12
Генрих направился к другу. Шел, вспоминал юные годы, и то, как судьба свела его с Лувиньи.
«Какими порой витиеватыми узорами плетется кружево жизни, будто чья-то невидимая рука вплетает в нашу жизнь то, что нам нужно, -думал он, – людей, вещи, события. Завиток любви, цветок радости, затем петля разочарования, раз крючок, два крючок…»
Его же жизнь до сих пор представляла серию одинаковых петель разочарований: ровные, одна за другой, в несколько рядов. И вот серия прервалась, и рука остановилась, будто кто задумался, что делать теперь…
Лувиньи де Граммон был хорош собой, хвастлив, заносчив, но понятлив. Светлые волосы, голубые глаза, он был истинным красавцем и отлично понимал это. С детства баловень, он, казалось бы, представлял собой полную противоположность Генриху. Да и внешне мальчишки смотрелись не как ровня- светлый де Граммон внешне казался сущим ангелом, в то время как Бурье, вечно растрепанный, с огнем в зеленых глазах, скорее походил на безумного демона, и что послужило поводом для их дружбы, оставалось загадкой не только для родных, но и для учителей.
Как всегда в юношеском возрасте любая жизнь омрачается событиями, являющимися переломными для каждой личности. Вот и в жизни де Граммона они случились: умер отец, и мать, оставив Лувиньи на опеку старшей дочери, не нашла утешения в детях и распрощалась с мирской жизнью, уйдя в монастырь. Последующие годы сделали с Лувиньи то, что и должны были: добавили ему мужественности. Он стал серьезнее относиться ко всему и даже принимать участие в семейных делах, которые до этого считал полной чушью. С Генрихом у них стало больше тем для разговоров, а когда помимо всего прочего в жизнь молодых людей вошли женщины, они уже не представляли себе и дня, чтобы не встретиться и не обсудить такой загадочный и изумительный женский пол.
Вчера пришла долгожданная весть. Генрих получил от друга записку со словами: «Жду завтра». Ни словечка о том, где он был, откуда приехал. И в этом был весь Лувиньи де Граммон. Подпись в два раза длиннее самого сообщения!
Наконец, время встречи настало.
– Ну, как ты? – Лувиньи протянул другу бокал с вином.
«Как ты? Как твои дела?» – самое глупое, что можно спросить после долгой разлуки, потому что истинное самочувствие человека не может быть высказано односложно, а время всегда стирает способы общения. Подобный вопрос всегда ставит в тупик, ведь самочувствие и жизненный настрой человека в данный момент времени зависят от нескольких факторов: чувств, обстоятельств, физического здоровья, душевных переживаний, наконец, а они не могут разом быть выплеснуты. Рассказ человека о своем мироощущении подобен воде в кувшине: тоненькой струйкой он вытекает из горлышка, в стороны разбрызгиваются мельчайшие капли-подробности, и занимает он немало времени. Извечные ответы на вопрос «Как ты?» – «Все хорошо» и «нормально» – лишь достойные глупые ответы на глупые вопросы, всего лишь дань вежливости, ведь они не несут никакой достоверной информации, и поэтому очень часто у человека, отвечающего «все хорошо», грустные глаза.
После долгой разлуки, спрашивающий «как ты?» – всегда подразумевает под своим вопросом нечто большее, чем спрашивает, а отвечающий- «нормально», в свою очередь, подразумевает нечто большее, чем отвечает.
Генрих вздохнул и улыбнулся своим мыслям.
– И как это понимать?
– Что?
– Вот это твое – «Ах!»
– Мое- «Ах»?
– Да, твое «Ах». Рассказывай уже. Светишься весь, а у самого круги под глазами. Симптом известный. Бессонная ночка?
– Да.
– Кто она?
– Ну, она очень красивая и упоительная, пьянящая до чертиков. Идеальная фигура, ни капли изъяна, гладкая кожа, а какой внутренний мир!
– Так кто же?
– Бутылка вина. И она была с подругами.
Лувиньи хмыкнул:
– Вечно ты… – он помотал головой – По какому поводу пил?
Не хотел Генрих сейчас рассказывать о своем происшествии. Ведь сначала обсуждаются совсем не такие вопросы. Это потом уже, после распития не одной бутылки вина, когда разговор станет более душевным и личным, словно раскроются невидимые ограждения и начнется рассказ о заветном, полный трепета и восторга, требующий полного внимания собеседника. Потому и разговор о нем – отдельный, и мешать его с будничными разговорами – грех.
– Давай обо мне чуть позже. Что за семейные дела, по которым ты уезжал?
– Ты не представляешь, как тяжело мне пришлось за эту неделю. – Тяжко вздохнул Лувиньи. – Началось все с матери.
– Что может с ней случиться в святой обители?
– С ней ничего. Как каждый человек, слишком часто остающийся наедине с собой, она начала придумывать всевозможные страхи и факты. А расхлебываем это мы с Марго. Марго, конечно же, ее защищает, да и я не перечу, но… Ты же помнишь мою кузину Элизабет?
На лице Генриха расплылась улыбка. И Лувиньи, конечно же, не догадывался о том, что здесь и сейчас, лишь произнеся имя «Элизабет», воскресил давно забытые Генрихом воспоминания пятнадцатилетней давности. Это была старая, давно старательно забытая история, которая в одно время пересматривалась и вспоминалась слишком часто, чтобы не быть отложенной на самую дальнюю полку воспоминаний, порядком надоев…