Вооружен и опасен. От подпольной борьбы к свободе. Часть первая. Начало, 1938-63 гг. (Ронни Касрилс, 2005)

Учёба в начальной Йовилльской школе для мальчиков была очень приятной. Мои спортивные таланты помогли мне получить место в КЕС – средней школе им. короля Эдуарда VII. Хотя это по-прежнему была школа «только для белых», это был совершенно иной мир, нежели тот, в котором я вырос. Йовилльская школа для мальчиков была типичной «асфальто-бетонной» школой для детей из семей с низким достатком. КЕС стремилась к уровню стандартов английских государственных школ. Окружённое деревьями главное здание школы в староанглийском стиле имело башню с часами, которая возвышалась над многочисленными игровыми площадками. Мы носили нарядные зелёные пиджаки с короной, вышитой на грудном кармане, серые фланелевые брюки и, в особых случаях, соломенные шляпы-канотье.

В первый же день небольшая группа ребят из Йовилля, которые были приняты в школу, были осмеяны за то, что пришли в длинных брюках.

– Ясно, что вы – кучка евреев, – сказал нам один из старшеклассников. – Почему бы вам не носить шорты до следующего класса?

Я обнаружил, что элемент антисемитизма укоренился в тех учениках из шахтёрских городов Восточного и Западного Ранда, которые жили в интернате при школе. Их жизнь была убогой, поскольку их заставляли прислуживать и учителям, и старостам классов, и некоторые из наиболее тупых искали любого повода для того, чтобы выплеснуть недовольство своим положением.

Хотя я был в числе лучших на спортивных площадках, особенно в легкой атлетике, я постоянно сталкивался и с учителями, и со старостами. Дело не в том, что я бунтовал осознанно, но я не мог скрыть своего презрения к высокомерному поведению тех, кто имел власть.

Моим любимым учителем был «Бути» Фан дер Рит, который обучал нас языку африкаанс и тренировал нас в регби. Он был прямым, простым и доступным человеком, поэтому, когда он хлестал нас тростью, мы не особенно обижались. Однажды во время уроков к двери класса, где преподавал Бути, подошёл один из старшеклассников. Поговорив с ним за дверью, Бути вернулся и сказал нам, что парень, с которым он говорил, делает ужасную ошибку, преждевременно покидая школу.

– Он думает, что сможет заработать на жизнь, играя в гольф, – сказал заметно расстроенный Бути.

Имя этого парня было Гари Плейер – впоследствии он стал всемирно известным игроком в гольф.

Директором школы был Сэйнт Джон Б. Нитч – угловатый тип с высоким лбом и лысой головой. И учителя, и ученики называли его «Боссом». Вечно угрюмый и в чёрном халате, он напоминал мне средневекового монаха. Когда на богослужениях мы произносили нараспев молитвы, бормоча, «Наш отец там, в раю…», я желал, чтобы наш «Босс» тоже был «там, наверху».

Большинство учителей использовали трость для насаждения дисциплины, но Босс был божьим главным палачом. Рецидивисты вроде меня были хорошо знакомы с процедурой. Он приказывал вам перегнуться через стул в его кабинете, пока выбирал трость из шкафа. Вы слышали, как он со свистом хлестал ей в воздухе, испытывая её на гибкость и настраивая себя.

Первый раз, когда я стал жертвой наказания – за то, что свистнул на только что принятого на работу секретаря школы, – я сделал ошибку, повернувшись, чтобы посмотреть, почему он медлит. Как выяснилось, именно в этот момент он наносил удар в полную силу. Он уже не мог остановить свою руку и я получил удар частично по ногам и частично по рукам.

– Ни с места, – прошипел он, пока я от боли тер руки.

Когда он заканчивал наказание, вам коротко приказывали «выйти вон». Вопросом чести было показать, что вы не напуганы, не издавать ни звука и не показывать, что вам больно.

Если вы возвращались в класс с высоко поднятой головой, то ваши одноклассники смотрели на вас в благоговейном страхе. Порка тростью оставляла шрамы и синяки, которые не сходили неделями. Я обнаружил в столь раннем возрасте, что телесные наказания были неверным способом решать какую-либо проблему. Более того, я понял, что стоически выдерживая наказание, вы выигрывали бой. Вместо того, чтобы быть униженным, вы вызывали восхищение. Это создавало порочный круг между школьной администрацией и мной, поскольку я упрямо стремился показать, что не буду приспосабливаться.

Интерес к учёбе во мне пробудил Тедди Гордон, учитель истории в старших классах. Мой класс был сборищем бездельников, интересовавшихся только спортом. Мы с трудом переползали из класса в класс и изучали географию вместо латыни. Тедди, остроглазый, похожий на птицу, в молодости, во время Второй мировой войны, служил в военно-морском флоте. В нашей школе он считался штатным либералом. Он рассказывал нам о Французской революции и рисовал живые картины страданий крестьян и жестокости аристократов. Для меня параллель с апартеидом в Южной Африке была очевидной.

Указывая на окно, он предлагал нам подумать над тем, какой эффект лозунги Революции могла бы произвести на состоятельных обитателей близлежащего пригорода Хьютон и какое – на жителей чёрных пригородов. Возможно, впервые за всё время учёбы в средней школе я внимал каждому слову.

Во время каникул меня пригласили вместе с несколькими друзьями погостить на ферме одного из наших одноклассников. Его отец был состоятельным «картофельным королём» в районе, который позже приобрел печальную известность тем, что фермеры держали рабочих, поставляемых им полицией, в условиях, сходных с рабскими. Дело не в том, что мы заметили что-то необычное. Это было беззаботное время – купание, игра в теннис, катание на лошадях. Но мы спорили о политике до середины ночи. Когда я вынудил моих друзей признать, что к чёрным относятся плохо, они ответили, что правление белых свергнуть невозможно. Я горячо, возможно, слишком романтично доказывал, что как французские крестьяне поднялись с вилами и серпами, точно так же поднимутся и чёрные южноафриканцы.

После того, как я написал экзаменационную работу «Причины Французской революции», я получил самую высокую отметку в школе и столкнулся с непривычной ситуацией, когда те, которых иронически звали «зубрильщиками латыни», обратились ко мне с вопросом, какие книги я бы рекомендовал им прочитать. Среди «зубрильщиков» был Тони Блум, который стал моим другом и позднее, в качестве председателя компании «Премьер Миллинг» стал одним из «голосов разума» в крупном бизнесе страны. Он входил в первую группу бизнесменов, которая встретилась с Оливером Тамбо в Лусаке. Ещё одним был Ричард Голдстоун, который позднее стал судьёй и возглавлял знаменитую Комиссию Голдстоуна, расследовавшую причины политического насилия. Угрюмый, бесстрастный мальчик, он судил мою схватку со старостой школы в его саду.

Я удивил и своих учителей, и себя, получив довольно высокие оценки на выпускных экзаменах. Итак, после многих превратностей я покинул КЕС на высокой ноте, умудрившись даже расстаться по-доброму с «Боссом». Когда я жал ему руку, он выглядел мягче и высказал свое удовлетворение тем, что я получил оценки, дающие возможность поступать в университет. Подозреваю, однако, что он испытывал облегчение оттого, что война между нами, наконец, закончилась. КЕС был для меня полем боя. Я вышел из неё без чувства обиды, не имея ни против кого зуба, довольно уверенным в себе, готовым к противостоянию власть имущим и с пробуждёнными умственными способностями. Но оттого, что всё закончилось, я чувствовал такое облегчение, что сжёг все свои тетради, за исключением конспектов Тедди Гордона. Через несколько лет они были конфискованы полицией безопасности.

Мой отец был занят тем, что зарабатывал на жизнь, моя мать – свадьбой моей сестры и детьми, которых она рожала. Они надеялись, что я остепенюсь и найду работу, потому что они не имели денег, чтобы послать меня в университет. Я сначала работал учеником по контракту в адвокатской конторе, занимаясь по вечерам в юридической школе. Я надеялся, что юриспруденция сориентирует меня на вопросы судьбы чёрных. Однако учёба показалась мне скучной. Что ещё хуже, мои обязанности клерка заключались в таком достопочтенном занятии, как выбивание долгов в судебном порядке.

Большую часть того, чему я научился, я узнал от Джулая Маришане – рассыльного и так называемого «мальчика для приготовления чая» в этой фирме. Он познакомил меня с официальными процедурами в судах нижнего уровня – как регистрировать судебные повестки и предписания. Однажды он был арестован на расстоянии одного квартала от нашего офиса потому, что забыл свой пропуск. Полицейский отказался разрешить ему сходить за удостоверением личности, которое лежало в ящике его стола. К счастью, мы смогли добиться его освобождения, поскольку один из наших клиентов увидел, что Джулая заталкивали в «чёрный ворон». Иначе он мог бы сгинуть на картофельном поле.

С раннего возраста, приехав из деревни в поисках работы, Джулай работал на нашего хозяина садовником. Он был высоким, неуклюжим человеком и глаза у него широко открывались всякий раз, когда он узнавал что-то новое. В свободное время он выучился читать и писать, и это побудило нашего хозяина взять его в юридическую фирму. Всякий раз, когда бывала свободная минутка, я помогал ему в учёбе. Он надеялся сдать экзамен за неполную среднюю школу. Он не ждал многого от жизни и с уважением относился к нашему боссу, которого характеризовал как доброго и щедрого человека. Я обнаружил в Джулае гуманизм, который позднее увидел во многих чёрных, и это поразило меня как качество, проистекающее из постоянной борьбы за существование. Однажды Джулай сказал мне, что я отличаюсь от других белых.

– Чем? – поинтересовался я.

– Они обычно обращаются к нам, чёрным, с ледяными лицами. Холодными и морозящими. Они делают вид, что мы не существуем.

Иногда мы слышали с улицы пение и скандирование и, глядя из окна нашего офиса, видели демонстрацию жителей чёрных поселков, направляющуюся к городскому муниципалитету. Именно тогда я увидел растущую привлекательность чёрного протеста. Джулай бросал всё, что он делал в этот момент, хватал пиджак и бежал присоединиться к ним. Когда он возвращался, он обычно оживлённо рассказывал мне о том, что произошло.

В центре города часто случалось насилие над чёрными на расистской почве. Оно было особенно очевидным, когда проходили рейды по проверке пропусков. Полицейские в штатском устраивали засады на узких улицах и набрасывались на чёрных мужчин, требуя показать пропуска. Если, как это было в случае с Джулаем, человек не мог предъявить пропуск, его грубо впихивали в стоящий поблизости фургон. Если кто-то протестовал, то появлялись дубинки и чёрных разгоняли во все стороны. Я видел босых уличных мальчишек, просящих милостыню холодными зимними вечерами около кино, и видел, как гогочущие полицейские разгоняли их «сджамбоками» – хлыстами, сделанными из бычьей шкуры. Белые, стоящие в очереди, отворачивались. Даже на международных спортивных соревнованиях, на которых чёрных зрителей загоняли в самый тёмный угол стадиона, полиция нападала на них из-за их нескрываемой поддержки команд гостей. Затем подключались белые зрители, бросая пустые пивные бутылки в своих чёрных соседей по стадиону. В одной ситуации, когда я ещё был одним из йовилльских ребят, я бессильно наблюдал за тем, как группа белых хулиганов избивала чёрного мужчину до потери сознания, а в это время другие белые спешили пройти мимо. Но то, что я видел лично, было ничем по сравнению с историями, которые иногда появлялись в наиболее либеральных газетах, разоблачая факты гибели людей в камерах полицейских участков и на фермах. О жестокости полиции в чёрных поселках сообщалось редко и с точки зрения большинства белых это происходило как бы на другой планете.

Скоро у меня произошло собственное столкновение с законом. Вместе с кучей других юношей и подростков я был задержан после концерта Билла Хейли «Рок на часах». Захваченные истерией нового музыкального ритма, мы высыпали из здания городского кинотеатра прямо на шеренгу полиции. Я был избит за то, что был поблизости – во мне легко был узнать фаната рока по синим замшевым ботинкам и по прическе – и освобождён, проведя субботу и воскресение в тюрьме, с подбитым глазом и поврежденным носом. Обвинение против меня было снято, когда я пригрозил подать в суд на арестовавшего меня полицейского за избиение.

Я всё больше разочаровывался в работе, не испытывал никакого удовольствия, когда выписывал повестки за просроченные долги тем, кто не имел денег на товары, приобретаемые в рассрочку – печальная коллекция чёрных и белых семей. Отказ от должности клерка, обучающегося по контракту, означал отчисление из юридического училища. Я уволился из этой фирмы через два года. Меня привлекли более необычные занятия, которые соответствовали моим возрастающим творческим запросам и желанию преодолевать цветной барьер.

Дружба со студентом, изучающим искусство, втянула меня в богемный круг, собиравшийся вокруг общества любителей посидеть в кафе в Хиллбрау – буйном космополитическом районе города. Днём я был клерком у адвоката, а по вечерам и по субботам-воскресеньям слушал горячие споры об искусстве, поэзии, литературе и музыке, потягивая вино в клубах дыма марихуаны, которую курили другие.

Я пробовал «травку», но предпочёл иметь ясную голову. Я начал писать стихи и прозу и скоро начал встречаться с некоторыми творческими личностями из чёрных посёлков.

Чёрные писатели использовали для самовыражения журнал «Драм» («Барабан») и множество артистических талантов вырвалось на сцену, особенно в музыкальной комедии «Кинг-конг». Это были дни разухабистых расовых вечеринок, называемых «джоллами», которые заставляли город гудеть. Если появлялась полиция, то чёрные участники вечеринок хватали прохладительные напитки, потому что подавать им алкогольные напитки запрещалось. Возникали связи, ломавшие цветной барьер, и часто заканчивавшиеся тем, что несчастные парочки арестовывали и обвиняли в нарушении Закона об аморальности, который запрещал половые связи между представителями разных расовых групп.

У меня были приятные, но краткие отношения с певицей, которая изображала из себя домашнюю прислугу, чтобы мы могли тайно встречаться в квартире одного из друзей. Это были моменты нежности, перекрывавшие напряженность от незаконности этих любовных отношений, которые продолжались, пока она не уехала из страны, чтобы продолжить успешную карьеру за рубежом.

В конце 1958 года без работы и поэтому без заботы, с небольшой суммой денег в кармане я отправился из Йоханнесбурга в Кейптаун. Бывают в жизни времена, когда романтические интересы берут верх, и это был один из таких случаев. Я ухаживал за привлекательной участницей общества в Хиллбрау, которая убегала от разорванной связи с одним талантливым художником. Её имя было Пэтси, и она жила с этим художником с пятнадцати лет. Она была маленького роста, непостоянной и на девять лет старше меня. Я выследил её, наконец, в ночном клубе «Салон контрабандистов» в доках Кейптауна. Скоро она показывала мне самый модный английский танец.

Она жила в обшарпанном пансионе, называемом «Край воды», в Бонтри Бей – за много лет до того, как строители занялись превращением этого района в заповедник для миллионеров. Владельцами этого пансиона была вечно пьяная парочка ирландцев, чьи кошки заполняли весь дом.

Она подружилась с одним из жильцов, долговязым американцем по имени Ларри Соломонс, который носил поношенные кроссовки и джинсы. Для меня он выглядел так, будто вышел прямо из новеллы Джека Керуака «На дороге», посвященной битникам.

