Воспоминания незнаменитого. Живу, как можется. 6. Недолго музыка играла (Шимон Гойзман)

6. Недолго музыка играла

Однако жизнь никогда не состоит из одного только приятного времяпрепровождения. Неприятности на нашу голову тоже не замедлили посыпаться. Во-первых, вдруг пришло известие, что в мае возвращаются с Севера к себе домой те самые дальние родственники Вовки – законные владельцы нашей уютной квартирки. Это означало, что и мне и Алке с Вовкой прийдется срочно искать себе другую квартиру. Во-вторых, чуть ли не одновременно с этим выяснилось, что нашему пединституту повысили статус: присвоили 1-ю категорию, приравняв его учебные программы к программам университетов, и, соответственно, увеличили срок учебы на один год. Всем выпускникам 1957 года предложили альтернативу: или получить диплом учительского института или продолжить учебу на дополнительном пятом курсе. Вовка решил получить диплом немедленно и после весенней экзаменационной сессии уехал по распределению в какое-то глухое село в родном Дмитриевском районе.

Уехала далеко в Златоуст и Алла Бархоленко, скоропалительно выйдя замуж за Вовкиного брата Эмиля Афанасьева. Дородный усатый красавец Эмиль служил в «Советской оккупационной группе войск в Германии» и его появление в Курске среди зимы было для всех нас полной неожиданностью. Оказывается, что армейская команда штангистов и борцов, в состав которой входил и Эмиль, поехала на соревнования со спортсменами союзных войск в американскую зону оккупации. Там, показав блестящие результаты на соревнованиях, вся команда отказалась возвращаться в Советский Союз. Вся, кроме движимого патриотическими чувствами Эмиля Афанасьева. Однако бдительное армейское начальство усомнилось в искренности патриотических чувств рядового Афанасьева и, на всякий случай, досрочно демобилизовало его из рядов армии. Оказавшись в Курске, Эмиль быстро нашел себе место тренера в детской спортивной школе. Но его работа через некоторое время была прервана органами государственной безопасности: Эмиля вызвали и сообщили, что ими получено его «Лично дело», из которого следует, что ему запрещено проживание в областных центрах страны. Вот тогда-то молодая чета и выбрала себе для проживания уральский город Златоуст, который был хоть и более крупным городом, чем Курск, но всего лишь районным центром!

Однако моя Алла решила учиться дальше. Она получила место в студенческом общежитии, а мне друзья-земляки подыскали прекрасный так называемый угол: на центральной улице города, на первом этаже дряхлого двухэтажного домишка у вдовы Марьи Ивановны Воробьевой. Марья Ивановна жила с сыном в квартире, состоявшей из одной комнаты, отделенной от «улицы» всего лишь одной «утепленной» дверью. В этой комнате вдоль одной из стен от входной двери до единственного окна умещались две кровати, у другой стены располагалась топившаяся углем печь, к окну был придвинут обеденный стол, в углу комнаты висела икона с вечно тлеющей лампадкой. Мой «угол» представлял собой середину комнаты, на которой я на ночь мог разложить алюминиевую кровать-раскладушку. При этом с одной стороны от раскладушки еще оставался узкий проход во двор для Валеры (так звали сына хозяйки), а с другой стороны (между раскладушкой и печью) – для Марьи Ивановны. Зато платить за это жильё мне нужно было всего лишь 100 рублей в месяц, и, конечно, главным его достоинством была близость квартиры от дома, где жила Ася, и от института. Летом, проводив Асю в дом отдыха, что располагался рядом с Курском в селе Щетинка, я поехал домой. В конце июля в Москве состоялся таки Всемирный Фестиваль молодежи. Впервые за всю историю Советской власти в Москву приехало столько иностранцев из разных стран мира! И не просто туристов, а танцоров и музыкантов! Впервые москвичи живьем увидели африканские, латиноамериканские, азиатские и еще бог весть знает какие танцы! Приехали также и оркестровые коллективы народной и джазовой музыки! А по окончанию фестиваля, возможно, чтобы оправдать свои расходы, эти танцевальные коллективы и оркестры разъехались с гастролями по стране. В Киеве несколько дней гастролировал французский джазовый оркестр под управлением молодого композитора Мишеля Леграна, в котором были только духовые инструменты и группа вокалистов! Два или три раза подряд я ходил на их концерты, где я впервые увидел полное семейство саксофонов – от саксофона-сопрано до саксофона-баса, стоящего на полу. А сверкающая новизной музыка? Ведь грампластинок с записями Леграна в продаже у нас не было! По вечерам я видел на Крещатике толпы киевлян, свободно общавшихся с иностранцами. Позже я понял, что этот фестиваль был первым ударом по железному занавесу, отделявшему «страны социализма» от остального мира. У многих из нас открылись глаза на жизнь от общения с живыми людьми, которые, оказывается, не так уж и страдают «под гнётом капитала».

