Воспоминания. Мои воспоминания о генерале П. К. Ренненкампф. 1906–1918 гг (В. Н. Эдлер фон Ренненкампф, 2013)

Лишь продолжительные и горячие просьбы дорогой дочери Татианы[26] заставили меня решиться написать воспоминания о ее отце и моем муже, о котором я так много ей рассказывала и на которого она так похожа многими чертами характера и отчасти наружностью.

Когда тот, кого обожала армия, был расстрелян большевиками за отказ служить у них, Татиане исполнилось десять лет, и ее воспоминания об отце относятся только к нашей семейной, личной жизни. О жизни отца вне семьи, о его службе и деятельности она почти ничего не знала. Может быть, настанут дни, когда она будет вынуждена защищать честь и имя отца, и ей придется опровергать клевету, которой было так много и которая не прекращается. Тогда мои воспоминания и рассказы будут полезны и необходимы, чтобы дать свету настоящий облик генерала Павла Карловича Эдлер фон Ренненкампфа.

Годы лишений и все пережитое, наверное, не позволят мне рассказать в точной хронологической последовательности о нашей совместной с П. К. Ренненкампфом жизни, т. е. о 1906–1918 гг. Все же я постараюсь описать то, что мне известно, в некотором порядке.

О жизни мужа до нашего брака я знаю с его слов. Вообще он неохотно говорил о себе и мало рассказывал о службе. Хотя я сама была из военной среды, но не в пример другим женам военных мало интересовалась служебными делами генерала и никогда в них не вмешивалась. Это он особенно любил и ценил во мне. Муж считал, что не женское дело интересоваться политическими и военными вопросами. К тому же я была некомпетентна в этих делах и не считала их своей сферой. Да и отлично знала, что моему мужу это не понравится. Он обладал большим характером, был самостоятельным, смелым, мужественным, понимал и любил свое дело до самозабвения. В военном деле он был на своем месте, и что бы дали мое вмешательство и советы? Я занималась благотворительностью, делами милосердия, старалась помочь в меру моего разумения и средств всем, обращавшимся ко мне.

В нашем доме никогда – ни в семейном кругу, ни во время светских приемов не допускались разговоры о служебных делах мужа. Это было правилом, законом как бы. Такие разговоры велись исключительно в кабинете генерала, за пределами которого он чувствовал себя светским человеком – мужем, отцом, но не начальником войск. Свою службу он считал серьезным, святым делом, а не способом сделать карьеру и, тем более, не темой для праздной светской болтовни.

Муж мой родился 17 апреля 1854 г. в Эстляндии, в имении отца Паункюлль.[27] Его отец обладал большим характером и очень любил своих многочисленных детей (у него было четыре сына и две дочери).[28] Сыновей он воспитывал в рыцарском духе: закаливал характер, развивал храбрость, чтобы сделать из них, по его словам, рыцарей и душой, и телом. Трое сыновей стали военными, четвертый из-за слабого зрения не пошел по военной стезе. В детстве у моего мужа была узкая грудь, и из-за этого его могли признать не годным к воинской службе. По совету отца он стал делать особую гимнастику для развития груди и потом, уже став взрослым, поражал всех выправкой и своей широкой, на редкость выпуклой грудью.

Гуляя с детьми, отец нередко оставлял далеко от дома, в лесу, какую-нибудь вещь. С наступлением темноты маленький сравнительно мальчик Павел должен был один идти туда и принести ее отцу. Из всех братьев мой муж был самым храбрым, смелым, находчивым и отдавал военному делу всего себя. Два других его брата скоро вышли в отставку, не дойдя до чина полковника. Их больше интересовало пороховое дело, и оба они стали директорами больших пороховых заводов.[29]

Муж мой, будучи еще ребенком, очень любил и уважал своего отца. Мать же обожал и, став взрослым, никогда не забывал заботился о ней, т. к. она овдовела.[30]

Когда мальчики подросли, отец отдал их в Эстляндскую рыцарскую школу.[31] Старший брат Владимир учился в одном классе с младшим Павлом – очень способным и умным мальчиком. Владимир был слабее здоровьем и страдал желудком, от этого он впоследствии и умер. В этой школе произошел инцидент, который мог сломать всю жизнь тогда еще юноши Павла.

Вот что произошло. На уроке директора школы в их классе у Владимира невыносимо разболелся желудок. Он попросил разрешения уйти, но директор не позволил, назвав его просьбу свинством. Оскорбленный этими словами Павел сказал, что свиней между Ренненкампфами нет и быть не может и швырнул в директора чернильницей. Потом взял за руку больного перепуганного брата и увел домой.

Дома он обо всем рассказал и просил отца забрать их документы из школы. Отцу ничего не оставалось делать, как выполнить просьбу сына. Он, безусловно, понимал, что скоро соберется училищный совет и Павла исключат, а этого он не хотел. Счастье еще, что чернильница не попала в директора, а пролетела над его головой.

Вернувшись, отец сделал сыну основательное внушение. Он сказал, что тот прав, заступившись за больного брата и не позволив даже директору оскорблять его грубыми выражениями. Желание защитить свою фамилию отец считал правильным, но избранный для этого способ – не верным, не рыцарским и не благородным.

«Бросать в директора чернильницей – дикость, – сказал отец, – которую я объясняю твоей молодостью и неумением себя сдержать. Директор прежде всего – человек, к тому же старый, ты же – мальчик. И еще директор – твое начальство. Никогда не забывай этого. Ты мог взять брата и уйти из класса, сказав, что вам не место в школе, где ее глава – директор позволяет себе так выражаться и незаслуженно оскорблять. Я бы, конечно, забрал вас обоих из школы после таких слов директора».

Отец решил наказать Павла за нерыцарское поведение и отдал его в Гельсингфорское пехотное училище. При этом отец так напутствовал сына: «Если ты сильный характером и умный, то и там не пропадешь. Выйдешь с честью, человеком и сделаешь карьеру». Владимир захотел разделить судьбу брата, пострадавшего как бы за него, и пожелал учиться там же.[32]

После окончания не фешенебельного, как тогда считалось, юнкерского училища Павел держал экзамен на аттестат зрелости и в Академию Генерального штаба. Работал много и хорошо, чтобы достичь намеченной цели. Выдержал экзамены великолепно, первым, и обратил на себя внимание. Но эта усиленная работа кончилась плачевно – он заболел воспалением мозга. Сначала даже сам не понял, что заболел.

Начало болезни ознаменовал следующий случай (жил он тогда у матери в Петербурге). Ночью Павел поднялся с кровати и в ночном костюме вышел через парадную дверь, к счастью, ее не захлопнув. Пошел по улице, ничего не замечая и не соображая. Прохожих почти не было, и городовой сразу заметил и узнал Павла в необычном для прогулки одеянии. Городовой знал, где живет мать Павла, к тому же открытая настежь дверь ясно указывала, откуда тот вышел. По странному виду и отсутствующему взгляду городовой понял, что перед ним больной человек. Он отвел Павла обратно и сдал на руки прислуге.

В семье поднялся переполох, больного уложили в постель и вызвали лучшего врача, который поставил диагноз. Великолепный уход, отличные врачи и сильный молодой организм победили болезнь. Все хорошо, что хорошо кончается!

О первых годах службы мужа мне известно мало. Знаю, что он всем сердцем любил свое дело и службу и жил только этим.[33] Чаще всего он вспоминал то время, когда командовал Ахтырским полком. Немало трудностей, незаслуженных обид и оскорблений пришлось ему тогда перенести.[34] Зависть и клевета уже начинали расти вокруг его имени, и врагов становилось все больше и больше.

Неприязнь к нему чувствовали не только сотоварищи, видевшие в нем счастливого и талантливого сверстника, но и некоторые лица из начальства. Начальник военного округа генерал Арагомиров[35] недолюбливал тогда еще очень молодого полковника Ренненкампфа. Этому немало способствовал и В. А. Сухомлинов[36] – правая рука генерала Арагомирова. Но П. К. Ренненкампф не обращал на все это особенного внимания и жил жизнью дорогого ему полка. Сам много работал и заставлял усиленно работать полк, готовил его к будущим войнам. Полк любил своего командира, восхищался его неутомимостью, преданностью военной жизни и работе.

Мне приходилось встречаться с бывшими ахтырцами, и они с восторгом вспоминали своего погибшего с честью командира. Они с любовью рассказывали о славном времени, когда мой супруг командовал их полком. Приходится верить им, т. к. нет причины сейчас, когда не только этот полк погиб, но и вся Россия в руках ее ненавистных врагов – большевиков, думать, что это какие-то любезности или заискивание передо мной, его женой. Вернее, вдовой, влачащей совершенно незначительное существование. Из-за слабости здоровья и преклонных лет я не играю никакой роли даже в эмигрантской жизни.

Все свое время мой муж отдавал полку: учениям, маневрам, охотам, скачкам и пробегам. П. К. Ренненкампф был душой и вдохновителем всего этого. Другой жизни, кроме полка, у него не было. Там, среди близких ему людей, он чувствовал себя как дома и проводил время вместе со своими офицерами. Тем не менее, он должен был бывать и в обществе. Как-то раз, на большом приеме – балу у генерала Драгомирова зашла речь о прекрасной выправке моего мужа. Супруга Драгомирова[37] предположила, что он носит корсет. Мой муж схватился за пуговицу мундира, как будто хотел ее расстегнуть и опровергнуть суждение генеральши. Драгомиров притворился, что поверил этому жесту и поспешно остановил мужа. При этом он сказал своей жене: «Я ведь говорил, какой Ренненкампф сумасшедший! Он ни перед чем не остановится, чтобы доказать, что другой неправ». Все весело смеялись, в том числе и мой муж.

Будучи молодым офицером, муж мой не раз участвовал в разных полковых традициях, довольно своеобразных и нередко опасных. Все это делалось для закаливания бесстрашия, развития находчивости и ловкости каждого из офицеров и было очень принято в полку. Генерал иногда рассказывал мне о некоторых обычаях. Делалось это, повторяю опять, для закаливания храбрости и привычки быть всегда осторожным, ловким и не терять присутствия духа, даже если голова не совсем свежа после полковых праздников или дружеских товарищеских обедов. Дамы, конечно, на них не присутствовали, и можно было выпить лишнего. Вблизи никого не было – Офицерское собрание помещалось в старинном красивом замке Меджибужа,[38] отдаленном от других домов, как бы обособленном. Была глубокая ночь, стояла тишина. Все спали, кроме офицеров – устроителей своего праздника.

Вызывался смельчак, который с наполненным вином туром (большим рогом) выбирался через слуховое окно на крышу собрания. Он садился на резной конек, спускал ноги вниз и, держа рог обеими руками, перегибаясь назад, пил вино. Его следовало выпить, не отнимая рога от губ, как говорят, одним духом, все до капли. При этом довольно легко потерять равновесие. Часто и мой муж бывал таким смельчаком, а за ним – и другие офицеры. Несчастного случая ни разу не было, никто не терял равновесия. Все сходило благополучно, хотя это было нелегким упражнением, если можно так сказать. У меня – слушательницы, ни разу не видевшей таких традиций, замирало сердце и кружилась голова. Муж же только улыбался.

Он с удовольствием вспоминал свою первую кампанию – усмирение Боксерского восстания в Китае.[39] Вспоминал лишения и трудности, радости и печали. Часто тепло отзывался о полковнике Мехмандарове,[40] которого любил и очень ценил. Война сблизила их – они вместе переносили и радости, и горести, оба были храбры и не ценили свои жизни.

Муж, смеясь, говорил мне, что на войне можно было ожидать всего. Очень смешно, но доходило и до печеных на огне ворон. Еды не было, а ворон всюду масса, подстрелить не так трудно, но мясо у них жесткое и не питательное.

Один из его рассказов особенно запечатлелся в моей памяти. Постараюсь его точно воспроизвести. Как-то ночью его с частью отряда окружили хунхузы.[41] Все устали и спали как никогда, выхода же из окружения не было. Враги подошли близко, и временами слышался их гортанный говор.

По тревоге все спешно собирались, и мой муж видел, что его отряд струсил. Желая поднять боевой дух, он всюду появлялся и громко приветствовал солдат, которые заплетающимся языком еле слышно отвечали ему. Тогда он, смеясь и храбрясь, прибавив крепкое русское словцо, приказал им отвечать громко и смело, чтобы хунхузы не думали, что отряд струсил. В ответ грянуло громкое приветствие. Его смелый вид и шутливые слова успокоили солдат. Они думали, что не все погибло: начальник выведет их, раз он спокоен и весел. На войне, особенно в опасной ситуации, много значат спокойствие и находчивость. Между тем, мой муж не нашел выхода, но никто об этом не знал. Все упование было тогда на одного Господа, и Господь помог.

По какому-то наитию мой муж провел отряд через найденную в горе расселину, о которой не знали даже местные хунхузы. Наши войска неожиданно ушли от них, как сквозь землю провалились. Хунхузы не понимали, куда они исчезли, куда делась верная добыча, и долго не могли прийти в себя. Это было чудом и для моего мужа, т. к. он не знал об этой расселине. Войска же думали, что он вел их наверняка и знал об этом проходе. Конечно, если бы этот путь не нашелся, то люди не сдались бы врагу живыми. Все знали о зверствах хунхузов и о тех мучениях, которым они подвергали пленных перед смертью. Помню, как генерал рассказывал мне об этом, вновь переживая этот случай. Он называл это чудом, говорил, что всей душой обратился тогда к Господу, и Бог спас.

Он считал лжецом того, кто говорил, что никогда не испытал страха на войне. Муж узнал, что такое страх в ту ночь в окружении хунхузов, но, по его словам, боялся не за себя, а за людей, за вверенный ему отряд, ведь они все до одного могли погибнуть.