Мы часто ездили по Капскому полуострову, выискивая подходящее место для пикника. Виды захватывали дух: громовой прибой Атлантики на фоне суровых гор. Ларри больше всего любил выкурить порцию наркотика и предаться созерцанию широкого ландшафта.

– До чёртиков прекраснейшее место в мире, – обычно говорил он с восторгом.

Он любил Южную Африку за «три П» – наркотики, политику и людей[6].

Ларри был на пять лет старше меня и на некоторое время стал моим наставником. Он родился в Германии и был отправлен в Америку к своей тётке незадолго до того, как его родители были арестованы фашистами. Больше он не видел их никогда. Ларри находился в Южной Африке по научной стипендии, изучая рост профсоюзного движения. Скоро он начал давать мне свои книги по Южной Африке и рассказывать мне об американской культуре битников. Он не был марксистом, но едко высказывался об охватившей Америку антикоммунистической фобии и о том вреде, который она нанесла рациональному мышлению. Расистские порядки в Южной Африке не переставали удивлять его. Студент Кейптаунского университета однажды сказал ему, что он только что на своей машине переехал и насмерть задавил «куна». Сначала Ларри подумал, что он имеет в виду енота.[7] Но когда он понял, что студент бесстрастно говорит о чёрном человеке, то впал в тяжёлую депрессию.

Пэтси имела друзей в Шестом районе – бьющем жизнью цветном[8] гетто, расположенном на склоне Пика дьявола рядом со Столовой горой.

Мы провели там много выходных в компании Зута и Маам (сокращенное от Мириам) – пары, которая жила в старом коттедже на узкой улице, круто спускающейся по склону. Пока Маам готовила экзотические малайские блюда, Зут скручивал для гостей «золз» (самокрутки с наркотиком). Он покупал марихуану на «Семи ступеньках», знаменитом притоне этого района, который там называли «деревом познания». Зут обожал бренди с кока-колой, поэтому мы брали на себя напитки.

Зут побывал в тюрьме на улице Роланда за хранение краденого. Он поражал меня рассказами о тюремных нравах и о том, как в тюрьме он курил наркотиков больше, чем за её пределами. Среди его друзей были Альф и Айзей, которые, по-видимому, изучали левые политические теории. Альф забавлял нас тем, что любую в мире проблему анализировал на смеси африканерского жаргона, называемого «тсотси-таал»[9], и высокопарного английского. «Nou se vir my mense (африкаанс – скажите мне, приятели), в чём состоит причина? И в чём состоит следствие?» Затем он обычно наклонялся вперед с притворной свирепостью, обнаруживая недостающие зубы, и восклицал: «И в чьих, дьявол, интересах всё это?».

Как и Мириам, Айзей не пил и не курил и был главной опорой для своей семьи. Я встретился с Айзеем Стейном много лет спустя, когда он тоже был политическим изгнанником в Англии. Его сыновья Брайан и Марк Стейны играли в футбол в высшей лиге в клубе «Лутон Таун», а Брайан даже играл за сборную Англии. Айзею снился Шестой Район, который к тому времени в рамках апартеидной политики насильственных переселений снесли бульдозерами.

Маам, темнокожая, и внешне очень женственная, была членом Конгресса цветных – союзника АНК. Однажды после обеда, когда дом был полон едким дымом марихуаны, разразилась паника, когда в дверь постучались. Это были несколько наших друзей по политике. Одной из них была Соня Бантинг, первый коммунист, которого я когда-либо видел.

Ларри купил старый «Фольксваген-Жучок» и собирался уехать в Йоханнесбург, чтобы продолжить там свою исследовательскую работу. У меня тоже появилась возможность получить там работу, и я убедил Пэтси вернуться с нами.

Я начал работать в качестве сценариста в кинокомпании «Альфа-Фильм-Студия». Мы в основном снимали рекламные клипы для кино, для чего требовались хорошие навыки. Мне нравилась эта работа, и через год я получил возможность самостоятельно создавать клипы. Я жил в Хиллбрау в полуподвальной квартире вместе с Ларри, но часто переезжал к Пэтси, которая по-прежнему никак не могла устроить свою жизнь. Она снимала комнату поблизости, над джазовым клубом.

Хотя по стандартам моих родителей и школьных друзей моя жизнь была, несомненно, необычной, мне удалось найти работу и стиль жизни, которые меня устраивали. Но, что было ещё более важно, я жил за пределами узкой, ограниченной предрассудками жизни белой Южной Африки. Я чувствовал, что поскольку мне удалось преодолеть цветной барьер, я был свободной личностью.

Встреча с Робертом Реша и Думой Нокве – двумя лидерами АНК – произошла на вечеринке. Реша попросил меня уделять АНК один час в неделю, но тогда это у меня не получилось. 21 марта 1960 года начался на «Альфе» как спокойный день. Не происходило ничего необычного. Затем Ли Маркус, старшая сценаристка, которая работала на полставки, вошла в отдел с бледным и искажённым лицом.

– Ты слышал о расстреле? – спросила она меня. Её глаза были полны тревогой.

– Не-ет, – ответил я, предчувствуя что-то ужасное.

– Я только что слышала в машине по радио. Десятки африканцев были убиты полицией в Шарпевилле…

И я не успел спросить: «Где это?» как она добавила: «Это чёрный посёлок около Ференихинга».

– Боже! – воскликнул кто-то, – эти ублюдки-любители стрельбы.

Я бродил по территории «Альфы» в гневном состоянии. Затем, чтобы получить более достоверную информацию, настроился на Би-Би-Си. Около полицейского участка в Шарпевилле африканцы устроили демонстрацию против законов о пропусках и были беспричинно скошены пулями: в конечном счёте – 69 убитых и 179 раненых. Жертвами были мужчины, женщины и дети – все безоружные. Многие были убиты выстрелами в спину, когда они убегали. Это вызвало взрыв протестов во всём мире.

Мы слышали и видели военный самолёт-разведчик, гудящий в небе, и это усиливало мой гнев. Чёрные рабочие стояли рядом, что-то серьезно обсуждая между собой. Я подошёл, чтобы выразить соболезнования. Они сказали мне: «Это Южная Африка. Полиция – собаки».

Белые техники нашей студии, мастеровые, для которых родным языком был английский или африкаанс, тоже собрались вместе, как будто все чувствовали, что назревает национальный кризис. Они бессмысленно ухмылялись и глумились: «Не беспокойся, приятель, ты будешь в окопах вместе с нами. Мы, белые парни, или утонем, или выплывем вместе».

В те дни, которые последовали за расстрелом в Шарпевилле, я находился в беспокойном состоянии. Один напряжённый спор следовал за другим: внутри семьи, с друзьями и с коллегами. За пределами моего обычного непосредственного окружения мало кто из белых обнаруживал обострённое восприятие происходящего. Общее отношение было следующим: «Мы должны расстреливать из пулемётов как можно больше».

Чёрные рабочие на «Альфе» замкнулись в себя больше, чем когда-либо. Моё чувство опустошённости несколько ослабло, когда они показали мне листовку АНК, в которой осуждался расстрел и содержался призыв к общенациональному протесту и сжиганию пропусков. Это дало мне возможность почувствовать себя частью какого-то дела, направленного на устранение несправедливости. Но я почувствовал себя беспомощным сторонним наблюдателем, когда увидел в газетах фотографии вождя Лутули, сжигающего свой пропуск, после чего он был арестован вместе с тысячами других чёрных. Правительство объявило чрезвычайное положение и запретило АНК и Пан-Африканистский конгресс (ПАК). Я каждый день видел, как сделанные в Англии броневики «Сарацин» мчались по улице в направлении посёлка Александра, где жили чёрные рабочие «Альфы».

Что можно было сделать? Я с ужасом обнаружил, что внутри моего обычного круга общения ответа на этот вопрос не было. К сожалению, Ларри Соломонс в начале года вернулся в США. Единственным изменением было то, что пить стали больше. Я обвинил приятелей в том, что они «занимаются пустяками в то время, когда Шарпевилль и Александра горят». Я понял, что обманываю сам себя: невозможно было вести жизнь свободного и независимого человека, когда зверства, подобные шарпевилльским, могли произойти в любое время. Я чувствовал, что наслаждаюсь роскошью и лишь потакаю своим желаниям. Я корил себя за то, что не отозвался на просьбу Роберта Реши отдавать часть своего свободного времени АНК. Я не знал, как связаться с ним, и предполагал, что он и Дума Нокве, также как и Лутули, были арестованы.

Была Пасха, и я решил взять праздничный отпуск, чтобы съездить в Дурбан к одному из родственников, который был убеждённым коммунистом. Я нуждался в наставничестве со стороны кого-либо, кто бы знал, что делать. Пэтси решила поехать со мной и мы отправились на попутных машинах на субтропический берег океана в провинции Наталь. Мы остановились у одной из приятельниц-художниц, её звали Венди и она жила в квартире-студии на возвышавшихся над гаванью холмах Береа.

Она была взволнована, потому что из Англии прибыла с гастролями труппа Королевского балета. В первый же после приезда вечер мы с Пэтси оказались на вечеринке в честь артистов балета, организованной в доме одного из наиболее популярных людей местного общества. Шампанское лилось рекой и нас унесло в мир, в который Шарпевилль не мог вторгнуться.

На следующий день, когда мы страдали от похмелья, Венди сказала мне, что один из её соседей был «коммунистом вроде тебя самого». Я немедленно ухватился за шанс познакомиться, что и было сделано в тот же вечер. А между тем события быстро разворачивались. В то утро тысячи людей начали шествие в город из Като-Манора, расползающегося во все стороны посёлка из картонно-жестянных лачуг позади Береа. Их целью было дойти до городской тюрьмы и потребовать освобождения своих руководителей. Подобно реке, они разбились на несколько потоков, чтобы обойти полицейские заслоны. Группа демонстрантов была задержана прямо у наших дверей около спешно сооружённой полицией баррикады.

Это были мужчины и женщины всех возрастов, плохо одетые и в стоптанной обуви, безоружные – за исключением жалкого набора палок, которые несли с собой некоторые мужчины. А путь им преграждали шеренги полиции, направившие автоматы прямо на них. Люди молчали. Они сохраняли спокойствие и чувство собственного достоинства.

Белые жители этого пригорода спрятались по домам, нервно выглядывая из зарешёченных окон. Двое белых мужчин с пистолетами на поясах с гордым видом вышли на улицу и встали позади полицейской шеренги. Молодой бородатый чёрный, одетый в рваное пальто, вёл переговоры с командиром полицейских, который как башня возвышался над ним. Полицейские в цепи делали бесстрастный вид, но можно было разглядеть, как нервно дергались их пальцы на спусковых крючках. Я начал раздумывать, не присоединиться ли мне к жителям посёлка. Но до того, как я решился, толпа развернулась и мирно направилась обратно в Като-Манор.

Я узнал позже, что белая пара, сочувствующая АНК, сделала то, что я только собирался сделать. Основная группа демонстрантов сумела дойти до городской тюрьмы, где им приказано было разойтись. Эта пара, взявшись за руки, вышла вперёд под полицейские винтовки. Утверждали, что это помогло предотвратить ещё одну бойню.

Соседка Венди, молодая женщина с выразительными серыми глазами, нервничала, потому что её четырёхлетняя дочь застряла по дороге из детского сада. Я успокоил её, отметив, что демонстранты вели себя мирно. Она тоже была поражена шарпевилльским расстрелом и, как молодая мать, очень тревожилась. Венди представила её как Элеонору. После того, как Элеонора ушла (и это было примером иронии судьбы), я сказал Венди и Пэтси, что она очень хорошенькая. Венди, которая была «голубой», засмеялась и сказала, что она безуспешно домогалась Элеоноры в течение нескольких месяцев. Вряд ли кто-нибудь из нас мог предположить, как тесно моя жизнь будет связана с Элеонорой.

Грэхам Мейдлинген был ещё одним соседом. Он внимательно слушал, когда я излагал свои взгляды. Он спросил, знаю ли я кого-нибудь в, как он его называл, «Движении». Сначала я предположил, что он имеет в виду танцевальную труппу – интересовался ли он Королевским балетом? – но он объяснил: «это коллективное название АНК и его союзников».

Я назвал имя одной из двоюродных сестёр моей матери, Джакелины Аренштейн, которую я надеялся найти. Она проходила по тому же Процессу о государственной измене в 1956 году, что и Лутули, Мандела и другие. Во время судебных заседаний моя мать носила ей еду.

На следующий вечер Грэхам зашел ко мне.

– Роули, муж Джакелины, сидит в моей машине за углом. Полиция ищет его. Можно его пристроить у вас? Мой дом небезопасен.

Я спросил Венди, которая не возражала, но только на одну ночь.

Грэхам ввел долговязого неуклюжего человека в растрепанном костюме. Это был Роули Аренштейн, бородатый юрист, который помнил меня десятилетним мальчиком, когда я приезжал в Дурбан с моей мамой. С таким видом, будто он просто зашёл на чашку чая, он поинтересовался её здоровьем и пошутил о её любви к полнокровной жизни. Мы не ложились спать в течение нескольких часов, пока он рассказывал о Движении и о нынешнем кризисе. Он подчёркивал, что чёрное большинство имеет потенциальную мощь, которая может быть реализована через единство и организованность. Он поразил меня предсказанием о том, что правительство Национальной партии не продержится у власти и шести месяцев.

Роули не выказывал никаких признаков усталости и, казалось, мог продолжать беседу всю ночь. Хотя он слегка ошибся в своем предсказании – правительство продержалось ещё более 30 лет, но я никогда больше не встречал кого-либо, кто был бы столь полон желания так глубоко разъяснять ситуацию новичку.

Я сказал, что готов помочь в любой форме. Поскольку я не был известен полиции и поскольку мне доверяли, я сразу же был погружён в самые глубины подпольной борьбы. В течение следующей недели я превратился в его помощника и посыльного – к глубокому сожалению Пэтси, которой я полностью пренебрегал.

После той первой ночи я нашёл ему жильё в доме другого друга. Там в гараже был старый «Форд». Нам было разрешено им пользоваться, но ключ стартёра потерялся. Я поразил Роули тем, что завёл машину клочком фольги. Я перевозил записки между ним и Грэхамом и привёз ему парик жены Грэхама – Валерии Филлипс. Она была известной актрисой, которая послала Гарольду Макмиллану телеграмму протеста против бойни в Шарпевилле. Я возил Роули по ночам в различные надёжные места, где он обсуждал ситуацию с другими, которые так же, как и он, находились «в бегах». На одной из этих встреч он натолкнулся на Монти Найкера и Дж. Н. Сингха, которые были лидерами Индийского национального конгресса. Они громко хохотали над гримом друг друга, и лишь отсмеявшись, перешли к делу.

Меня направили по одному адресу в индийский квартал города, чтобы встретиться с Джеки, но я заблудился. Было темно, улица была забита народом, и поблизости не было ни одного белого. Я забыл название улицы, которую искал, и чувствовал себя неуютно. Я остановил наугад какого-то человека, который после того, как я назвал имя человека, квартиру которого я разыскивал, направил меня в нужную сторону.

Этот человек, г-жа Поннен, была, очевидно, хорошо известна в этом районе, потому что меня проводили прямо до её дверей. Я нервничал, раздумывая, не нарушил ли я каких-либо правил конспирации, спросив незнакомого человека, где она живет. А что, если человек, которого я остановил, уже отправился в полицию, дабы сообщить о странном белом человеке в индийском квартале, который разыскивал её? Эта мысль выбивала меня из колеи.