Переполненный такими мыслями, я вернулся к началу учебного года в Курск. Впрочем, Асе многое из моих рассказов было не очень интересно, особенно тех, что касались джазовой музыки. Жаль, что в Курск иностранные оркестры не приехали. Я б обязательно повел ее на такой концерт. Вместо них проездом на родину выступал в актовом зале нашего института народно-танцевальный ансамбль грузинского университета, который тоже произвел на нас большое впечатление. Но когда в Курск приехал на гастроли эстрадный оркестр Эдди Рознера, который был только недавно амнистирован и возвращён с Колымы, то тут уж я случай не пропустил и повел таки Асю на его концерт. Концертом Ася, помню, осталась довольна. Вот только не понравилось ей, как Рознер под бурные аплодисменты зала начал на сцене целовать солистке ручку, потом локоток, потом плечико. «Старый пошляк, твой Рознер», – решительно заявила Ася…

Вот уже третий год я вместо стипендии получаю от родителей ежемесячно по 500 рублей, которые трачу на еду, книги и кино. Прожить мне на эти деньги было трудно, но я прекрасно представлял себе, что родителям эти деньги даются тяжело, и просить их об увеличении суммы было мне совестно. Поэтому я (и Игорь тоже) все время раздумывал об устройстве на какую-нибудь работу попроще, которая бы не мешала учебе. И как только мы услыхали, что в контору «Курскгражданпроект» требуются георабочие на неполный рабочий день, я, Игорь и Светик Харламова помчались туда.

– А какие у нас, как у георабочих, будут обязанности? – попытался уточнить я.

– «Гея» по-гречески – это земля, поэтому все что будет связано с землей и будет входить в наши обязанности. – Важным тоном пояснил нам начальник конторы. Пришлось мне теперь ногами мерять поля и пустыри Курска. То это было место, где будет размещаться будущий Курский телецентр, то место строительства нового жилого массива для работников Тракторного завода и по прочим местам будущих застроек. Осенняя погода нас не баловала, непрерывно дули пронизывающие холодные ветры. Я все время бодро бегал по полю с геодезической рейкой, мой замерзший инженер-геодезист смотрел на меня через стекла нивелира или теодолита, а Светик, сидя рядом с ним на земле, выглядывала из-под накинутых на нее теплых вещей и записывала в журнал показания прибора, которые он ей диктовал. Наконец, инженер не выдержал испытания холодом, обучил меня пользоваться прибором и сказал: «Теперь будем бегать по очереди – одну станцию ты бегаешь, а другую я. А то так от холода и околеть можно!» Иногда нас посылали на бурение: брать пробы грунта с разных глубин для расчетов фундаментов будущих сооружений. Это был самый тяжелый вид «земляных» работ, так как без какой-либо механизации приходилось, взявшись дружно за ворот, топтаться по кругу и крутить свинченные трубы до пятнадцати метров длиной. Особенно трудно было проходить водоносные слои, которые надо было не сверлить, а пробивать так называемой желонкой. Тогда на ворот усаживали несколько женщин из числа наиболее упитанных, а мы, мужики, весело крича «И-оп! И-оп! И-оп!…», подымали всю эту систему с женщинами и тотчас бросали вниз, не забывая при этом топтаться по кругу. Когда же полевой сезон 1957 года кончился, нас всех уволили, преложив снова приходить аж весной 1958-го. Затем мы нашли подработок на центральном телеграфе: сидели и наклеивали полоски телеграфных сообщений на художественные бланки. Но и это, к сожалению, была работа временная, появлявшаяся на телеграфе только в предпраздничные дни.

После работы, или после вечерних лекций в институте, или после затяжных расставаний с Асей, я возвращался в свой утлый «угол», где общаться мне было уже не с кем. Валера Воробьев представлял собой редкостный тип люмпена. Успешно окончив прошлой весной среднюю школу, он легко поступил в медицинский институт. Но тут же, на первом курсе института, начал сетовать на свою горькую судьбу, которая уготовила ему очень трудоемкую программу обучения и мрачную перспективу сельского врача с низкими заработками. Речь его всегда представляла собой смесь жаргонных словечек с высокоинтеллектуальными терминами, почерпнутыми из прочитанных книг.

– Не лучше ли мне пойти резинку катать? – лениво советовался он со мной, имея ввиду работу на «Курском заводе резиново-технических изделий». – Горячий цех, высокие заработки, пенсия в 45 лет! Что еще человеку в жизни надо?

Я деликатно отвечал ему, что все люди по натуре разные, и каждый по-своему что-то в своей жизни ищет. Но Валера не унимался:

– А что? Разве лучше быть учителем и практически бесплатно сеять разумное, доброе, вечное?

