Вопрос и ответ. Часть вторая. Лечебный дом. Вчера (Патрик Несс, 2009)

– Успокойся, дитя.

Голос…

Голос из света.

Я открываю глаза и часто-часто моргаю. Все вокруг такое ослепительно-белоснежное, что цвет почти переходит в звук. Из него доносится тихий голос, в голове у меня вязкая каша, бок болит, и вокруг слишком светло, слишком…

Погодите…

Стоп-стоп…

Он нес меня по холму…

Ведь это было только сейчас, мы спустились в Хейвен сразу после того как…

– Тодд? – хриплю я. В горло словно набили мокрой ваты, но я гоню это слово наружу, в ослепительно-яркий свет: – ТОДД?!

– Я сказала: успокойся. Сейчас же.

Мне незнаком этот голос, женский голос…

Женский.

– Кто вы? – спрашиваю я, пытаясь встать, щупая руками вокруг себя, чувствуя свежесть и прохладу…

…постели?

Во мне поднимается паника.

– Где он?! – кричу я. – ТОДД!

– Я не знаю никакого Тодда, дитя мое, – говорит голос. Из яркого света постепенно начинают проступать контуры и силуэты. – Зато я знаю, что ты сейчас не в том состоянии, чтобы о чем-либо расспрашивать.

– В тебя стреляли, – поясняет второй голос, моложе первого, справа от меня.

– Закрой рот, Мадлен Пул, – говорит первая женщина.

– Слушаюсь, госпожа Койл…

Я продолжаю моргать, и наконец картинка перед глазами начинает проясняться: я лежу на узкой белой койке в узкой белой комнате. На мне тонкая белая рубаха с завязками на спине. Прямо передо мной стоит высокая пухлая женщина в белом халате с вышивкой; протянутая синяя рука. У женщины тонкие губы и серьезное выражение лица. Госпожа Койл. За ней, в дверях, стоит девушка чуть постарше меня, в руках у которой тазик с горячей водой.

– Меня зовут Мэдди, – говорит она, тайком посылая мне улыбку.

– Вон! – даже не оборачиваясь, приказывает ей госпожа Койл.

Мэдди переглядывается со мной и напоследок снова улыбается.

– Где я? – спрашиваю я строгую госпожу, все еще задыхаясь.

– Ты имеешь в виду здание? Или город? – Она не сводит с меня глаз. – А может, планету?

– Пожалуйста, – выдавливаю я, и мои глаза вдруг наполняются слезами, я страшно злюсь на себя, но продолжаю говорить: – Со мной был мальчик…

Госпожа Койл вздыхает и на секунду отводит глаза, а потом поджимает губы и садится в кресло рядом с моей койкой. Лицо у нее строгое, а волосы убраны в такие тугие косы, что по ним впору лазать. Тело крепкое, большое – с ней шутки явно плохи.

– Прости, – почти с нежностью говорит госпожа Койл. Но только почти. – Я ничего не знаю о мальчике. – Она хмурится. – Боюсь, я вообще мало что знаю – тебя просто принесли в наш лечебный дом вчера утром. Ты была при смерти, и я не знала, сможем ли мы тебя выходить, хотя нам недвусмысленно намекнули, что от твоего выживания напрямую зависит наше.

Госпожа Койл умолкает и смотрит на мою реакцию.

А я понятия не имею, как реагировать.

Где он? Что с ним сделали?

Я отворачиваюсь и пытаюсь думать, но меня так крепко перетянули бинтами, что и сесть-то не получается.

Госпожа Койл проводит пальцами по лбу.

– Теперь ты очнулась, – улыбается она, – но вряд ли станешь благодарить нас за мир, в который мы тебя вернули.

Она рассказывает мне, как на волне слухов об армии – огромной и сокрушительной армии, которой ничего не стоит смести их город с лица земли, да что там город, спалить целый мир, – в Хейвен прискакал мэр Прентисстауна. Мэр Леджер решил сдаться и обругал всех, кто призывал дать врагу бой. Жители Хейвена почти единодушно согласились вручить город Прентиссу на блюдечке с голубой каемочкой.

– А потом лечебные дома, – сказала госпожа Койл с неподдельной яростью в голосе, – вдруг превратились в женские тюрьмы!

– Выходит, вы доктор? – спрашиваю я, но в груди у меня все обрывается, меня словно придавливает сверху огромным валуном: мы проиграли, наше бегство от армии оказалось совершенно бессмысленным.

Губы госпожи Койл растягиваются в едва заметной улыбке – затаенной, как будто я о чем-то проболталась, но беззлобной. Я замечаю, что уже почти не боюсь ее, куда меньше боюсь за себя, но гораздо сильней боюсь за него.

– Нет, дитя мое, – говорит госпожа Койл, склонив голову набок. – А ведь ты должна знать, что в этом мире нет докторов женского пола. Я – целительница.

– Разве это не одно и то же? – удивляюсь я.

Госпожа Койл снова проводит рукой по лбу:

– И впрямь. – Она кладет руки на колени и смотрит на них. – Хоть мы тут и взаперти сидим, кое-какие слухи до нас доходят. Слухи о разделении мужчин и женщин, об армии, которая явится сюда со дня на день, о резне, которую устроят солдаты, как бы мирно мы ни сдались… – Она переводит на меня решительный взгляд: – И вдруг появляешься ты, дитя мое.

Я отвожу глаза:

– И что? Я самая обычная девочка.

– Неужели? – Госпожа Койл явно мне не верит. – Девочка, ради прибытия которой очистили весь город? Девочка, чью жизнь мне приказали спасти ценой собственной? Девочка, – она подается вперед, чтобы лучше донести мысль, – прилетевшая из бескрайней черноты?

Я на миг затаиваю дыхание: надеюсь, госпожа Койл этого не заметила.

– Откуда вы все это взяли? – спрашиваю я.

Госпожа Койл снова улыбается – по-прежнему беззлобно:

– Я целительница. Первым делом я всегда вижу кожу, а кожа способна рассказать о человеке очень многое – откуда он, кто он, чем питается. У тебя, дитя, вид измученный, но сама кожа мягкая и белая – на планете фермеров такой не встретишь. – Я все еще прячу от нее глаза. – Ну, и потом есть слухи – куда без них! Беженцы поговаривают, что на нашу планету скоро высадятся новые переселенцы. Тысячи людей!

– Прошу вас, – тихо говорю я, и глаза мои вновь наполняются слезами, как бы я ни пыталась взять себя в руки.

– К тому же ни одна здешняя девочка не назовет женщину доктором, – добавляет госпожа Койл.

Я проглатываю слезы. Закрываю рот ладонью. Где он? Плевать я хотела на все это, главное, где он?!

– Я знаю, что тебе страшно, – говорит госпожа Койл, – но мы все здесь объяты страхом, ничего не поделаешь. – Она кладет шершавую руку на мою ладонь. – А вот ты, вероятно, сможешь помочь нам.

Я опять проглатываю слезы, но молчу.

Только один человек на этом свете заслуживает моего доверия.

И его здесь нет.

Госпожа Койл снова откидывается в кресле:

– Все-таки мы спасли тебе жизнь, дитя. Даже такое маленькое знание может принести большое утешение.

Я глубоко дышу и оглядываюсь по сторонам: из окна струится солнечный свет, а снаружи виднеются деревья и река, река – та самая, вдоль которой мы бежали навстречу надежде. Кажется, что в такой погожий день вообще не может происходить ничего плохого: за углами не таятся враги, и никакой армии нет на свете.

Но армия есть, и она близко.

Близко.

Для госпожи Койл они такие же враги, как для меня…

В груди больно тянет.

Но я набираю побольше воздуха…

И начинаю говорить:

– Меня зовут Виола Ид…

– Так значит, к нам летят новые переселенцы? – с улыбкой спрашивает Мэдди.

Я лежу на боку, а она разматывает длинный бинт, которым меня перевязали. Внутри все в крови, а кожа пыльная и какого-то ржавого цвета. В животе у меня маленькая дырочка, зашитая тонкой ниткой.

– Почему мне не больно? – спрашиваю я.

– Повязка с настоем корня Джефферса, – отвечает Мэдди. – Это природный опиат. Боли ты чувствовать не будешь, но и в туалет сама ходить не сможешь около месяца. А примерно через пять минут крепко уснешь.

Я осторожно, очень осторожно щупаю кожу вокруг раны. На спине с другой стороны точно такое же отверстие.

– Почему я не умерла? – спрашиваю я.

– А хотела бы? – Мэдди снова улыбается, но потом улыбка сменяется самым хмурым выражением лица, какое мне приходилось видеть. – Напрасно я шучу. Госпожа Койл всегда говорит, что я никогда не стану настоящей целительницей, если и дальше буду такой несерьезной. – Она окунает тряпочку в таз с горячей водой и начинает протирать мои раны. – Ты не умерла только потому, что госпожа Койл – самая лучшая целительница в Хейвене, лучше всех так называемых докторов. Даже злодеи это знают. Почему, думаешь, тебя принесли сюда, а не в клинику?

На девушке такой же белый халат, как на госпоже Койл, а на голове белая шапочка с вышитой синим рукой – Мэдди сказала, что так одеваются все ученики. Она почти моя ровесница, может, на пару лет старше, как бы на этой планете ни измеряли возраст, но руки у нее уверенные и нежные одновременно.