Когда я постучал, дверь открыла девушка-индуска. За ней следом вышла седая белая женщина лет пятидесяти, с пронзительными глазами и суровым выражением лица. Она поприветствовала меня чрезвычайно холодно и спросила, зачем мне была нужна г-жа Поннен. Когда я сказал ей, что пришел «повидать Джеки», она кивнула и разрешила мне войти, назвав себя г-жой Поннен.

Ещё будучи мальчиком, я был поражён внешностью Джакелины. У неё были длинные чёрные волосы, проницательные глаза и оливковый цвет лица. Её мать и моя бабушка были сёстрами, поэтому у неё было сильное семейное сходство с моей матерью. Джеки была рада меня видеть, но то, что она непрерывно курила, было признаком напряжённости. Две её юные дочери, такие же темноглазые и задумчивые, как она, играли в квартире. Джеки было интересно узнать, что побудило меня присоединиться к Движению.

Вера Поннен подала чай и внимательно слушала. Как и Джеки, она непрерывно курила. Я узнал, что Вера была «кокни»[10], что она приехала в Южную Африку в возрасте восемнадцати лет и вышла замуж за Джорджа Поннена, одного из профсоюзных лидеров. Джеки была сдержанным человеком и употребляла вежливые выражения, тогда как Вера, в отличие от неё, говорила резким голосом и постоянно бранилась. Её настроение менялось, между приступами кашля, от веселья до гнева. Она прямо заявила мне: «Я стала коммунисткой в возрасте шестнадцати лет. Я дралась с Мосли и его фашистской бандой на Кейбл-стрит. Этой страной управляют фашисты, которые хотели бы, чтобы в войне победил Гитлер. Но я скажу тебе, – тут она зашлась в приступе кашля, – я скажу тебе, что эти поганые ублюдки на этот раз зашли слишком далеко. Африканцы пришли в движение. Они не намерены больше терпеть эту муть».

Джеки передала мне чемодан с бельём для Роули и я уехал, оставив Веру кашляющей в ванной так, будто она собиралась умирать.

Пэтси и я сопровождали Роули в Йоханнесбург, где ему нужно было встретиться с ушедшими в подполье лидерами Движения. Было ужасно холодно, и я убедил его одеться как человеку из богемы Хиллбрау – джинсы и плотный свитер с высоким круглым воротником типа поло. Для Роули, который сбрил бороду и обычно одевался в костюм и галстук, это была хорошая маскировка. В магазине, специализирующемся на персидских коврах, мы получили указание подождать на углу улицы, около библиотечного сада. В назначенное время около нас остановилась машина, водитель посмотрел на нас, кивнул, и мы сели в машину. Шляпа шофёра была надвинута ему на лицо, воротник пальто был поднят. Я почувствовал, будто я живу в мире одного из фильмов Альфреда Хичкока. Водитель несколько раз нервно посмотрел на Роули, а затем впал в неудержимый смех.

– Боже мой, Роули, – наконец выпалил он, – я подумал, что по ошибке подцепил пару бомжей. Чёрт, я бы никогда не узнал тебя.

Я позже узнал, что водителем был Уолфи Кодеш, ветеран Движения, который нарисовал лозунг Коммунистической партии на стене в Йовилле, когда я был ещё ребёнком. Мы стали друзьями на всю жизнь. Уолфи взял на себя обязанность помогать Роули, а я вернулся обратно на работу в «Альфа Филмз».

Роули познакомил меня с Движением в Йоханнесбурге и я стал членом чрезвычайного комитета Конгресса демократов (КОД), организации белых, которые поддерживали АНК. Все в этой группе были гораздо старше меня, за исключением привлекательной Лули Калинкосс, которая позднее стала специалистом по истории рабочего движения. Я узнал среди них владельца магазина ковров, который с полудюжиной других людей входил в состав группы. Я поначалу не знал их имен и профессий и позднее, когда сошелся с ними поближе, был удивлён, обнаружив, что никто из них не был евреем. Я работал, пребывая в заблуждении, что единственными белыми, которые были озабочены расовым угнетением чёрных, были евреи.

Час в неделю, который Роберт Реша просил меня уделять Движению, постепенно расширялся, захватывая практически всё моё свободное время. Комитет КОД готовил и секретно печатал листовки. Мне было поручено распространять их в районе Хиллбрау. Я вовлёк друзей, и мы таскались по ночам по улицам, засовывая листовки в почтовые ящики и под двери. Листовки требовали освобождения всех арестованных, отмены чрезвычайного положения и замены апартеида демократической системой. В нескольких случаях мы засыпали листовками улицы города с крыш домов. Мы выходили командами, вооружённые кистями и краской, и рисовали лозунги на стенах. Нам следовало соблюдать осторожность, поскольку была велика опасность попасть под арест.

Один из наших был арестован, когда беспечно швырнул листовки в полицейский участок в Хиллбрау. Мы не знали о причине его исчезновения, и я пошёл к нему на квартиру, чтобы разузнать. Его отец открыл дверь и в раздражённом настроении попытался схватить меня. «Во что вы втянули моего сына?», – потребовал он ответа. Я попытался посоветовать ему найти адвоката, но он был намерен всыпать мне, пока его жена звонила в полицию. Я не мог сделать ничего другого, кроме как сбежать оттуда.

Дурбан показался мне пленительным и когда один из клиентов «Альфы» – расположенное там рекламное агентство, предложило мне перейти в их отдел кино и телевидения, я с большой радостью принял это предложение. Мои отношения с Пэтси были напряжёнными. Они то прерывались, то возобновлялись отчасти из-за девятилетней разницы в возрасте, но в большей мере из-за того, что она никак не могла преодолеть свою привязанность к художнику, который бросил её. Я импульсивно предложил ей выйти за меня замуж и когда и семья, и бывшие школьные друзья попытались вмешаться и отговорить меня – по многим причинам, включая тот факт, что она не была еврейкой – я становился всё более твердым в своём решении. Ответ Пэтси не был окончательным, и мы договорились рассматривать наш брак как испытание. Мы поженились в суде магистрата Йоханнесбурга. После типичной вечеринки в духе Хиллбрау мы отправились в Дурбан.

Я нашёл коттедж в том же жилом комплексе, где жили Венди и Грэхам Мейдлингер. Элеонора разводилась и куда-то уехала со своей маленькой дочерью.

Фирма, которая наняла меня, была собственным агентством крупной транснациональной компании-производителя мыла и дезинфицирующих средств. Из нашего кондиционированного офиса на набережной Виктории в Дурбане мы могли черпать вдохновение, разглядывая через бухту завод, где производились товары.

Я вошёл в группу сценаристов и художников, разрабатывающих рекламные кампании по продвижению товаров. Мой непосредственный начальник, директор по творческим вопросам, приехавший из Англии, обычно говорил: «У меня есть такое чувство в желудочном соке…», перед тем, как решать насколько, на его взгляд, идея была хороша или плоха. Однако, в конечном счёте, решающее значение имело то, в какой мере одобрял идею отдел сбыта на самом предприятии.

С отменой чрезвычайного положения в сентябре 1960 года я начал общаться с многими людьми, которые были в тюрьмах, скрывались или просто отсиживались. Хотя АНК, равно как и ПАК, и Коммунистическая партия, оставались запрещёнными, остальные организации и участники Движения – КОД, Индийский конгресс и профсоюзы – возобновили открытую деятельность. Я подружился со здоровенным африканером Стивом Нелом, у которого была аптека на той улице, где располагалось так называемое «отделение для чёрных» Натальского университета. Чёрные студенты учились в ветхих помещениях, тогда как белые занимались в хороших зданиях на вершине холма. Группа студентов-членов АНК сделала заднюю комнату в заведении Стива своей штаб-квартирой. Среди них были такие лидеры АНК, как Джонни Макатини, который впоследствии представлял организацию в ООН, и Кгалакхе Селло, ученик клерка у Роули, который впоследствии стал членом правительства Лесото. Был среди них и Эрнст Галло, тоже студент-юрист, который жил в семье Стива Нела.

Эрнст был из Кейптауна. Его родителям пришлось побороться за то, чтобы он смог окончить школу, и он продолжал учёбу, изучая юриспруденцию по неполной программе. Как и другие, он был старше меня на несколько лет. Мы стали близкими друзьями. Каждую неделю после работы мы встречались с ним, чтобы идти продавать поддерживающую Конгресс газету «Нью Эйдж», которую доставляли в аптеку Стива.

– Нью Эйдж! Газета борьбы, – выкрикивали мы, обращаясь к рабочим, которые торопились на автобусы и поезда, доставлявшие их в посёлки.

Вера Поннен жила за углом от аптеки Стива. Наконец-то я познакомился с её мужем Джорджем, который находился под арестом. Он был коренастым мужчиной, который был первым профсоюзным организатором среди индийских рубщиков сахарного тростника. Он не торопясь вникал в поставленный ему вопрос, привлекал внимание собеседников пристальным взглядом и после этого давал предельно конкретный ответ. Он любил расслабиться в конце тяжёлого рабочего дня с помощью бренди и кока-колы. Вера, обычно неистовая и боевитая, к этому времени обычно также утихала. На заседаниях КОД, где она иногда имела острые разногласия с Роули, она цитировала «Поннена» – никогда не называя его по имени – и это, с её точки зрения, решало спор в её пользу.

Единственной другой личностью, к которой Вера относилась с почтением, был Мозес Котане, давний лидер Коммунистической партии и АНК, останавливавшийся у Понненов, когда бывал в Дурбане. Я встретил его там в один необычайно холодный день, и увидел их двоих в халатах, с шарфами, повязанными вокруг головы, за чашкой чая. Мне было очень трудно скрыть смех при виде Котане, считавшегося самым опасным коммунистом в стране, выглядевшим как «гого» (бабушка из чёрного посёлка).

Редакция «Нью Эйдж» была на Грей Стрит, в суматошном индийском торговом центре. Её возглавлял М. П. Найкер, который пользовался большим уважением. Под его опекой я начал готовить материалы для газеты. Помощником Эмпи, как его все звали, был молодой человек Ибрахим Исмаил Ибрахим, который был из мусульманской среды, о чём свидетельствовало его имя. Имена всех индийских товарищей подвергались сокращению и Ибрахима звали Эбе.

Напротив офиса «Нью Эйдж» находился «Лакхани Чемберс», сырое, похожее на лабиринт пребывавшее в жалком состоянии здание, в котором размещалось множество дышащих на ладан фирм. На одном из плохо проветриваемых этажей располагались тесные и перегруженные людьми помещения Индийского конгресса Наталя и Южноафриканского конгресса профсоюзов (САКТУ). Это место походило на железнодорожную станцию, поскольку рабочие непрерывно приходили и уходили. Билли Нэйр выделялся как самый динамичный деятель, и он пользовался огромным уважением. Бывали моменты, когда мне нужно было передать ему срочное послание, но если он принимал рабочих, ждавших очереди к нему, то он требовал, чтобы я подождал. Потом он объяснял, что профсоюзный офис – это то самое место, где рабочие должны чувствовать, что они идут первыми. Он любил выпить после работы и я иногда заглядывал вместе с ним в индийский ресторанчик, чтобы опрокинуть стаканчик-другой тростникового спирта – излюбленного напитка индийских рабочих.

Опять начали проводиться собрания. Постоянное место для них под безобидным названием «Социальный центр мужчин-банту» было поблизости. Поскольку большинству членов КОД, включая Роули, Веру и Джеки, в соответствии с Законом о подавлении коммунизма было запрещено выступать на собраниях, делать это поручалось мне. Зал неизменно был переполнен рабочими, находившимися в самом боевом настроении и низкими мелодичными голосами распевавшими на языке зулу революционные песни свободы. «Мы будем стрелять по бурам из пушек», было общей темой этих песен.

Меня представлял на сцене Стефен Дламини, президент САКТУ, который одевался в строгом стиле в костюм с красным галстуком и имел отменные старомодные манеры. Поскольку в задних рядах зала сидела группа офицеров и полицейских из Специального отдела, он объявлял, что не собирается раскрывать моё имя, чтобы не облегчать жизнь полиции. Профсоюзный активист по имени Джерри Кумало выходил, чтобы переводить меня, поэтому Стефен решил окрестить меня Кумало.

Позднее, когда в изгнании я стал писать стихи, я использовал псевдоним «АНК Кумало». После моей речи, однако, некоторые из молодежных лидеров решили дать мне имя «Вука Йибамбе», что на языке зулу означало «тот, кто готов прыгнуть на сковородку».

В том темпе, в котором я жил, было мало времени для семейной жизни. Пэтси не хотела заниматься политикой, и с обоюдного согласия и без всякой обиды она вернулась в Йоханнесбург. Наш брак продолжался шесть месяцев. Мне показалось было, что я не выполнил своих обязательств перед ней, но я был несколько успокоен, когда Вера и Джеки, которые выступали нашими советниками, сказали мне, что наши отношения никогда не выглядели жизнеспособными. По крайней мере мы расстались по-дружески, без дополнительных проблем в виде детей. Пэтси скоро вновь вышла замуж и родила ребёнка, но я никогда больше её не видел.

В конце мая 1961 года доктор Фервурд, главный архитектор апартеида, провозгласил Южную Африку республикой. АНК, возглавляемый Нельсоном Манделой (ушедшим в подполье, чтобы организовывать сопротивление), призвал к трёхдневной забастовке протеста. За несколько недель до этого мы уже работали на всех оборотах, чтобы обеспечить успех этого призыва.

Именно в это время я возобновил знакомство с бывшей соседкой Венди, Элеонорой, которая работала в центре города в книжном магазине. Она родилась в Шотландии, и в Дурбан её привезли ещё ребёнком. Между нами обнаружилось много общего, и скоро Элеонора распространяла листовки вместе со мной. У неё было много либерально настроенных друзей, и это способствовало расширению рядов крошечного КОД.

Перед самой забастовкой, когда мы должны были бы заниматься последними приготовлениями, часть из нас собралась в доме Роули, чтобы охранять его. Его несколько раз угрожали убить и мы получили информацию, что группа убийц вот-вот должна была нанести удар.

Я был в первой смене с Джонни Макатини. В два часа ночи нас сменили, и мы повалились спать в комнате на втором этаже. Только мы закрыли глаза, как в саду началась стрельба, сопровождаемая боевыми криками нашей стороны. Наши люди были вооружены только дубинками. Выскочив на улицу, я увидел две отъезжающие машины, за которыми гнались наши ребята. Схватив кирпич, я тоже погнался за ними, ободрённый тем, что двигатель одной из машин забарахлил. Хорошо бегая, я вырвался вперёд и в тот момент, когда машина дернулась и начала двигаться, я отправил свой снаряд в заднее стекло. Оно разлетелось. Почти одновременно я попал под огонь пассажира в маске. Я почувствовал жгучую боль в щеке и когда поднял руку к лицу, то почувствовал, как струится кровь. Я сжал кожу и выдернул кусочек свинца – осколок пули, отскочившей рикошетом.