– Может быть кому-то и нравится такая работа, – пытался возражать ему я. – Вот выйдешь в 45 лет на пенсию, Что будешь делать? Со скуки сопьешься.

– Нет, со скуки я не сопьюсь. Вот улягусь вот так, и буду думать о чем-нибудь возвышенном, – напыщенно заявлял он, покряхтывая и укладываясь поудобнее на кровать.

Чувствуя, что такие беседы меня раздражают, Валерий намеренно заводил их со мной чуть ли не каждый вечер. Марья Ивановна в наши разговоры не вмешивалась. Она больше всего любила выпытывать из меня всякие мои житейские подробности. Ее интересовало буквально все: и мои родители, и мои друзья, и мои девушки, и мои доходы и расходы. А еще Марья Ивановна любила поговорить со мной, человеком, побывавшим и в Киево-Печерской и в Почаевской лавре, на религиозные темы. Мои рассказы о похороненных в Лаврских пещерах святых – о Варваре-блуднице, о братьях-греках, о Марке-гробокопателе, о Феодосии Печерском, – неоднократно слышанные мной от монахов-экскурсоводов, приводили ее в священный трепет. И частенько она удивлялась: «Как это я, человек, столь много знающий, и в бога не верую!?»

Среди студентов-сокурсников я по-прежнему оставался в хороших отношениях только с Игорем Покидько. Мы вместе зубрили, вместе репетировали, вместе обсуждали различные житейские перипетии. Как-то в ближайшие праздничные дни, отыграв свое на Октябрьской демонстрации, мы с ним сорвались в Киев. Меня так и распирало показать ему мой любимый город во всей красе, чтобы он его увидел моими глазами. И я таки достиг своего: Киев Игорю понравился безоговорочно. Вот только киевлянки ему не пришлись по вкусу: все какие-то некрасивые, и сравнения с курскими красавицами явно не выдерживают.

После неудачного опыта дать мне музыкальное образование (а как я узнал от Фани, и она не избежала попытки насильственного обучения игре на скрипке) взоры папы и мамы обратились на младшенького Осю. На сей раз родители решили не обращаться к частным учителям, а отдать его на обучение в общеобразовательную музыкальную школу. Оказалось, что и это не просто – школ таких в Киеве очень мало, а желающих слишком много. Прослышав про организацию учебных классов при музыкальном училище (для проведения педагогической практики будущим преподавателям), решили попробовать записать Осю туда.

В один из дней нашего краткосрочного пребывания в Киеве мама попросила меня отвести первоклассника Осю на приемный экзамен в музыкальную школу. Я же, в свою очередь, попросил об этом Игоря, а сам побежал на Подол к Алику. Встреча наша была очень радостной. Алик мне выложил все свои студенческие и туристские новости. Особенно мне понравились новые туристские песни, в числе которых была песня, непосредственно откликавшаяся на недавний пленум ЦК КПСС, на котором была разоблачена якобы «фракционная антипартийная группировка Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова», не согласная с деятельностью Генерального Секретаря партии Хрущева. Песня обращалась к «легковерным детям»:

И венчалась бравурным издевательским припевом:

Однако, женатый Алик показался мне несколько самоуверенным и самодовольным, и это подмеченное мною новое в нем меня даже забавляло. Когда же я почувствовал, как далеки от него все мои проблемы, то возник во мне холодок отчуждения, который с трудом подавлялся приятными воспоминаниями сопливого детства.

Дома я застал Игоря, который со смехом рассказывал как экзаменовали Осю: на предложение спеть что-нибудь Ося с охотой и очень чисто пропел, картаво выговаривая слова: «Я так люблю в вечегхний час кольцо Больших бульвагхов обойти хотя бы гхаз».

– Прекрасно! А «Взвейтесь кострами синие ночи…» ты знаешь? Нет??? А про елочку? Про новый год?

– Знаю, – ответил Ося и запел: – Я в Гхио-де-Жанейгхо пгхиехал на кагхнавал…

Комиссия явно не ожидала услышать из уст маленького мальчика такие новомодные шлягеры из репертуара Ива Монтана. «Все смеялись до слез, а некоторые даже срочно побежали в туалет! Уписались, видно».

Поздним вечером в день нашего отъезда в Курск я вдруг вспомнил о своем обещании Марье Ивановне привезти из Киева бутылку святой воды из колодца святого Феодосия Печерского. Набрать воды из-под крана я решительно отказался, и, рискуя опоздать на поезд, мы с Игорем помчались в Киево-Печерскую Лавру. В кромешной тьме, пройдя мимо запертых на ночь ворот заповедника известными мне тайными тропами к заброшенным колодцам, мы с трудом сдвинули в сторону тяжелую деревянную крышку одного из них и опустили туда бутылку, привязанную веревочкой за горлышко.

