Пролог
Из Владимирского Централа, где Глеб Кузьмин досиживал последние годы своего многолетнего срока, его встретил вор в законе Вася Краковяк и передал ему подъёмные деньги от лучшего друга – Петра Барса, не сумевшего присутствовать при его освобождении.
Владимир – один из самых старых городов России, с множеством церквей и монастырскими комплексами и других исторических памятников озаряло жаркое летнее солнце. Единственный Владимирский централ не поддавался влиянию ни какого светового потока. Эта самая известная и суровая своими порядками крытая тюрьма, всегда отдавала таинственной мрачноватостью и страхом. Все эти достопримечательности остались стоять позади на высоком берегу реки Клязьмы. Через четыре часа он был уже во владении реки Волги. Стрелки часов на стенах Московского вокзала в городе Горьком показывали ноль часов пятнадцать минут. Душа рвалась домой, но как назло в этот день из-за профилактического ремонта мост был перекрыт и автотранспорт по нему начинали пускать только с шести утра. Первая электричка так – же отправлялась только в пять утра. Деваться было некуда, и он решил прикорнуть на вокзале. Пристроившись на жёстких облезлых скамейках, он закрыл глаза в надежде уснуть, но сон не шёл. Так с закрытыми глазами он и просидел до самого утра. Когда рассвело он, прихрамывая, последовал к пригородным кассам.
Вскоре он сидел уже в электропоезде. Сидевшая напротив его тётка с сумкой и корзиной смотрела на него подозрительно, ни на минуту не выпускала из рук свой багаж. Относительно его прошлого у неё не было никаких сомнений. Острижен наголо, большой шрам на лице, выдавало его, как человека прошедшего огни и воды.
Он не обращал на тётку внимания. Глеб был полностью поглощён просторами, которые простирались за грязными стёклами окна электрички. Через полчаса он доехал до своего города и тяжело поднявшись с сиденья последним вышел из вагона. «Домой, только домой!», – пронеслось у него в голове.
Не спеша сойдя с электрички на единственную платформу железнодорожного вокзала «Моховые горы» своего родного городка, он в единственной ноге почувствовал нервное подёргивание, которое отдалось во всём его теле. Он сразу ощутил, что произошло это от крайнего перевозбуждения. Глеб подошёл к ограждению платформы, где стояло деревянное сиденье, и опустил на него своё не израненное войной тело, чтобы немного передохнуть. На самом деле он просидел неподвижно около вокзала, не меняя позы почти три часа, пока не почувствовал, что летнее солнце так пригрело его, словно с ног до головы окутало жарким одеялом. Очнувшись, он похлопал себя по карманам. Туго набитые деньгами карманы брюк заметно оттопыривались, и он безбоязненно прямо на перроне, переложил деньги из брюк в карман пиджака, который был, перекинут через руку. Он начал воодушевлённо осматриваться по сторонам. Потом вдруг тяжело задышал и, устремив свой взгляд вперёд, опираясь на изящно вырезанную трость, осторожно начал спускаться с перрона по выщербленным бетонным ступеням.
Дойдя до вокзальной площади, он почувствовал сильное головокружение и бешеное сердцебиение. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Взмокшая от сильной жары и трепетного волнения рубашка, неприятно прилипала к голому телу и вызывала нежелательный зуд. Всё тот – же небольшой деревянный вокзал, – фасад которого больше был похож на сельский клуб, отдавали отголосками окончания войны. На этот вокзал он приехал после дня победы на товарном составе в сорок пятом году. Рядом зелёный сквер, обнесённый штакетником, где по центру виднелся поставленный ещё до войны небольшой памятник герою гражданской войны Василию Ивановичу Чапаеву. Всё было по-старому, кроме заасфальтированной вокруг площади и электрички, на которой он справлялся к родному уголку впервые в жизни. Захотелось крикнуть во всё горло: «Ну, вот я и дома!»
Двадцать лет Глеб Кузьмин не был в родном городе. По – разному возвращаются люди в родные края. С безудержным и неуправляемым восторгом. Те – у кого звезда на лбу засветилась, въезжали в город с важностью и хвастовством. Провинившиеся грешники, – с поникшей от стыда головой и прощением, в надежде найти утешение у родных и близких. Но все возвращаются туда, где они родились, и где прошло их детство и молодость. У него же в этот миг не было ни стыда, ни раскаяния и тем более хвастовства и важности. Была растерянная поступь и радость, которая приятно мутила голову. Ему до сих пор не верилось, что позади его не шествует вооружённый конвой с рычащими овчарками. И что он запросто по своему желанию без всякой команды может идти туда, куда его многострадальная душа пожелает.
Он сделал глубокий вздох и пересёк привокзальную площадь. У большой бочки с квасом за шесть копеек утолил жажду, – залпом выпив кружку квасу. Не напившись, – повторил. Закурил сигарету и не найдя поблизости урны засунул обгоревшую спичку в коробок. Не петляя по улицам, – боясь запутаться в новых строениях и обходя кирпичные дома, – ориентир взял на свою улицу Южакова. Зная, что это самая крайняя улица в городе. Позади неё, только две реки Славка и Весёлка, а чуть дальше матушка Волга с её красивыми берегами. Осторожно, чтобы не улететь в нескошенную густую траву, он спустился по деревянной многоступенчатой лестнице на улицу Суворова. Тут он сразу очутился на площади Победы, которой раньше и в помине не было. Высоко в ослепляющее солнцем небо взлетел обелиск с гигантской чашей, из которой, совсем без трепета и, не колышась, показывался еле заметный синеватый язык горящего газового пламени, – вечный огонь в память о павших воинах. И живые цветы на постаменте. Впечатление такое было, что возложили их только сегодня. Недалеко от обелиска, словно стиснутая по сторонам кустарниками канадского дерна, протянулась аллея героев, с портретами участников Великой Отечественной войны. В его памяти сразу пролистнули некоторые эпизодические страницы того кровопролитного времени. Голова вновь закружилась и он сжав зубы посмотрел по сторонам. Увидав около газона – треугольника тётку, продававшую цветы, – направился к ней. Сунув ей, пять рублей, – продавщица отдала от радости ему все цветы и, схватив корзину, исчезла за зеленью кустарников. С влажными глазами он положил букет перед обелиском, не замечая, что обращает на себя внимание прохожих. После возложения цветов он, молча, постоял минуту под газовой чашей, затем зашагал на свою улицу. Дома своего не узнал, – отыскал по номеру. Калитка была открыта настежь. Поднявшись на крыльцо, он взволнованно дёрнул дверь. В нос ударил запах ситных пирогов и жареного лука с мясом. Натруженные руки старшей сестры Дарьи обвили его шею, – громкие рыдания и слезы радости добавили мокроты на его рубашке. Из сада в дом вбежали уже взрослые племянники – погодки, которых он помнил мальчишками в коротких штанишках.
До сумерек они вчетвером сидели за богатым столом, после чего он, окутанный заботой близких родственников, уснул на белоснежной постели.