Усмирение Боксерского восстания стало для генерала началом славы и тем самым породило еще большее число врагов и завистников. За эту кампанию он получил два креста Святого Георгия[42] – третьей и четвертой степени. Георгия третьей степени[43] он получил из рук генерала Гродекова, который снял этот крест со своей груди. Гродеков, в свою очередь, получил эту награду от генерала Скобелева. Тот также снял его со своей груди, вручая Гродекову.[44]

Муж очень дорожил этой реликвией и бережно ее хранил. В некоторых местах белая эмаль на этом кресте начала портиться, и генерал очень редко его надевал. Носил же постоянно другой, купленный им самим. На трех золотых краях «скобелевского» креста были выгравированы имена и фамилии имевших его генералов. Только один край награды был свободен от чьей-либо фамилии. Муж мой говорил, что ее никогда не будет, так как он никому не отдаст своего креста.

Очень жалею, что эта реликвия погибла во время революции. Муж мой дорожил только этими, редкими в то время Георгиевскими крестами. Став полным генералом, т. е. генералом от кавалерии,[45] он не раз говорил мне, что все остальные кресты и медали он ни во что не ставит. Называл их «иконостасом» на груди, когда приходилось носить полную форму со всеми орденами.

Как на иконостасе рисуют святых и самого Христа и Святую Матерь Его не с подлинников, а со случайных моделей – знакомых или близких художника, нередко с очень грешных и нечестных людей, и это не «настоящее», так и ордена. Их часто дают незаслуженно, по протекции. «Иконостас» на груди у многих говорит совсем не об их заслугах, храбрости или неустанных трудах, а о том, что им «бабушки ворожат» или они «за тётенькин хвостик держались». Муж говорил мне с глазу на глаз, что всегда рвался в бой, на войну, к победам. Говорил, что война – его стихия, что рожден воякой. Он работал, служил не за страх, а за совесть. Не для того, чтобы получить орден, крест, славу, а потому что у него была такая натура, и он глубоко любил Отечество, хотел, чтобы в Европе считались с Россией.

В жизни мой муж был скромен, прост, не любил роскоши, праздности и рутины. Был деятельный, энергичный, живой, находчивый, сам работал и умел заставить работать других. Хорошие солдаты и офицеры, умные и не лодыри его уважали и очень любили. Они знали, что генерал Ренненкампф всегда заметит и оценит их труд. Знали, что он справедлив и зорко, как орел, видит их всех и судит по правде.

Возвратившись с войны, генерал получил от Государя предложение командовать гвардейской бригадой в Петербурге. Тогда это было особой милостью Николая II[46] и особой честью. Муж мой, нимало не раздумывая, храбро и категорически отказался, не боясь неудовольствия Государя. Свой отказ он объяснил тем, что любит работать и заставляет работать всех своих подчиненных, невзирая на лица и титулы, а за малейший промах или неудачу взыскивает со всей строгостью. В качестве же командира гвардейской бригады ему пришлось бы считаться с маменькиными сынками и великими мира сего, а это – не в его характере. Да и Государю не дали бы покоя жалобами на то, что он мучает до смерти титулованных лиц маневрами и учениями. Не для него была такая служба. Государь улыбнулся. Очевидно, он и сам это понял, не рассердился и не настаивал на своей милости. Муж был назначен командовать 1-й отдельной кавал[ерийской] бригадой, стоявшей в городе Борисове.[47] Офицеры его очень любили за прямоту и за заботу о них. Много лет спустя, когда генерала уже не было с ними, они постоянно переписывались с ним и приезжали повидаться, спросить совета. Верили в него как в военного учителя и хорошего стратега.

В Борисове муж часто встречался с образованнейшим и умнейшим помещиком Колодеевым и с его старушкой-женой.[48] Их сближало поклонение военному таланту, можно сказать, гению – Наполеону.[49] Колодеев собрал роскошную библиотеку о Наполеоне: в ней было все, что о нем писали на русском, французском и других языках. Кроме того, у Колодеева имелись много собственноручных карт и планов великого полководца и коллекция разных предметов, относящихся к Наполеону. Муж и этот помещик много беседовали об императоре французов, много вместе читали, и это их очень сблизило. П. К. Ренненкампф оставался верным другом Колодеева до самой его смерти.

Всю коллекцию книг, карт и вещей Наполеона Колодеев незадолго до своей смерти пожертвовал России. Знаю, что его жена отвезла ее в Москву, и хранилось это сокровище в Кремле. Что стало с этим даром – не знаю. Жаль, если погибло или пошло на сигарки большевикам.[50]

Из рассказов моего мужа запомнилась еще одна удивительная история. У него был денщик-татарин, который ухаживал в конюшне за лошадьми. По непонятной для денщика причине лошади стали падать в теле, худеть и болеть. У татар же существует поверие – если убить еврея и закопать в конюшне, где болеют лошади, то все как рукой снимет, и лошади поправятся. Недолго думая и желая отличиться уходом за лошадьми, солдат ночью в пустынном месте подстерег еврея, убил его и закопал в конюшне под настилом из досок…

Дело это в один печальный день обнаружилось. Бедный даже не успел проверить ужасного поверья, не успел посмотреть, поправятся ли лошади от его средства. Солдат признался во всем, был отдан под суд и понес тяжелое наказание, а начальство, т. е. мой муж (в то время командующий бригадой), получил незаслуженный выговор от командующего корпусом. По его мнению, денщик совершил преступление потому, что не был должным образом воспитан. Вина, таким образом, отчасти падала и на моего мужа. Очевидно, командующий корпусом мало знал татар, их поверья и приметы, иначе он не сказал бы такого моему мужу.

Не прошло и нескольких месяцев, как командующий корпусом снова вызвал к себе моего мужа. Ренненкампф явился быстро, по форме одетым и ждал, не зная, в чем дело. Вошел все тот же командир корпуса, смущенно пожал руку моему мужу и извинился за свой недавний разнос из-за убийства еврея на пользу лошадиного здоровья. Он сказал, что погорячился и был неправ. Оказалось, что денщик командующего повесил еврея на люстре у него в квартире. Денщик слышал, как еврей поносил командующего, отказавшегося принять его мошенническую поставку фуража. Этот солдат также попал под суд.

Командующий просил моего мужа забыть эту историю и не сердиться на него, прибавив, что солдаты-татары слишком уж любят свое начальство, а сами за это гибнут.

Вскоре вспыхнула Русско-японская война, и генерал Ренненкампф отправился на фронт. Во время войны он был серьезно ранен в ногу на полтора сантиметра ниже колен[ного] сустава. Врач тут же осмотрел рану. Сапог нельзя было снять обычным способом, т. к. это причиняло боль. Пришлось его разрезать и отрезать кусок брюк, чтобы освободить ногу. Муж мой ни за что не хотел оставить японцам эти «трофеи» и велел их сжечь в его присутствии.

Досадное ранение лишило его возможности участвовать в сражении при Ляояне.[51] Оно заставило мужа на время оставить свои войска и лечь в госпиталь Крас[ного] Креста, где сестрой милосердия была жена его адъютанта Надежда Ивановна Гейзелер.[52] Потом, уже в Вильно, она рассказала мне о случае, который произошел при лечении генерала Ренненкампф а.[53]

После двух операций рана на ноге никак не заживала и гноилась из-за множества мелких осколков кости, оставшихся в ней от пулевого ранения. Но генерала мучило не это – он был очень терпелив. Он рвался в бой, к своим войскам, а рана не пускала его из госпиталя. Наконец, все очистили, и заживление пошло быстро. Муж мой обе операции перенес без хлороформа только потому, что из-за его нехватки солдат оперировали без наркоза. Он не хотел никаких преимуществ перед солдатиками и наотрез отказался от наркоза. Врачи были удивлены, но подчинились его требованию. Единственное, что он позволил себе, – это курить сигару во время мучительной операции.

Наконец, ему стали делать массаж и горячие ванны для ноги. Генерал тосковал по войскам и все торопил врачей и сестру милосердия. Он хотел быстрее выйти из лазарета. Раз даже не выдержал и просил на носилках отнести его к войскам, увидел их и немного успокоился. Это вызвало большой энтузиазм. Все были рады его видеть и поняли, что скоро он снова возглавит войска.

Вернувшись в лазарет, мой муж не мог дождаться, когда выберется из него. Он просил сестру Гейзелер приналечь на лечение, т. к. у него уже не было терпения оставаться праздным во время войны. Вот она и постаралась.

Однажды Над[ежда] Ивановна Гейз[елер] приготовила горячую ванну для его ноги. Генерал был послушным, терпеливым больным и делал все, чтобы скорее поправиться. Сестра заметила, что, поставив ногу в ванну, он изменился в лице. С каждым мгновением борьба и страдание все больше и больше отражались на его лице. Она спросила: не болит ли рана, не дурно ли ему. Генерал ответил отрицательно, но ванна, по его словам, столь горяча, что если бы сестра была не русской, а японкой, то он мог думать, что она хочет сварить его ногу. Гейзелер поспешно велела вынуть ногу. С ужасом увидев, что вся кожа побелела, начала извиняться за свою ошибку.

Хорошо еще, рассказывала Надежда Ивановна, что по его лицу заметила неладное, иначе не только кожа сошла бы, но и мясо отвалилось, такая горячая была вода. По своей рассеянности она не посмотрела на градусник. На ее вопрос, почему генерал сразу ничего не сказал, он ответил, что она, а не он сестра милосердия. Он подчинялся ей и думал, что такая температура и должна быть. Оказалось же, что она – сестра без милосердия. Генерал говорил, что не сердится на нее и, заметив слезы на глазах Надежды Ивановны, успокаивал ее как мог. Она очень любила и уважала генерала и досадовала на себя за такую оплошность.

Бог дал – все прошло, зажило, и генерал был счастлив вернуться в строй. Сестра Гейзелер никак не могла забыть эту историю с ногой, как и то, что генерал перенес операцию без хлороформа. Слухи об этой операции быстро разнеслись между солдатиками, и они, полюбив П. К. Ренненкампфа еще больше, говорили: «Ишь ты, ерой наш-то генерал!».

Муж как-то рассказал мне о том, что он во время войны ночевал один на другом берегу реки Шахэ.[54] Генерал Куропаткин[55] все время задерживал его отряд, не позволял переходить реку, ссылаясь на опасность и возможность поражения вследствие превосходства сил неприятеля. П. К. Ренненкампф же хотел доказать, что местность хорошо обследована, и никакой опасности нет. Нарушить приказ – не рисковать отрядом он не мог, поэтому решил рисковать только собой. Вместе с двумя солдатиками, добровольно последовавшими за ним, он переправился на другой берег и переночевал там. Об этом и о верности своих сведений генерал немедленно донес Куропаткину. Говорят, в окружении Куропаткина много смеялись этому донесению и находчивости П. К. Ренненкампфа.

Муж мой объяснял это категорическое приказание и страх генерала Куропаткина интригами и завистью в его окружении. Оно боялось и не хотело побед отряда моего мужа. Вдруг еще какой подвиг, победа, а за ними – отличие, орден или какая-либо другая милость генералу Ренненкампфу. Мало кто думал о Родине, о ее славе. Мало кто любил Родину так, как генерал Ренненкампф. Вот был истинный патриот, а как любил войну! Он был рожден для войны, для побед. Теперь его нет в живых, получил в конце концов белый деревянный крест на свою мученическую могилу, умер, любя Россию. Он не хотел служить у большевиков, как ему предлагали. Многие из офицеров и генералов пошли к ним на службу, спасая свою жизнь, он же выбрал смерть.

Теперь все кончено – России нет. Пишу не для чего-либо, т. к. не перед кем выслуживаться и искать похвалы, славы или каких-либо преимуществ для себя. Я измучена. Годы и жизнь, полная горя и лишений, сделали свое дело – я быстрыми шагами иду к могиле. Пишу это тебе, дорогая дочь, чтобы ты знала правду – истину, чтобы глубоко любила и уважала своего погибшего отца, гордилась им. Много зла в мире, много врагов-завистников у генерала Ренненкампфа даже после смерти. История же, в конце концов, скажет свое слово истины, близок этот час. А врагов да простит Господь Бог, как я и как генерал Ренненкампф простил их перед своей смертью. О врагах можно сказать словами самого Христа, когда его – Бога распинали на кресте: «Прости им, Господи, ибо не знают, что творят».[56]

В Русско-японскую войну П. К. Ренненкампф получил чин генерал-лейтенанта в тот самый день, когда был ранен. Затем был награжден орденом Святого Станислава первой степени с мечами и Святой Анной тоже первой степени, но без мечей, хотя в приказе значилось «за боевые отличия в делах против японцев».[57]

В бытность командиром III армейского корпуса[58] генерал как-то сказал мне, что ему досталось от военного министра генерала Сухомлинова. Он просил не принимать этого близко к сердцу и добавил, что Сухомлинов – его личный враг с давних лет. Военный министр, по словам мужа, старался вредить ему всегда и во всем, даже если это было в ущерб делу.

Оказалось, что муж мой получил Анну без мечей, а в приказе говорилось, что он награждается за боевые действия. Он заметил, что не может принять и носить орден, полученный за боевые действия, но без мечей.[59] Сухомлинов придрался к этой фразе и сделал официальное замечание. В соответствующей бумаге было написано, что от царской награды нельзя отказываться. Вот как он повернул дело, чуть ли не революционером сделал. Мой муж не унялся и ответил, что не может принять орден, так как бедность не позволяет ему уплатить причитающуюся за него сумму. Его все-таки заставили принять награду и разрешили выплачивать за нее частями. Он принял ее без удовольствия, но частями выплачивал с удовольствием. Хоть на этом отвел сердце. Сухомлинов вечно делал неприятности. Хорошо, что эта история с орденом кончилась благополучно, и мой муж в конце концов посмеялся.

Ордена не приносили мужу ни радости, ни удовольствия. Его часто обходили или не вовремя награждали, или давали боевую награду, но без мечей. Другим таких неприятностей никогда не делали. Наверное, по этой причине он был равнодушен к орденам, т. к. такие награждения можно счесть обидой, издевательством или насмешкой.

Из всех своих орденов генерал ценил только орден Святого Георгия. С двумя Георгиевскими крестами он никогда не расставался, даже когда сидел при большевиках в Петропавловской крепости.[60] Приходя к нему на свидания, я всегда видела у него на шее и на груди эти любимые награды. Большевики хотя и запретили носить погоны, но эти два креста оставили.