– А это точно вода из того колодца? – с сомнением допрашивала меня Мария Ивановна в Курске.

– Марья Ивановна, вот истинный крест, с того, – с чистой совестью я перекрестил свой некрещёный лоб. – Поставьте на окошко и увидите, что эта вода никогда не заплесневеет!

Ещё из Киева мы с Игорем притащили в Курск тот самый выставочный переносной магнитофон папиного производства. Этот переносной аппарат с одной ручкой весил аж 17 килограмм (на весах в аэропорту заставили взвесить!). К нему я прихватил несколько катушек с джазовой музыкой, которую сам когда-то давно записывал по ночам, отлавливая по радиоприемнику музыкальные передачи радиостанции «Голос Америки». С помощью магнитофона я надеялся решить одну самую сложную проблему эстрадных оркестров в Курске – проблему партитур.

В Курске в то время было всего три профессиональных эстрадных оркестра: один в ресторане «Ленинград» (единственном в городе) и два при кинотеатрах. Все оркестры играли весьма замшелый репертуар. Новых партитур достать было негде. В этом деле королем в Курске был дядя Сережа, руководитель оркестра при кинотеатре «Комсомолец». Одному ему ведомыми путями он получал оркестровые партитуры из Риги, и за большие деньги разрешал кое-какие пьесы переписывать другим руководителям оркестров. Поэтому я и решил попробовать самостоятельно написать партитуру для оркестра.

Водрузив магнитофон на тумбочку в Асиной квартире, я упорно сидел над ним, вычленял и записывал партии отдельных инструментов, многократно прослушивая магнитофонную запись полюбившейся мне пьесы. Помогала советами мне на первых порах только Лютик, сестра Аси, т. к. мой учитель Слава Седых еще летом завербовался и уехал куда-то на Дальний Восток за большими заработками. Работа эта оказалась для меня очень тяжелой, и я, с трудом расписав партитуру какого-то танго, больше за подобные дела не брался. Но все равно обо мне уже пошла добрая молва в Курском музыкальном мирке.

Однако в мае в самый разгар весенней экзаменационной сессии моей музыкальной карьере пришел неожиданный конец. Наш эстрадный оркестр, единственный в городе любительский коллектив, пригласили для участия в «художественной части» общегородской комсомольской конференции. Для проведения конференции был арендован зал городского драматического театра. Так как мы должны были выступать после окончания всех докладов и прений-выступлений, то, памятуя, что место настоящих артистов должно быть в буфете, мы сидели именно там, а не в душном зале. Тем более, что здесь для делегатов конференции были накрыты столы с бесплатной минеральной водой и немудрящими бутербродиками с плавленными сырками. Да и что на этой конференции можно было нового услышать? Отчеты о достижениях, разбавляемые отдельными недостатками на их фоне? Вся эта официозная болтовня уже давно всем комсомольцам изрядно набила оскомину.

И вот, наконец, дошла очередь и до художественной части. Мы расселись на сцене, занавес раскрылся и наша ведущая звонким голосом торжественно объявляет: «Выступает эстрадный оркестр Курского Государственного Педагогического Института. Народная итальянская песня „Весел я“. Солист – студент третьего курса Виталий Романюк». В ответ на ее слова зал разразился не ожидаемыми аплодисментами, а хохотом. На сцену тут же выбежал наш секретарь комитета комсомола, бледный и взъерошенный. Он отчаянно махал руками, требуя от кого-то, чтобы занавес немедленно закрыли. Когда занавес был, наконец, закрыт, он перед недоумевающим оркестром разразился гневной тирадой:

– Вы что? Специально такой репертуар составили? Вы что? Меня под выговор решили подвести? Марш со сцены!

– А что тут такого? Репертуар не избитый, новые песни, народные к тому же, – пытался я слово вставить.

– Только что здесь, с этой самой сцены выступала сама Таисия Ивановна, инструктор Обкома Партии! Где вы были? – прервал меня наш секретарь, бегая перед безмолвно сидящим оркестром. – Она как раз критиковала нашу молодежь за безыдейность и в качестве примера приводила популярную песенку: «Весел я, милая покинула меня…». Что здесь может быть веселого? А вы? Вы понимаете, что вы наделали? Это же антипартийный жест! Это позор для всего института! Немедленно сдайте в профком все инструменты и чтоб я больше вашего оркестра не слышал и не видел! Вон!

И мы пошли вон. «Дуэт Лизы и Полины из оперы…» – донесся до меня из-за занавеса бодрый голос нашей ведущей… А вот свой кларнет и саксофон я решил все-таки до поры до времени все же не сдавать. Вдруг понадобятся еще!