– Расскажи, – говорит Мэдди с напускной беззаботностью, – эти злодеи и впрямь так уж ужасны?

Дверь открывается. На пороге возникает невысокая девушка в такой же ученической шапочке, примерно одного возраста с Мэдди, но кожа у нее темно-коричневая, а сама она мрачнее тучи.

– Госпожа Койл говорит, чтобы ты заканчивала.

Мэдди, не поднимая головы, продолжает наклеивать на мой живот повязку с лекарством:

– Госпожа Койл прекрасно знает, что я еще и половины не сделала.

– Нас призвали, – говорит девушка.

– Коринн, ты так говоришь, будто нас каждый день призывают. – Повязка действует не хуже моего пластыря с корабля: лекарство уже проникает в кровь, я чувствую приятную прохладу и сонливость. Мэдди заканчивает спереди и поворачивается к столику за новой повязкой для спины. – Я здесь делом занята.

– Там человек с ружьем, – говорит Коринн.

Мэдди замирает.

– Всех созывают на городскую площадь, – продолжает Коринн. – Включая тебя, Мэдди Пул, занята ты или нет. – Она скрещивает руки на груди. – Похоже, армия явилась.

Мэдди смотрит мне прямо в глаза. Я отвожу взгляд.

– Вот и пришел нам конец, – добавляет Коринн.

Мэдди закатывает глаза:

– Знаешь, ты всегда такая жизнерадостная! Скажи госпоже Койл, что я сейчас прибегу.

Коринн бросает на нее недовольный взгляд, но уходит. Мэдди заклеивает мне спину – к этому времени глаза у меня уже закрываются.

– Теперь спи, – говорит она. – Все будет хорошо, вот увидишь. Они бы не стали тебя спасать, если б хотели только… – Она умолкает, не закончив мысли, поджимает губы и улыбается: – Я всегда говорила, Коринн по части серьезности нас всех переплюнет!

Ее улыбка – последнее, что я вижу перед сном.

– ТОДД!

Я вскакиваю, очнувшись от кошмара, в котором Тодд ускользал от меня…

С коленей Мэдди на пол с грохотом падает книга, а сама она просыпается и удивленно моргает, глядя по сторонам. Наступила ночь, в комнате темно, и только рядом с креслом Мэдди горит маленькая лампадка.

– Кто такой Тодд? – спрашивает она, зевнув и хитро улыбаясь. – Твой парень? – Увидев мой взгляд, она тут же мрачнеет. – Кто-то близкий и дорогой?

Я киваю, все еще тяжело дыша. Мокрые от пота волосы налипли на лоб.

– Да, близкий и дорогой.

Она наливает мне стакан воды из кувшина на прикроватной тумбочке.

– Что случилось? – говорю я, отпив. – Зачем вас созывали?

– Ах да! – Мэдди откидывается в кресле. – Было очень интересно.

Она рассказывает, как весь город – больше не Хейвен, а Нью-Прентисстаун (от этого названия у меня сердце уходит в пятки) – собрался смотреть на прибытие армии и казнь старого мэра.

– Вот только никакой казни не было, – говорит Мэдди. – Он его помиловал. Сказал, что и нас помилует. Что забирает у нас лекарство от Шума – этому никто не обрадовался, конечно, все-таки в тишине жилось очень хорошо – и что мы должны знать свое место, помнить, кто мы такие, и строить новый дом для переселенцев, которые скоро прибудут.

Мэдди приподнимает брови и ждет, что я скажу.

– Я и половины не поняла. Выходит, вы изобрели лекарство?

Девушка качает головой, но не отрицательно, а изумленно:

– Боже, ты и впрямь не здешняя, правда?

Я отставляю стакан с водой, подаюсь вперед и тихо шепчу:

– Мэдди, где-нибудь поблизости есть коммуникационный узел?

Она смотрит на меня так, словно я предложила ей полететь на одну из лун.

– Мне надо связаться с кораблями, – говорю я. – Это может быть что-то вроде огромной железной тарелки или башни…

Мэдди задумчиво смотрит по сторонам.

– На холмах есть старая железная башня, – наконец шепчет она в ответ, – но я не знаю, для чего она. Ее давным-давно забросили. К тому же туда не добраться – всюду солдаты, Ви.

– Она очень высокая?

– Довольно-таки. – Мы все еще перешептываемся. – Говорят, сегодня ночью перевезут последних женщин.

– Зачем?

Мэдди пожимает плечами:

– Какая-то женщина сказала Коринн, что спэков тоже отгородили.

Я резко сажусь и чувствую, как тянет под бинтами.

– Спэков?!

– Ну да, это такой местный вид…

– Знаю. – Я пытаюсь выпрямиться невзирая на повязку. – Тодд мне много чего рассказывал про ваше прошлое. Мэдди, если он решил отделить женщин и спэков, мы в опасности! Хуже и быть не может!

Я сбрасываю с себя одеяло, чтобы встать, но живот тут же пронзает молния боли. Я вскрикиваю и падаю назад.

– Ну вот, шов потянула! – с упреком говорит Мэдди, подскочив ко мне.

– Пожалуйста! – Я скриплю зубами от боли. – Надо выбираться отсюда. Надо бежать!

– В таком состоянии бегать нельзя, – говорит девушка, протягивая руку к моей повязке.

И в эту секунду в палату заходит мэр.

Ведет его госпожа Койл. Лицо у нее еще суровей, чем всегда, лоб нахмурен, губы поджаты. Хоть мы виделись всего раз, я прекрасно понимаю, что она очень недовольна происходящим.

Мэр Прентисс встает за ее спиной. Высокий, худой, но широкоплечий, весь в белом… и в шляпе, которую даже не потрудился снять.

Мне впервые удается рассмотреть его как следует. Когда он подошел к нам вплотную на площади, я истекала кровью и умирала.

Но это он.

Ошибки быть не может.

– Добрый вечер, Виола, – говорит мэр Прентисс. – Я так давно мечтал с тобой познакомиться.

Госпожа Койл замечает, что я пыталась скинуть одеяло и что Мэдди тянется ко мне.

– Что случилось, Мадлен? – спрашивает она.

– Ей кошмар приснился, – отвечает Мэдди, переглянувшись со мной. – Боюсь, как бы шов не разошелся.

– Хорошо, позже посмотрим, – говорит госпожа Койл и серьезным тоном, так что Мэдди сразу настораживается, добавляет: – А пока дай ей четыреста единиц корня Джефферса.

– Четыреста? – удивленно переспрашивает Мэдди, но потом замечает выражение лица начальницы и тотчас кивает: – Хорошо, госпожа Койл.

Напоследок стиснув мою ладонь, она выходит из комнаты.

Оба долго смотрят на меня, потом мэр Прентисс говорит:

– Спасибо, госпожа.

Госпожа Койл тоже выходит, бросив на меня молчаливый взгляд – то ли она хочет успокоить меня, то ли попросить о чем-то или предупредить, – но я слишком напугана, чтобы попытаться это выяснить. Она закрывает за собой дверь.

И я остаюсь наедине с мэром Прентиссом.

Он тянет время и молчит, пока мне не становится окончательно ясно: надо что-то сказать. Я кулаком прижимаю к животу простыню, все еще чувствуя резкую боль при каждом движении.

– Вы мэр Прентисс. – Мой голос дрожит, но я все-таки произношу это.

– Президент Прентисс, – поправляет меня он, – но ты меня знаешь как мэра, разумеется.

– Где Тодд? – Я смотрю ему в глаза, не моргая. – Что вы с ним сделали?

Прентисс опять улыбается:

– Твои первые слова были умными, вторые – храбрыми. Думаю, мы подружимся.

– Он ранен? – Я сглатываю поднимающуюся в груди боль. – Он жив?

Первую секунду мне кажется, что Прентисс и не подумает отвечать, даже не подаст виду, что услышал мой вопрос, однако в следующий миг я получаю исчерпывающий ответ:

– У Тодда все хорошо. Он жив, здоров и постоянно спрашивает о тебе.

Я вдруг понимаю, что все это время не дышала.

– Правда?

– Разумеется.

– Я хочу его увидеть.

– Он тоже хочет тебя видеть, но не торопись, всему свое время.

Мэр продолжает улыбаться, почти по-дружески.

Передо мной стоит человек, от которого мы бежали несколько недель подряд, он стоит рядом со мной, а я даже не могу толком пошевелиться.

И он улыбается.

Почти по-дружески.

Если он что-нибудь сделал Тодду, если он хоть пальцем его тронул…

– Мэр Прентисс…

– Президент Прентисс, – снова поправляет меня он, и вдруг его голос веселеет: – Впрочем, можешь звать меня Дэвид.

Я ничего не отвечаю, только еще сильней давлю на повязку, не обращая внимания на боль.

В мэре Прентиссе есть что-то странное. Что-то неуловимое…

– Конечно, если позволишь называть себя Виолой.

Раздается стук в дверь, и в палату входит Мэдди с каким-то пузырьком в руке.

– Корень Джефферса, – говорит она, глядя в пол. – От боли…

– Да-да, конечно. – Сложив руки за спиной, мэр Прентисс отходит от кровати. – Делайте что нужно.