Окна в доме Роули были прострелены. К счастью, потерь не было. Я узнал, что шесть налетчиков с нейлоновыми носками на головах одновременно подошли к передним и задним дверям дома. Седьмой, кравшийся по саду, столкнулся лицом к лицу с Галло, который поднял тревогу. Полиция, которая прибыла на это место через несколько минут, но не смогла задержать убегавших налётчиков, распространила версию о том, что столкновение произошло из-за наших внутренних распрей. Когда утренние газеты вышли с подробным описанием нападения и с сообщением, что «в одного из охранников попала пуля», я позвонил своим родителям, чтобы заверить их в том, что я цел.

Ну, а что касается того, что должны были подумать об этом происшествии мои наниматели, то я смог узнать об этом только после трёхдневной забастовки.

Трёхдневная забастовка была успешной только частично. Правительство мобилизовало армию и штыками заставляло людей идти на работу. В день провозглашения новой «Республики» небо было затянуто тучами. Белая Южная Африка и правительство Фервурда были осаждены внутри страны и оказались изолированными в международном плане. Насилие, использованное правительством, было важным уроком для освободительного движения. Наши активисты по всей стране задавались вопросом, можно ли расширять борьбу за свободу, используя исключительно ненасильственные средства.

И действительно, после неудачного покушения на Роули я поднял перед Эрнстом вопрос о том, что нам необходимо вооружиться. Как белый человек, я имел возможность получить лицензию на огнестрельное оружие. Моя зарплата позволяла купить его, и скоро я знакомил Эрнста и других с тем, как пользоваться новым пистолетом Браунинг калибром 9 миллиметров.

Моя фотография на первой странице «Натальского Меркурия» и подробное описание нападения на дом Роули привлекли внимание моих нанимателей к моей политической деятельности. Стало также ясно, что Специальный отдел полиции узнал, кто были моими нанимателями, и, как обычно в таких случаях, предупредил их о том, что я был опасной личностью.

Последовали вопросы о моей политической деятельности. Директор по вопросам творчества с пониманием говорил:

– Вы знаете, в Англии есть выражение: «Если в 21 год ты ещё не коммунист, то у тебя нет сердца. Но если в 31 год ты по-прежнему коммунист, то у тебя нет ума».

Директор-администратор агентства также не высказывал враждебности, хотя было ясно, что он озабочен. Из его кабинета, в котором мы обсуждали этот вопрос, он пристально смотрел через бухту на предприятие головной компании. Он напомнил мне о многообещающем будущем, которое я мог бы иметь в фирме. Смущённо откашлявшись, он сказал, что вынужден от имени правления фирмы задать вопрос, являюсь ли я коммунистом.

Я мог ответить немедленно и честно, что не был членом Коммунистической партии.

– Я заинтересован, прежде всего, в демократии в нашей стране. Когда я говорю о демократии, я имею в виду правление народа, для народа и посредством народа. В эти дни постоянно говорят о президенте Кеннеди. Он подчёркивает, что ответ на нынешние мировые проблемы лежит в демократической системе. Пожалуйста, передайте совету директоров, что я хотел бы, чтобы рекомендации президента Кеннеди были осуществлены в нашей стране.

Вскоре после этого я вступил в запрещённую Коммунистическую партию. Вера Поннен подошла ко мне и сказала, что ей официально поручено спросить меня, не хотел бы я стать членом партии. Она говорила об обязанностях и дисциплине, которые членство в ней влечёт за собой, и об опасностях. Она подчёркивала, что смысл членства в партии – служить рабочему классу. Я немедленно ответил утвердительно, поскольку считал большой честью то, что меня пригласили в партию.

Партия, как запрещённая организация, привлекала меня своеобразной мистикой. Было ясно, что многие из наиболее активных и уважаемых членов Движения сочувствовали партии и, возможно, были её членами. Правительство и сверхбогатые явно ненавидели партию, в то время как она пользовалась огромной популярностью среди чёрных, лишённых политических прав. Каждое упоминание о партии, будь то на митингах или в частных разговорах с рабочими, вызывало положительный отклик. Каждое упоминание о Советском Союзе всегда сопровождалось одобрительным рёвом толпы.

В Движение меня привело эмоциональное отвращение к расизму. Моей конечной целью было свержение апартеида. Но скоро я был втянут в дискуссии о том, что последует за ликвидацией расовой дискриминации. Ведь страна страдала от глубокого неравенства и несправедливости задолго до того, как в 1948 году правительство пришло к власти, как правительство апартеида. Капитализм без расовых барьеров, если такой вообще мог существовать, всё равно закреплял социальный раскол и неравенство. Я начал читать марксистскую литературу и с помощью Роули, Эрнста Галло и других начал заниматься чем-то вроде теоретической работы на основе марксизма. Вступив в партию, я попал в одну подпольную организацию с Роули, Верой, Селло и несколькими чёрными рабочими. Мы обсуждали марксистскую теорию и тайно распространяли партийную литературу. Не было никакого заговора с целью получить контроль над АНК или Движением. Подчёркивалась прежде всего необходимость для коммунистов вести за собой личным примером. Стратегия партии заключалась в том, что её непосредственной целью было добиться в союзе с АНК создания демократического государства посредством национально-освободительной борьбы. Это открывало бы возможности для движения дальше к стадии социализма.

Как и все остальные, я признавал ведущую позицию Москвы. На это были исторические причины, относящиеся ещё к социалистической революции 1917 года, которая привела к созданию коммунистических партий во всём мире.

Поражение Гитлера, в которое Советский Союз внес решающий вклад, и впечатляющие социально-экономические достижения, которые преобразили отсталую царскую империю, занимающую одну шестую часть земной суши, укрепляло этот престиж.

Наша партия никогда не критиковала Советский Союз по нескольким причинам. Прежде всего, для нас были достаточными историческая роль и основные достижения Советского Союза на ранних стадиях его существования. Свою роль также сыграли международная политическая и культурная изоляция Южной Африки. Идеологическое развитие нашей партии имело точками отсчёта 1917 и затем 1945 годы. Всё это также подкреплялось особенностями формирования нашего руководства. Белое руководство партии в начале 20-х годов произрастало из раннего большевизма. Это затронуло и чёрных лидеров, которые появились в 30-х годах, таких как Мозес Котане, Дж. Б. Маркс и Юсуф Даду. Даже разоблачение Хрущёвым в 1956 году преступлений Сталина не смогло поколебать основных идеологических позиций старой гвардии. Советский Союз сделал ошибки, но они будут исправлены. Это означало, что не было глубокого исследования внутренних противоречий в советской модели, которые позже привели к катастрофе. На моей памяти из старого руководства только Рут Ферст и Джо Слово высказывали в 60-х годах признаки критического отношения.

В июле 1961 года Эмпи Найкер пригласил меня прогуляться по берегу океана. Он конфиденциально сообщил мне, что Движение готовится принять решение об изменении стратегии. Репрессивная политика правительства убедила руководство в том, что одна только ненасильственная борьба не принесёт изменений. Мы были вынуждены ответить революционным насилием на насилие со стороны режима.

– Меня попросили обратиться к тебе, – сказал он под грохот прибоя, разбивающегося о скалы, – чтобы узнать твое мнение. Не хотел бы ты присоединиться?.

Я стал членом Натальского регионального командования «Умконто ве сизве» (что на языках зулу и коса означало «Копьё нации»: кратко – «МК»). Это имя возвращало к прошлому, к войнам сопротивления британскому и бурскому колониализму. Копьё было символом сопротивления.

Руководителем Натальского регионального командования был Кеник Ндлову, секретарь профсоюза портовых и железнодорожных рабочих. Его борода, очки и страстная манера публичных выступлений вызывали в воображении образ китайского революционера. Заместителем Кеника был Билли Нэйр, и его участие в командовании прибавляло мне уверенности. Ещё один профсоюзный деятель, Эрик Мчали, физически крепкий и тренированный, казался особенно подходящим для предстоящей работы. Нам нужен был ещё один член командования, и после продолжительного обсуждения мы выбрали новобранца в Движении, который выглядел многообещающе на курсах политэкономии, организованных САКТУ. Это был Бруно Мтоло, полный обаяния и добрых намерений. Для меня тот факт, что он работал электриком и вообще был мастером на все руки, был достаточно убедительным аргументом. Нам должны были понадобиться эти навыки.

Я был единственным, кто не был профсоюзным деятелем. Когда я поинтересовался, почему никто из ведущих членов АНК не вошёл в состав командования, то узнал, что Натальское руководство АНК ещё только обсуждало изменения в политике. Общенациональное руководство, однако, уже дало нам указание приступить к делу и начать набор активистов АНК из чёрных посёлков в местные структуры командования. Членами АНК были только Кеник и Эрик, поскольку в то время только африканцы могли состоять в АНК. Билли и я были членами союзных Конгрессов. Но членство в МК было открыто для всех.

Менее чем через месяц Билли сообщил мне, что мы вскоре должны будем пройти первичное обучение у одного из наиболее выдающихся товарищей в нашем Движении. Он сказал мне, что наш гость воевал с немцами в Северной Африке и что его прозвище было «Пустынная крыса». Мы поехали на небольшую плантацию сахарного тростника неподалеку от Дурбана и собрались во флигеле. Билли ввёл человека в рубашке с открытым воротником и в спортивном пиджаке.

Хотя нам было названо его кодовое имя, я узнал нашего гостя по фотографии с процесса о государственной измене. Это был Джек Ходжсон, один из руководителей «Легиона Спринбок» – антифашистской организации бывших военнослужащих, которая выступала против Национальной партии в первые послевоенные годы. Его подход к занятиям был конкретным и он показывал нам всё, начиная с того, как использовать паяльник, и кончая тем, как растирать химикаты до тонкого порошка.

Он насыпал химическую смесь, содержащую сахарную глазурь, в ложку и осторожно добавил каплю кислоты из пипетки для глазных капель. Порошок воспламенился и мы были поражены как школьники на занятиях по химии. Проблема, конечно, заключалась в том, как добиться того же результата, не добавляя кислоту напрямую. Для этого был необходим какой-то механизм замедленного действия.

Широко улыбаясь, он достал презерватив: «Англичане называют эту штуку французским письмом, а французы – английским пальто. Мы же намерены использовать его для тех целей, для которых ни англичане, ни французы его не предусматривали».

Сначала он насыпал в презерватив чайную ложку химического состава. Затем достал маленькую желатиновую капсулу – такую, в каких обычно содержатся медицинские порошки – и сказал нам, что эти капсулы можно купить в любой аптеке. Открыв капсулу, он влил туда несколько капель кислоты, тщательно закрыл крышку капсулы и опустил её в презерватив. Он сказал нам, что обычно кислота разъедает стенки капсулы за 50 минут, при этом время может быть разным в зависимости от температуры и даже от атмосферного давления. Пока мы ожидали результата, он рассказывал об организации того, что он называл «операция», подчёркивая необходимость тщательного планирования и изучения обстановки перед нападением на цель.

Мы так погрузились в его рассказ, что забыли о презервативе. Вдруг блеснула ослепительная вспышка, сопровождаемая кислым дымом. Было поразительным, сколько взрывной энергии содержалось в чайной ложке этого порошка. «Сорок шесть минут, – отметил наш инструктор, посмотрев на часы, – достаточно времени, чтобы скрыться без хлопот».

Затем мы пошли в поле, чтобы проверить работу механизма замедленного действия на самодельной бомбе. Бомба была ничем иным как стеклянным кувшином, частично наполненным химической смесью. Презерватив был подготовлен тем же способом. Он был завязан узлом, помещен в кувшин, который был плотно закрыт крышкой.

Мы стояли рядом как гости на вечеринке Гея Фоукса, ожидая начала фейерверка. Я наслаждался видом звёздного неба над нами и моря сахарного тростника, простиравшегося во всех направлениях. Хотя нас для начала была маленькая группа, но я был полностью уверен в успехе нашей миссии.

Пока мы ждали, Джек напомнил нам, что действия, которые мы готовимся предпринять, не должны приводить к ранению или гибели людей. Нашими целями должны были быть неживые объекты.

– Мы посмотрим, как дела пойдут дальше, – сказал он, – но если кто-нибудь из вас знаком с рассказами Дамона Руньона, вам должны быть известны его начальные строки: «Нет в мире лучшего зрелища, чем дюжина мертвых полицаев, лежащих в сточной канаве». Ну, когда полиция ведёт себя как фашисты, я должен признать, что разделяю это чувство.

Билли подшучивал над ним, что он должен высказываться осторожнее, иначе у него будут неприятности с нашим руководством. Тогда я впервые услышал от Джека Ходжсона фразу, которую в последующие годы слышал бесчисленное количество раз: «Ну и пусть меня собьют в ярком пламени».

Он вновь посерьёзнел и предупредил нас о том, что мы должны придерживаться политики АНК и избегать человеческих жертв. Он отметил, однако, что если правительство будет продолжать нынешний курс, тогда, как это уже было с борьбой в других странах, например, на Кубе и в Алжире, нам придётся «снять перчатки». Я вспомнил Альфа с его «причиной и следствием» и увидел связь между Шарпевиллем и рождением МК. Но намерены ли мы были просто оказать давление на правительство, чтобы заставить его осуществить перемены, или мы хотели свергнуть его? Если последнее, то как? В то время я очень туманно представлял себе эти вопросы. Оглядываясь назад, и исходя из того, что Джек и другие руководители сказали нам, я понял, что стратегия ещё не была отработана до конца. Главным в умах практически всех нас была необходимость нанести ответный удар и этим показать, что режиму апартеида может быть брошен вызов.

Раздался громкий треск, сопровождаемый ослепительной вспышкой. Кувшин разлетелся на части. Мы ожидали более громкого взрыва. «Чёрта с два, – ответил Джек, – мы не хотим привлекать нежелательного внимания». Дальше он объяснил, что необходимо использовать более прочные емкости для того, чтобы химическая реакция вызвала более мощное давление, нежели получаемое в стеклянном кувшине.

После приезда Джека мы получили указания от Национального верховного командования из Йоханнесбурга. Дата проведения первых операций МК была назначена на 16 декабря 1961 года. Когда Кеник Ндлову сообщил нам об этом, послышались приглушённые возгласы одобрения. Этот день, известный в народе как «День Дингаана», был провозглашен правительством выходным днём. Он был переименован в День согласия в память о «битве у Кровавой реки», где 16 декабря 1838 года буры нанесли тяжёлое поражение «импис» – бойцам короля зулу Дингаана. Буры поклялись богу, что они сделают этот день священным, если он отдаст врагов в их руки.

Мы получили указание атаковать правительственные здания, особенно тех ведомств, которые были связаны с политикой апартеида. Нам также напомнили о необходимости избегать человеческих жертв. Вечер за вечером мы растирали химикаты в задней комнате аптеки Стива. Нам нужно было 20 килограммов «смеси Джека» для того, чтобы сделать четыре бомбы. Это была довольно тяжёлая работа. Вместе с тем, этими химикатами, которые оставляли отчетливый пурпурный след, легко было запачкать одежду и кожу. Поэтому нам нужно было быть чрезвычайно осторожными, чтобы не оставить за собой цепочки следов.