Кроме них, генерал Ренненкампф получил золотое оружие. Он был награжден и золотым оружием, украшенным бриллиантами. Эта шашка была парадная и эффектная. Сама эта награда в то время была большой редкостью.[61] Больше всего он любил кривую турецкую шашку с великолепным старинным клинком, всегда остро отточенную. Говорил, что в бою она отлично сносит головы неприятелей. Часто носил и старинную серебрян[ую] кавказскую шашку. Генерал любил оружие, весь его кабинет был им увешан. Муж знал толк в клинках и никогда не упускал случая приобрести старинное, хорошее оружие.

Слышала я от мужа таинственную историю. Имена действующих лиц он не открыл, сказал, что дал слово молчать. Случилось это в один из его приездов в Петербург из Вильно (в столице он всегда останавливался у своей родной сестры Бетси Крузенштерн[62] на Васил[ьевском] острове).

Ночью, часов в одиннадцать, швейцар доложил генералу, что некий господин, приехавший в автомобиле, интересуется, дома ли он, и просит его спуститься вниз. Генерал моментально надел шинель, фуражку, вышел и не вернулся. Я подумала, что у него какое-то спешное, неотложное дело. Прошло много времени, и я начала волноваться. Решила дождаться его, хотя было поздно и пора на покой.

Муж всегда носил в пальто два пистолета – наган и браунинг. Даже дома у него в кармане был браунинг большого калибра. Он всегда ждал покушений и не хотел, как говорил мне, отдать свою жизнь даром. В этом отношении я была спокойна. Предполагала, что он уехал по какому-то серьезному делу. Именно это меня и беспокоило.

Вот что он рассказал мне, когда вернулся. Выйдя на улицу, генерал увидел у подъезда автомобиль. При его появлении дверца открылась. Незнакомец внушительного, аристократичного вида пригласил моего мужа в автомобиль и просил ехать вместе с ним. Мой муж, не колеблясь, сел и поехал. Ехали долго, плутали по городу, меняя направление, и, наконец, остановились перед великолепным особняком. Незнакомец вышел и просил мужа следовать за ним. Дом, обстановка, прислуга – все указывало, что их владелец не простой смертный, а лицо аристократическое и титулованное.

Хозяин дома представился мужу (его имени муж мне не открыл). Он многое услышал и узнал, но с него взяли слово, и генерал унес этот разговор с собой в могилу. Мне же рассказал только о том, что его посвятили в проектируемое общество для спасения России, так как много слышали о его храбрости, любви к Родине, находчивости и неустрашимости. В этом лично убедился и тот, кто привез его к себе. Он удостоверился, что генерал не любопытен, спокоен, владеет собой, и его личные качества могли быть полезными создававшемуся обществу.

Не знаю, вышло ли что-либо из этой затеи, бывал ли потом муж в этом таинственном доме и обществе. Думаю, что ничего не устроилось, т. к. Россия претерпела много и впала в агонию. Старая Россия умерла, а какая народится новая – покажет время. Но я уверена – Россия возродится, сам Господь поднимет ее из праха. Слишком много было страданий, а страданием все обновляется и очищается. Слишком много крови пролито. Эта кровь очистит и изгонит все наносное, чуждое, грязное из России. Дай Бог, чтобы это скорее свершилось… Очень хочется, чтобы кто-нибудь из этого таинственного общества подал о себе весть. Я хотела бы знать что-либо о нем хотя бы анонимно, если нельзя открыто…

Муж моей сестры генеральши Аракиной[63] – военный юрист – был членом военного Иркут[ского] суда. Вместе с их семьей приехала в Иркутск и я. Несколько дней спустя я пошла немного прогуляться и заодно купить на вечер ложу – в театре шла опера «Тоска».[64] Неподалеку от театра толпилась публика. Она находилась в какой-то ажитации[65] и волнении, слышались восклицания. Я решила, что это связано с оперой, с приездом Камионского и артистки Брун,[66] и уже боялась не добыть ложу. Но, подойдя ближе, увидела выбитые рамы в домах и услышала, что волнение публики вызвало покушение на генерала Ренненкампфа.

Купив билет в театр и вернувшись домой, я рассказала своим об увиденном. Слышала, что бросившего бомбу поймали. Одни говорили, что генерал с адъютантами ранены, другие – если он и ранен, то легко, т. к. после покушения пошел пешком. Однако узнать всей правды не удалось.

Вечер мы провели в театре. Он был переполнен, а в партере я впервые увидела генерала Ренненкампфа. В антракте я сразу заметила генерала в казачьей форме. Он слушал музыку, стоя спиной к барьеру, за которым находился оркестр, и разглядывал публику в ложах, будто искал кого-то глазами. Генерал выделялся из толпы интересной, необычной внешностью. Выглядел он очень импонирующе – стройный, с большими выхоленными усами, военной выправкой, выпуклой могучей грудью, на которой красовались два белых Георгиевских креста, необычайно аккуратный в одежде, ловкий, с легкой походкой и быстрым орлиным взглядом.

Многие говорили о нем. Удивлялись тому, что, пережив покушение несколько часов назад, он имел храбрость прийти в театр и был, как всегда, совершенно спокойным, веселым и элегантным. Видели его не только в партере, но и в фойе, и в коридоре театра. Он смело ходил по театру, посещая в ложах своих знакомых. Публика волновалась и в конце концов заставила полицмейстера просить генерала поберечь себя и уехать домой, потому что какой-то человек ходил за ним по пятам, держа руку в кармане. Это мог быть другой революционер, искавший удобного момента, чтобы убить генерала.

П. К. Ренненкампф рассмеялся и ответил, что это излишние страхи. Он уверен, что у этого человека ничего нет, просто глупая привычка держать руку в кармане. Но, если публика волнуется, может быть, больше не за него, а за себя, то он выполнит ее просьбу и скоро уйдет. К тому же в кабинете его ждут текущие дела.

Когда мы познакомились с генералом и он стал бывать в доме моей сестры, то, сдавшись на наши настоятельные просьбы, шутя и смеясь, рассказал об этом покушении на него. Вот как все произошло. По своему обыкновению, в 10 часов утра генерал в сопровождении двух адъютантов Гейзелера и Гилевича[67] шел в штаб 3-го Сиб[ирского] корпуса, которым он тогда командовал. Около штаба генерал заметил человека, сидевшего на чугунном столбике недалеко от тротуара. Публики в этот ранний час было мало, и он невольно обращал на себя внимание, казался генералу подозрительным. Обратившись к адъютантам, П. К. Ренненкампф сказал, что этот человек здесь для того, чтобы его убить. Адъютанты были озадачены и стали разубеждать генерала. Он же просил их быть осторожными.

Прошло много времени. Генерал и адъютанты закончили в штабе свои дела и намеревались по своему обыкновению возвращаться домой пешком. Выйдя, увидели того же человека на прежнем месте. Генерал, глядя в упор, пошел прямо на него. Человек мгновенно вскочил, выхватил из кармана бомбу в форме коробки от сардин, но большего размера, размахнулся и кинул ее в генерала, а сам бросился бежать. Бомба упала позади П. К. Ренненкампфа и его спутников. Она долго находилась на морозе, промерзла и разорвалась частично – оглушила генерала на одно ухо, взрывной волной отбросила в сторону одного из адъютантов, а другому опалила шинель. В целом все обошлось благополучно.

Генерал, как всегда, не растерялся и бросился за преступником. Увидев солдата, идущего навстречу бежавшему революционеру, генерал крикнул, чтобы тот поставил подножку. Ренненкампф знал, что перепуганный, спасавшийся революционер не услышит этих слов, а солдат исполнит приказание, т. к. он внимательно следил за приближавшимся генералом, чтобы стать во фронт. Расчет оказался верным: революционер упал от подножки. Ренненкампф быстро подошел к преступнику, велел ему встать и, наведя на него револьвер, приказал поднять руки вверх.

Солдат, по приказанию генерала, обыскал карманы революционера и извлек из них еще одну круглую бомбу и револьвер. Генерал спросил, почему он ее не бросил. По словам революционера, он «потерялся» и, волнуясь, не разобрал, сделала ли первая бомба свое дело. «Мужества нет у вас, а беретесь за такое дело», – сказал ему генерал. Тогда революционер указал на своего убегавшего помощника, который должен был его подстраховать в случае неудачи.

Генерал приказал адъютанту Гилевичу и солдату взять арестованного революционера-боевика, отвезти его на извозчике на гауптвахту и сдать под расписку. Сам с адъют[ант]ом Гейзелером отправился к командующему войсками генералу Селиванову[68] докладывать о случившемся.

На допросе арестованный показал, что лично не знал генерала и против него ничего не имел. Он принадлежал к одной из партий революционеров-боевиков, попал туда с молодых лет и по жребию должен был убить генерала Ренненкампфа.[69] Выйти из партии было невозможно, а если бы он не выполнил поручения, то его убили бы. Выбора не оставалось, и он пошел на убийство, надеясь благополучно скрыться, но ничего не получилось.

Выяснилось, что революционер был пасынком уже престарелой дамы, хорошей знакомой моего генерала. Генерал часто бывал у нее, дружил со всей ее семьей, но никогда не встречался с пасынком. Он жил далеко от своей мачехи и не поддерживал с ней близких отношений. По приказу генерала Селиванова преступника повесили.

После покушения в Иркутске полиция и жандармы усиленно охраняли генерала Ренненкампфа. Он же всегда говорил, что не полиция и сыск его охраняют, а Святой Георгий, изображенный на его Георгиевских крестах, и свято в это верил.

Настал день моего венчания[70] с генералом Ренненкампфом. Оно состоялось во Владимирской церкви города Иркутска. Люди, охранявшие генерала, настоятельно просили, чтобы не было никакой толпы, чтобы все было тихо и незаметно,[71] даже без официального объявления о венчании. Так боялись повторного покушения. Охрана знала, что генерала Ренненкампфа не запугаешь, но просила принять меры предосторожности для моей безопасности. Генерал исполнил все так, как ему советовали, и обряд венчания был совсем скромный и тихий. О нем знали только генерал Селиванов – он, как начальник мужа, должен был дать разрешение, два адъютанта, которые были шаферами – свидетелями, Н. И. Гейзелер, моя сестра Мария Николаевна Аракина и ее муж. Он также был свидетелем. Не было церковного хора, церковь не освещалась, а вокруг нее сновали переодетые жандармы и тайная полиция. Но все обошлось благополучно.

5-го февраля 1907 г. мы с мужем уехали из Иркутска в Петербург. В столице генерал представился государю Импер[атору] Николаю II по случаю своего назначения командиром 3-го армейского корпуса в городе Вильно.

Муж мне рассказывал, что Государь остался недоволен слишком мягким и гуманным усмирением революционного движения в Сибири. Он находил, что слишком мало было повешено; генерал Ренненкампф многих помиловал, заменив смертный приговор ссылкой в Сибирь.[72]

Муж с некоторой радостью говорил мне о том, что Государь всем, кто усмирял революционное движение, дал орден, должность, повышение или даже наградил деньгами. Например, Меллер-Закомельс[кий][73] получил от Государя двести тысяч рублей, муж же – абсолютно ничего. Он говорил, что очень рад этому, ведь как-никак, а подавление восстания – это пролитие крови своих. Неприятное это дело! Тяжело было, ведь это совсем другое, чем война с неприятелем – чужим народом. Конечно, порядок должен быть, но навел он его, как говорил сам, редко прибегая к смертной казни. Военно-полевой суд проводил тщательное расследование, и без следствия не казнили. Ведь было много наговоров по злобе, из мести на совершенно невинных людей. Все это надо было учитывать.

Припоминаю один случай с генералом Ренненкампфом. Прошло уже достаточно времени после усмирения Сибири. Мой муж куда-то уезжал. До отхода поезда оставалось еще несколько минут, и он прогуливался по платформе. Увидев знакомую даму, тут же купил букетик, подошел к ней, преподнес цветы и поговорил. Муж мой любил дамское общество и всегда был для дам рыцарем, а они платили ему тем же. В обществе между дамами из-за него всегда поднимался спор – кто будет с ним сидеть за обедом, кто – играть в карты, кто протанцует с ним мазурку, которую он очень любил.

Прозвучал третий звонок к отходу поезда. Мой муж поцеловал даме ручку, попрощался и быстро вскочил в свой вагон. Не успел поезд тронуться, как внезапно затормозил и остановился. Послышались шум, возня, крики: «Что случилось?». Генерал вместе с другими вышел из вагона узнать, в чем дело. Оказалось, что под поезд бросился неизвестный молодой человек, которого раздавило насмерть. Поезд задержали, подобрали труп. Стали выяснять личность убитого, нашли паспорт и предсмертную записку. В ней говорилось о том, что самоубийца по жребию должен был убить генерала Ренненкампфа, но не смог этого сделать, остановленный его спокойным, чистым взглядом. Боясь мести своих, он покончил с собой.

Незадолго до нашей свадьбы муж рассказал мне об одном случае из своей жизни. Революционеры решили не выпустить его из Сибири в Россию (он жил тогда в Иркутске и командовал 3-м армейским сибирским корпусом). В этой связи в старом деревянном домике на окраине было назначено заседание боев[ого] революционного комитета. Случайно об этом узнал жандармский полковник Спиридович,[74] если память мне не изменяет и я верно называю его фамилию. Мужу моему посоветовали быть осторожным, готовым дать отпор в случае нападения. Жандармы, конечно, приняли и свои меры. Полковник знал от своих негласных сотрудников пароль для пропуска на это заседание, где и в котором часу оно будет, и другие подробности. Муж мой поинтересовался всем этим и запомнил пароль. Генерал задумал попугать заговорщиков. Никому ничего не говоря, решил тайно туда отправиться.