Мэдди наливает мне стакан воды и смотрит, как я проглатываю четыре желтые капсулы – на две больше, чем мне давали раньше. Потом она забирает стакан и, стоя спиной к мэру Прентиссу, бросает на меня многозначительный взгляд – без тени улыбки, зато очень решительный и храбрый, – так что мне сразу становится чуть спокойней, чуть легче.

– Она быстро утомится, – предупреждает Мэдди мэра Прентисса, все еще не глядя на него.

– Понимаю, – кивает тот.

Мэдди выходит, закрывает за собой дверь, и по моему животу тут же разливается приятное тепло. Однако боль и дрожь уходят не сразу.

– Ну, можно? – спрашивает мэр Прентисс.

– Что? – не понимаю я.

– Называть тебя Виолой?

– Я не в силах вам помешать, – говорю я. – Зовите как хотите.

– Хорошо, – отвечает мэр Прентисс, не садясь и не шевелясь, с прежней улыбкой на лице. – Когда тебе станет лучше, я бы очень хотел с тобой побеседовать.

– О чем?

– Как же, о кораблях, разумеется. Которые с каждой минутой все ближе и ближе.

Я проглатываю слюну.

– О каких еще кораблях?

– О нет, нет, нет. – Мэр Прентисс качает головой, хотя продолжает улыбаться. – В начале нашего знакомства ты проявила такую храбрость и ум… Прошу, не порть это впечатление. Страх не помешал тебе обратиться ко мне уверенным и спокойным голосом. Твое поведение достойно восхищения. – Он опускает голову. – И все же этого недостаточно. Мне нужна честность. Мы должны начать с честности, Виола, иначе как мы вообще можем чего-то добиться?

«Добиться чего?» – думаю я.

– Я сказал тебе, что у Тодда все хорошо, – говорит мэр Прентисс. – И это чистая правда. – Он кладет руку на спинку моей кровати. – С ним и дальше будет все хорошо, обещаю. – Он умолкает. – А ты будешь честна со мной.

Я начинаю понимать, что это ультиматум.

Тепло от живота расходится по телу, замедляя и сглаживая все вокруг. Молнии в животе утихают, но с облегчением приходит и сон. Зачем мне дали целых две дозы? Я так быстро усну, что даже не смогу поговорить с…

О…

О!

– Мы с Тоддом должны увидеться, иначе я вам не поверю, – говорю я.

– Скоро, – отвечает мэр Прентисс. – Сперва нам предстоит еще очень многое сделать в Нью-Прентисстауне. И переделать.

– Даже если никто этого не хочет…

Мои веки начинают смежаться. Я с трудом их разлепляю и только тогда до меня доходит, что я сказала это вслух.

Мэр вновь улыбается:

– Последнее время мне часто приходится это говорить, Виола. Война кончилась. Я тебе не враг.

Я поднимаю на него удивленный сонный взгляд.

Я боюсь его. Честное слово.

Но…

– Вы были врагом женщин Прентисстауна, – говорю я. – И всех жителей Фарбранча.

Лицо мэра Прентисса неуловимо каменеет, и ему явно не хочется, чтобы я это заметила.

– Сегодня утром в реке обнаружили труп, – говорит он. – Труп с ножом в горле.

Я изо всех сил стараюсь удержаться, чтобы не вытаращить глаза: не помогает даже корень Джефферса.

– Вероятно, смерть эта вполне объяснима. У жертвы определенно были враги.

Я вспоминаю, как сделала это…

Как вонзила нож…

И закрываю глаза.

– Что же до меня, – говорит мэр Прентисс, – то моя военная служба подошла к концу, теперь моя задача – править и объединять людей. Война закончилась.

Ну-ну, объединять, разлучая, думаю я, но дышу все медленней, а белый цвет стен вокруг становится все ярче и ярче – он не слепит, он мягкий и ласковый, в нем хочется утонуть и спать, спать, спать… Я еще глубже погружаюсь в подушку.

– Что ж, я пойду, – говорит мэр Прентисс. – До скорых встреч.

Я начинаю дышать ртом. Со сном бороться уже невозможно.

Мэр Прентисс видит, что я уплываю.

И делает ужасно странную вещь.

Он подходит ближе и почти заботливо накрывает меня простыней.

– У меня к тебе последняя просьба.

– Какая? – спрашиваю я, не открывая глаза.

– Зови меня Дэвид.

– Что? – Язык едва ворочается.

– Я хочу, чтобы ты сказала: «Спокойной ночи, Дэвид».

Из-за лекарства я совершенно не владею собой, и слова слетают с губ без моего ведома:

– Спокойной ночи, Дэвид.

Сквозь дымку наркотического сна я вижу, что мэр выглядит удивленным… и даже немного расстроенным.

Однако он быстро берет себя в руки:

– И тебе, Виола. – Он кивает и шагает к двери.

Тут до меня доходит, в чем дело, что именно в нем изменилось.

– Не слышу вас, – шепчу я.

Он замирает и оборачивается:

– Я сказал: «И тебе…»

– Нет, я про другое, – с трудом выдавливаю я из себя. – Я не слышу ваших мыслей.

Мэр вскидывает брови:

– Ну еще бы!

Я засыпаю прежде, чем за ним закрывается дверь.

Я сплю долго, очень долго, а когда открываю глаза, комната уже залита солнечным светом, и я пытаюсь понять, что произошло на самом деле, а что мне приснилось.

(…отец протягивает руку и помогает мне забраться по лестнице в люк: «Добро пожаловать на борт, шкипер…»)

– Ты храпишь, – произносит чей-то голос.

На стуле сидит Коринн и так быстро орудует иголкой над тканью, что кажется, это чьи-то чужие и злые руки летают над ее коленями.

– Неправда, – говорю я.

– Ей-богу, как корова на охоте, – смеется Коринн.

Я сбрасываю одеяла. Кто-то сменил мне повязки, и резкая боль в животе исчезла – видимо, швы наложили заново.

– Давно я сплю?

– Больше суток. – В голосе Коринн слышится укор. – Президент уже дважды присылал людей справиться о твоем здоровье.

Я кладу руку на бок и осторожно щупаю рану. Боли почти нет.

– Что же, тебе нечего на это сказать? – спрашивает Коринн, яростно работая иголкой.

Я хмурюсь:

– Что тут скажешь? Я его первый раз в жизни видела.

– Зато он хорошо тебя знает, не так ли? Ай! – Коринн шипит и сует в рот уколотый палец. – Все это время мы сидим взаперти и даже на улицу выйти не можем!

– А я тут при чем? – недоумеваю я.

– Ты ни при чем, дитя мое. – В палату заходит госпожа Койл и строго смотрит на Коринн. – Никто здесь тебя не винит.

Коринн встает, вежливо кивает госпоже и молча выходит за дверь.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает госпожа Койл.

– Голова кружится.

Я немного приподнимаюсь на руках – получается гораздо лучше. Ноги не очень-то гнутся, но в конце концов мне удается встать и даже пройтись до двери.

– Не зря Мэдди говорит, что вы – лучшая целительница в городе! – с восхищением говорю я.

– Мэдди никогда не лжет, – улыбается госпожа Койл.

Она провожает меня по белому коридору к туалету. Когда я выхожу оттуда, мне протягивают белую рубашку – она теплей, длинней и вообще приятней, чем рубашка с завязками на спине. Я переодеваюсь, и мы идем обратно в палату, меня немного шатает, но все же я иду.

– Президент интересуется твоим здоровьем, – говорит госпожа Койл, придерживая меня рукой.

– Коринн уже сказала. – Я тайком кошусь на нее. – Это все из-за новых переселенцев. Я знать не знаю мэра! Я не на его стороне.

– О! – Госпожа Койл заводит меня обратно в палату и укладывает на кровать. – Так ты признаешь, что есть противные стороны?

Я откидываюсь на подушку, крепко прижимая язык к зубам.

– Вы мне нарочно вкололи две дозы Джефферса, чтобы я не смогла долго с ним разговаривать? – спрашиваю я. – Или чтобы я не успела рассказать ему лишнего?

Госпожа Койл одобрительно кивает, словно хвалит за сообразительность.

– Если я скажу, что и то и другое – правда, ты ведь на нас не обидишься? – улыбается она.

– Могли бы и меня спросить для начала, – говорю я.

– Времени не было, – отвечает госпожа Койл, садясь на стул рядом с кроватью. – О Прентиссе мы знаем только из истории, а история эта очень, очень скверная. Что бы он ни говорил о новом мире и новом обществе, лучше заранее подготовиться к беседе с таким человеком.

– Я его не знаю, я вообще ничего не знаю! – повторяю я.

– Но ты еще можешь узнать, – произносит госпожа Койл с легкой улыбкой. – А как сложится ваше знакомство, зависит от человека, который проявит к этому интерес.

Я пытаюсь прочесть ее, понять, что она имеет в виду, но у местных женщин тоже нет Шума, так ведь?

– Что вы такое говорите?

– Что тебе давно пора хорошенько поесть. – Госпожа Койл встает, стряхивая с белоснежного халата невидимые соринки. – Попрошу Мэдди принести тебе завтрак.

Она подходит к двери и берется за ручку, но поворачивает ее не сразу.

– Знай вот что, – говорит она, стоя ко мне спиной. – Если стороны все-таки есть… – она косится на меня из-за плеча, – то мы с президентом точно на разных.