В то время в дом Роули и Джеки, в котором я жил, часто приезжал фотограф из Питермарицбурга, который заинтересовался КОД. Его имя было Том Шарп, и он позднее стал знаменитым автором фарсов. У меня всегда была потребность в транспорте, и Том охотно предоставлял мне свою машину. За несколько суток до «дня X» мне понадобился транспорт, чтобы перевезти химикаты из одной мастерской в другую. Том был погружен в дискуссию с Джеки о пьесе, которая ему давалась с трудом, и, как всегда, согласился дать мне машину. Я возвратился в дом Роули после полуночи. Том терпеливо ждал свою машину. Я отдал ему ключи и рухнул в кровать от изнеможения. Том возвратился через несколько минут и спросил, что я делал с его машиной.

Всё внутри машины было покрыто тонким слоем пыли от химикатов, которые, очевидно, просыпались во время транспортировки. Я тут же придумал объяснение о перевозке окрасочного оборудования одного из своих друзей и поспешил помочь вычистить машину. Я обругал себя за неосторожность, очень надеясь, что другие не повторят моей ошибки.

К 16 декабря мы были готовы. Мы аккуратно обернули каждую бомбу в рождественскую обёрточную бумагу и передали их различным боевым группам. Я встретился с Бруно и с глубоким неудовольствием обнаружил, что тот сильно пьян. В ответ на мой вопрос он раздраженно щёлкнул языком и сказал, что выпил только одну порцию. Целью для нашей группы был большой правительственный комплекс, из которого чиновники апартеида осуществляли полный контроль над тысячами африканцев, пытавшихся найти работу или получить разрешение на проживание в Дурбане. Это место охранялось подразделением муниципальной полиции, которую из-за цвета их формы прозвали «чёрные Джеки». Мы заметили, что ближе к ночи им становится скучно, и они садятся вместе около костра, попивая пиво. Мы уже спрятали мешки с песком в высокой траве около бокового входа в здание. Сразу же после полуночи наша группа осторожно приблизилась к зданию. Бруно подготовил взрыватель замедленного действия и приготовился в последний момент влить кислоту. Я подошёл с другой стороны дороги, держа в руках «рождественский подарок». Третий подрывник возился с мешками с песком, а четвертый наблюдал за обстановкой вокруг. «Чёрные джеки» были погружены в беседу на другой стороне здания.

Я снял обёрточную бумагу и положил созданную нами бомбу к двери. Бруно положил капсулу с кислотой в презерватив, содержащий воспламеняющий порошок, и привёл бомбу в боевую готовность. Мы обложили бомбу мешками с песком, чтобы направить взрывную волну вовнутрь, после чего растворились в разных направлениях.

Я пошёл прямо домой. В доме Роули уже не было света. Я плюхнулся в кровать, но не мог заснуть. Я остро осознавал, что в этот день мы творили историю, а также размышлял, как воспринимают это другие. Я чувствовал облегчение от того, что наше подразделение выполнило свою задачу без потерь, но понимал, что успех зависит от того, насколько успешно сработает взрывчатка. «Конечно, она взорвётся, – в сотый раз говорил я себе, – техника столь проста».

Плакаты, провозглашающие создание «Умконто ве сизве», появились на улицах города одновременно с первыми операциями. В них подчёркивалось: «В жизни каждого народа приходит время, когда остаются только два выбора: покориться или бороться. Это время пришло в Южную Африку. Мы не покоримся, а будем сражаться всеми средствами, которые у нас есть, в защиту наших прав, нашего народа и нашей свободы».

Заголовки на всю страницу в газетах сообщали об успешных взрывах бомб в правительственных зданиях в Йоханнесбурге и Порт-Элизабет. Дурбан упоминался слабо.

Взрывные устройства были подложены к главному бюро по выдаче пропусков и к Департаменту по делам цветных и индийцев, а также к зданиям муниципалитетов. В нескольких местах начались небольшие пожары, но бомбы не взорвались.

Билли и Кеник особенно рассердились на Бруно, который готовил небольшие порции химикатов для взрывателей замедленного действия. Было похоже на то, что составы были приготовлены неверно. Когда Бруно за несколько часов до операции передавал им устройства замедленного действия, они оба заметили, что он был сильно пьян. Бруно предупредили, что он пьёт слишком много и что это больше нетерпимо.

Он впал в хандру. К этому времени я с ним подружился и попытался утешить его после заседания. Он отрицал все обвинения против него и заявил, что покажет себя в будущем.

Жизнь стала для меня более сложной. Роули был полностью против изменения в стратегии Движения. В его доме бушевали споры об «авантюризме» в Движении. Он страстно листал работы Ленина и затем произносил утомительные критические речи, в которых заявлял, что эти акции были «анархизмом». Когда я приводил довод, что ненасильственная политика перед лицом жестокостей со стороны правительства вела к деморализации людей, он резко прервал меня:

– Народ! Проблема именно в этом. Мы не можем организовать массы и поэтому прибегаем к использованию пиротехники. Группа заговорщиков не даст нам решения. Прочитай, что Ленин писал о Бланки. Он выдвигает исчерпывающее обвинение именно этому типу отступничества.

Перед лицом Ленина я чувствовал, как ветер уходит из моих парусов, но, тем не менее, глубже закапывался в свои последние аргументы:

– Но Фидель Кастро начинал с маленькой группой. Мы должны как-то начинать. Мы должны показать, что есть и другой путь…

Я никогда не видел Роули таким сердитым. Но он не проявлял никакой враждебности по отношению ко мне. Он дал мне том Ленина и предложил, чтобы я прочитал работу об «анархизме».

Джеки пыталась сохранить мир, предлагая чая и домашние пироги с сыром.

– Революция зависит от организации масс, – разъяснял Роули спокойным, сухим тоном. – Революцию совершают массы, а не горстка заговорщиков.

Мы с Элеонорой зашли к Понненам. Вера была в приподнятом состоянии в связи с взрывами бомб.

– Боже! – воскликнула она. – Когда мы получили утренние газеты, я сказала: «Поннен, эта чёртова революция началась».

Поннен потягивал бренди с кока-колой и посматривал на нас своими водянистыми коричневыми глазами:

– Она так возбудилась, что должна была сбегать в туалет.

Страстно желая узнать их мнение о критической позиции Роули, я постарался изложить его взгляды как можно точнее. Я думал, что уже привык к буйному темпераменту Веры, однако свирепость её реакции застала меня врасплох.

– Чертовский ад! Вот тебе и Роули. Он неизменно против того, чтобы действовать. Всегда «массы, массы!» – как чёртовы заклинания. А он будет как учёный-талмудист цитировать Ленина до тех пор, пока коровы не придут домой.

Поннен попросил её успокоиться. Она покачала головой и продолжила в более спокойном тоне:

– Пойми меня правильно. Читать Маркса, Ленина, Розу Люксембург – даже какого-нибудь чёртова Кугельманшмугельмана – очень важно. Но никто из них не захотел бы, чтобы мы просто копировали их, чтобы мы имели слепую веру в них как в религию. Теория произрастает из нашей собственной реальности – не так ли, Поннен?

– Не знаю, откуда Роули взял эту теорию заговоров, – начал он. – АНК и партия запрещены. Мы не можем обсуждать проблемы публично. В любом случае, некоторые вещи могут обсуждаться только тайно. Насколько мы с Верой знаем, вопрос об изменении стратегии, об отходе от исключительно ненасильственных методов обсуждался в Движении. Некоторые из наших выступили против этого, но мнение большинства должно признаваться. Что касается анархизма, то это неорганизованное и, как правило, бесцельное насилие. Насколько я понимаю, Умконто задумано как организованная и дисциплинированная сила. В нашем положении мы не можем в одночасье создать массовую армию. Большевики сумели сделать это, поскольку русские рабочие и крестьяне уже находились в царской армии и они восстали. Мы должны начать малым числом, тайно и постепенно наращивать свои силы.

Поннен сделал длинный глоток своего напитка. Вера, Элеонора и я не могли отвести от него глаз.

– У Роули навязчивая идея об организации масс и он уже не понимает, что повторяет это как патефон, – усмехнулся он. Вера кивнула как покорный ребёнок. – Некоторые позиции заслуживают повторения, – продолжил он. – Нам нужны вооруженные акции. Я надеюсь, что эти взрывы приведут к полноценной вооружённой борьбе, когда мы сможем бросить вызов монополии режима на насилие. Но эти действия должны быть неотъемлемой частью общей борьбы народа. Они должны быть связаны с массовой борьбой в городских и сельских районах. Добиться этого, возможно, будет непросто. Время покажет.

Затем я был арестован. Это произошло на работе. Однажды утром директор по творческим вопросам с озабоченным видом появился в двери моего кабинета и сказал:

– Вас спрашивает полиция.

Двое полицейских стояли в его кабинете. В своих тускло-коричневых костюмах они выглядели совершенно чужими здесь, в мире рекламы. Более низкий из этой пары представился как лейтенант Гроблер. Это был жилистый маленький человек с рыжими волосами и усами, с беспокойными глазами, которые создавали впечатление бурной внутренней энергии. Он показал мне ордер на арест и сказал, что задерживает меня в соответствии с законодательством о чрезвычайном положении в Пондоленде.

Натальское отделение КОД выпустило брошюру в поддержку восстания племени мпондо против навязывания им вождей, назначенных правительством. Слова Гроблера вызвали у меня облегчение. Меня тревожила возможность ареста за подрывную деятельность, а не за выпуск листовок.

– Но мы находимся в Нагане, – сказал я. – Как вы можете арестовывать меня по законодательству, относящемуся к Пондо?

Это его ничуть не смутило. Меня доставили в полицейский участок, зарегистрировали, сняли отпечатки пальцев и заперли в камеру. Вот и сидел я в костюме рекламного агента, выглядя столь же несуразно, как и Гроблер в нашем агентстве. Я слышал о том, что Гроблер был недавно переведён в полицию безопасности из отдела по расследованию убийств и грабежей, где он приобрел репутацию умелого и беспощадного следователя.

Вместе с двумя другими деятелями КОД, в том числе и с Грэхамом Мейдлингером, я предстал перед судом в небольшой деревушке в Пондоленде. К этому времени я был секретарём КОД от провинции Наталь и мы трое составляли исполком провинциальной организации КОД. Роули устроил так, что нас выпустили под залог, поэтому к началу процесса мы разместились в единственной гостинице этой деревушки. Она была переполнена сотрудниками «Special Branch» – Специального отдела полиции из Дурбана. Было крайне интересно изучать «SB», как мы их называли, с близкого расстояния. Это была команда сердито выглядевших людей, которые играли в карты и пили до глубокой ночи. К своему удивлению, я обнаружил, что они то и дело ссорились друг с другом, прежде всего из-за разницы в зарплате. Это дало мне шанс познакомиться с одним из них, с тем, который особенно сильно сокрушался по поводу неравной зарплаты. Начался дружелюбный разговор. Его начальник, однако, сурово посмотрел на него, и он прервал беседу.

Из-за своего буйства полицейские утратили расположение управляющей гостиницей и её немногих постоянных обитателей. Мы же, три «коммуниста», были сдержанными в наших манерах, что составило резкий контраст с их поведением.

В ходе судебного заседания многие свидетели заявили, что они получили наши листовки по почте. Таким образом, дело со стороны государства развалилось, потому что судья поддержал наш довод о том, что законодательство о чрезвычайном положении в Пондоленде не может распространяться на нашу деятельность в Дурбане, откуда мы отправляли свои листовки по почте.

Мы уезжали из гостиницы в хорошем настроении. Управляющая гостиницей и её постоянные обитатели пожелали нам удачи, поскольку они увидели, что мы не были столь опасными и неприятными, как им представлялось вначале.

Несмотря на успешный исход процесса, я потерял работу. Мне была предоставлена возможность уволиться по собственному желанию, но я отказался из принципа. Я не скрывал своих политических взглядов. Многие сотрудники фирмы симпатизировали мне. Некоторые из них покупали у меня брошюры Конгресса и посещали заседания, которые мы организовывали дома для тех белых, которым хотелось больше узнать об АНК. Самым лучшим из них был молодой сценарист с чрезвычайно своеобразным складом ума и сильно развитым чувством юмора. Его звали Барри Хиггс. Вместе со своей подругой Сибиллой, которая работала в том же книжном магазине, что и Элеонора, он стал одним из активных членов нашего круга.

Отношение к белым, связанным с АНК, граничило с паранойей. Как и многие другие, ставшие жертвами преследований за свои демократические убеждения, я тоже почувствовал на себе неадекватную реакцию, которая насаждалась среди власть имущих. На митинге в Дурбане по случаю Дня прав человека я говорил о нашем требовании всеобщего избирательного права и закончил свое выступление лозунгом «Один человек – один голос!». Министр по делам банту[11] впоследствии отреагировал на это бранью в адрес белых коммунистов в Дурбане, которые «возбуждают банту» иностранными идеями. Я получил предписание, запрещающее мне посещать массовые мероприятия или встречи с участием более трёх человек. Вскоре после этого Конгресс демократов был запрещен на основании Закона о подавлении коммунизма. Хотя в КОД были члены, такие, как Роули и Вера, кто не скрывал своих коммунистических убеждений, в организации было и много людей, которые не были коммунистами.

Чтобы справиться с волной диверсий, правительство пошло по пути расширения своих полномочий. Оно попыталось провести через парламент драконовский закон, который позволял им подвергать их оппонентов домашнему аресту, задерживать подозреваемых без предъявления обвинения или суда на 90 дней, и который вводил более суровое наказание за диверсии, вплоть до смертной казни.

Чтобы ответить на вызов, брошенный нам правительством, Движение созвало специальное заседание на берегу океана на севере Наталя. Это было сделано для того, чтобы дать возможность принять участие вождю Лутули, который находился под домашним арестом в деревне Хрутвилль, где занимался выращиванием сахарного тростника.

Заседание началось на одной из фермерских усадеб этого района. Внезапно воцарилась тишина и к нашему собранию присоединился вождь Лутули, мужчина крепкого телосложения с глазами, полными юмора. В рубашке в клетку и в тёмных брюках, заправленных в веллингтонские ботинки, он выглядел так, словно только что закончил работу в поле. Он оглядел комнату и поприветствовал всех нас. Потом он тепло обнялся со старыми друзьями, такими, как Мозес Котане и Уолтер Сисулу.

Лутули председательствовал на заседании, которое он начал, превосходным баритоном первым запев «Nkosi Sikelela iAfrika» (Боже, спаси Африку). На заседании рассматривались последние действия правительства. Много времени заняло обсуждение необходимости приспособиться к новой ситуации и того, как мобилизовать оппозицию. Котане и Сисулу аккуратно направляли дискуссию. Выдвигались точки зрения о том, какие новые формы подпольной организации были нужны, включая необходимость укрепления нашего зарубежного представительства. Был сделан доклад об успешной поездке Нельсона Манделы за границу и о том, как он и Тамбо договариваются о предоставлении Движению различных видов помощи. Никто не ставил под сомнение необходимость создания МК.

Во время перерыва, пока все ели, Билли предложил мне пройтись. Мы пошли по тропинке, ведущей к полю сахарного тростника, где встретили Кеника и плотно сложенного товарища, которые ушли с заседания раньше нас. Это был Джо Модисе – один из старших командиров МК. Мы дали ему краткий отчет о нашей деятельности. Но вместо того, чтобы похвалить нас, он сделал нам строгий выговор за недостаточную активность.

Кеник отметил, что подразделения МК в Трансваале использовали динамит.

– Не могли бы вы достать нам немного динамита? – спросил он. – Есть пределы того, чего мы можем добиться применением самодельных бомб.

