в ад! Без продуктов, без воды, в холодных вагонах. На дворе октябрь. На станциях стоим по несколько часов. Пропускают военные эшелоны. Женщины меняют на стоянках белье и одежду на хлеб.
Наконец, Алма-Ата! В городе даже не пахнет войной. Спокойные улицы. Торгует рынок. Эвакуированные продают свои пожитки. Население настроено довольно недружелюбно: «Вот понаехали!» Работники киностудии размещены в бараках. Знаменитости, вроде С.М. Эйзенштейна, – в жилом доме около студии. Остальные в гостинице, которую в шутку называют «лауреатником». Как же со ВГИКом?
Выделяют недостроенное здание кинотехникума. Окна без стекол, ни столов, ни стульев. Все нужно доставать. Назначают нового директора И.А. Глотова (он был директором «Ленфильма»). Меня как беспартийного – его заместителем. Получено распоряжение: срочно подготовить группу операторов для съемок на фронте. Провести набор на факультеты – сценарный и режиссерский. Где размещать студентов и членов семей педагогов, ушедших на фронт? Проблемы, проблемы, проблемы! Кроме того, карточная система. В столовых одна «затируха» – вода с мукой. Трудностей столько, что решаюсь с Б. Гончаровым и еще с двумя педагогами проситься на фронт. В военкомате говорят: «Вы и здесь на фронте! Кто будет руководить работой в институте? Вы будете дезертирами с трудового фронта!»
На дворе декабрь! На фронте тяжелые бои, хотя от Москвы немцев отогнали. Панфиловская дивизия включала и жителей Алма-Аты. Приходят похоронки. Плач, слезы рекой, а жить надо. Меня, конечно, беспокоит устройство Гали в Ташкенте. Прошу дать мне командировку. Приезжаю в Ташкент на пятый день, на наше счастье, в Ташкенте жила жена моего сотрудника по фильмотеке Н. Розенеля. В доме женского парикмахера во дворе есть кухня, комнатка, прихожая и вторая кухня. Уговорили хозяина пустить Галю в кухню во дворе. Быстро делаю ремонт. Крашу стены, достаю стол и два стула. Устраиваю топчан. Жилье обеспечено. Мы в шутку говорили: «Наша розовая вилла на берегу канала» (во дворе протекал арык).
Галя работала над боевыми киносборниками. Трудностей много. Об одном из эпизодов жизни и работы Гали рассказывала Г. Кравченко в своей книге «Отблески прошлого». О том, как добивалась Галя Капризная приема у командующего войсками в Ташкенте с просьбой дать указание о выделении войскового соединения для съемок. Помогла ее фамилия – Капризная (это псевдоним; она была до замужества Балакова по отцу). Командующий принял ее почти ночью, усталый, и сказал: «Вы знаете, мне захотелось увидеть, кто такая директор Капризная». В результате воинское подразделение она получила.
Приближалась весна 1942 года. Ярче светило солнце. С фронтов войны приходили радостные сообщения о наших победах, но в Алма-Ату чаще и чаще прибывали эшелоны раненых. Меня пригласили в военкомат. Разговор дружелюбный: «Не могу ли я организовать лекции для раненых бойцов с показом каких-нибудь комедий? Нужно оторвать ребят от горьких мыслей». Договорился с Глотовым. Узнал, где находятся госпитали. Военком обеспечил транспорт и кинотехнику с передвижкой. Работали мы без отказа. Сохранились благодарности начальников госпиталей. И еще немаловажный момент этих поездок в глубинку Казахстана – возможность отовариться консервами: мясными, кофе с молоком, сгущенкой. Все это продавалось в продуктовых магазинах на территории госпиталей. Забочусь не столько о себе, сколько о Гале. Будет что послать в Ташкент с проводником поезда. Два раза посылки дошли. Третья пропала. Проводница прикарманила. Тогда эти консервы были дороже золота. В 1942 году съемочная группа во главе с Галей ездила в Пржевальск, на озеро Иссык-Куль. Там войной и не пахло.
Местное население держало скот и птицу. Пшеница своя, отправлять на фронт из такой глубинки слишком дорого. Все участники съемочной группы заготавливали там копченые и соленые продукты для питания в Ташкенте. У Гали были талоны на бензин. Его давали для съемок. Местное ГПУ (пограничное) за эти талоны делало для съемок все необходимое, отношения были налажены. И вдруг! Пропадает оружие, которое было выдано в Ташкенте для съемок. Кто и как украл – неизвестно. Ведут следствие. Гале говорят, что если не найдут, ее должны арестовать. Время военное. Представляю, что она переживала! Через трое суток нашли похитителей, а оружие вернули. Бог помог, а могла быть и тюрьма.