В назначенный день[75] и час П. К. Ренненкампф один, с револьверами в обоих карманах отправился верхом на окраину города. Привязал коня невдалеке от дома и с нагайкой в руках смело зашагал к нему. Постучал легонько в дверь, на вопрос: «Кто такой?» сказал пароль. Дверь приоткрылась. Генерал широко распахнул ее и появился на пороге в казачьей форме Забайк[альского] войска со своей характерной нагайкой и громадными усами. Раздался его голос: «Господа революционеры, вот я сам пришел к вам…» Не успел он кончить фразы, как началась паника. Уже одно его неожиданное появление было для революционеров, как разорвавшаяся бомба.

Началось вавилонское столпотворение, визг и крик: «Спасайся, кто может…». В несколько секунд все разбежались, повыпрыгивали в окна и… он остался один. Хохотал до слез. Подошел к столу, взял несколько бумаг на память о своей шутке, так напугавшей заговорщиков. Вернулся к своей лошади, которая была цела и невредима. Сел на нее и уехал домой.

Он рассказал жанд[армскому] полковнику об этом комическом случае и о «храбрости» заговорщиков. Его собеседник заметил, что генерал дешево отделался, могло случиться худшее. На это генерал Ренненкампф ответил, что, во всяком случае, свою жизнь он бы дешево не отдал. С собой у него было два револьвера, он отлично стрелял и не промахнулся бы.

Он спокойно и хладнокровно шел навстречу опасности. К тому же генерал отлично знал психологию революционеров. Они не допускали и мысли о том, что кто-либо знает об их сборище, тем более генерал Ренненкампф, участь которого они собирались решать. Революционеры не думали, что он был один. Их воображение рисовало, что они окружены жандармами, и их переловят, как куропаток. Жажда спасения отняла у революционеров разум, и они долго бежали, пока поняли, что им ничто не угрожает. Даже коня не похитили, так спешили.

Именно по этой причине, как говорил генерал, он остался цел и невредим. Конечно, революционеры никогда не допустили бы мысли, что генерал – солидная особа – может так забавляться. Да, смелость и решимость города берут, но нужно знать еще и психологию.

Наконец, мы прибыли в Вильно, и генерал вступил в командование третьим корпусом. Не раз я вспоминала наше продолжительное путешествие от Иркутска до Вильно, вернее, до Петербурга. На станциях генерала встречали представители и начальники войск или отдельных воинских частей. Многие из них входили в вагон-салон и провожали нас две-три станции. Произносили короткие речи, напутствия, пожелания, кричали: «Ура!». Мне, как жене генерала, подносили цветы. Всюду я видела любовь, преданность и уважение к моему мужу, нас окружала хорошая, приятная атмосфера. С нами ехали моя дочь и дочь генерала,[76] два адъютанта и жена одного из них, которых мы считали как бы членами нашей семьи.

Муж мой очень недурно рисовал масл[яными] красками, акварелью, карандашом. Много его картин находилось в эстляндском имении Паункюлль, в доме, где он родился.[77] Позже, особенно в Вильно, у него не было времени заниматься рисованием, и он очень об этом сожалел.

Большим горем для меня стала весть о том, что все его картины сгорели во время пожара в имении. Случилось это в неспокойное время, когда банды революционеров жгли усадьбы помещиков, им неведомых, так как все они были пришлыми людьми. Свои же крестьяне очень любили, ценили семью Ренненкампф, и многие из них, рискуя собственной жизнью, спасали вещи из дома. Случайно уцелела одна акварель мужа, которую я и получила.

Вообще в семье моего мужа было много талантов – его дочь прекрасно рисовала, а сестра Ольга Келлер была сотрудницей журнала «Нива»,[78] и в нем постоянно красовались ее великолепные рисунки. В Петербурге многим из «великих мира сего» она составляла целые серии стильных рисунков мебели, для выжигания по дереву или раскрашивания, получалось что-то феерически прекрасное и удивительное. Ныне покойный племянник мужа (сын его старшего брата) Владимир Владимирович Ренненкампф[79] – гвардейский сапер изобрел и усовершенствовал разные приспособления для военного дела.

Муж мой любил собирать марки и считался хорошим коллекционером. У него были удивительно редкие, старинные марки. Как жаль, что я не смогла сохранить эту коллекцию, и она погибла во время революции в Таганроге.

Генерал был также нумизматом, собирал только древние русские и польские монеты. В красивом древнерусского стиля шкафчике с медными украшениями и верхом в виде русской избы хранилось три тысячи монет. Коллекцию он держал в исключительном порядке. Мне запомнились старые рубли – необыкновенно большие медные монеты, тяжелые, четырехугольной формы. Они рубились из меди, отсюда и произошло название – «рубль».[80]

Генерал Ренненкампф любил охоту обыкновенную и парфорсную.[81] Он собрал большую коллекцию охотничьих трофеев – оленьих и лосиных рогов, украшавшую нашу огромную столовую. В центре ее находилась рогатая голова лося, изо рта которой свисала электрическая лампочка. Это было очень красиво. Другую лампочку держал в клюве орел, распростерший громадные крылья.

Мой муж был большим любителем и знатоком древних ваз, которых у нас также было много. Из Петербурга их приезжал смотреть другой любитель, тоже генерал, Верещагин – брат известного художника, погибшего на броненосце «Петропавловск» в Япон[скую] войну.[82] Он дружил с П. К. Ренненкампфом и хотел познакомиться также и со мной.

Большой, представительный Верещагин произвел на меня хорошее впечатление. Своим внутренним миром он мало походил на военного – был образованным, разбирался в искусстве и питал любовь ко всему древнему, красивому и, в особенности, – к вазам. С большим интересом он осмотрел все наши коллекции и любовался вазами. По его мнению, у нас было много редких, музейных вещей. Особое же его внимание привлекло блюдо темной, почти коричневой бронзы времен Иис[уса] Христа, стоявшее на складных деревянных ножках. На нем были изображены две рельефные рыбы – эмблема христианства, а края покрывали рисунки.[83] П. К. Ренненкампф особенно любил и ценил это блюдо.

Верещагин привез нам конфет в дивной, отделанной серебром, хрустальной корзинке в стиле Людовика XV[84] работы известных петербургских мастеров Грачевых.[85] Генерал провел у нас целый день и с последним поездом уехал к себе в Петербург, весьма довольный свиданием со своим другом. Беседа с ним доставила нам истинное удовольствие. Мы просили его не забывать нас и при случае посетить опять.

Генерал Мехмандаров – большой друг и приятель моего мужа, зная его любовь к вазам, ко дню нашей свадьбы подарил ему роскошную серебр[яную] вазу тонкой японской работы клоазонэ (эмаль).[86] Ваза была с крышкой, низкая и широкая на маленьких ножках. Каждое мельчайшее перышко изображенного на ней орла, его глаза и клюв были необыкновенно тонкой, изящной работы, чудных голубоватых и зеленоватых тонов. Как жаль, что коллекция ваз погибла в России. Быть может, грубые люди-звери все это уничтожили, не понимая, что они ломают и бьют!..

Еще у нас была небольшая коллекция ковров. Штук пятнадцать, не больше, как я помню, но все хорошие, старинные персидские и текинские.[87] Европейских не было, муж их не любил. Он не признавал современных ковров, находил, что они по сравнению со старинными ничего не стоят.

Самой любимой коллекцией генерала Ренненкампфа была, конечно, коллекция оружия. Вообще он любил хорошее оружие и знал толк в клинках. Он носил только старинные, великолепно отточенные клинки. Любил кривые, изогнутые турецкие шашки. Трудно даже сказать, сколько старинного оружия было в коллекции мужа – оно занимало все стены его огромного кабинета. Имелись очень редкие экземпляры сабель, шашек, кинжалов.

Старинная медная пушка на железном лафете, которая, конечно, давно уже не употреблялась для военных целей, стояла под портретом Государя Императора Николая П. Портрет находился на самом видном месте – в углу кабинета на треножнике, и все вместе выглядело очень красиво. Государь был изображен в солдатской форме с походным мешком за спиной. Говорили, что он действительно надел эту форму, взял мешок и пошел в горы (дело было в Крыму), чтобы проверить пригодность и удобство новых солдатских мешков.

П. К. Ренненкампф очень любил животных. Он всегда держал породистых собак и иногда находил время для их дрессировки. Особенно хорошим и умным был премированный английский бульдог Джон, которого мы получили от барона Торнау.[88] Уверена, что не ошиблись в своем выборе. Был у нас великолепный аквариум с рыбами и сухой аквариум с семью микроскопическими изумрудно-зелеными лягушками. Одну из них мы прозвали Шаляпиным[89] за ее красивое «пение», мелодичное и громкое на всю большую комнату. В клетке жили удивительно маленькие птички из Австралии, не больше майского жука.

Да, поистине много интересного, старинного и очень полезного можно было видеть в нашем доме вокруг мужа. На горе в саду, в огороженном месте резвились две дикие козочки, очень красивые и совсем ручные. Одну звали Ази, другую – Аза. Мы часто брали их в дом, так дети их любили. В начале войны одна умерла, а другую пришлось отослать в Ригу, в Зоологический сад. Я покидала Вильно навсегда, и девать ее было некуда.

Хочу рассказать, как муж обходился с прислугой и со служащими у нас в доме. Со всей прислугой генерал был отменно вежлив. Отдавал приказания или делал замечание, никогда не повышая голоса, удивительно ровно и спокойно. Вся прислуга любила и уважала моего мужа, гордилась им и очень дорожила своим местом. Она не покинула нас даже во время революции. Двое слуг всюду следовали за нами, берегли и охраняли нас. Расстались мы с ними только тогда, когда я должна была бежать с дочерью, совсем еще ребенком, за границу. Я не знала, что будет с нами в чужих краях, и потому не могла взять их с собой.

До того как мужа посадили в Петропавловскую крепость, я с детьми и двумя слугами жила в Ярославле около Москвы. Получив известие, что муж находится в крепости, я немедленно выехала в Петербург. Двух своих малолетних дочерей спокойно сдала прислуге, чтобы быть свободной и хлопотать о муже в Питере. Прислуга увезла детей из Ярославля в Таганрог к моей сестре генеральше М. Н. Аракиной. В дороге о них очень заботились и берегли, и потом остались при них. Это ли не доказательство преданности и любви в такое ужасное время! Да, нас любили и уважали, и сознание этого радует меня. Мы в свое время в слугах видели людей и не обижали их, уважали и поступали с ними справедливо.

П. К. Ренненкампф всегда одевался и совершал свой туалет без помощи прислуги. Никто не смел даже пальто ему подать не только у нас дома, но и в штабе, и в Военном клубе, где приходилось бывать на благотворительных балах и официальных праздниках. Муж мой рассказывал, что единственным солдатом, радовавшимся его ранению в Японскую кампанию, был его собственный денщик. Он сказал: «Наконец-то, Ваше превос[ходитель]ство, буду Вас одевать и обувать». Так этому денщику хотелось послужить своему генералу, а тот ему даже сапог никогда не позволял снимать, все делал сам. Муж ответил ему: «Ну и глупый же ты, Иван, как я вижу. Я думал, ты умнее». «Так точно!» – последовал радостный ответ.

Вспоминаю еще один маленький эпизод с денщиком, который заведовал гардеробом и оружием генерала. Как-то надевая шашку – золотое оружие, муж, взглянув на ножны, спросил денщика, не чистил ли тот их наждаком. Услышав утвердительный ответ, муж назвал его дураком. Солдат понял, что испортил золотые, отполированные ножны и ответил: «Виноват, В[аше] В[ысоко]превосход[ительство]».

Потом мне сообщила моя камеристка, что в людской солдатик рассказывал, как генерал впервые в жизни побранил его. Он даже был доволен этим, т. к. полагал, что генерал и браниться не умеет. Другой бы, по словам денщика, за такую порчу его не так бы наказал, а генерал оказался удивительно добрым, другого столь доброго человека он в жизни не видал. Шашку же пришлось везти в Петербург к Шафу[90] для исправления.

У наших детей было две воспитательницы. Между дочерьми была разница в шесть лет, и та воспитательница, которая годилась для маленькой моей Татьяны, не подходила для старшей Ольги. Дети всегда обедали с нами, если это не был большой званый обед. С ними, конечно, обедали и их француженки – одна пожилая, а другая – совсем молоденькая. Лакеям было приказано сначала подавать блюда француженкам и только потом – нашим детям, хотя Ольга была уже подростком. Мы всегда уважали и ценили труд воспитательниц, считали их членами своей семьи. Да и правду надо сказать, Бог посылал нам прекрасных людей, которые много хорошего дали детям и в смысле воспитания, и образования. Дочери любили их и всегда вспоминали с удовольствием и благодарностью.

Во время Японской войны и усмирения Сибири в 1905 г. некоторые известные художники по своей инициативе писали портреты П. К. Ренненкампфа. Среди них – художник Кравченко.[91] Он написал пером (чернилами) характерный портрет моего мужа в сюртуке, без головного убора, что ему удалось великолепно, а потом еще один – карандашом и тушью. Муж был изображен в громадной папахе, в своей любимой казачьей форме. Сходство было схвачено удачно. Оба портрета были небольшие, около 1/2 аршина. Жаль, что они утрачены во время революции[92] в Таганроге. Писал портрет и известный Верещагин. Все находили, что лицо моего мужа весьма характерно и само просится на полотно.

Когда П. К. Ренненкампф командовал третьим ар[мейским] корпусом, с ним произошел случай, о котором мне рассказал один из его адъютантов. Шли большие маневры с участием командующего войсками, начальником штаба которого был генерал Сиверс[93].[94]

Начальник штаба, докладывая командующему войсками, умышленно исказил действия Ренненкампфа во время маневра с очевидной целью уронить боевую славу и тактику моего мужа. Он думал, что Ренненкампф не поймет, от кого исходит эта ложь. Начальник штаба питал беспричинную неприязнь к генералу Ренненкампфу, который, вероятно, был ему почему-то несимпатичен. Большую роль играла зависть.