Модисе рассердился и прорычал:

– Мы добываем по несколько шашек на шахтах. Проявите собственную инициативу.

Но перед тем, как мы смогли ответить на вызов Модисе, нас пригласили на другую встречу. Весь состав натальского командования МК собрался на одной из квартир в Дурбане. Мы не знали повестки дня до тех пор, пока не появился Билли Нэйр, который привёл Нельсона Манделу. Прозванный «Чёрным Пимпернелем», он только что тайно вернулся в страну.

Бородатый, в рубашке и брюках цвета хаки, он возвышался над нами, пожимая всем нам руки. С серьёзным выражением на лице, он выглядел как истинный командир. В хорошо продуманных выражениях он отметил, что начальные диверсионные операции были первыми выстрелами в борьбе, которая перерастёт в партизанскую войну, если правительство не удовлетворит наших требований.

Через несколько дней пришла тяжёлая новость о его аресте. Он был схвачен на автомагистрали в двух часах езды от Дурбана. Полиция устроила засаду на дороге и Мандела, который изображал из себя шофёра в машине одного из друзей, был задержан по наводке полицейского осведомителя.

Через несколько дней Манделу доставили в суд Йоханнесбурга. Он был обвинён в выезде из страны без паспорта, в организации забастовки 1961 года и приговорён к четырем годам заключения, которые ему предстояло провести на острове Роббен, неподалеку от Кейптауна, в тюрьме с особо строгим режимом.

Мы мобилизовали все возможности МК для того, чтобы выразить протест против его ареста. К тому времени у нас было значительное число подразделений по всему Наталю. Мы обучали эти группы использованию самодельных бутылок с зажигательной смесью и поэтому смогли начать атаки на грузовые поезда, правительственные здания, на крупные плантации сахарного тростника и австралийской акации. По всему Наталю бушевали пожары, причинившие немалый ущерб. Но мы нуждались в более мощной взрывчатке.

Одна из наших групп сообщила о существовании склада динамита около тихой деревушки неподалеку от Дурбана. Он был создан строительной компанией, занимавшейся расширением дороги. Элеонора собрала корзинку с продуктами для пикника и мы поехали на разведку. Услышав динамитные взрывы, гулко отражающиеся в холмах, мы расстелили в тени дерева одеяло для пикника и отправились на изучение обстановки. В стороне от дороги участок земли был основательно огорожен колючей проволокой. Внутри было здание, окрашенное в красный цвет. Мы сделали вывод, что это и был склад динамита. Мы видели, как два человека подъехали на грузовике, отомкнули замок на воротах ограждения и открыли дверь склада. Не обращая на нас никакого внимания, они погрузили на грузовик несколько ящиков и уехали.

– Единственный способ забраться вовнутрь, это с помощью ножниц для резки проволоки, – отметил я.

– Было бы проще, если бы мы имели ключ к висячему замку, – ответила Элеонора.

– Жирно будет.

– Вовсе нет, если мы сумеем подобраться поближе и посмотреть на марку замка и номер его серии, – сказала Элеонора.

Поскольку поблизости никого не было, мы пошли невинно прогуляться около ворот и Элеонора сумела основательно рассмотреть замок.

Она провела несколько дней в хозяйственных магазинах. Я сомневался, что ей удастся найти то, что она искала, и настроился на необходимость использовать ножницы для проволоки. Тем не менее, она поспорила со мной на выпивку, что справится. Через несколько дней мы встретились в нашем излюбленном месте. Она сидела за столом под пальмой с холодным и неприступным видом. Когда я сел рядом, она подала мне ключ и сказала: «Я предпочитаю джин с тоником».

В одну из ночей наша группа подъехала на легковой машине-фургоне к складу динамита. Мы уже знали, что единственный сторож в этот час сидел и пил в местной африканской забегаловке. Я вставил ключ Элеоноры в висячий замок и когда он открылся со щелчком, то решил на следующий же день купить ей розы.

Бруно начал монтировкой выламывать дверь склада. Под его опытной рукой дверь распахнулась с громким треском. Со всем возможным проворством мы стали носить ящики динамита в машину и так нагрузили её, что двоим из нас пришлось лечь поверх ящиков.

– Поехали! – крикнули мы водителю, который оставался около машины и не знал о содержимом ящиков.

Мы дико мчались по ухабистому просёлку, избегая шоссе. Мы не предполагали такого улова и нам предстояло найти большее помещение для его хранения, чем мы изначально предполагали. Это был период каникул и дело кончилось тем, что мы временно спрятали наш груз в одной из школ, в которую имели доступ.

На следующий день огромные заголовки в газетах возвестили: «Около Пайнтауна похищен динамит». Водитель, который возил нас туда, увидел этот заголовок и тут же врезался в другую машину, проехав на красный свет. Он-то думал, что мы забирали подпольные листовки.

Времени праздновать наш успех не было. Я отправился в библиотеку и сделал заказ на раздел «Горное дело». Там я обнаружил то, что искал – книгу, в которой была глава о безопасном хранении динамита. Там упоминалось о соблюдении вполне очевидных предосторожностей, например, о том, что нельзя зажигать спички рядом со складом. Я подумал о монтировке, которой Бруно взламывал дверь склада, крушащей металл и рассыпающей искры во все стороны. Предполагалось также, что перевозить динамит можно со скоростью, не превышающей 20 миль в час. Я вспомнил о дикой гонке, когда мы уходили от склада. Но, по крайней мере, всё это было уже в прошлом.

Что меня беспокоило, так это предупреждение: «Динамит необходимо хранить вдалеке от жилых районов и в специальных помещениях, в которых можно поддерживать умеренную температуру».

Я представил себе школу, взлетающую на воздух в дурбанской жаре. Мы справились с непосредственной опасностью, установив вентилятор в школьной кладовой, и вскоре сумели вывезти оттуда наш груз. Мы захватили так много, что смогли поделиться с Йоханнесбургом и другими регионами. Всё остальное мы спрятали в надёжных местах вокруг Дурбана.

Наличие мощной взрывчатки означало, что наши подразделения могли перейти в наступление: разрушать помещения бюро по выдаче «пропусков» и взрывать железнодорожные линии. Мы продолжали избегать человеческих жертв.

Мы решили провести специальную операцию против системы энергоснабжения Наталя. Я провёл много дней, разъезжая на мотоцикле и изучая расположение сети мачт электропередачи, отходящих от стратегических электростанций. Мы выбрали три особо важных мачты, подрыв которых, по нашему мнению, мог вызвать максимальное прекращение подачи электричества в регион.

Билли командовал одной группой, Бруно – другой, а я – третьей. Мы решили нанести удар одновременно, сразу же после наступления темноты. Я повёл свою группу через плотный кустарник, вверх по склону холма к большой мачте. Элеонора, которая должна была увозить нас после операции, оставалась в машине.

Мы тщательно прикрепили динамитный заряд к каждой опоре мачты. Каждый заряд состоял из четырёх шашек динамита, плотно связанных между собой. Детонатор со взрывателем был вставлен в один из этих зарядов. Мы размотали детонирующий шнур, который выглядел как электрический кабель, и соединили им все четыре динамитных заряда. После того, как заряд с детонатором взрывался, ударная волна должна была передаться по шнуру и почти одновременно подорвать другие заряды.

Когда мы всё установили, мы наполнили капсулу кислотой, поместили её в презерватив с устройством замедленного действия и прикрепили его к концу взрывателя. Порошок для презерватива был приготовлен в этот же день и был проверен на надежность. Мы ещё раз проверили нашу работу, чтобы убедиться, что всё в порядке, и вернулись к машине.

Через 40 минут Элеонора и я были уже дома, высадив по пути наших компаньонов. К этому времени я переехал от Роули в коттедж Элеоноры. В последнее время Специальный отдел полиции взял за обыкновение навещать дома ведущих активистов немедленно после взрывов бомб для того, чтобы проверять, где мы были. По нашим прикидкам, мы имели ещё пять минут до того, как мы узнаем, насколько успешной была наша операция.

Долго ждать не пришлось. Внезапно наш коттедж погрузился в темноту. Мы выбежали наружу, чтобы оценить масштабы «затемнения». На всей улице не было ни огня. Мы совершили краткую пробежку вверх по холму в парк, из которого был хороший вид на город. Отсюда можно было видеть центр города, гавань и набережную в районе пляжей. Жуткая темнота окутала весь город. Мы обнялись и станцевали джигу в парке.

Помня о рейдах Специального отдела, мы помчались назад в наш коттедж. Элеонора нашла несколько свечей и мы расслабились в их свете. Через десять минут около нашей передней двери со скрежетом тормозов остановилась машина. Это был тот дружественный полицейский из Специального отдела, с которым мы разговаривали в гостинице в Пондоленде. Он приехал проверить, дома ли мы. Мы спросили его, знает ли он, что случилось со светом.

Он ухмыльнулся: «Вы прочитаете об этом завтра в газетах».

Сообщения о диверсии в Дурбане стали главными новостями как в самой Южной Африке, так и за рубежом. Снабжение города электричеством было прервано. Было нарушено также энергоснабжение прибрежных и внутренних районов провинции. Мы решили продолжать наступление, невзирая на усиливающиеся полицейские рейды, круглосуточную охрану стратегических объектов, и интенсивное патрулирование города армией и полицией. В наших ушах звенели слова Джека Ходжсона: «Когда они вынуждены будут охранять всё, что открывается и закрывается, у них не останется никого, чтобы контролировать народ».

Я продолжал вести двойную жизнь и в начале 1963 года поступил в университет на полный курс обучения. Мои интересы состояли больше в поддержании хорошей физической формы, нежели в учёбе, поэтому я завоевал место в команде по кроссу и скоро выступал за сборную университета. На одном из соревнований по кроссу мы выступали против команды полиции. Сотрудники Специального отдела присутствовали в качестве зрителей и не могли скрыть удивления, увидев меня в форме университетской команды.

Правительство начало подвергать домашним арестам тех, кто считался наиболее опасными оппонентами. Хелен Джозеф первой подверглась круглосуточному домашнему аресту. За ней последовали Уолтер Сисулу, Гован Мбеки, Джек Ходжсон, его жена Рика и многие другие. Такие лидеры, как Мозес Котане и Джо Слово, вслед за Тамбо ушли в изгнание, чтобы организовывать борьбу из-за рубежа. Я мог считать удачей, что мои передвижения были ограничены районом магистратуры Дурбана.

Когда Роули подвергся домашнему аресту от заката до рассвета, группа его сторонников устроила демонстрацию солидарности около его дома. Среди них были Эбе, Элеонора и Барри Хиггс. Все они были арестованы и оштрафованы за «создание общественных беспорядков». Признаки широкомасштабной полицейской операции усиливались. В соответствии с наложенным на меня режимом ограничения в передвижении я должен был раз в неделю являться в полицейский участок. В один из дней, когда я расписывался в регистрационной книге, дежурный сержант свирепо посмотрел на меня и сказал: «Если ты не уберёшься в Израиль, мы разделаемся с тобой здесь!»

Когда я натолкнулся на того сотрудника Специального отдела, который не выказывал признаков особой враждебности, он заметил, что удивлён тем, что я «ещё болтаюсь на свободе».

Я поставил перед Билли и Эмпи Найкером, которые, как и Роули, находились под 12-часовым арестом, вопрос о переходе на подпольное положение. «Мы сидящие утки», – доказывал я. Было ясно, что как только будет принят Закон о 90 днях, нас тут же заберут. Они колебались и не принимали решения, однако поручили мне организовать резервное Командование МК. Арест во время процесса о государственной измене и уход в подполье во время чрезвычайного положения привели к тому, что им не хотелось вновь покидать семьи.

Элеонора в особенности призывала меня действовать. Но поскольку я не получил ясных указаний уйти в подполье, я откладывал решение.

Когда я вернулся в наш коттедж во второй половине того же дня, то обнаружил её погружённой в работу. Когда мы въезжали в этот дом, в полу нашей спальни мы обнаружили люк. Он был под кроватью, которую Элеонора отодвинула. Мы открыли люк и посветили фонарём в черную дыру внизу. Там было много паутины, затхлый запах и каменное основание примерно в метре глубиной под балками пола. Я спустился в отверстие и пополз на животе вперёд до фундамента дома, но к моему разочарованию, не обнаружил выхода. Я попросил у Элеоноры бумаги и спалил паутину.

– По крайней мере у нас есть место, куда спрятаться, – отметила Элеонора, пока я вытряхивал паутину из волос.

Через пару ночей я нанёс тайный визит Билли. В соответствии с запрещающим предписанием нам нельзя было общаться друг с другом. Закон об аресте на 90 дней был принят. Полиция теперь имела полную свободу арестовать любого, кого они пожелают, без всякого объяснения и держать его в заключении на срок до 90 дней. В соответствии с разъяснением министра юстиции Джона Форстера, 90-дневные периоды могли повторяться «по эту сторону вечности».

Билли жил в здании около центрального рынка, называемом «Гималайя Хаус». Я оставался в соседней аллее, попросив мальчика из этого дома сходить позвать его. Билли был невозмутим и, как всегда, в хорошем настроении. Он сказал мне, что нужно сделать всё, чтобы избежать ареста. Я должен был позаботиться о том, чтобы запасное Командование могло действовать в случае массовых арестов. Он и другие, несомненно, будут задержаны. Никто не должен «раскалываться». Если наши люди устоят во время содержания под стражей, как это было во время чрезвычайного положения, то правительство вновь вынуждено будет вернуться туда, откуда начало. Он казался уверенным в себе, но у меня были сомнения. Мы обнялись и пожелали друг другу удачи. Следующий раз мы встретились через 27 лет.

В этот вечер я занимался тем, что пытался подтянуть свои университетские занятия. Я сидел до позднего времени, читая «Большие ожидания» Диккенса. Я особенно чувствовал сходство своего положения с попытками Пипа помочь своему благодетелю Абелю Магвичу скрыться от властей. «Не ходи домой», – был совет, который Пип получил от мистера Уолпоула, который предупредил его о надвигающейся опасности.

В два часа ночи раздался сильный стук в дверь. Я отложил Диккенса. В это время Элеонора быстро проснулась. Она помогла мне пролезть в люк и потом с трудом подвинула кровать назад поверх люка. Под полом было темно, хоть выколи глаза, холодно и пахло плесенью. Я был рад, что вычистил паутину. Сверху раздавались тяжёлые шаги. Судя по звуку, наверху ходили несколько человек.

Коттедж был маленьким. Прихожая сразу переходила в гостиную, соседствующую с кухней и спальной, откуда шла дверь в ванную. Задней двери не было. Самый беглый осмотр показывал, что меня там не было. Кровать, которая возвышалась над полом всего на насколько дюймов, не давала возможности спрятаться под ней. До тех пор, пока они не догадывались осмотреть пол…

Но что, если они заберут Элеонору в полицейский участок для допроса. Ведь тогда я никак не смогу выбраться. От этой мысли я похолодел сильнее, чем от холода пола, пробиравшего меня до костей.

Мне показалось, что прошла вечность перед тем, как Элеонора открыла люк.

«Это, конечно же, был Специальный отдел. Четверо, возглавляемые Гроблером, который пытался выглядеть непринуждённо. Он сказал, чтобы ты утром связался с ними».