– Кораблей всего шесть, – говорю я, лежа в кровати. Говорю уже в третий раз за эти долгие-долгие дни – дни без Тодда, дни, когда я понятия не имею, что случилось с ним, да и вообще с миром снаружи.

Из окна моей палаты видны марширующие солдаты, но они только и делают, что маршируют. Обитатели лечебного дома, затаив дыхание, ждут, когда солдаты вломятся сюда и начнут творить ужасные вещи, как и полагается завоевателям.

Но ничего подобного они не делают. Каждый день кто-то приносит еду, и целительницы продолжают спокойно работать.

Да, мы сидим взаперти, но происходящее не очень-то похоже на конец света, которого все ждали. Госпожа Койл убеждена, что это только к худшему.

Я ничего не могу с собой поделать и тоже так думаю.

Она смотрит в блокнот и хмурится:

– Только шесть?

– По восемьсот спящих и по три семьи хранителей на каждом корабле, – добавляю я. Очень хочется есть, но я знаю, что о еде не может быть и речи, пока беседа не подойдет к концу. – Госпожа Койл…

– И ты совершенно уверена, что хранителей ровно восемьдесят один?

– Мне ли не знать? Я ведь училась с их детьми.

Она поднимает голову:

– Понимаю, мои расспросы тебе наскучили, но знание – это сила. Очень важно предоставить мэру Прентиссу правильные сведения. И получить правильные сведения от него.

Я нетерпеливо вздыхаю:

– Не умею я шпионить!

– Никто тебя не просит, – говорит госпожа Койл, снова утыкаясь в свои заметки. – Ты просто должна кое-что разузнать. – Она что-то пишет в блокноте. – Четыре тысячи восемьсот восемьдесят один человек, – бормочет она себе под нос.

Я понимаю, о чем думает госпожа Койл. Это больше, чем население Нового света на сегодняшний день. Достаточно, чтобы все изменить.

Но какими будут эти перемены?

– Когда мэр Прентисс снова придет тебя навестить, про корабли молчок, ясно? Пусть себе гадает. Он не должен знать точных цифр.

– Но при этом я должна выудить из него как можно больше сведений, – говорю я.

Госпожа Койл закрывает блокнот: беседа окончена.

– Знание – сила, – повторяет она.

Я сажусь. Как же надоело быть больной!

– Можно вопрос?

Госпожа Койл встает и уже тянется к пуговицам на своем плаще:

– Конечно.

– Почему вы мне доверяете?

– Видела бы ты свое лицо, когда мэр Прентисс вошел в палату, – без промедлений отвечает госпожа Койл. – Ты как будто увидела заклятого врага.

Она застегивает плащ до самого подбородка. Я внимательно наблюдаю.

– Вот бы найти Тодда и добраться до радиобашни… – мечтаю я.

– Ты угодишь в лапы солдат. – Госпожа Койл не хмурится, но глаза ее сердито сверкают. – А мы потеряем наше единственное преимущество. – Она открывает дверь. – Нет уж, дитя мое, скоро к тебе придет новоявленный президент, и ты должна выведать у него как можно больше – это нам поможет.

Госпожа Койл выходит, и я кричу ей вдогонку:

– «Нам» – это кому?!

Но ответа нет.

– …а потом Тодд подхватил меня на руки и бросился вниз, он бежал целую вечность, все приговаривая: ты не умрешь, я тебя спасу. Больше я ничего не помню.

– Ух ты!.. – тихо выдыхает Мэдди. Из-под ее шапочки выбилась непослушная прядь. Мы с ней ходим туда-сюда по коридору – чтобы восстановить силы, мне нужна физическая нагрузка. – И ведь он действительно тебя спас.

– Он не умеет убивать, – говорю я. – Вот почему они так хотели его заполучить: он не похож на них. Ты бы видела, как он мучился, когда убил спэка… И теперь его схватил мэр…

Я останавливаюсь и, часто моргая, долго смотрю в пол.

– Надо отсюда выбираться, – стиснув зубы, наконец говорю я. – Я ведь не шпионка. Я должна найти Тодда и радиобашню, чтобы как можно скорей предупредить своих. Может, они вышлют подмогу. У них еще остались разведывательные корабли, да и оружие есть…

Мэдди мрачнеет, как всегда, стоит мне завести этот разговор.

– Нам пока не разрешили выходить.

– Нельзя вечно слушаться других, Мэдди! А злодеев нельзя слушаться тем более!

– В одиночку против целой армии тоже идти нельзя. – Мэдди нежно подталкивает меня вперед и улыбается. – Это не по зубам даже великой и бесстрашной Виоле Ид.

– Раньше было по зубам. Нам с Тоддом…

– Ви…

– У меня умерли родители, – хрипло выдавливаю я. – И вернуть их нельзя. Я не могу потерять еще и Тодда! Если есть хоть один шанс, пусть самый маленький…

– Госпожа Койл не позволит, – говорит Мэдди, однако что-то в ее тоне заставляет меня поднять голову.

– Но?

Мэдди молча подводит меня к коридорному окну и выглядывает на дорогу. В ярком солнечном свете маршируют солдаты, мимо проезжает повозка с пурпурной пшеницей, а из города доносится Шум – громкий, как целая армия.

В таком грохоте нипочем не разобрать мыслей одного мальчика.

– Может, все не так уж плохо. – Мэдди говорит очень медленно, словно взвешивая каждое слово. – Посуди сама: в городе все тихо и спокойно. То есть там очень шумно, но разносчик еды сказал, что лавки вот-вот откроются. Тодд наверняка жив-здоров, работает и с нетерпением ждет вашей встречи.

Непонятно, чего она добивается: хочет поверить сама или убедить в этом меня? Я вытираю нос рукавом:

– Может быть.

Мэдди смотрит на меня долгим взглядом, словно хочет что-то сказать, но не может. Наконец снова отворачивается к окну:

– Ну и грохот!

Кроме госпожи Койл в нашем лечебном доме есть еще три целительницы: госпожа Ваггонер, пухлая и усатая старушка, госпожа Надари, которая лечит рак и которую я видела лишь раз, да и то мимоходом, и госпожа Лоусон, она вообще-то работает в детском лечебном доме, но случайно оказалась у нас во время капитуляции Хейвена и с тех пор места себе не находит из-за больных детей, которых теперь некому лечить.

Учениц в доме гораздо больше, чем целительниц, – около дюжины, не считая Мадлен и Коринн. Они считаются старшими ученицами в доме и, наверно, во всем Хейвене (потому что помогают непосредственно госпоже Койл, как я поняла). Остальных я вижу редко: сверкая стетоскопами и хлопая полами белых халатов, они ходят по пятам за целительницами, пытаясь найти себе какое-нибудь полезное занятие.

Потому что занятий становится все меньше: город постепенно сживается с переменами, пациенты поправляются, а новых нет. Всех больных мужчин вывезли отсюда в первую же ночь, невзирая на их состояние, а новые женщины почему-то не поступают, хотя нашествие и капитуляция вовсе не отменяют болезней и травм.

Госпожа Койл очень из-за этого тревожится.

– Какой в ней толк, если ей не дают лечить больных? – говорит Коринн, чересчур туго затягивая жгут на моей руке. – Раньше она заведовала всеми лечебными домами, не только нашим. Все ее знали, уважали и ценили, некоторое время она даже была председателем Городского совета.

Я изумленно моргаю:

– Да ты что? Она была тут самой главной?

– Давным-давно. Сиди спокойно, не дергайся. – Коринн втыкает иголку – тоже не слишком-то бережно. – Госпожа Койл говорит, что быть у власти означает каждый день наживать новых врагов, причем из тех, кого больше всего любишь. – Она ловит мой взгляд. – Честно говоря, я тоже так думаю.

– И что случилось? Почему она больше не у власти?

– Она допустила ошибку, – чопорно отвечает Коринн. – А недруги этим воспользовались.

– Какую такую ошибку?

Всегда хмурое лицо Коринн мрачнеет еще больше.

– Спасла жизнь одному человеку. – И она так сильно щелкает жгутом, что на коже остается красный след. Проходит день, потом еще один, но ничего не меняется.

Нам по-прежнему нельзя выходить на улицу, еду приносят случайные люди, а мэр Прентисс так и не заходит. Его солдаты регулярно справляются о моем здоровье, но обещанного визита все нет и нет. Мэр Прентисс словно решил на какое-то время предоставить меня самой себе.

Но почему?

В доме говорят исключительно о нем.

– Представляете, до чего дошло? – спрашивает госпожа Койл за обедом в столовой – мне впервые разрешили поесть не в палате. – Теперь он не только работает в соборе, но и живет.

Женщины вокруг неодобрительно цокают. Госпожа Ваггонер даже отодвигает тарелку.

– Богом себя возомнил! – восклицает она.

– Скажите спасибо, что не спалил город, – громко высказываюсь я. Мэдди и Коринн поднимают на меня потрясенные взгляды, но я все равно продолжаю: – Ну да, мы все думали, что он тут камня на камне не оставит, а он пока вообще ничего плохого не сделал.

Госпожа Ваггонер и госпожа Лоусон многозначительно переглядываются с госпожой Койл.

– Ты еще очень мала, Виола, и выставляешь это напоказ, – говорит та. – Не перечь старшим.

Я удивленно моргаю:

– Да я и не перечила… Я только говорю, что мы ждали другого.