Муж мой узнал об этой умышленной лжи случайно от присутствовавших на докладе. Он возмутился до глубины души и решил не оставлять этого проступка безнаказанным. По окончании маневров начальники всех частей, в том числе и Ренненкампф, собрались для их разбора у командующего войсками. При приближении моего мужа генерал Сиверс[95] протянул ему руку, чтобы поздороваться, но она осталась в воздухе. Сиверс[96] был удивлен и поражен. Он никак не думал, что его интрига уже дошла до моего мужа. Другие участники маневров не удивились произошедшему. Они знали прямой характер генерала Ренненкампфа и уже слышали об интриге Сиверса.[97] П. К. Ренненкампф, не сказав ни слова, при гробовом молчании всех присутствующих, медленно повернулся спиной и отошел от интригана.

На другой день он послал к Сиверсу[98] своих секундантов. Ренненкампф потребовал, чтобы генерал Сиверс[99] в присутствии всех начальников отдельных частей, участвовавших в маневрах, признался командующему войсками в своей лжи. В противном случае он вызывал Сиверса на дуэль.

Немного подумав, генерал Сиверс[100] согласился[101] извиниться перед моим мужем. В присутствии всех упомянутых лиц и командующего войсками генерала Мартсона[102] он в точности произнес фразу, которую потребовал от него мой муж: «Ваше Высокопревосходительство], то, что я доложил Вам о действиях генерала Ренненкампфа на маневрах – неправда. Я солгал». Все, в том числе и вышеупомянутый генерал, знали, что муж мой стреляет без промаха. Сиверс же был совершенно не военный и вряд ли когда-либо упражнялся в стрельбе. Страх перед смертью заставил его превозмочь стыд и признаться во лжи. В городе и в военных кругах много говорили об этой истории. На мой вопрос, так ли это было, муж все подтвердил.

Муж часто скрывал от меня грязь и интриги мира сего, чтобы не омрачать мое спокойствие и душу. Я далеко не безразлично относилась к неправде и коварству и тяжело переживала, а он меня берег.

П. К. Ренненкампф много лет командовал третьим армейским корпусом, стоявшим в городе Вильно. После ухода в отставку слабого здоровьем генерала Мартсона он был назначен командующим войсками Вил[енского] военного округа. Как сейчас помню, мы с мужем провожали уезжавшего генерала Мартсона. На вокзале в открытых парадных комнатах собралось порядочно большое общество. Всех очень интересовало, кто будет назначен вместо него. Мы с мужем не думали, что он может занять этот пост. Моему мужу давно пора было получить округ, но его всегда обходили по службе, и мы не ждали чуда.

Неожиданно мужу вручили служебную телеграмму, которую он тут же прочел. Затем он подошел к генералу Мартсону как к старшему по чину и что-то ему сказал. Мартсон, равнодушно взглянув на Ренненкампфа, ничего ему не ответил. Все заинтересовались, в чем дело, что за депеша такая, но, конечно, никто ничего не спросил.

Генерал Мартсон вошел в свой вагон – приближалось время отхода поезда, и уехал, попрощавшись со всеми. Особенно его никто не жалел. Разве только начальник штаба генерал Преженцев,[103] который делал в штабе, что хотел, из-за бесхарактерности и безволия генерала Мартсона, да его адъютант князь Чегодаев,[104] привыкший к Мартсону за время его болезней и частого вынужденного сидения дома. Ничего дурного или неприятного не могу сказать об ушедшем – он был симпатичным и тихим человеком. Говорили о нем только, что он совершенно не военный человек.

Муж мой взял меня под руку, и мы ушли с вокзала. Только когда сели в экипаж, он сказал, что получил депешу о назначении его командующим войсками в Вильно. Сердце мое не обрадовалось, а с болью и предчувствием сжалось. Я поняла, что раз убрали болезненного Мартсона и назначили генерала Ренненкампфа, то скоро быть войне. Виленский округ находился близко к границе Германии. Впоследствии все сбылось, что сердце мне сказало в ту минуту. Муж добавил еще, что обязан был сообщить Мартсону о своем назначении. Он считал это своим долгом, а тот настолько невоспитан, что даже не поздравил его, как это было принято. По моему же мнению, это говорило о том, что Мартсон ушел не по своей воле. Очевидно, из-за его болезненности ему велели подать в отставку, а он хотел служить еще.

Назначению моего мужа радовались все молодые офицеры и те старые генералы, которые были еще сильны и хотели служить и работать, как следует. Все то, что устарело и хотело покоя, конечно, не особенно радовалось, т. к. неутомимость, энергия и любовь к своему делу генерала Ренненкампфа были известны. «Ну, теперь, – говорили они, – пойдут стрельбы, пробеги, маневры. Ни днем, ни ночью не будет покоя. Ему хорошо – здоров, крепок, сутками может не слезать с лошади. Ни жара, ни мороз ему нипочем, а нам-то каково!»

Получив назначение, генерал стал ежедневно ходить во дворец командующего войсками, где принимал доклады и работал в кабинете. Мы же – его семья – паковали вещи для переезда из своей квартиры в казенный дом и дня через четыре уже жили все вместе во дворце.

Дом был очень большой и красивый в прекрасном, обособленном месте. Он находился у подножия высокой Замковой горы (там стоял когда-то замок польского короля Гедимина), а в самом доме некогда помещался старинный капуцинский монастырь.[105] В нем сохранились особой кладки старинные подвалы, где хранилось вино, а верхний и нижний этажи были отстроены заново. Сами комнаты были большими, с высокими художественными потолками. Особенно хорош был потолок в столовой. Там между лепкой была встроена вентиляция в виде мельчайшей решеточки, и кто об этом не знал, тот вряд ли бы догадался. Ковры устилали узорные паркетные полы во всех комнатах, кроме залы и столовой.

Жилых построек поблизости не было, и наш дом утопал в зелени. С одной стороны находился Кафедр[альный] католический собор,[106] визави[107] – городской сквер, сзади – наш прекрасный сад с прудом и дивной широкой аллеей из больших каштанов, а за ним – Замковая гора, поросшая зеленью и деревьями. Столовая выходила в сад, и к ней примыкала чудная терраса, на которой я часто сидела и смотрела, как едет верхом по саду наша шестилетняя дочь Татьяна. Это было самое любимое ее удовольствие. И внешностью, и характером она очень походила на отца.

Хотя, получив новое назначение, генерал оставался в Вильно,[108] чины третьего корпуса устроили нам прощальный обед в Военном собрании. Мы с мужем решили, что они хотят нас чествовать и побыть в нашем обществе. Меня это тронуло. Было очень хорошо, тепло и семейно. Все, конечно, пришли с женами, произносили речи, и обед затянулся. Мне поднесли цветы. Снимались большой группой при свете магния, но вышли не особенно хорошо. Говорили, что теперь мы будем немного дальше от третьего корпуса, т. к. муж командует не одним корпусом, а целым округом, и тому подобное.[109]

Муж мой тоже сказал речь. Мне помнится из нее фраза, что все они – одна семья, служат одному делу, и он никогда не забывает тех, кто предан Отечеству, любит его, работает и живет Россией, как и должно всем, особенно защитникам Родины.

С повышением мужа по службе у меня появилось много забот и общественной работы. По давно заведенной традиции попечительницей «Белого Креста» и Красного Креста избиралась жена командующего войсками.[110] Так как генерал Мартсон был холостым, то Красным Крестом заведовали Огонь-Догановские[111] (начальник армейского округа и его супруга) – умнейшие и прекраснейшие люди. Красный Крест был поставлен идеально. Их сердечное и разумное отношение к Общине сестер мил[осердия] Красного Креста[112] стяжало им большую любовь как старшей сестры, так и молодых сестер и учениц. Много забот и труда вложили они в это дело.

«Белый Крест», собственно, являлся подготовительной школой для офицерских детей.[113] Когда-то дело было поставлено широко, но потом зачахло из-за недостатка средств. Попечительницей была жена заведовавшего обоз [ной] мастерской генерала Черенцова.[114] После смерти супруга она лишилась прежнего положения в обществе и не могла собирать необходимых сумм, поэтому все стало затихать и глохнуть. Вдова генерала Черенцова просила освободить ее от попечительства над этой школой и предложила мне быть попечительницей. Совет, узнав о ее желании оставить школу и уехать в Петербург, единогласно избрал меня. Конечно, я должна была согласиться и просила ввести меня в курс дела, что генеральша с удовольствием и сделала.

Обучение в школе шло хорошо, но средств не было почти никаких. Надо было подумать, как их найти, – в этом состояла главная задача. Сама же школа поставлена была отменно, и преподавательский состав хорошо подобран. Помещение для школы нанималось. Девочки и мальчики дошкольного возраста обучались вместе, их готовили в институты и корпуса. Дети всегда выдерживали экзамены первыми, и наша школа славилась своей подготовкой. На экзамены в Москву и в Петербург детей отвозили группами вместе с учительницей. Это было большим облегчением для родителей, которые часто сами не могли туда ехать.

В нашей школе был прекрасный учитель арифметики, некто Лапин,[115] но он часто болел. В его отсутствие я сама занималась с детьми, чтобы они не теряли времени даром. Мне сообщали по телефону, когда он заболевал, и я с удовольствием ехала в школу преподавать арифметику, которую любила еще с ученической скамьи. Дети с удовольствием занимались со мной, т. к. всем известно, что они любят разнообразие и всякую перемену. К тому же в мое посещение дети всегда получали после завтрака (он давался в 12 часов утра и был бесплатным) еще по чашке шоколада, пирожные или торт. Дети – всегда дети. Они радовались сладкому и обильному угощению, а с ними радовалась и я. Они меня любили и не боялись. На перемене охотно и дружелюбно беседовали со мной, делились своими радостями и печалями.

Можно, не хвалясь, сказать, что я потратила много энергии и проделала большую работу, чтобы добыть деньги для этой школы. Война с Германией помешала устроить при ней интернат. Он был необходим для детей из маленьких местечек нашего округа. Там было трудно, а порой и невозможно их учить.

В пользу школы устраивались вечера. Я нашла способ не тратить на них ни гроша, но сделать так, чтобы они приносили только чистую прибыль. Обычно просила у Военного собрания дать помещение бесплатно, и его охотно давали. Дамы – жены высших чинов и зажиточные, часто даже не военные, всегда были щедры и много жертвовали, когда я обращалась к ним с прочувствованным словом. Они много помогали и работали на этом вечере – устраивали за свой счет буфет, поэтому от него всегда была прибыль. Магазины жертвовали цветы, шампанское, которое продавалось бокалами, давали много вещей для лотереи. Чего только у нас не было для этого бала!..

Киоск с шампанским по традиции всегда поручался жене командующего войсками. Каждый офицер считал своим долгом выпить бокал шампанского. Дать за него мало было неудобно, хотя среди офицеров были и малообеспеченные. Даже три рубля для многих была сумма. Я очень боролась с этим обычаем и старалась по возможности его искоренить. Я знала, с кого можно взять, и, конечно, с такими не считалась, а каждому неимущему давала с трех рублей два сдачи (мелочь я готовила заранее). Часто говорила им, чтобы в следующий раз даже не подходили за бокалом, так как знала их обстоятельства. Никогда не замечала, как это делалось до меня, кто не подошел к моему киоску.

Офицеры, конечно, радовались избавлению от этой повинности и любили меня за то, что я входила в их положение. Шампанское всегда приносило много прибыли, ведь оно было дарственное, а не купленное. Да и мое положение тогда немало значило. Зато трещали карманы богатых и бездетных. С них брали прилично, но они не были в претензии.

Многие офицеры, особенно саперы, помогали устраивать эти балы. Они умели красиво убрать залу флагами и прочим и осветить ее лампочками. Перед танцами устраивали музыкальные и вокальные номера, ставили пьесы. Особенно дельным в этом отношении был офицер Шеин.[116] Впоследствии мы с ним встретились за границей, в Афинах. Встреча была сердечная, с массой воспоминаний о моем муже и о событиях на полях сражений, и в России. Мой муж отзывался о нем как об отличном офицере.

Добывали мы средства и кружечным сбором по всему городу. Эти сборы были колоссальными. У меня возникла мысль пригласить сборщиц – учениц гимназии, так как неутомимая молодежь обойдет не только центр, но и все предместья. Дамы в летах не собирали на «забегаловке», как у нас называли окраины города. Большое спасибо бывшей начальнице гимназии Марии Николаевне Воронович,[117] которая никогда не отказывала нам и присылала много сборщиц – своих учениц, давала их с удовольствием, что мы особенно ценили.

Однажды я просила мужа разрешить провести один маленький проект в пользу детей неимущих военных Виленс[кого] военного округа. Он не был обременительным для их карманов и уменьшил бы расходы на благотворительность. Этот проект практически бесплатно дал бы средства, необходимые для подготовки детей этих военных и для их устройства в кадетские корпуса и институты. Муж обещал помочь мне, но просил сначала ознакомить его с этим проектом.

Прочитав проект, он, улыбаясь, вернул его, назвав меня «министром финансов и народного просвещения». Муж нашел мою идею весьма полезной для офицеров и их детей, и необременительной даже для молодых офицеров, которые получали немного. При этом он сказал: «Пожалуйста, не думай, что ты – действительно министр. Нет, ты – просто патентованная машинка для добывания средств нуждающимся, в частности, для твоих благотворительных обществ». Дождавшись, когда высшие чины Вил[енского] военного округа соберутся в кабинете моего мужа, я решила дать ход своему проекту. В нем я предлагала ввести добровольное ежемесячное отчисление из жалования всех офицеров – от поручика до генерала.

Настал обеденный час. В этот день, обыкновенно, все обедали у нас в столовой. Я положила каждому под тарелку свой проект с просьбой поддержать его, если они найдут это приемлемым для себя. Мой муж объявил, что сегодня я угощаю их необычным десертом, который будет не на тарелке, а под тарелкой, и они все смогут унести его с собой. Он намекал на то, что под тарелкой у каждого лежал мой проект.

Все переглянулись, ничего не понимая, но когда лакеи снимали тарелки дабы заменить их чистыми, увидели бумагу и поняли, в чем дело; взялись за эти листы, но муж сказал, чтобы прочитали после, так как ждали дела. Все они собрались у мужа для разбора аттестатов подчиненных офицеров, что бывало, как я помню, ежегодно.