В Алма-Ате шел учебный процесс. К счастью, многие из творческих работников могли заменить ушедших на фронт. В. Юнаковский, Н. Коварский на сценарном. С. Эйзенштейн возглавлял режиссерский. На художественном дела шли очень хорошо. Богатая природа, интересные типажи. Студенты подрабатывали на студии декораторами. Мне приходилось частенько бывать у Эйзенштейна. Он тогда снимал «Ивана Грозного». Как-то раз вечером прихожу к нему. Он как всегда занят раскадровками, на столе – рисунки отдельных кадров. Персоналии подчеркнуто графичные. Каждый рисунок – произведение искусства и яркое воплощение замысла режиссера. На этот раз Сергей Михайлович был очень мрачен. Я спросил о здоровье. Молчит. Сижу и думаю, что его угнетает. Со съемками вроде порядок. Вдруг Сергей Михайлович вытащил из корзины для бумаг разорванный рисунок на ватмане. Разложил на столе, разгладил. Я невольно встал и подошел ближе… На рисунке был изображен Грозный, пронзенный мечом. Удивленно спросил: «Это из второй серии? Там же по сценарию он жив». Эйзенштейн коротко бросил: «Я убил его». – «Почему?» – «Он заслужил это». Собрал рисунок, разорвал на мелкие куски и сказал: «Забудь об этом». Я понял, что такой финал неосуществим. Ведь все знали, что Грозный – это прототип Сталина. Для меня стало ясно, почему у Эйзенштейна было дурное настроение. Он видел в Грозном другого человека. Это и нашло отражение во второй серии, которую Сталин запретил. Позднее вспоминая этот случай, я понял, чем был вызван инфаркт у Эйзенштейна…
<…>
Осень и зима 1943 года были полны надежд. Некоторые уезжали в Москву. И хотя новый набор в институт мы проводили в Алма-Ате, студенты ожидали возвращения в Москву. Из Главного управления по кинематографии в Новосибирске пришло сообщение о том, что Главк уезжает в Москву и нужно прислать представителя института, чтобы решить судьбу фонда фильмотеки, частично увезенного в Новосибирск. Глотов решил отправить меня в Москву через Новосибирск. Когда по Турксибу я доехал до Новосибирска (в дороге пять суток) и осмотрел старый гараж, где были буквально свалены наши фильмы, у меня оборвалось сердце. Ржавые коробки, частью раскрыты, дождь и снег сделали свое дело. Почти половина фильмов пропала. Остальные отправили в Белые столбы, где начал функционировать Госфильмофонд. В общем из фонда фильмотеки ВГИК за годы войны пропало не менее 850 названий. Те, что были зарыты в Москве в землю в яуфах, тоже частично пропали.
<…>
И опять наступили для меня тяжелые дни. Нужно было обеспечивать учебный процесс. Подготовить здание, сильно пострадавшее от «зажигалок». Пробитые ими участки крыши позволяли воде проникать через потолки в аудитории. С потолков висели сосульки. Стекла в окнах выбиты. Паркетные полы вздыбились. Мебель была поломана. В павильоне – «мерзость запустения».
В Алма-Ате Глотов готовился к отъезду в Ленинград. В Москве руководить приведением здания ВГИКа в порядок пришлось мне. Сейчас даже самому кажется невероятным, как со всем справлялся! Доставать строго фондируемые стекло, тес, краски, олифу, транспорт, находить рабочих, привлекать из воинской части солдат из «стройбата». И все одному.
Видимо, работал я действительно здорово! ГУКФ (Главное управление кинематографии) в лице И. Лукашева ходатайствовало о награждении меня орденом «Знак почета», который в Кремле мне вручил М. Шверник.
В 1944 году меня два раза вызывали в райком. Предлагали вступить в партию. Ясно намекали, что они рассчитывают на меня, как на директора института. Дважды я отказывался как недостойный. Выводы сделало руководство. Директором назначили вернувшегося из Душанбе Л. В. Кулешова, который в 1944 г. вступил в ряды КПСС. Я стал его заместителем по учебной и научной работе. В 1945 году институт смог провести первый послевоенный набор студентов. Кулешов много сделал для привлечения педагогов. Возобновили работу С. Эйзенштейн, В. Пудовкин, Л. Оболенский, А. Довженко. Из Ленинграда переехали в Москву С. Герасимов и Т. Макарова, они организовали первую объединенную режиссерско-актерскую мастерскую. Было трудно, голодно, карточная система. Мне приходилось выбивать карточки 1-й категории для педагогов и рабочие – для студентов. Общежития фактически не было. Снимали комнаты у дачевладельцев в Л осинке и на Клязьме. Зачатьевское общежитие в основном занимали педагоги, квартиры которых были разрушены.
Конец ознакомительного фрагмента.