Она была слегка потрясена, но держалась хорошо. Она сказала им, что больше не будет встречаться со мной, поскольку мы поссорились и я бросил её. Она показала на вставленную в рамку Хартию свободы, подписанную вождем Лутули, которая упала со стены и разбилась. Она сказала им, что разбила её о мою голову.

Пора было уходить. Я одел кепку и пальто. Мы быстро договорились о будущих контактах и я совсем собрался открыть переднюю дверь. Элеонора вовремя остановила меня. Поодаль на улице в тени стояла машина, в которой сидело четверо мужчин. Так что мы сидели в коттедже до утра, разговаривая шёпотом.

Примерно в 6 часов утра, как раз перед рассветом, машина завелась и Элеонора увидела, что полиция уехала. Она прошлась по улице до телефонной будки, как бы для того, чтобы позвонить, а на деле для того, чтобы выявить слежку в случае, если Гроблер оставил кого-то наблюдать за домом. Я подождал, чтобы убедиться, что за ней никто не идёт, перелез через стену и оказался на соседней улице. Держась в тени, я быстро ушел.

В ходе полицейских рейдов, проведённых по всей стране, были арестованы сотни подозреваемых, включая Билли и Кеника. Эбе и Бруно спали у себя дома и поэтому остались в безопасности. Уцелели и другие члены нашего резервного Командования – Дэвид Ндавонде и Стефен Мчали, возглавлявшие наши подразделения в двух важных чёрных посёлках, а также Аболани Дума, наш организатор в сельских районах.

Я поместил рекламное объявление в одной из газет: «Встреча художественной группы Феникс состоится в следующую пятницу». Это было сигналом к сбору нашего Командования. Время и место были обговорены заранее.

В одну из зимних пятниц в сумерках я незаметно проскользнул в городской ботанический сад. Один из моих друзей коротко постриг меня и я начал носить очки. На моей верхней губе начали появляться усы. Из тени я наблюдал, как Дэвид и Стефен вошли к сад и направились к скамье. Скоро за ними последовал Эбе. Я направился к ним.

Мы были рады видеть друг друга и обменялись новостями об арестах и о нашем положении. Мы понимали, что Специальный отдел прибегнет к одиночному заключению и допросам, чтобы получить дополнительную информацию об МК. Мы наивно думали, что от тех, кто уже был арестован, они ничего не узнают. Годы борьбы создали товарищество, которое вызывало глубокое чувство доверия друг к другу. Многое в нашей будущей работе должно было зависеть от Дэвида и от Стефена. Они оба были молодыми и энергичными фабричными рабочими, они не были известны полиции и имели хорошие связи в чёрных посёлках. Я сообщил им, что Бруно и Дума на свободе. Мы договорились о встрече, в которой примем участие все мы.

С тайной помощью Элеоноры мы создали подпольную штаб-квартиру в районе Клуф – маленькой деревни в 15 минутах езды от Дурбана в стороне от шоссе на Питермарицбург. Это был загородный район, где преуспевающие белые имели дома с обширными садами и многочисленными слугами. У родителей Элеоноры в этом месте был дом с участком, где никто не жил. Он был окружён плотным кустарником, рядом стояло несколько сараев. Там не было электричества, но был водопроводный кран. Эта территория была покрыта пышной субтропической растительностью – рай для птиц. Родители Элеоноры практически никогда здесь не бывали. Она спросила их, не позволят ли они студенту, изучающему ботанику, расположиться на этом участке для практических занятий. Родители хорошо относились к образованию и охотно согласились.

Я взял напрокат небольшой грузовичок, и мы начали чистить сарай и завозить самую простую мебель. Там была только одна закрытая комната, в которой мы спали. В шесть часов вечера уже темнело и мы проводили вечера в разговорах около керосиновой лампы. Пищу мы готовили на примусе и умывались из-под крана. Мы выкопали себе уборную и в течение двух недель жили в такой незатейливой обстановке. Нам нужны были деньги и было большим облегчением получить кое-что от Эмпи Найкера. Он посылал Элеонору в Йоханнесбург, чтобы получить средства для нас.

Примерно в это время на нас опять обрушилось несчастье. 11 июля 1963 года полиция безопасности произвела налет на ферму в Ривонии, неподалеку от Йоханнесбурга. Они арестовали высшее руководство Движения, включая Уолтера Сисулу и Гована Мбеки. Один из полицейских из Специального отдела похвастался Уолтеру Сисулу: «Мы отбросили вас на 20 лет назад».

Мы рассматривали участок в Клуфе только как временное прибежище. Однажды утром, когда мои усы отросли на респектабельную длину, я нарядился получше, сбрив щетину с подбородка. Одетый в костюм «сафари», я посетил местного агента по продаже недвижимости и с самым медовым акцентом, который мог из себя выдавить, сказал, что являюсь писателем, приехал сюда на отдых из Англии и ищу себе дом в этом районе. Суперрафинированная дама была отряжена показать мне несколько участков. Я в конечном счёте остановился на небольшом доме в другом живописном месте всего в 5 минутах езды от Клуфа. Скоро мы уютно устроились в нашей новой резиденции, где Бруно изображал из себя моего садовника, Эбе – разнорабочего. Бруно шутил, что всё это напоминает ферму в Ривонии, и говорил, что мы должны назвать это место «маленькой Ривонией». Мне не понравилось это предложение и я сказал ему, чтобы он не испытывал судьбу.

У нас были сложности в приобретении мебели. Денег у нас было недостаточно и мы сосредоточились на том, чтобы обставить вход и гостиную. Это создавало бы впечатление респектабельности в том случае, если бы агент по продаже недвижимости или какой-то нежданный посетитель оказались бы у входной двери. Ну, а спали мы на матрацах прямо на полу в спальных комнатах.

Дума, крестьянин, который, в отличие от всех остальных, слабо говорил по-английски, вернулся на нашу базу после успешной поездки в сельские районы Наталя. Скоро мы направили его в следующую поездку. Мы начали понимать, что уделяли недостаточное внимание сельским районам, потому что большинство наших кадров работали в городе. Однако Дума начал набирать много людей в члены МК и впервые мы начали чувствовать возможность создания сельской сети. Для развёртывания партизанской борьбы это имело бы неоценимое значение. Дэвид и Стефен сообщали об успешной реорганизации подпольной сети в Дурбане после полицейских рейдов. Мы начали разрабатывать планы возобновления диверсионного наступления, чтобы поднять дух наших сторонников. В то же время мы договорились о встрече с Эмпи Найкером и другими политическими лидерами, чтобы оценить изменившуюся обстановку и обсудить нашу стратегию.

Нам, как всегда, не хватало денег. Мы снова отправили Элеонору в Йоханнесбург и ожидали, что она вернётся в конце той же недели с деньгами. Это было облачное августовское утро. Дул сильный ветер. Я поднялся рано и пошёл вместе с Бруно нарубить дров. Большой ярко-зелёный с жёлтым кузнечик сел на траву поблизости. Импульсивно я поднял топор и разрубил его пополам. Бруно расстроился и запротестовал, сказав, что это принесёт нам несчастье. Я устыдился и принёс извинения. Пока я хоронил кузнечика, он наблюдал за мной и в глазах его был страх. Я попытался убедить его выбросить это происшествие из головы. «В конце концов, – заметил я, – удача вовсе не зависит от чего-то подобного». Но он немедленно напомнил, что я расстроился, когда он назвал наше место «маленькой Ривонией».

Бруно был сложным, интеллигентным человеком, и я сожалел, что расстроил его. Он должен был встретиться с Дэвидом и Стефеном после обеда на участке в Клуфе для того, чтобы передать им взрыватели замедленного действия. В соответствии с правилом «не знать лишнего», они не знали, куда мы переехали.

Я попытался приободрить Бруно, делая ему новое обличье. Я побрил ему голову и обстриг брови. Он одел очки и халат разносчика товаров. Он выглядел немного смешным, но совершенно непохожим на себя. У нас оставалось мало денег и продовольствия. Он взял наши последние десять шиллингов, чтобы купить немного мяса на ужин, и уехал. Происшествие с кузнечиком, по-видимому, было забыто.

К вечеру мы с Эбе начали чувствовать беспокойство. Бруно давно уже должен был вернуться. Вечер переходил в ночь, но его по-прежнему не было.

Как только возникают проблемы, на первый план неизбежно выходят опасения в надёжности человека. Мы начали строить догадки о том, что он, должно быть, отправился в забегаловку и напился. Даже на следующее утро, когда он по-прежнему не появился, мы ещё пытались выбросить из головы возможность его ареста. Мы раздражённо думали, что он не только напился, но и нашёл женщину и провёл с ней ночь.

В течение всего воскресения мы ещё надеялись, что он появится. У нас не было денег, транспорта и у нас не было желания уходить оттуда. В конце концов мы закрыли дом и спрятались в кустарнике, чтобы понаблюдать за обстановкой из относительно безопасного места. Сразу же после наступления темноты мы услышали, как к дому подъехала машина. Я вытащил пистолет и дослал патрон в патронник. К нашему облегчению это была Элеонора.

– В Клуфе неприятности, – сообщила она.

Когда мы рассказали ей об исчезновении Бруно, она немедленно пришла к выводу о том, что он арестован. Возвратившись днём из Йоханнесбурга, она навестила своих родителей. Полиция, которая нашла их через местного агента по продаже недвижимости, уже вышла на них с вопросами о «туземном бое», который был арестован на их участке в Клуфе.

Это сообщение означало, что нам нужно было немедленно убираться из этого дома. Элеонора на большой скорости отвезла нас в Питермарицбург. Там у нас было отделение КОД и нас скоро пристроили в безопасном месте. Встреча, которую мы назначили с Эмпи Найкером и некоторыми другими товарищами, должна была состояться на следующий день на нашей базе в Клуфе. Поскольку я был известен агенту по продаже недвижимости, офис которого располагался поблизости, и стал привычной фигурой на центральной улице Клуфа, то Эбе взял на себя обязанность отправиться в этот район и предупредить Эмпи и других об отмене встречи. В то утро я пожелал ему успеха и он сел на автобус в Клуф.

Элеонора приехала вечером с ещё более тревожными новостями: Эмпи Найкер и многие другие были арестованы предыдущей ночью. Многие из них были важными членами сети МК. Была тревога и за судьбу Стефена Мчали и Дэвида Ндавонде. Оба они пропали. Возникало ощущение, что и Эбе был арестован.

Поступили указания от Веры и Джорджа. Я должен был доложить о создавшейся ситуации в Йоханнесбург и остаться там, поскольку это было безопаснее. По-видимому во всех полицейских участках уже висели плакаты «Разыскивается» с моей фотографией и они считали, что было только вопросом времени, когда Специальный отдел разыщет меня.

Я не согласился и попросил Элеонору передать им, что поехать в Йоханнесбург и доложить следует ей. Я считал, что мне следует остаться в Питермарицбурге, поскольку с этой базы мы могли начать реорганизацию.

В этот момент Элеонора дала мне запечатанный конверт. Вера просила её отдать его мне, если я будут упрямиться. Это было краткое послание, написанное рукой Веры: «Товарищ! Приказ есть приказ. Он не может обсуждаться. Ты должен немедленно уехать в Йоханнесбург. Вера». Там был ещё постскриптум: «Удачи и будь осторожен».

Меня волновала безопасность Веры, которая этими арестами была поставлена под угрозу. Элеонора сказала мне, что Веру это тоже беспокоило. Мы договорились, что она возьмёт отпуск за свой счёт и будет жить у друзей. Вера и Джордж хотели, чтобы она через несколько дней уехала в Йоханнесбург, чтобы обсудить с руководством свою роль.

К следующему утру Эбе не появился и мы предположили худшее. Я чувствовал себя особенно скверно, так как выбор, кому ехать в Клуф, был между ним и мной. Я обнял Элеонору и мы договорились встретиться в Йоханнесбурге. По крайней мере это было какое-то будущее.

Приехав в Йоханнесбург, я встретился с Брамом Фишером, важной фигурой в подполье. Как один из ведущих адвокатов из знаменитой африканерской семьи, он пользовался уважением во многих кругах. Ему было около пятидесяти пяти лет, он был учтивым человеком с приятной улыбкой и седыми волосами, отливавшими серебром. Он расспросил меня об Элеоноре, которая докладывала ему о положении в Дурбане. Ясно было, что она ему нравится, и он сказал, что она напоминает его младшую дочь. В последующие недели он постоянно навещал меня. Большая часть его времени была занята проблемами, связанными с арестами в Ривонии. Удары, полученные Движением, держали его в огромном напряжении, тем более, понятно, что он нёс на своих плечах тяжесть управления арьергардными боями.

Тем не менее, он оставался спокойным, оживлённым и остроумным всё то время, пока занимался мной.

Ему помогала Хильда Бернштейн – воплощение женщины. Ей было за сорок лет и её муж, Расти Бернштейн, был арестован во время налёта на Ривонию. Хильда с её большими выразительными глазами излучала такую же стойкость, как и Брам. Она была ветераном Движения. Я раньше встречался с ней в доме Роули, когда она через Дурбан возвращалась из поездки в Китай. Я обнаружил тогда, что она, как и Поннены, отнюдь не сочувствовала критическим высказываниям Роули в адрес МК.

Прибыла Элеонора – с волосами, перекрашенными в чёрный цвет. Это сильно изменило её внешность. Товарищи в Дурбане считали, что она находится в опасности, и хотели отправить её из страны. После длительного размышления Брам попросил её подумать о возможности вернуться в Дурбан, потому что она могла сыграть важную роль в воссоздании подполья. Это, несомненно, было рискованно, но она согласилась, не моргнув глазом. Её больше заботила проблема перекраски волос в их естественный цвет.

Вскоре после этого газеты под заголовками «Разведённая блондинка задержана в Дурбане по Закону о 90 днях» сообщили об её аресте. Я завел календарь её содержания под стражей, вычеркивая очередной день перед тем, как лечь спать. Я погрузился в депрессию и время тянулось медленно. Джон Беззель, один из наших дурбанских новобранцев, работал в Йоханнесбурге и старался поднять моё настроение.

Однажды он привёз моих родителей повидаться со мной. Я почувствовал облегчение, когда узнал, что хотя они и испытывали беспокойство за мою безопасность, но не осуждали меня. Более того, они поддерживали меня. С того времени, как я включился в политическую деятельность, мать оказывала мне более или менее инстинктивную поддержку. Мой отец старался понять мою позицию (не без сильных аргументов против неё) и в конечном счёте начал уважать мои взгляды. Главным желанием моих родителей было, чтобы я уехал из страны.

Это всё больше выглядело как реальная возможность, хотя я поклялся себе, что никогда не уеду без Элеоноры. Брам сказал мне, что товарищи в Дурбане рекомендовали направить меня за границу на военную подготовку в качестве одного из бойцов наших сил, всё увеличивающихся за рубежом. Хотя он рассматривал возможность оставить меня в Йоханнесбурге для помощи ему, он не хотел отказать нашим товарищам в их просьбе.

В следующий свой приезд ко мне Брам привёз хорошие новости об Элеоноре. Ей удалось добиться перевода в госпиталь, и она нашла способ тайно передать оттуда записку. Что было ещё более важным, она считала, что у неё есть шанс бежать. Он передал мне её записку.