Госпожа Койл жует, не сводя с меня глаз.

– Он убил всех женщин родного города только потому, что не мог слышать их мыслей, не мог читать их как мужчин, – говорит она.

Остальные целительницы кивают.

Я открываю рот, но госпожа Койл не дает мне сказать:

– А самое главное, дитя, заключается в том, что твои друзья на кораблях не знают истории нашей планеты, не знают об открытии Шума и о том, что за ним последовало. – Госпожа Койл буравит меня взглядом. – Им только предстоит пройти через то, что с нами уже случилось.

Я ничего не говорю, лишь вглядываюсь в ее лицо.

– Кто, по-твоему, должен познакомить их с планетой и ее историей? – спрашивает госпожа Койл. – Он?

Разговор со мной закончен, она продолжает тихо беседовать с остальными целительницами. Коринн с самодовольной улыбкой опускает глаза, а Мэдди по-прежнему пялится на меня. Но я могу думать только об одном.

Уж не себя ли имела в виду госпожа Койл, когда спросила, кто должен познакомить переселенцев с Новым светом?

На девятый день нашего заточения в лечебном доме я перестаю быть пациенткой. Госпожа Койл вызывает меня в свой кабинет.

– Вот твоя одежда, – говорит она, протягивая мне сверток. – Переоденься – сразу почувствуешь себя человеком.

– Спасибо, – с искренней признательностью говорю я и захожу за ширму, на которую она мне показала. Там я приподнимаю больничную рубаху и осматриваю затянувшуюся рану. – Вы в самом деле творите чудеса.

– Стараюсь, – доносится в ответ.

Я разворачиваю сверток: внутри лежит вся моя одежда, выстиранная и выглаженная. Она так вкусно пахнет и так приятно похрустывает, что я невольно улыбаюсь.

– Знаешь, ты очень храбрая девочка, Виола, – говорит госпожа Койл. Я начинаю одеваться. – Хотя и не всегда следишь за своим языком.

– Спасибо, – с легкой досадой отвечаю я.

– Твой корабль потерпел крушение, родители умерли, ты чудом добралась до Хейвена… Все испытания ты преодолевала с удивительной находчивостью и смелостью.

– У меня был помощник, – говорю я, натягивая чистые носки.

И тут замечаю на маленькой тумбочке блокнот госпожи Койл – тот самый, куда она все время что-то записывала во время наших разговоров. Я осторожно выглядываю: госпожа Койл все еще сидит за столом по другую сторону ширмы. Я приподнимаю обложку блокнота.

– У тебя большой потенциал, дитя, – продолжает она. – Из тебя может вырасти блестящий руководитель.

Блокнот лежит вверх ногами; если я его разверну, госпожа Койл может услышать шорох. Поэтому я пытаюсь выкрутить шею.

– Знаешь, мы с тобой даже похожи.

На первой странице красуется единственная буква, написанная синими чернилами.

«О».

И больше ничего.

– Мы сами творим свою судьбу, Виола, – не умолкает госпожа Койл. – Ты можешь принести нам немало пользы. Если решишься.

Я поднимаю голову от блокнота:

– «Нам» – это кому?

Внезапно дверь в кабинет распахивается, и с таким грохотом, что я подскакиваю от страха и выглядываю из-за ширмы. Это Мэдди.

– Приходил гонец от мэра Прентисса, – задыхаясь, выпаливает она. – Женщинам разрешили выходить из дома!

– Как же здесь шумно, – говорю я, морщась от рёва Нью-Прентисстауна.

– Скоро привыкнешь, – смеется Мэдди.

Мы сидим на скамейке рядом с магазином, пока Коринн и еще одна ученица по имени Тея закупают все необходимое для лечебного дома – готовятся к новому притоку пациентов.

Я оглядываюсь по сторонам. Если не всматриваться как следует, можно подумать, будто ничего не произошло. Магазины и лавки открыты, по улицам снуют люди – в основном пешком, но кое-кто на лошадях и мопедах. Обыкновенный день из жизни обыкновенного города.

Но потом начинаешь замечать, что люди на улицах никогда не заговаривают друг с другом, а женщин выпускают только днем, не больше чем на час и группами по три-четыре человека. Эти группы никогда не вступают в контакт с другими. Мужчины Хейвена к нам тоже не подходят.

На каждом углу стоят солдаты с винтовками наперевес.

Звякает дверной колокольчик. Из магазина вылетает Коринн с дюжиной пакетов в руках и багровым от гнева лицом. За ней семенит Тея.

– Хозяин магазина сказал, что о спэклах ни слуху ни духу с того дня, как их забрали! – восклицает Коринн, с размаху ставя сумки мне на колени.

– Коринн и ее ненаглядные спэки, – язвительно говорит Тея, закатывая глаза и вручая мне второй пакет.

– Не смей их так называть, они спэклы! – осаживает ее Коринн. – Если даже мы не в состоянии хорошо с ними обращаться, то чего ждать от него?

– Прости, Коринн, – вздыхает Мэдди, прежде чем я успеваю вставить свой вопрос, – но тебе не кажется, что разумнее сейчас беспокоиться за себя? – Краем глаза она следит за солдатами, которые явно заметили повышенный тон Коринн, но пока ничего не предпринимают, так и стоят, облокотившись на перила продуктового магазина.

Стоят и смотрят.

– Мы поступили с ними не по-людски, – говорит Коринн.

– Да, но они ведь и не люди, – шепотом возражает Тея, тоже поглядывая на солдат.

– Тея Риз! – На лбу Коринн выступает синяя венка. – Да разве может целительница позволять себе подобные…

– Да, да, ты права, – пытается успокоить ее Мэдди. – Мы ужасно с ними обошлись, я согласна. Все согласны, но что мы могли поделать?

– Да о чем вы говорите? – наконец вставляю я свое слово. – Что значит «ужасно обошлись»?

– Лекарство, – выплевывает Коринн, словно это ругательство.

Мэдди с досадой вздыхает и поворачивается ко мне:

– Благодаря спэклам мы узнали, что лекарство действует.

– Вот-вот. Его на них тестировали, – добавляет Коринн.

– Только для них это вовсе не лекарство, – продолжает Мэдди. – Спэклы не умеют говорить, понимаешь? Они иногда цокают языками, но это примерно то же самое, что наш щелчок пальцами.

– Шум был их единственным способом общения, – добавляет Тея.

– И тут выяснилось, что они могут прекрасно понимать наши приказы и без Шума. – Коринн опять повышает голос. – Кому какое дело, что они не смогут общаться между собой?

Я начинаю понимать:

– И лекарство…

Тея кивает:

– Оно делает их покорнее.

– Лучше рабов и пожелать нельзя, – с горечью добавляет Коринн.

От удивления я разеваю рот.

– Они были рабами?!

– Ш-ш-ш… – резко осаживает меня Мэдди, бросив взгляд на солдат. Из-за тишины, окружающей их во всеобщем рёве, они кажутся зловеще пустыми.

– Мы фактически отрезали им языки, – продолжает Коринн уже тише, но все еще негодуя.

Мэдди уводит нас по улице, то и дело оглядываясь на солдат.

Те провожают нас взглядами.

Мы молча возвращаемся к лечебному дому и входим в двери, над которыми нарисована протянутая синяя рука. Когда Коринн и Тея проходят внутрь, Мэдди хватает меня за руку и задерживает на пороге.

Минуту-другую она молчит, глядя в пол, и на лбу у нее появляется тревожная морщинка.

– Видела, как на нас смотрели солдаты? – спрашивает она.

– Да.

Девушка скрещивает руки на груди и содрогается:

– Не знаю… что-то мне не очень по душе такой мир.

– Мне тоже, – тихо говорю я.

Помолчав, Мэдди поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза:

– Твои люди смогли бы нам помочь? Смогли бы это остановить?

– Понятия не имею, но мы должны выйти с ними на связь. Это лучше, чем сидеть сложа руки и готовиться к худшему.

Мэдди оглядывается, проверяя, не подслушивают ли нас.

– Госпожа Койл очень умна, – говорит она. – Но иногда она слышит и слушает только себя. – Мэдди опять умолкает и закусывает нижнюю губу.

– И?..

– Надо быть начеку, – наконец выговаривает она.

– Для чего?

– Если наступит подходящий момент… Поняла? Если он наступит, – девушка вновь озирается по сторонам, – тогда мы попробуем связаться с твоими кораблями.

– Но ведь рабство – это очень плохо, – говорю я, складывая повязку пополам.

– Целительницы всегда были против. – Госпожа Койл ставит очередную галочку в своем списке. – Даже после войны мы считали такое обращение со спэклами бесчеловечным.

– Что же вы не вмешались? – возмущаюсь я.

– Если ты когда-нибудь попадешь на войну, – отвечает госпожа Койл, не отрываясь от блокнота, – ты поймешь, что она несет лишь разрушение. Война не щадит никого, даже тех, кто выжил. Ты молча сносишь все, что раньше тебя ужасало, просто потому, что жизнь на какое-то время теряет всякий смысл.

– Война превращает людей в чудовищ, – говорю я, вспоминая слова Бена той ночью, когда мы вышли на странное место, где жители Нового света хоронили мертвых.

– Да, и мужчин, и женщин, – добавляет госпожа Койл и пересчитывает коробки со шприцами.

– Но ведь война со спэклами закончилась давным-давно, разве нет?