Обед прошел весело. Говорили обо всем, кроме дел, т. к. генерал Ренненкампф не допускал никаких деловых или служебных разговоров за столом в присутствии дам и даже без них, при прислуге во избежание всяких слухов и неприятностей. Это было очень хорошим обычаем, т. к. всем известно, что дамы зачастую не могут удержать язычка, а для прислуги часто не было никаких тайн и даже, возможно, ничего святого и скрытого.

Я была уверена в успехе моей затеи и торжествовала. Все видели, что и муж на моей стороне. Кто же пойдет против? Главную идею проекта можно охарактеризовать поговоркой: с миру по нитке – голому рубаха. Взносы были такие: каждый офицер, по своему желанию, жертвует ежемесячно в пользу школы для офицерских детей 50 копеек, штаб-офицер – 1 рубль, генерал – 3 рубля. За это я обещала не делать для общества «Белого Креста» никаких благотворительных балов, лотерей, базаров и тому подобного.

Этот проект был выгоден тем, что и школа получала больше, а расходы на нее офицеров сокращались. На балах в пользу «Белого Креста» офицер тратил много, но без особого толка для школы. Ему надо было заплатить за входной билет на бал для себя, часто для жены и взрослых членов семьи, затем – купить цветы, право курения, лотерейные билеты, бокал шампанского, что-либо взять в буфете, так как это и соблазнительно, да и на балу до рассвета любой проголодается. Кроме того, необходимо было купить жене свеженькое платье или обновить его, туфли, да и сам офицер должен быть одет с иголочки. Все это стоило денег. Это я и объяснила в своем проекте. Всем стала очевидна верность расчетов, и с каждой части округа посыпались переводы. Они были небольшими, но самих переводов было много.

Казначеем нашего общества «Белого Креста» был прекрасный, дельный и трудолюбивый отставной генерал Новиков Николай Петрович.[118] Он, как Иоанн Калита,[119] аккуратно собирал эту дань и радовался успеху. Мы стали богатеть для хорошего дела, нам стало легче. В школе пошли улучшения. Мы помогали детям – ввели бесплатные завтраки, подумывали об интернате. Но человек предполагает, а Бог располагает – началась война, и все рухнуло. И школа, и ее имущество – все было потеряно. Дети с родителями разбежались, кто куда смог и успел. Погибла не только школа, но и сам город Вильно отошел от России. Да будет воля Господня! Бог дал, Бог и взял!..

При Красном Кресте в Вильно была Община сестер милосердия и школа. Она готовила сестер милосердия и сиделок. Сестры обслуживали военный госпиталь, который помещался визави общины, что было для них очень удобно. Госпиталь был огромный и во время войны вмещал до трех тысяч больных и раненых. Правда, кроме главного здания лазарета, во дворе были устроены деревянные бараки и в большом саду госпиталя раскинуты палатки.

При общ[ине] Красного Креста действовала пресимпатичная больничка для детей, больных туберкулезом костей. Она находилась в очень красивой местности – в сосновом лесу на берегу реки Вилии.[120] Там был здоровый, чистый воздух, а само здание – игрушечка, светлое и чистое, выкрашенное внутри в белый и голубой цвет. Ухаживали за детьми идеально, думаю, они и дома не видели того уюта, заботы и ласки, которые их здесь окружали. Я сама очень любила это учреждение и, в особенности, посещать там детей. Эта больничка находилась в двух шагах от Общины сестер милосердия.

Приходилось немало работать, чтобы достать средства и для этого дела. Хотя Петербургский Красный Крест давал деньги для своего отделения, но их не хватало, и хотелось улучшить быт сестер милосердия. С этой целью устраивались вечера, спектакли, лотереи, кружечный сбор по городу и тому подобное. Зимой лотереи проходили в Военном собрании, а летом – в Ботаническом городском саду. Вещи жертвовали не только отдельные лица, но и магазины, кроме того, мы всегда получали два прекрасных подарка от Императрицы Александры Феодоровны и Государыни Имп[ератрицы] Марии Феодоровны.[121] Они украшали лотерею, привлекали массу публики, чтобы выиграть Царские призы, билеты брались наперебой.

Обе Государыни обыкновенно жертвовали роскошные вазы или большие фарфоровые группы царских заводов. На последнюю лотерею Госуд[арыня] Им[ператрица] Александра Феодоровна прислала громадную, чудную опаловую вазу, а Госуд[арыня] Имп[ератрица] Мария Феодоровна – большую фарфоровую группу в красках, изображавшую ахтырского гусара на серой в яблоках лошади. У тех, кто выигрывал эти прекрасные вещи, радости не было предела. Как жаль, что война с ее последствиями поглотила столько полезных, хорошо поставленных учреждений и обществ. Все погибло надолго, если не навсегда…

Красный Крест доставлял немного забот и хлопот, т. к. главное общество Красного Креста, вообще, было богато. Да и отделение его в Вильно было поставлено, как я уже говорила, прекрасно, благодаря заботам четы Огонь-Догановских. С началом войны генерал Ог[онь]-Доган[овский] оставил попечение о Красном Кресте и как начальник артиллерии округа отправился на театр военных действий. Для меня это было очень тяжело – все наши помощники, секретари и казначеи находились на действительной службе и ушли на фронт. Я осталась совершенно одна, вся работа легла на меня. В такой спешке было трудно найти им замену, надо было познакомиться с новыми лицами и с новым ответственным делом.

Приходилось формировать отряды сестер для госпиталей, находившихся вблизи театра военных действий. К тому же прибывали большие партии больных и раненых. Надо было работать на питательных пунктах, на вокзале, куда направляли с поездов голодных раненых, и отправлять на фронт целые транспорты белья, а их упаковка занимала много времени. Помимо этого, следовало принимать разные пожертвования – бельем, медикаментами, перевязочными средствами и деньгами.

Мне много помогали дамы ушедших на войну военных и отставные генералы, например, у нас работал отставной судейский генерал Иван Жиркевич.[122] Большое ему спасибо за неутомимую работу и прекрасное отношение к делу. Жена генерала Заверняева[123] никогда не отказывалась сопровождать меня, помогала посещать раненых и ревизовать работу сестер милосердия в госпиталях. Много помогала вдова генерала Арбузова,[124] которая с редким умением и неутомимостью упаковывала белье для раненых к отправке на фронт. Мы всегда знали, что у нас осталось после последней отправки, что в каком ящике и прочее. Она была удивительно аккуратной и умелой, и все делала быстро.

Сестры наши работали самоотверженно, и за все время мы с Madame Заверняевой нашли только одну[125] неисправность. Глубокой ночью мы подъехали к военному госпиталю на автомобиле и тихо пошли по палатам, чтобы видеть ночную работу сестер. Все сестры бодрствовали и смотрели за больными.

Войдя в одну из палат, мы сразу увидели раненого немца. Он метался в бреду, без конца говорил и сорвал повязку с раненой ноги. Сестра дремала, не слышала ни нас, ни бредившего немца. Я подошла к ней и окликнула. Сделала замечание, что ночная сиделка должна бодрствовать ночью, а спать днем. Сказала, что, если ей доверены человеческие жизни, а она манкирует своими святыми обязанностями, то недостойна своего звания. Сестра была очень взволнована и расстроена. Она обещала, что такое никогда больше не повторится, и начала поспешно накладывать больному новую повязку.

Пошли дальше. Нас остановил больной офицер-немец. Он просил мадеры, так как был ранен в ногу, и ему это было необходимо. Я ответила, что он получает в лазарете то, что полагается нашим раненым офицерам, и исключений для него не будет. Пообещала спросить у врача и, если его просьба исполнима и требование законно, то он получит мадеру. Если же врач решит, что этого не нужно, то пусть не гневается – исключений не будет. Конечно, немец-офицер не знал, с кем он говорил. Может быть, полагал, что с какой-нибудь патронессой госпиталя. Я и не хотела, чтобы он знал, кто я. Ему, наверное, не особенно приятно было бы встретиться не только с генералом Ренненкампфом, но и с его женой.

Было много офицеров, которые могли ходить. Они заходили ко мне в комитет, в дом командующего войсками, чтобы получить белья. Отказа никогда не было, оделяли, чем могли.

Однажды ко мне приехал доктор Ренненкампф[126] из Петербургского Евангелического общества. Он предложил сформировать и отправить в Первую армию летучий автомобильный отряд Красного Креста для оказания помощи раненым сразу же после боя. Я слышала, что можно многим раненым спасти жизнь, если, вовремя наложив повязку, не дать им потерять много крови, наконец, если вовремя напоить их горячим и согреть. Потеря крови вызывает охлаждение организма, и случалось, что при умеренно холодной погоде раненые окоченевали.

Я ухватилась за эту мысль. Договорились, что я найду автомобили, не подходившие для военных целей, а возглавлявшееся доктором Ренненкампфом Евангелическое общество Красного Креста за свой счет оборудует их и приспособит для отряда. Сам отряд также будет содержать Евангелический Красный Крест. Это общество и доктор требовали, чтобы отряд непременно носил мое имя. В противном случае они отказывались что-либо делать. Я же не хотела шумихи и рекламы. Дело полезное, хорошее, святое, в конце концов я уступила и согласилась. Наконец, все было сделано – автомобили доставили, доктор Ренненкампф их осмотрел. Он и возглавил эту общину. Сестер милосердия этого отряда я сама проводила на вокзал. Снабдила их на дорогу конфетами, чтобы хоть немного скрасить им путь.

Таким образом, был создан целый летучий отряд Евангелического общества без затрат главного общества Красного Креста. В него входили автомобиль-кухня, перевязочный и перевозочные автомобили, доставлявшие раненых с поля сражения в ближайшие лазареты. Немало жизней спасла эта затея. Честь и хвала доктору и сестрам, иной раз самоотверженно работавшим под огнем.

Сестра Государыни – великая княгиня Елизавета Феодоровна[127] видела работу этого летучего отряда на позициях и восхитилась ею. Она узнала, чей это отряд, и представила меня к награде. Я получила золотую медаль на Анненской ленте, когда Первой армией командовал генерал Литвинов.[128] Моего мужа при армии уже не было, но отряд остался и спас многие жизни. Другие летучие отряды Красного Креста были сформированы по его образцу и принесли немало облегчений несчастным страдальцам за Родину.

Теперь хочу сказать несколько слов об организованном мною комитете помощи женам, вдовам и детям запасных нижних чинов, мобилизованных в действующую армию. Как-то рано утром, когда все еще в доме спали (дело было в начале войны), меня разбудили доносившиеся со двора движение и говор. Позвонив прислуге, я узнала, в чем дело. Быстро оделась и вышла на балкон.

Оказалось, что у нас во дворе собрались жены запасных, чтобы просить у меня помощи. Все они остались с детьми без работы и без средств. Их мужья – большей частью простые рабочие – зарабатывали мало, и на черный день ничего не было отложено. Меня тронула та непосредственность и простота, с которой они ко мне обратились, будучи уверены в моих силах помочь им. Я сказала, что мне тяжело и неудобно сразу говорить со всеми. Их много, и все они говорят вместе. Будет лучше, если они выберут трех-четырех умных и толковых женщин. С ними я и потолкую о том, что делать, в чем у них нужда и как им помочь.

Сказано – сделано. Все остались довольны моим решением. Выборов не пришлось долго ждать. Женщины робко вошли ко мне, и я усадила их в своем кабинете. Они мне сказали: «Твой муж, генеральша, забрал наших мужей-кормильцев на войну, а ты уж, родная, позаботься о нас и наших детках. Твое дело благородное, и ты умнее нас, да и работать мы горазды. От работы не бегаем». Я им ответила, что они правильно говорят. Мой генерал забрал их мужей по приказу Царя, да и сам ушел с ними, а что мне помочь им с Божьей помощью надо – это я и сама вижу. Просила сказать, в чем у них была спешная нужда, и составить списки тех, кто нуждается, сообщить, сколько у кого детей и какого возраста. Сказала, чтобы через три дня снова зашли, а я тем временем подумаю, посоветуюсь с умными людьми, со своими помощниками и помощницами, как всем помочь.

Они начали шептаться между собою, я спросила, в чем дело. Оказалось, что они в смущении, так как многие из них староверки[129] и у них нет церковного брака, как у православных. Они беспокоились, не буду ли я «гнушаться» (их подлинное выражение), узнав об этом. Я их успокоила, сказав, что у каждого свой закон, и их брак для меня также брак, а их дети законные и что всем будет равная помощь. Они поблагодарили меня. Сказали, что у них острая нужда в дровах. Наступают холода, а топить нечем. Нет теплой одежды, нет денег кормить детей. Одним словом, помощь нужна большая и не единовременная, а постоянная. Я им ответила, что Бог поможет нам во всем, так как это дело хорошее, Божие. Раз они не прочь работать, то все будет хорошо, будут и дрова, и хлеб.

Итак, я с ними попрощалась. Они стали извиняться за беспокойство. Я обошлась с ними как можно ласковее, объяснив, что нет никакого беспокойства. В такое трудное время все должны работать для Родины, и грех не помочь тем, кто нуждается в нашей помощи. Будем все вместе работать, тогда все будет хорошо. По лицам баб было видно, что они не только довольны, но успокоены и вполне доверяют моим словам.

Оставшись одна, я долго думала об этих семьях и о том, как им помочь. Решила, что временная денежная помощь им была бы ни к чему. Их много, и сколько бы ни жертвовало наше общество, оно не сможет содержать всех. Значит, нужна какая-нибудь постоянная работа, но пока надо быстро помочь.

Села и написала чувствительную статью в местную газету «Виленский вестник». В ней просила патриотов – владельцев дровяных складов помочь нуждающимся несчастным женам запасных и прислать дров, кто сколько может, ко мне, на наш большой двор. Статейка имела блестящий результат. Спустя день-два весь наш двор и даже подъезд к дому были, в полном смысле, завалены дровами. Хорошо, что мы жили в тупике, и можно было так сделать. Ночью приставленные к парадной двери часовые невольно охраняли и эти дрова.