– Тринадцать лет назад.

– За эти тринадцать лет вы все могли исправить.

Наконец госпожа Койл обращает взгляд на меня:

– Жизнь кажется простой только в детстве.

– Но ведь вы были у власти! – не унимаюсь я. – Вы могли хоть что-то изменить.

– А кто тебе сказал, что я была у власти?

– Коринн говорит…

– Ах, Коринн… – Госпожа Койл снова принимается за списки. – Девочка изо всех сил старается любить меня, несмотря ни на что.

Я открываю еще один пакет с покупками.

– Но раз вы были председателем этого… Совета, – продолжаю я, – вы могли что-то сделать для спэклов.

– Порой, дитя, – говорит госпожа Койл с недовольством, – людей удается вести в нужном направлении, даже если они того не хотят. Но чаще – нет. Никто не согласился бы дать спэклам полную свободу – такая кровопролитная война, столько сил потрачено на то, чтобы все перестроить и восстановить… Нет, освободить мы их не могли, но обращаться с ними по-человечески можно было. Мы ограничили им рабочие часы, кормили, разрешили жить семьями. Все эти права отстаивала я, Виола.

Госпожа Койл все яростней строчит в блокноте. Секунду-другую я молча наблюдаю.

– Коринн говорит, вас выгнали из Совета за то, что вы спасли кому-то жизнь.

Она не отвечает, только откладывает блокнот и заглядывает на верхнюю полку. Тянется, достает оттуда халат с шапочкой ученицы и бросает их мне.

– Для кого они? – поймав, спрашиваю я.

– Хочешь узнать, каково управлять людьми? Тогда сделай первый шаг на этом пути.

Я смотрю ей в глаза.

Смотрю на шапочку и халат.

И с этой минуты у меня становится столько дел, что даже поесть некогда.

На следующий день после того, как женщинам разрешили выходить из дома, в лечебный дом поступило восемнадцать новых пациентов – все женщины, все с серьезными заболеваниями и травмами: аппендицит, сердечные боли, недолеченный рак, переломы. Все они на много дней оказались взаперти, да еще без помощи мужей и сыновей. Через день поступило еще одиннадцать больных. Госпожа Лоусон умчалась в детский лечебный дом, как только представилась такая возможность, а госпожи Койл, Ваггонер и Надари носятся по палатам, спасая жизни. Все работают не покладая рук и почти без перерывов на сон и еду.

Разумеется, нам с Мэдди не до «подходящих моментов», я даже не успеваю беспокоиться, почему мэр так и не приходит меня навестить. Я ношусь по лечебному дому, путаясь под ногами целительниц, стараюсь хоть чем-то им помогать и успевать учиться.

А целительница из меня никудышная.

– Я никогда этому не научусь! – Мне в очередной раз не удалось измерить давление очаровательной старушки по имени миссис Фокс.

– Похоже на то, – говорит Коринн, поглядывая на часы.

– Терпение, девонька, – успокаивает меня миссис Фокс. – Если чему-то надо учиться, то учиться надо хорошо.

– Тут вы правы, миссис Фокс. – Коринн переводит взгляд на меня. – Попробуй еще.

Я накачиваю манжету воздухом и, глядя на стрелку манометра, внимательно прислушиваюсь к характерным звукам в стетоскопе.

– Шестьдесят на двадцать? – жалобно выдавливаю я.

– Что ж, давай проверим, – говорит Коринн. – Миссис Фокс, вы, случайно, утром не умерли?

– Ох, силы небесные, нет!

– Значит, не шестьдесят на двадцать.

– Я же всего три дня этим занимаюсь… – пытаюсь оправдаться я.

– Вот именно, а я шесть лет, – отрезает Коринн. – И тут вдруг явилась какая-то неумеха и сразу стала такой же ученицей, как я! Странно мир устроен…

– У тебя прекрасно получается, милая, – говорит мне миссис Фокс.

– Неправда, миссис Фокс, – возражает Коринн. – Вы уж простите, что я вам перечу, но для некоторых врачевание – святой долг.

– Для меня тоже, – почти машинально отвечаю я.

И напрасно.

– Врачевание – не просто работа, дитя, – говорит Коринн. Слово «дитя» она произносит таким ядовитым тоном, словно это самое страшное оскорбление. – Нет ничего важней на свете, чем спасать жизни. Мы делаем Божье дело. Не то что твой приятель-тиран!

– Он не мой прия…

– Приносить страдания людям, да кому угодно – самый страшный грех!

– Коринн…

– Ты ничего не понимаешь! – в сердцах продолжает она. – Ты только притворяешься, а на самом деле тебе на все плевать!

Мы с миссис Фокс обе съеживаемся и едва не проваливаемся под землю.

Коринн переводит взгляд с меня на нее, поправляет шапочку и халат, разминает затекшую шею и делает глубокий вдох.

– Ну, давай еще раз!

– В чем разница между больницей и лечебным домом? – спрашивает госпожа Койл, отмечая галочками правильные ответы.

– Главная разница заключается в том, что в больницах доктора – мужчины, а в лечебных домах работают женщины, – наизусть отвечаю я, раскладывая таблетки по стаканчикам.

– Почему?

– Пациент, будь то мужчина или женщина, должен иметь право выбора, читать мысли врача или нет.

Госпожа Койл приподнимает бровь:

– А настоящая причина?

– Политика, – отвечаю я, как меня учили.

– Верно. – Госпожа Койл ставит последнюю галочку и передает мне бумаги. – Отнеси это и лекарства Мэдди, пожалуйста.

Она уходит, а я продолжаю раскладывать таблетки. Когда я выхожу из кабинета с подносом в руках, в конце коридора мелькает госпожа Койл, она быстро проходит мимо госпожи Надари и…

Клянусь, она передает ей записку! Не останавливаясь, прямо на ходу, чтобы никто не заметил.

Обе делают вид, что ничего не произошло.

Нам по-прежнему разрешают выходить на улицу не больше чем на час, группами по четыре человека, но даже за это время мы успеваем заметить, как Нью-Прентисстаун приходит в себя. Когда первая неделя моего ученичества подходит к концу, до нас доползает слух, что некоторых женщин даже начали выводить на полевые работы – большими группами, конечно.

Еще мы узнаем, что всех спэклов держат в загоне где-то на краю города, там они дожидаются «обработки», что бы это ни значило.

Старый мэр, говорят, работает уборщиком.

А про мальчика ни слова.

– Я пропустила его день рождения, – говорю я Мэдди, накладывая повязку на резиновую ногу. Она настолько похожа на настоящую, что ей даже дали имя – Руби. – Четыре дня назад ему исполнилось тринадцать. Я потеряла счет дням, пока лежала без сознания, и…

Слова застревают у меня в горле. Я затягиваю узел на повязке потуже…

И вспоминаю, как он перевязывал мне раны.

А я перевязывала ему.

– Уверена, он жив и здоров, – говорит Мэдди.

– Ни в чем ты не уверена, – вздыхаю я.

– Правда. – Девушка смотрит в окно на дорогу. – Но несмотря ни на что, в городе все спокойно. Войны нет. Несмотря ни на что, мы еще живы и работаем. Вполне возможно, что Тодд тоже жив и здоров.

Я затягиваю узел еще туже:

– Ты что-нибудь знаешь про синюю «О»?

Мэдди переводит взгляд на меня:

– Синюю «О»? Что это?

Я пожимаю плечами:

– Да так… увидела в блокноте госпожи Койл.

– Первый раз слышу. – Мэдди отворачивается к окну.

– Что ты там высматриваешь?

– Считаю солдат, – отвечает она и снова бросает взгляд на нас с Руби. – Отличная повязка. – Она улыбается, и я даже готова ей поверить.

Я иду по главному коридору, зажав под мышкой Руби: буду учиться делать внутримышечные инъекции. Мне заранее жаль ту женщину, чьей ягодице достанется мой первый настоящий укол.

Повернув за угол – коридор здесь доходит до центра здания и поворачивает на девяноста градусов в другое крыло, – я едва не врезаюсь в группу целительниц. Увидев меня, они замирают на месте как вкопанные.

За госпожой Койл толпится пять, нет, даже шесть целительниц! Я узнаю госпожу Надари и госпожу Ваггонер, госпожа Лоусон тоже здесь, но остальных трех я вижу впервые. Когда они успели прийти?

– У тебя что, нет работы? – спрашивает госпожа Койл с легкой досадой в голосе.

– В-вот, Руби. – Я виновато показываю ей ногу.

– Это она? – спрашивает незнакомая мне целительница.

И госпожа Койл, даже не представив нас, отвечает:

– Да, это та самая девочка.

С Мэдди мне удается переговорить только в конце дня, но не успеваю я и рта раскрыть, как она выпаливает:

– Я все просчитала!

– Ты не заметила, у одной из них был шрам над верхней губой? – шепчет Мэдди в темноте.

Уже глубокая ночь, свет везде погасили, а мы давно должны были разойтись по комнатам.

– Кажется, был, – шепчу я в ответ. – Они почти сразу ушли.

По дороге мимо лечебного дома проходит еще двое солдат. Согласно расчетам Мэдди, ждать осталось ровно три минуты.

– Тогда это госпожа Баркер, а остальные две – госпожа Брэтит и госпожа Форт. – Мэдди снова выглядывает в окно. – Мы ненормальные, ей-богу! Если она нас поймает, ох нам и влетит!..