Господь помог мне, послал в мой комитет двух особенно ценных и дельных помощников – двух священников – отца Александра Соболева и о[т]ца Петра.[130] Его фамилию, к моему сожалению, я никак не могу вспомнить. Такая досада! Это были честнейшие, добрейшие, сердечные люди! Работали оба не покладая рук, без устали, очень успешно и умно! Пусть Господь воздаст им за это святое дело сторицей. Оба имели приходы на окраинах города, там, где ютится беднота, и многих из тех, кто нуждался в помощи нашего комитета, знали в лицо.

Мы решили взять у интендантов большой подряд на пошив солдатского белья и белья для госпиталей. Работа простая, незатейливая, и каждая женщина, жена запасного, сумеет сшить такое белье. Оно шьется быстро, и этим можно много заработать. Вполне достаточно, чтобы прокормить себя и детей. Радости моей не было границ! Господь помог! Как приятно работать, имея результат, и какой результат!

Вскоре в газете появилось еще одно наше объявление. Мы просили у владельцев магазинов материал на белье и одежду для семей запасных, ушедших проливать свою кровь за нашу безопасность. Результат был не меньший, чем в первом случае. Мою огромную гостиную просто завалили необходимым материалом, и она напоминала мануфактурный магазин.

Оба священника – мои помощники раздали и дрова, за которыми по спискам приезжали бабы на санках, и материал. Помогавшие мне дамы заботливо разрезали его для нуждающихся на куски. Радости у бедняков не было конца. Получив быструю и обильную помощь, жены запасных воочию убедились, что о них заботятся и их жалеют. С этим огромным делом я никогда бы одна не справилась.

Наконец, от интендантов мы получили заказ на белье. По правде говоря, помогло то обстоятельство, что я была женой командующего армией. Одного из священников отрядили в Варшаву для большой закупки ниток, тесьмы, пуговиц, т. е. приклада для белья. На фабрике все продавалось несравненно дешевле, да и нам сделали большую скидку, так как знали цель покупки. Виленский магазин «Зингер»[131] дал напрокат бесплатно много машинок для организации мастерских. Работницы, имевшие машинку, могли брать работу на дом, те же, у кого ее не было, работали в мастерской. Многие частные лица также дали свои машинки для наших мастерских.

И вот работа закипела. Дамы кроили и давали шить уже скроенное, т. к. белье надо было сдавать по известной форме. Трудно вспомнить, какое огромное количество белья вышло из наших мастерских. Кто работал, тот был сыт. Все работавшие в мастерских имели особый входной билет, чтобы не было никаких злоупотреблений. Те, кто брал белье на дом целыми партиями, оставляли нам в залог свой паспорт. Это была единственная гарантия, что белье нам возвратят готовым. Не было ни одного случая пропажи белья, и это приятно вспомнить.

Мастерскими заведовали оба названных выше священника. Они же нашли помещение для мастерских в пустовавшем здании депо железной дороги. Оно было светлым, удобным, большим и, главное, – недалеко от окраины, поэтому работницы тратили немного времени, чтобы посетить его или получить там работу. Дорога бесплатно дала нам это помещение.

Работа шла очень быстро, ежедневно шились целые груды белья. Правда, работающих была уйма. Работали до последней возможности, пока не пришлось покинуть город. Прощание мое с комитетом и с женами запасных было трогательным и сердечным. Все мы плакали. Мне поднесли чудный образ Христа Спасителя византийского стиля. Где теперь этот образ?! К сожалению, все погибло. Все пришлось оставить и бежать из России, спасая свою жизнь. От нашей семьи осталась только половина – я и моя младшая дочь. Это все, что сохранилось от прежней жизни.

Потерять Отечество тяжело! Пройдут годы, нас, может быть, уже не будет, но останется молодежь. Россия восстановится и займет среди европейских стран свое прежнее место.

Меня поражали выносливость, здоровье, трудоспособность и энергия мужа. Он поздно ложился спать и очень рано вставал. Никого не беспокоил, все приготовлял себе сам и рано отпускал прислугу, если у нас не было гостей. На цыпочках приходил спать в свою комнату и неслышно, как мышка, вставал. Поднимался тихо, осторожно, чтобы никого не тревожить, и не требовал никаких услуг… Всегда говорил, что успеет в могиле поспать, а теперь надо работать и работать!..

Совершал свой туалет сам, без помощи прислуги. Все делал быстро и бесшумно. Даже не пил своего обычного утреннего кофе или чаю, а одевался и уезжал далеко на верховую прогулку. Вскакивал на лошадь, обычно очень высокую, которую подводил к известному часу солдатик. Вестовому[132] говорил, где его встретить, чтобы принять ее. Муж не любил возвращаться верхом через город – жалел ноги лошади и не мог быстро ехать по камням. Поэтому всегда оставлял ее вестовому, ждавшему за городом в условленном месте. Домой генерал шел пешком или ехал на извозчике.

После загородной прогулки он возвращался веселым и жизнерадостным. Много десятков верст проскакал – и как ни в чем не бывало. Принимал свою обычную ванну, делал несколько гимнастических упражнений со спиральной пружиной и гирями и только тогда выпивал в столовой чашку кофе – свой первый завтрак. Я вставала поздно, позже детей, и муж пил свой кофе в одиночестве. Потом он уходил в кабинет заниматься или принимать доклады, или шел пешком в штаб решать военные дела. Вообще он никому в доме не мешал жить, и все пользовались свободой.

Только завтракали и обедали всегда вместе, как священнодействовали. Никто и никогда не вздумал опоздать хотя бы на пять минут. Это уже была традиция. Все были нарядно одеты, а дети – с тщательно вымытыми руками. Им запрещалось разговаривать за обедом – только старшие дети могли отвечать на вопросы, если взрослые их о чем-либо спрашивали. Дети и гувернантки не присутствовали лишь на больших званых или парадных обедах, тогда им накрывали отдельно, в другой комнате.

Дома генерал никогда не говорил о делах и запрещал обсуждать их во время обеда или завтрака в столовой или на званом парадном приеме. Считал это недопустимым. Шутя, говорил тем, кто не знал об этом его обыкновении, что довольно разговоров о делах в штабе и в кабинете, а в частной жизни и, особенно при дамах, надо все это оставить. Дамам эти разговоры неинтересны, а прислуга может разнести то, что не следует разносить, да еще и извратить по своему недоразумению. Нужно помнить, что всюду могут быть шпионы. Мы живем почти на границе Германии, а у них шпионаж поставлен очень высоко. Следует быть осторожными всегда и во всем и помнить, что не сегодня-завтра у нас будет война с немцами.

Мой муж не раз возмущался неосторожностью военного министра Сухомлинова, вечно болтавшего о военных делах на своих званых обедах. О том же, что у него вертелись разные проходимцы и нерусские люди, знал весь Петербург. В отличие от многих, мой муж не приписывал Сухомлинову предательства. По его мнению, военный министр просто был неглубоким человеком, легкомысленным и безответственным. Он сибаритствовал, забавлялся своим положением и влюбленностью в свою еще молодую жену.[133] Это и составляло весь интерес его жизни. Он никогда не думал о близости войны, не думал о готовности войск, о снаряжении и прочем, не интересовался нововведениями в других армиях и безразлично относился к германской армии.

Моему мужу нередко доставалось за то, что он знакомил войска Виленского округа с нововведениями в германской армии. Муж мой считал это необходимым, знал, что война неизбежна, и надо знать своих противников, все нововведения и способы воевать, практиковавшиеся в Германии. Как же побеждать, если не знаешь врага? Опять повторить Японскую кампанию, когда думали, что шапками закидаем? Энергичному и боевому генералу было тяжело находиться под началом черепахи и бонвивана[134] Сухомлинова, но все-таки мой муж делал свое дело и находил способы реализовать свои идеи. Министр же часто делал ему неприятности и враждебно к нему относился.

Сухомлинов требовал, чтобы руководствовались своими, русскими <военными> уставами, упоминания же о германских уставах находил лишним. До него доходили слухи, что Ренненкампф в обществе офицеров часто говорил о близкой возможности войны с Германией. Сухом[линов] считал эти разговоры несвоевременными и вредными.

Предположения генерала Ренненкампфа относительно войны с Германией оправдались. Округ моего мужа оказался прекрасно подготовленным и показал себя с лучшей стороны. Это признавали даже враги, свои – русские и чужие – германцы, которые очень боялись и считались с армией генерала Ренненкампфа.

Генерал был очень религиозным человеком. Как дитя, он никогда не ложился спать, не помолясь Богу, и научил меня молиться. Спал мой муж очень мало, иной раз 3–4 часа. Жалел, что есть ночь и сон, поэтому пропадает много времени, а совершенно без сна существовать нельзя. Часто муж мой занимался в своем кабинете до глубокой ночи. Весь дом давно погрузился в темноту, только в кабинете генерала горел свет. Спали все, до прислуги включительно, только вокруг дома и у парадной двери сменялись и бодрствовали часовые. Генерал же сидел бессменно и работал.

Я часто его спрашивала, почему он так долго сидит в своем кабинете. Он мне отвечал, что ему поручено ответственное дело – целый округ на границе враждебного государства (Германии), поэтому следует уделять много внимания боевой подготовке войск. Враг умный, хитрый и хорошо подготовлен к войне. Надо неустанно следить за его вооружением и готовностью, изучать приемы врага по маневрам.

Муж мой был постоянно занят в разъездах по своим частям, ведь в его ведении находилось восемь губерний.[135] Он наслаждался службой: в маневрах, учениях, пробегах, стрельбах чувствовал себя как рыба в воде. Я часто думала, что он будет страдать, когда ему рано или поздно придется уйти в отставку. Так впоследствии и было…

Генерал сам работал и других заставлял. Знал, что <за это> многие на него роптали. Глупые и лентяи бежали от него в другие округа. Он их не жалел – скатертью дорога. Оставались дельные и настоящие воины. Генерал считал, что хороший военный должен быть храбрым, сильным, здоровым и любить свое дело. Война – не игрушка, она берет много здоровья и саму жизнь, но отдать все это за свою Родину – и честь, и счастье! Вот как смотрел мой славный генерал на свое дело!

Я никогда не видела мужа не в духе, усталым или раздраженным. Он отлично владел собой и был очень воспитан. В гостиной был обаятельным, дамы всегда приходили от него в восторг. Каждая хотела находиться поближе к нему, поговорить с ним, поиграть в карты. Дамы часто пикировались[136] между собой и шли ко мне, как к Соломону,[137] чтобы я разрешила их спор. Я много этому смеялась и говорила им: хорошо, что я не ревнива.

Генерал был идеальным мужем и отцом не только для своих детей, но и для моей дочери от первого покойного мужа. Он умел разговаривать с детьми, умел с ними обходиться так, что всюду, где были дети, они <буквально> прилипали к моему мужу и слушали его с большим интересом, забывая свои игры и делишки.

Между мной и мужем была разница в летах 24 года. Думаю, мало таких браков. Никто и никогда не поверил бы в эту разницу, поэтому я старалась этого не разглашать. Несмотря на свои годы, он был бодр, здоров и отлично выглядел. Мужу нельзя было дать его лет. Он часто мне говорил, что, когда я родилась, он вступил в брак с фон Тальберг,[138] которая впоследствии умерла от простуды и чахотки. Генерал очень чтил память своей первой чудной жены. Ее портрет всегда висел у него в кабинете.

Проходя как-то по главной улице Вильно – Георгиевскому проспекту, генерал увидел посреди него всадника, топтавшего несчастную еврейку, которая случайно попала[139] под ноги его лошади. Она была просто и бедно одета, по виду – базарная[140] торговка. Всадник никак не мог справиться с лошадью и все топтался на одном месте, а бедная еврейка визжала от страха и, вероятно, от боли.

В мгновение ока генерал очутился возле него, схватил коня за узду и осадил его назад. Затем помог торговке встать и, видя, что она не искалечена, усадил на извозчика. Заплатил ему и велел везти ее домой.[141] Повернувшись к оторопевшему всаднику, он возмущенно сказал: «Сударь, если вы не можете справиться со своей лошадью, то нечего вам и ездить. Извольте спешиться, взять лошадь под уздцы и вести ее домой». Всадник оказался графом Тышкевичем из большой польской семьи.[142] Он был так подавлен случившимся, что не вымолвил ни слова и в точности исполнил приказ моего генерала, как будто был его подчиненным. Думаю, что вид и манера, с которой он приказал графу, были очень грозны.

Мой генерал всегда по-рыцарски относился к женщинам. Пусть даже эта женщина была простой еврейкой-торговкой, но она была женщина. Так он объяснил мне свой поступок. Я подумала, что вся польская знать обозлится и объявит мужу войну за его обращение с аристократом, так как евреи у поляков были в большом презрении. Но вышло совсем не так – поляки молчали, а евреи подняли бунт. Даже в печати обвиняли моего генерала в том, что он «избил нагайкой на улице одну еврейку».

Вот тебе и заступничество! Можно ли так извращать факты? А еще говорили, что мой муж ненавидит евреев. За что же ему было их любить? Я предложила мужу сделать опровержение, и его ответ удивил меня. Он сказал, что газеты в большинстве случаев существуют, чтобы врать. Их сотрудники получают 5 копеек за строчку. Если их лишить возможности фантазировать, на что они будут жить? Еще он добавил, что у него нет времени вступать в полемику с еврейской газетой и, вообще, почти вся пресса в еврейских руках. Полное презрение – вот им ответ. Они отлично знают правду. Если же начать опровергать, то это будет на руку журналистам, начнется бесконечная полемика. Вскоре сам Тышкевич объяснил, как все было, и Вильна узнала правду. Так эта история и закончилась.

Еврейская пресса много зла принесла генералу. Обливала его грязью, писала о нем выдумки, когда он ушел в отставку и не был для нее страшен, особенно в начале революции. Тогда евреи никого не боялись, пришло их время быть во главе России. Бог – им судья. Они отомстили, как могли, за свое вековое угнетение. Часто было слышно от них: «Мы дали вам Бога, мы дадим вам и царя».