– Вряд ли она тебя уволит… учитывая обстоятельства…

Мэдди о чем-то задумывается.

– А ты слышала их разговор?

– Нет, они как воды в рот набрали, как только меня завидели.

– Но назвали тебя «той самой девочкой»?

– Да. И госпожа Койл потом весь день меня сторонилась.

– Госпожа Баркер… – задумчиво протягивает Мэдди. – Но чего они хотят этим добиться?

– В смысле? – не понимаю я.

– Эти целительницы входили в Городской совет, когда председателем была госпожа Койл. А Баркер до сих пор в нем состоит. То есть состояла, пока город не захватили. Но с чего они… – Мэдди умолкает и припадает к окну. – Последняя четверка пошла!

Я выглядываю: по дороге маршируют четыре солдата.

Если Мэдди не ошибается, идти надо сейчас.

Если не ошибается.

– Готова? – шепчу я.

– Конечно нет! – с испуганной улыбкой отвечает Мэдди. – Но все равно пойду.

Она разминает руки, чтобы они не так сильно дрожали.

– Мы только посмотрим, – говорю я. – Глянем одним глазком и тут же вернемся обратно – сама не заметишь.

Мэдди все еще выглядит ужасно напуганной, но кивает:

– Я в жизни ничего подобного не делала!

– Не волнуйся, – говорю я, поднимая окно. – Я на этом собаку съела.

Рёв города, даром что спящего, прекрасно заглушает звук наших шагов: мы неслышно крадемся по лужайке. В ярком свете двух лун над нашими головами, кажется, можно читать.

Мы пробираемся к придорожной канаве и прячемся в кустах.

– Теперь что? – шепотом спрашивает Мэдди.

– Ты сказала, что через две минуты пойдет следующая пара.

Мэдди кивает:

– Да, а потом еще один семиминутный перерыв.

В это время мы с ней начнем двигаться вдоль дороги, стараясь не отходить далеко от кустов, – посмотрим, насколько близко нам удастся подойти к радиобашне. Если это вообще радиобашня.

А там будем ориентироваться по ситуации.

– Ты как, нормально? – шепчу я.

– Да, – отвечает Мэдди. – Мне страшно, но весело!

Я ее понимаю. Мы сидим в канаве среди ночи, это безумие, это очень опасно, но я чувствую, что наконец-то занята делом, что моя жизнь в моих руках. Я чувствую это впервые с тех пор, как выбралась из больничной койки.

Наконец я делаю что-то для Тодда.

С дороги раздается хруст гравия, и мы пригибаемся еще ниже: мимо проходит двое солдат.

– Вперед! – шепчу я.

Мы распрямляемся, насколько хватает храбрости, и быстро бежим вдоль канавы – прочь от города.

– А у тебя остались какие-нибудь родственники на кораблях? – шепчет Мэдди. – Кроме мамы с папой?

Я слегка морщусь – лучше б она помалкивала, – но так ей, видимо, проще справиться со страхом.

– Нет, но я многих знаю. Брэдли Тенча – он главный хранитель на «Бете»… и Симону Уоткин с «Гаммы» – она умница.

Дорога плавно поворачивает, и канава вместе с ней, впереди показывается перекресток.

Мэдди прибавляет шагу:

– Значит, ты хочешь связаться с Симо…

– Ш-ш! – Кажется, я слышу какой-то звук.

Мэдди подходит и вплотную прижимается ко мне. Она вся дрожит от страха и часто-часто дышит. Сегодня я без ее помощи не справлюсь – только она знает, где находится башня, – но в следующий раз уж точно пойду одна.

Потому что если вдруг что-то случится…

– Ладно, все нормально, – говорю я.

Мы медленно выходим из канавы и переходим дорогу, все время озираясь по сторонам и как можно мягче ступая по гравию.

– Куда это мы собрались? – раздается голос.

Мэдди охает у меня за спиной. У дерева, беззаботно прислонившись к стволу и скрестив ноги, стоит солдат.

Даже в темноте я вижу, что одной рукой он лениво держит винтовку.

– Не поздновато для прогулок, а?

– Мы заблудились, – выдавливаю я. – Отстали от своих…

– Ну-ну. Так и я подумал.

Солдат чиркает спичкой о молнию на бушлате. В свете пламени я успеваю разглядеть имя, вышитое на грудном кармане: «Сержант Хаммар». Он закуривает.

Курение запрещено приказом мэра Прентисса.

Но на сержантов запрет, похоже, не распространяется.

К тому же любой человек без Шума может запросто спрятаться в темноте.

Сержант делает шаг вперед, и мы видим его лицо. За сигаретой – безобразная широкая ухмылка, противней я в жизни не видела.

– Ты? – В его голосе слышится узнавание. Сержант поднимает винтовку. – Та самая девчонка! – выплевывает он.

– Виола? – шепчет Мэдди, прячась за моей спиной.

– Мэр Прентисс меня знает, – говорю я. – Вы не посмеете меня тронуть!

Сержант затягивается сигаретой. Вокруг так темно, что от огонька у меня перед глазами остается яркий след.

– Президент Прентисс тебя знает, – уточняет сержант. Затем переводит взгляд и дуло винтовки на Мэдди: – А вот тебя – вряд ли.

И тут, не успеваю я и слова вымолвить…

Без всякого предупреждения…

Словно для него это так же естественно, как дышать…

Сержант Хаммар спускает курок.

– Сегодня твоя очередь засыпать яму, – говорит Дейви, бросая мне канистру с известью.

При нас спэки никогда выгребной ямой не пользуются, но с каждым днем она растет и воняет все сильней, приходится засыпать ее известью, чтобы бороться с запахом и инфекциями.

Надеюсь, с инфекциями она борется лучше, чем с запахом.

– Когда уже будет твоя очередь? Почему опять я?

– Потому что у па ты любимчик, но главным он все равно назначил меня! – Дейви мерзко ухмыляется.

Я плетусь к яме.

Дни проходят один за другим, двух недель уже как не бывало.

А я до сих пор живой и вообще все довольно сносно.

(а она?)

(как она?)

Мы с Дейви каждое утро ходим к монастырю, где он «следит» за работой спэклов: они сносят заборы и выпалывают кусты ежевики, – а я целыми днями подсыпаю им корм, которого все равно недостаточно, без толку чиню колонки и заваливаю известью выгребную яму.

Спэклы молчат и ничего не делают, чтобы спастись. Их полторы тысячи – мы наконец пересчитали, – а в загоне, где они живут, не поместилось бы и двухсот овец. Охраны стало больше: солдаты стоят на каменной стене, целясь между рядами колючей проволоки, – но спэклы даже не думают устраивать бунт.

Они терпят. Они выживают.

Как и весь Нью-Прентисстаун.

Каждый день мэр Леджер рассказывает мне, что видит в городе, пока собирает мусор. Мужчины и женщины пока живут раздельно, налоги выросли, появились новые указы о том, как надо выглядеть, какие книги жители обязаны немедленно сдать и сжечь. В церковь теперь тоже ходить обязательно, но не в собор, понятное дело.

И все-таки жизнь в городе понемногу налаживается. Открылись магазины, по улицам снова ездят повозки и ядерные мопеды – я даже видел парочку ядерных автомобилей. Мужчины работают. Плотники плотничают, пекари пекут, фермеры возделывают землю, дровосеки заготавливают лес, кто-то даже добровольно вступает в армию – новых солдат легко отличить по Шуму, потому что им еще не дают лекарство.

– Знаешь… – сказал мэр Леджер однажды вечером, и я заранее увидел, о чем он думает, – мне эта мысль раньше не приходила в голову, я попросту ее не допускал. – Все не так уж плохо. Я-то готовился к резне. Думал, меня убьют, а потом сожгут и весь город. Капитуляция – не самое благородное решение, но Прентисс, видать, не соврал. – Он встал и посмотрел на Нью-Прентисстаун. – Быть может, война в самом деле закончилась.

– Ай!!!

Не успеваю я дойти до ямы, как раздается визг Дейви. Оборачиваюсь. К сынку мэра подошел спэкл.

Он тянет вверх длинные белые руки и начинает цокать, показывая на место, где его собратья только что снесли забор. Он цокает и цокает, показывая на пустые поилки, но понять его нельзя – Шума-то больше нет.

Дейви подходит ближе, тараща глаза и сочувственно кивая. Губы его растянуты в зловещей улыбке.

– Да-да, понимаю, вы хорошо поработали и хотите пить. Конечно, конечно, спасибо, что обратили на это мое внимание, большое спасибо, весьма признателен. И вот мой ответ!

Он с размаху бьет спэкла в лицо прикладом пистолета. Слышится хруст костей, и спэкл падает на землю, держась за подбородок и суча длинными ногами в воздухе.

Вокруг нас поднимается волна цоканья, а Дейви вскидывает пистолет и наводит его на толпу. Охрана на заборе тоже поднимает винтовки. Спэклы шарахаются назад, а раненый все еще извивается на траве.

– Знаешь что, Тодд? – спрашивает Дейви.

– Что? – Я не свожу глаз с раненого спэкла, мой Шум дрожит, точно лист на ветру.

Дейви оборачивается ко мне с пистолетом наготове:

– Хорошо быть главным!

Каждый божий день я готовлюсь к концу света.

И каждый божий день он не наступает.

И каждый божий день я ищу ее.

Я высматриваю Виолу с колокольни, но вижу внизу только марширующих солдат и работающих людей – ни одного знакомого лица, ни одной знакомой тишины. Высматриваю ее на улицах – по дороге в монастырь и обратно, – разглядываю окна домов в женском квартале, но ее нигде нет.

Честно говоря, я даже надеюсь увидеть ее в толпе спэ-клов: представляю, как она выскочит из-за чьей-нибудь спины, наорет на Дейви за то, что он их бьет, а мне скажет как ни в чем не бывало: «Привет, вот и я!»

Но ее нет.

Ее нет.

Я спрашиваю о ней мэра Прентисса всякий раз, когда мы видимся, но он твердит одно и то же: я должен ему доверять, мы не враги, если я ему доверюсь, все будет хорошо.

Но я продолжаю высматривать.

И ее нигде нет.

– Привет, девочка моя, – шепчу я на ухо Ангаррад, седлая ее в конце дня.

Мы с ней здорово ладим: я уже гораздо лучше езжу, лучше разговариваю с ней, лучше угадываю ее настроения. Мне больше не страшно сидеть в седле, а ей не страшно меня возить. Утром я угостил ее яблоком, а она в ответ потрепала зубами мои волосы, как будто я тоже лошадь.

Жеребенок, говорит она, когда я сажусь в седло. Мы с Дейви отправляемся в обратный путь.

– Ангаррад, – говорю я, подаваясь вперед в седле, потому что лошадям, как я уже понял, это важно: постоянно чувствовать, что все на месте, что стадо рядом.

Больше всего на свете лошади не любят одиночество.

Жеребенок, повторяет она.

– Ангаррад, – повторяю я.

– Эй, ушлепок, хватит уже! Может, еще женишься на… – Он умолкает, а потом вдруг переходит на шепот: – Черт подери! Ты только глянь!

Я поднимаю голову.

Из магазина выходят женщины.

Их четверо, они идут тесной группой. Мы знаем, что им недавно разрешили выходить на улицу, но они выходят только днем, пока мы с Дейви работаем в монастыре, поэтому возвращаемся мы всегда в город мужчин, где от женщин остаются лишь воспоминания и сплетни.

Я давным-давно не видел их вблизи – только в окнах или с колокольни.

Они в кофтах с длинными рукавами и длинных юбках – раньше вроде были покороче, – и волосы у всех убраны в одинаковые пучки. Они с тревогой поглядывают на солдат, выстроившихся вдоль улицы, и на нас с Дейви тоже, – мы все внимательно смотрим, как они спускаются по ступенькам магазина.

Женщины по-прежнему излучают тишину, от которой щемит в груди, и, пока Дейви не смотрит, я быстренько вытираю глаза.

Потому что ее среди них нет.

– Опаздывают, – очень тихо говорит Дейви. Похоже, он тоже давным-давно не видел женщин. – Им полагается быть дома до захода солнца.

Они проходят мимо, крепко прижимая к себе свертки, и уходят в сторону женского квартала. В груди у меня все сжимается, горло сдавливает.

Потому что среди них нет ее.

И тут я снова понимаю…

С новой силой осознаю, насколько…

И мой Шум мигом превращается в кашу.

Мэр Прентисс использует ее, чтобы держать меня в узде. Ну конечно, это любому идиоту ясно! Если я не буду выполнять его приказы, он убьет ее. Если я попытаюсь сбежать, он убьет ее. Если я сделаю что-нибудь с Дейви, он убьет ее.

Если уже не убил.

Мой Шум чернеет.

Нет, она жива, надо верить.

Она могла быть здесь, идти по этой самой улице вместе с другими женщинами.

Только живи, думаю я. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, только живи.

Мы с мэром Леджером ужинаем. Я стою у узкого окошка в колокольне и высматриваю внизу Виолу, стараясь не обращать внимания на рёв.

Мэр Леджер был прав. В городе столько мужчин, что, как только лекарство прекратило действовать, различить Шум отдельных людей в общем грохоте стало нельзя. Это все равно что попытаться услышать каплю воды в бурной реке. Шум мужчин превратился в единую стену звука, где все так смешалось, что ничего нельзя не разобрать.

Но вообще-то терпеть можно, если привыкнуть. Слова, мысли и чувства мэра Леджера в его собственном сером Шуме почему-то даже больше отвлекают.

– Совершенно верно, – говорит он, поглаживая живот. – Человек способен мыслить. Толпа – нет.

– Армия тоже способна, – усмехаюсь я.

– Только если у нее есть голова.

С этими словами мэр Леджер выглядывает в соседнее окно. По площади едет на коне мэр Прентисс, а за ним, внимательно слушая приказы, мистер Хаммар, мистер Тейт, мистер Морган и мистер О'Хара.

– Пособнички, – ухмыляется мэр Леджер.

В его Шуме даже как будто проскальзывает нотка зависти.

Мэр Прентисс спешивается, отдает поводья мистеру Тейту и скрывается в соборе.

Не проходит и двух минут, как нашу дверь отпирают.

– Тебя ждет президент, – говорит мистер Коллинз.

– Одну минуту, Тодд.

Мэр открывает ящик и заглядывает внутрь.

Мы в подвале собора, куда мистер Коллинз тычками спустил меня по лестнице за главным залом. Я молча стою, гадая, какую часть моего ужина успеет съесть мэр Леджер, пока мы тут разговариваем.

Мэр Прентисс вскрывает новый ящик.

– Президент Прентисс, – поправляет он меня, не поднимая глаз. – Постарайся уже запомнить. – Он выпрямляется. – Раньше здесь хранили вино. Куда больше, чем необходимо для причастия.

Я все молчу.

Он с удивлением смотрит на меня:

– Что же ты не спрашиваешь?

– О чем? – не понимаю я.

– Как же, о лекарстве, Тодд! – восклицает Прентисс, ударив по одному из ящиков кулаком. – Мои люди изъяли у горожан все запасы – до последней пилюли. И все это теперь здесь. – Он вынимает из ящика пузырек, открывает крышку и достает маленькую белую пилюлю. – Разве тебе никогда не хотелось узнать, почему я не даю лекарство ни тебе, ни Дэвиду?

Я переступаю с ноги на ногу:

– Это наказание?

Мэр качает головой.

– Мистер Леджер все еще нервничает? – с усмешкой спрашивает он.

Я пожимаю плечами:

– Немного. Иногда.

– Они изобрели лекарство, – говорит мэр Прентисс, – а потом стали от него зависеть. – Он указывает на бесконечные ряды ящиков. – И если я отберу у них все, в чем они так нуждаются…

Он кладет пилюлю в карман и поворачивается ко мне почти полностью, широко улыбаясь.

– Вы что-то хотели? – бормочу я.

– Ты что же, в самом деле, забыл?

– О чем?

Помолчав, мэр Прентисс говорит:

– С днем рождения, Тодд!

От удивления я разеваю рот. Все шире и шире.

– Ты родился четыре дня назад, – продолжает мэр Прентисс. – И ни словом об этом не обмолвился. Я, признаться, удивлен.

Поверить не могу. Я начисто забыл о собственном дне рождении!

– Праздновать незачем, – говорит мэр Прентисс, – ведь мы оба знаем, что ты уже стал мужчиной, не так ли?

Я снова вызываю в памяти убийство Аарона.

– За последнее время ты прекрасно себя показал, – продолжает мэр Прентисс, не обращая на мои картинки никакого внимания. – Я знаю, тебе было очень тяжело: ты не знал, что с Виолой и как себя следует вести, чтобы не причинить ей вред. – Его голос гудит у меня в голове, что-то выискивая. – Однако ты много работал. И даже успел благотворно повлиять на Дэвида.

Я ничего не могу с собой поделать: в голове невольно рисуется, как я превращаю Дейви Прентисса в кровавую кашу.

Мэр Прентисс невозмутимо говорит:

– В благодарность я решил сделать тебе два запоздалых подарка ко дню рождения.

Мой Шум радостно взметается.

– Встреча с Виолой?

Мэр Прентисс улыбается, словно ожидал такой реакции:

– Нет, но вот что я тебе обещаю: в день, когда ты сможешь искренне мне поверить, Тодд, когда ты в самом деле поймешь, что я хочу только блага этому городу и блага тебе, в этот самый день ты убедишься, что мне в самом деле можно доверять.

Я слышу собственное частое дыхание. Что ж, он почти признался, что с Виолой все в порядке.

– Первый подарок ты заслужил сам, – говорит мэр Прентисс. – Начиная с завтрашнего дня у тебя будет новая работа. По-прежнему с нашими друзьями спэклами, но ответственности у тебя станет намного больше. – Он снова пристально смотрит мне в глаза. – Это очень перспективная работа, Тодд.

– Чтобы в будущем я мог вести за собой людей? – спрашиваю я чуть язвительней, чем ему бы хотелось.

– Вот именно.

– Ну, а второй подарок? – Я все еще надеюсь, что мне позволят увидеться с Виолой.

– Второй мой подарок, Тодд, заключается вот в чем: лекарство у тебя под носом, только руку протяни, – мэр Прентисс показывает на ящики, – но ты не получишь ни одной пилюли.

Конец ознакомительного фрагмента.