Во время революции, в самом ее начале, всплыло на поверхность все самое гнусное, нечистое, преступное и верховодило всем и всеми…[143]

Как-то к генералу пришел по делу врач в чине действительного статского советника,[144] если не ошибаюсь, окружной врач. Один из двух жандармов, которые всегда дежурили у нас в антре,[145] доложил мужу, что генерал такой-то желает его видеть. Мой муж не знал такого генерала и переспросил, кто это. Тогда жандарм пояснил, что это – доктор. Муж приказал жандарму правильно докладывать о посетителе: доктор или действительный ст[атский] советник. Но оказалось, что доктор сам велел так доложить.

Генерал ничего не сказал доктору об инциденте. Обсудили дело, по которому он пришел, и расстались. На другой день мой генерал отправился к этому доктору и велел его солдату-денщику доложить, что его желает видеть митрополит Ренненкампф. Солдат вытаращил глаза, ничего не понимал и не двигался с места. Он не знал, как доложить о митрополите, когда видел перед собой генерала, командующего войсками. Тогда генерал повторил все сказанное и пригрозил денщику, если тот не исполнит все в точности.

Вернувшись через минуту, солдат просил зайти. Навстречу мужу уже шел доктор. Увидев моего генерала, он широко раскрыл глаза и гневно оглянулся на доложившего солдата. Он никак не мог понять, о каком митрополите Ренненкампфе докладывал его денщик. Доктор превосходно понял преподанный ему урок и смутился. Мой генерал просил не винить денщика, потому что он сам велел ему так доложить.

Вспомнились мне два небольших происшествия с моим мужем в Крыму, когда однажды летом мы жили в Новом Симеизе. Муж любил природу, далекие путешествия пешком и верхом. На этот раз он пошел в горы пешком и очень долго не возвращался. Я уже начала беспокоиться, но даже не могла представить, в какой опасности он находился, и что в этот день я могла его потерять.

Ушел он, как всегда, один, без проводника, так как отлично разбирался в любой местности. Ушел в своей обычной обуви, а не в специальной горной, потому что считал ее тяжелой. Он поднимался на высокую гору по узенькой тропинке, которая временами проходила над самым обрывом. В одном месте генерал поскользнулся и упал.

Он повис над крутым обрывом, ухватившись случайно за большой пучок крепкой горной травы – бурьяна. Не теряя присутствия духа, не спеша собрался с силами, напряг все мускулы, сделал движение вперед и, цепляясь свободной рукой за скалу, забросил ноги наверх. Не торопясь, стараясь не вырвать с корнем траву, оказался на скале. Медленно отполз от обрыва, бросил державший его куст травы, перевел дух и был уже вне опасности. Муж спасся чудом. Пришел совершенно мокрый от испарины, которая выступила по всему телу от невероятной физической работы, напряжения и усилий.

Второй случай был тоже очень опасным. Генерал опять ушел в горы, но на этот раз по моей настойчивой просьбе не ходил над обрывом, а пошел вглубь и надел специальную обувь. Он набрел на горных пастухов (чабанов), пасших стада знаменитых крымских баранов. Стадо было огромное, и пастухи находились далеко, зато пастушьи собаки-овчарки – близко. Эти овчарки – сторожа стад – громадные, злые и могут до смерти загрызть человека. Мой муж знал об этом.

Увидав чужого, злые собаки быстро сбежались со всех сторон и окружили генерала. Что он мог сделать с одной палкой! При нем был револьвер, но уж очень хороши были псы. Завидев эту картину, пастухи бросились на помощь. Пока бы они добежали, от мужа остались бы одни клочья. Все это учел мой генерал. Его спасла находчивость: он встал на четвереньки и пополз к собакам. Очевидно, он знал, как надо поступать в таких случаях. Читал, наверное, или где-то слышал. Собаки моментально попятились назад, вероятно, их озадачил невиданный доселе зверь. Муж мой тихонько залаял, собаки завиляли хвостами. На зверей и на тех действует храбрость, лошади, например, чувствуют, если их боятся.

Тут прибежали пастухи, которые все время кричали что-то собакам. Думаю, у них есть какая-то дрессировка. Собаки понимают <команды> и, услышав их, остаются спокойными даже при чужом человеке. Пастухи похвалили генерала за правильный поступок, иначе собаки разорвали бы его. По словам пастухов, они были очень злыми и хорошими сторожами. Спросили мужа, зачем он так высоко зашел, где никто, кроме них, не ходит. Они увели собак; удивительно, как те слушаются пастухов и как злы ко всем другим.

Генерал и на этот раз отделался благополучно, хранил его Бог. Вернувшись домой, он комично рассказывал об этом случае и вместе с детьми смеялся до слез.

Хочется рассказать кое-что и о знаменитом Распутине.[146] Хотя П. К. Ренненкампф сравнительно часто бывал в Петербурге и в Царском Селе, особенно когда стал генерал-адъютантом, но никогда не встречал «старца» Распутина. В то время как весь Петербург говорил о нем и о его громких «похождениях», о его наглости и хамстве.

Когда мой муж оставил армию, был не у дел и жил в Петербурге, он случайно встретил князя Андронникова.[147] Тот пригласил генерала к себе обедать, сказав, что у него он увидит интересную личность, но не пояснил, кого. В назначенный час муж был в доме князя Андронникова.

«Интересной личностью» оказался Распутин.[148] Мой муж видел его впервые, и Распут[ин] произвел отталкивающее впечатление. Одет он был по-мужицки – в русскую рубаху-косоворотку навыпуск, но она была шелковая, вышитая и подпоясанная пояском (шнурком с кисточками). На ногах – высокие сапоги и широкие брюки навыпуск. Лицо некрасивое – хитрое, с узкими раскосыми глазами, худое и продолговатое, длинные волосы не были хорошо причесаны. Нечистоплотные руки с грязными ногтями. Говорил он мало, отрывисто, глядел исподлобья. Ко всем обращался на ты. Это было неприятно, и резало слух нового человека, но, очевидно, все остальные привыкли и равнодушно относились к такому панибратству.

Сели обедать. Распутин сидел недалеко от моего мужа. Ел неопрятно, часто помогая себе руками, что тоже было не особенно эстетично и коробило. Ел много, пил много и оглядывал всех. Неожиданно он обратился к генералу Ренненкампфу и тоже на ты. Сказал приблизительно следующее: «Ты, гордый Ренненкампф, никогда не приезжал поклониться мне, а я мог бы тебе пригодиться и помочь. Устроил бы тебя опять на войну».

Генерал Ренненкампф был возмущен, задет и обращением на ты, и тоном всемогущего владыки, и мужицкой манерой во всем. Он сказал, что впервые его видит, никогда не пил с ним на брудершафт и не братался, почему же тот обращается к нему на ты? Его протекции никогда не искал и она не нужна. Распутин нисколько не смутился и не растерялся, хотя так с ним никто не разговаривал, и он привык к низкопоклонству. При дворе, действительно, его советы и протекция охотно принимались, ведь Императрица Александра Феодоровна считала Распутина святым и чудотворцем. Государь Николай II всецело находился под влиянием своей жены, так как горячо ее любил, верил ее уму и обладал слабым характером.

Распутин ответил мужу, что из-за гордости тот многое теряет. Когда Распутин говорил, царила тишина. Все внимательно прислушивались к словам своего владыки – испорченного, хитрого мужика, который мог ввести в заблуждение мистически настроенную Императрицу.

Генерал Ренненкампф уехал вскоре после обеда с неприятным осадком в душе. Вернувшись домой, рассказал мне <обо всем> (я тогда приехала в Петербург из Вильно на два-три дня). Он сказал мне, что история с Распутиным плохо кончится и для двора, и для всей России. По городу ходили слухи, может быть и нелепые, что Распутин – ставленник немцев, у них на жаловании и ведет Россию к гибели, действуя через Государыню на Государя.

Все знали, кто такой Распутин, только Государыня, а может быть и ее дочери, заблуждались. Русский народ был возмущен и не мог примириться с мыслью, что распутный проходимец играет такую роль при дворе и даже в политике. Те же, кому это было на руку, разжигали страсти, разносили разные небылицы по всей России и добились желаемого: уже не было ни веры, ни обаяния Царствующего Дома, которыми держался трон. Результаты налицо, и мы все их знаем.

Распутин свалил немало преданных и умных государственных людей, число верных вокруг престола редело. Одной из его жертв стал верный и честный князь В. Н. Орлов[149] – начальник поход[ной] канцеляр[ии] Государя. Его историю знаю со слов мужа, которому Орлов рассказал о своей попытке открыть глаза Государю и предотвратить последовавшие вскоре горестные события. Он так любил Царя, что в один прекрасный день, набравшись смелости, доложил ему всю правду о Распутине.

Орлов решился говорить с Государем о его невозможном поведении в Москве, в ресторане среди цыган. Он не только рассказал о дебошах, пьянстве, необузданности и диких выходках Распутина,[150] но и в доказательство своих слов показал подлинные фотографии, сделанные с этого распутника и наглеца при свете магния. Орлов передал некоторые из высказываний Распутина, которые могли быть поняты в дурном смысле и подхвачены чернью. Из них помню одну: тыча пальцем в свою вышитую в русском стиле шелковую рубаху, будучи совершенно пьян, Распутин громко кричал певшим цыганам: «Видите, это мне сама Саша вышивала, а вы все меня не уважаете».

Так этот наглец называл нашу Государыню Императрицу Александру Феодоровну. Императрица почитала Распутина за святого старца, целителя своего сына и действительно верила ему. Она думала, что только он один своими молитвами спасал наследника от неизлечимой болезни, и в знак благодарности дарила ему русские рубахи своей работы. Этот зазнавшийся хам, обманщик и хулиган, неразгаданный Царицей развратник, при ней прикидывался святошей и всякими хитростями и шантажом сумел уверить Государыню в своей необычайной силе останавливать кровь молитвой. Он был уверен в своей безнаказанности и позволял себе в пьяном виде, а пьянствовал Распутин всегда, воздерживаясь, когда ему надо было находиться в Царском Селе, бросать тень на свою благодетельницу в присутствии продажных цыганок и прихлебателей.

Всего мне муж не говорил, т. к. не всякие уши могли выдержать полный репертуар слов и аморальных поступков этого губителя России, но одна из диких, постыдных выходок Распутина также была снята, и ее видел Государь.

Как верный слуга и друг Царя князь Орлов, зная, на что он идет, все ему рассказал и показал фотографии. Государь спокойно выслушал и сказал, что разрешает Орлову самому рассказать Государыне все, что он знает об этом Распутине.

Узнав, может ли Императрица сейчас же принять князя, и получив утвердительный ответ, Государь послал Орлова к Александре Феодоровне. Князь Орлов понял, что ничего не выйдет из доклада, раз Государь не принял меры, чтобы пресечь разгульность Распутина, и посылает к Императрице его. Этим он умывает руки. Орлов повиновался, но чувствовал, что дело проиграно – Государыня не поймет, и его карьера поставлена на карту. Так все и вышло. Князь рассказал ей все, ничего не утаивая, хотя ужасно конфузился, т. к. говорить о таких вещах с супругой Государя было весьма щекотливо.

Государыня холодно выслушала доклад и под конец вышла из себя. Она запальчиво сказала, что все это нарочно подстроили злые люди, и карточки подложные. Все – неправда, просто хотят удалить святого человека, который исцеляет Наследника,[151] предан Царской Семье, и его молитвами держится весь Царствующий дом. Князь Орлов ответил, что у него масса свидетелей – жандармы и охрана, которая была у Распутина, могут все подтвердить. Государыня не хотела его слушать, и кончилось все полным расстройством и истерикой.

Орлов должен был покинуть Государыню. Он доложил Государю, как тот и просил, чем закончилась его миссия. Царь обласкал князя и сказал, что лучше один Распутин, чем десять истерик в день. Орлов знал характер Царя, и что перед тем, как наложить на кого-либо опалу, он бывал особо ласков. Это происходило из-за застенчивого характера Царя. Он никогда, или почти никогда, не мог сказать в лицо что-нибудь неприятное и предпочитал делать это письменно или через кого-то, но не лично. Как это ни странно, но это – так, будто извинялся заранее.

Возвратившись к себе, князь Орлов ждал от Царя так называемого «серого конверта» с приказом об удалении от двора. Так оно и вышло, ждать пришлось недолго. Наутро Орлов получил «конверт» с немедленным назначением на административную должность на Кавказ… Почетное удаление от двора по настоянию Императрицы Государыни Александры Феодоровны было тем, чего он ждал и в чем был уверен. По словам самого Орлова, он ничего не понимал по администрации и доложил об этом Государю. Николай II не обратил на это внимания, и князь Орлов должен был, покинув двор, отправиться по назначению. Но нет худа без добра. Благодаря этой «ссылке» он спас свою жизнь, успев бежать от большевиков, и умер, как я впоследствии слышала, за границей. А Государь лишился верного, бесстрашного и смелого друга…

Теперь хочу обрисовать личность поручика Важиевского[152] и все, что я помню и знаю о нем. Когда муж мой получил место командующего войсками Виленского военного округа, Важиевский стал его адъютантом по хозяйственной части. Могу сказать, что он действительно разбирался в хозяйстве и держал все в порядке.

В его обязанность входило поддерживать порядок во дворце, который был наполнен казенным имуществом, следить за садом (довольно большим с оранжереей и парниками). У нас был хороший садовник, а порой ему нанимались помощники. Важиевский должен был заботиться об освещении, т. к. у нас была своя электростанция с механиком и его помощником, ведать отоплением и доставкой дров для дома. У мужа было две лошади и еще две для нашей дочери, о них также заботился поручик Важиевский. Во дворе находилось караульное помещение, где дежурили солдаты. Им полагался чай, сахар и хлеб от генерала – всем этим также ведал Важиевский. Он же следил за автомобилем мужа с шофером и помощником.

Конец ознакомительного фрагмента.