«Летенант Гроблер и другой сотрудник Специального отдела арестовали меня на работе. Они хотели знать, где находится Р. Меня держали в одиночной камере в центральной тюрьме и непрерывно допрашивали. Где находится Р.? Где находится взрывчатка? Я уверена, что Бруно стал сотрудничать с ними. Он, по-видимому, рассказал им о доме через 36 часов после ареста, потому что они произвели налёт на дом сразу же после того, как мы уехали. Есть много признаков того, что он даёт показания. Они знают практически всё о наших операциях и некоторые подробности обо мне, которые, насколько мне известно, знают только Билли и Бруно. Билли вообще не даёт показания. Полицейские говорят, что он очень упрям. Все следователи новые, кроме Гроблера, который лютует. Он много раз угрожал мне и в ярости таскал меня за волосы. Он антисемит и произносит напыщенные речи о том, как евреи злоупотребляют «христианскими» девушками. После того, как меня перевели сюда, моему отцу разрешили навестить меня. Он сказал, что полицейские хвастались о том, что туземец, пойманный в Клуфе, поет как канарейка и это при том, что они даже не тронули его пальцем.

Пусть тебя не тревожит то, что я нахожусь здесь – в форте Напье, в доме для умалишенных. Мне обязательно было нужно выбраться из тюрьмы, чтобы найти способ предупредить тебя о Бруно. Симулировать нервный срыв было несложно. Они не знали, что делать со мной. Я отказывалась есть в течение шести дней и создавала видимость депрессии и болезни. Они привели психиатра, который порекомендовал, чтобы меня перевели сюда. Я заперта здесь с примерно восемьюдесятью жалкими беднягами. Некоторые из них совсем свихнувшиеся, но удивительно, как скоро можно привыкнуть к таким вещам. Я установила здесь контакт с некоторыми из людей, которые мне симпатизируют, и есть возможность бежать. Нужен будет транспорт, чтобы забрать меня после того, как я выберусь отсюда. Я не знаю, сколько Специальный отдел будет терпеть моё присутствие здесь. Это предполагалось, как временная мера».

Брам внимательно посмотрел на меня. У него на уме было два основных вопроса. Первое, считаю ли я, что Бруно мог расколоться? Некоторые товарищи в Йоханнесбурге, которые имели с ним дело, считали, что это маловероятно.

Я размышлял некоторое время, поскольку мне было трудно сделать отрицательное заключение о товарище, находящимся под стражей, который, возможно, боролся за свою жизнь. Я ответил, однако, что это было возможно. Я рассказал о пьянстве Бруно, которое мы по большей части старались не замечать, и предположил, что это, возможно, таило глубоко запрятанные и поэтому незамеченные слабости. Второй вопрос, который Брам задал мне, относился к плану побега Элеоноры. Можем ли мы полагаться на её оценку? Я ответил положительно, но сказал, что её нервный срыв беспокоит меня.

Он назвал это «хитрой уловкой». Она была всего лишь второй белой женщиной, содержащейся под стражей по Закону о 90 днях и, по его мнению, власти были напуганы тем, что может произойти какая-то неприятность. Есть честные психиатры, которые решили на всякий случай поверить и перевести её из одиночного заключения в госпиталь или заведение для умалишенных. Он закончил вопросом:

– Ты ведь не находишь это письмо странным, не так ли?

– Нет, – засмеялся я, – она только неправильно написала слово «лейтенант». Но у ней всегда было плохо с правописанием.

Мы с нашей группой в Питермарицбурге начали готовить её побег. Но она осуществила его практически самостоятельно. Пока мы мучительно продумывали каждую деталь подготовки, она действовала.

Я получил первое известие от Джона Биззеля, который приехал, чтобы отпраздновать это со мной.

– Прекрасные новости об Элеоноре! – заявил он радостно.

Когда он увидел непонимающее выражение на моём лице, он воскликнул:

– Её побег! Ты разве не видел сегодняшних газет?

Я просматривал воскресные газеты, но не обратил внимания на маленькую заметку, в которой сообщалось о побеге. В ней кратко сообщалось, что Элеонора была под арестом, но исчезла. Вокруг Питермарицбурга были выставлены полицейские заслоны, и полиция разыскивала её.

Через несколько дней я услышал тихий шорох за входной дверью моей квартиры. Я ждал Элеонору, но, тем не менее, затаился и напряжённо слушал. Затем, не в силах больше сдерживать свое нетерпение, я распахнул дверь.

Тут я наткнулся на паренька в серых фланелевых брюках и спортивном пиджаке, с бледным лицом и тёмными волосами под кепкой. Я сначала отшатнулся от этой высокой хрупкой фигуры. Но затем я узнал проказливую улыбку. Это был момент триумфа. Элеонора и я танцевали по комнате.

Когда возбуждение от нашей встречи улеглось, она рассказала мне о своих похождениях. Они начинались с ареста на работе. Она попыталась спрятаться за книжный шкаф и выскользнуть через заднюю дверь, но полицейские проявили хорошую реакцию. Её держали в одиночной камере в женском отделении Центральной тюрьмы Дурбана, и Гроблер практически каждый день доставлял её в центр допросов.

– Он отчаянно хочет поймать тебя. Он хвастается, что всегда ловит того, за кем охотится, и что тебя повесят. Он всё время делал непристойные замечания насчёт еврейских мужчин, браня меня за то, что я водилась с тобой.

Она рассказала, что в полиции было создано ударное подразделение по борьбе с МК. Они выглядели более умелыми, нежели остальные, но по-прежнему полагались на традиционные методы поиска, систематически сопоставляя один след с другим, и полагаясь в основном на допросы. У них не было другого представления о наших стратегических целях, кроме следующего: «Вы собираетесь разрушить страну, чтобы она досталась русским».

Из разговоров, услышанных мельком в центре допросов, она знала, что ни Эбе, ни Билли не заговорили. Билли язвительно говорил, что они могут убить его, если хотят, но он не намерен открывать рот. После того, как они арестовали Эбе на базе в Клуфе, они отвезли его в уединённое место и избили до потери сознания, но всё равно ничего не узнали. Раскололся Бруно и ещё несколько человек. Специальный отдел хвастался, что Бруно начал говорить на другой день после ареста. Они сказали, что знают, как обращаться с уголовниками, раскрыв информацию о том, что он был вором, и отсидел несколько лет за кражу со взломом на железной дороге.

Стало ясно, откуда у Бруно такое мастерство, которое он проявил при взломе склада динамита. Мы слишком легко поверили ему, хотя по-настоящему его не знали. Если бы это было ошибкой только Элеоноры и моей, то мы могли бы сделать вывод, что причиной ошибки в оценке был перебор, вызванный комплексом вины белого человека, что привело к некритическому отношению к слабостям чёрного человека. Но Билли, Кеник и даже старшие товарищи в Йоханнесбурге были обмануты обаянием и способностями Бруно.

Элеоноре столь много надо было выплеснуть из себя, что она почти не умолкала. Оказалось, что катастрофа началась с ареста жены Стефена Мчали. Между нею и Стефеном возникли проблемы, и она сообщила полиции, где он скрывается. Возможно, шок от предательства жены был настолько силён, что, как выяснилось, он сам привёл полицию на встречу с Бруно в Клуфе.

Когда Элеонора поняла, насколько безвыходной была ситуация, её мысли повернулись к побегу. Она начала отказываться принимать пищу и затем стала заставлять себя плакать. Когда она увидела, насколько это привело СБ в озабоченность, она «открыла шлюзы». Был вызван психиатр. Он сообщил полиции, что в таком состоянии Элеонору нельзя допрашивать и предложил больничное лечение.

Они отвезли её в Форт Напье – большую психиатрическую больницу, переделанную из колониального форта и окружённую высокими стенами. Когда они проезжали через главные ворота, её предупредили, чтобы она не была «слишком умной», поскольку её собирались запереть в отделении особо строго режима для помешанных. Это было одноэтажное здание, которое отличалось от других решётками и проволочными сетками на окнах. Ожидание, когда откроют двери, было ужасным моментом.

Элеонора слышала изнутри здания стоны и вопли. Внутри него многочисленные пациенты бесцельно бродили взад-вперёд. Все они, и молодые и пожилые, были ужасно бледны. Одна женщина пыталась вырвать волосы у себя на голове. Ещё одна билась головой о стену так, что из раны на лбу пошла кровь. Сёстры подбежали успокоить её и когда больную уводили, она громко кричала о своём ребёнке. Элеонора, которая оставила свою семилетнюю дочь Бриджиту на попечение родителей, оглянулась, испуганная за ребёнка. Но когда женщину уводили, та неудержимо рыдала: «О, мой ребёнок Христос! моё милое дитя, зачем они распяли тебя?»

Пациенты спали в больших палатах. Элеонору, к её большому облегчению, отвели в одиночную камеру и заперли на ночь. Снаружи около её двери было постоянное шарканье, и глаза пациентов рассматривали её через решётку. На следующее утро она не хотела покидать камеру, но сёстры уговорили её выйти на завтрак. Они сказали, что пациенты безвредны. Многие вели себя уравновешенно в течение многих лет. Некоторые не обращали на неё внимания. Другие проявляли любопытство к «новой девушке», они рассматривали её и хихикали. Самые отчаянные дотрагивались до неё. Она начала помогать санитаркам заботиться о них, и обнаружила среди них несколько женщин с ясным сознанием, с которыми она играла в карты. На ночь её запирали в камере, но в течение дня после завтрака она была среди пациентов.

Один раз в неделю после обеда для пациентов устраивали танцы в открытом отделении. Элеонора упросила дежурных сестёр взять её с собой. Они согласились, когда она пообещала им не убегать. Женщины-пациенты выстроились в очередь к санитарке, которая пудрила их и наносила губную помаду. Все одевались в свои лучшие воскресные платья. Мужчины выстраивались по одной стороне зала, а женщины – по другой. Из старого патефона раздавалась музыка и мужчины бежали на другую сторону зала, чтобы выбрать себе партнёрш.

– Это была старомодная штука, – объяснила Элеонора, – «tickey draai» (бурский танец).

Обняв одной рукой воображаемую талию, она вытянула другую руку и упруго качая ею вверх и вниз, провальсировала по комнате. Когда-то я ужаснулся, узнав, что она находится в доме для умалишенных, потому что это могло морально травмировать её на всю жизнь. Было большим облегчением видеть её в такой хорошей форме.

Затем Элеонора вернулась к обстоятельствам побега. Она попросила одну из более уравновешенных пациенток пригласить нашего товарища по КОД посетить её. Женщина согласилась, и они вместе написали письмо одному студенту в Питермарицбург. Любопытство побудило его ответить, и он в должное время прибыл в Форт Напье. Он не очень представлял себе, в чём тут дело. В то время товарищи на свободе не знали, что Элеонора находится там в заключении. Пока он разговаривал с пациенткой, Элеонора прошла мимо и незаметно передала ему две записки. Одна была Браму и мне, в другой она сообщала детали той помощи, которая была нужна ей для побега.

Через несколько дней, пока она ждала ответа, она узнала от одной из санитарок, что полиция намерена на следующий день забрать её назад в Дурбан.

В эту ночь Элеонора окончательно определила свой план. Она установила дружеские отношения с одним человеком, который согласился на следующее утро незадолго до завтрака оставить открытой на несколько мгновений одну из основных дверей. Одевшись понаряднее в припрятанное платье, повязав платок вокруг головы, скоро она уже шла по территории Форт Напье. Это было времени смены дежурств обслуживающего персонала, многие из них приходили и уходили без формы. Никто не обращал на неё внимания. Когда она проходила через открытые ворота, сторож также не обратил на неё внимания. Как только она вышла с территории, ей нужно было справиться с соблазном побежать. Был один неприятный момент, когда одна из санитарных машин института проехала мимо неё по пути в город.

Товарищи, которые помогали ей, были ошеломлены её неожиданным побегом. Они быстро обрядили её в мальчика. С учётом того, насколько разительно изменился её внешний вид, они решили вывезти её из города как можно быстрее. Хотя Питермарицбург был окружён полицейским заслонами, полиция обращала внимание только на машины с молодыми женщинами.

Волосы Элеоноры были острижены очень коротко. Для меня она снова надела кепку и приняла залихватский вид:

– Добрый день, сэр, – сказала она, пытаясь имитировать мужской голос.

Мы покатились со смеху.

– Даже твоя мать не узнала бы тебя, – пошутил я.

Упоминание о семье расстроило её. Она впервые заволновалась:

– Я так беспокоюсь за своих родителей. Мой отец выглядел потрясённым, когда он приезжал ко мне. И что мне делать с Бриджитой?

Она выглядела смятённой. Я попытался утешить её, сказав, что, по крайней мере, Бриджита была в хороших руках. Как только Элеонора благополучно выберется из страны, мы свяжемся с её родителями и пошлём за дочерью. Это вновь привело её в хорошее настроение.

К границе с Бечуаналендом[12] нас вёз Бабла Салуджи. Хрупкого сложения, с лихими усами и весёлыми глазами, он заражал каждого своим остроумием. У него была репутация отважного и изобретательного человека. Насколько я понял, он совершил уже много поездок к границе. Элеонора была переодета в традиционную мусульманскую одежду. На ней было тонкой работы платье с блёстками поверх пенджабских женских шаровар. Руки и лицо были покрыты тёмным кремом, а на голове был длинный тёмный парик. Пока мы ехали, она была очень тихой. Я почувствовал, что она внутренне чрезвычайно напряжена. Я был переодет так, что в костюме и с бородой выглядел как преуспевающий индийский бизнесмен. Брам дал нам с собой письма и визитные карточки одной индийской пары.

С нами ехали двое пожилых мужчин. Один из них был Джулиус Ферст – отец прославленной активистки борьбы против апартеида Рут Ферст. Это был молчаливый человек в очках, который постоянно курил сигары. Это никак не способствовало улучшению настроения Элеоноры. Он должен был покинуть страну из-за участия в приобретении фермы в Ривонии. Брам попросил меня позаботиться о нём. Другим был Молви Качания, который помогал Бабле и должен был усиливать убедительность нашего совместного облика. У него была длинная седая борода, и он был одет в традиционное мусульманское облачение. Он выглядел абсолютно как святой и, как объяснил Бабла, «Молви» было не имя, как я было предположил, а термин, обозначающий мусульманского священника.

Бабла вёз нас в западный Трансвааль. Напряжённость Элеоноры, казалось, передалась всем нам. Мы содрогались от страха, что нас могут остановить на полицейском заслоне на дороге. Бабла почувствовал наше беспокойство и сказал, что товарищи на передовой машине уже проехали перед нами по этому же маршруту. Они позвонили и сказали, что дорога чистая.

– В любом случае, – сказал он, – если мы наткнёмся на заслон, полностью предоставьте мне вести все разговоры. Они редко интересуются пассажирами, а мы выглядим вполне респектабельной компанией.

После трёх часов пути мы проехали Мафекинг. Бабла объяснил, что мы были уже в северной части Капской провинции, и когда мы начали поворачивать на запад, сказал, что мы движемся параллельно границе с Бечуаналендом. До места пересечения границы нам осталось ехать меньше часа. Мы должны были приехать туда как раз после захода солнца.

Здесь была возможность наткнуться на дороге на пограничный патруль. Но Бабла сказал, чтобы мы не беспокоились. Вдоль дороги было несколько магазинов, с которыми он поддерживал связи, и у него были с собой бумаги, подтверждающие это.

– Так что я просто скажу, что везу Молви для того, чтобы он прочитал несколько молитв.

Местность вокруг дороги была сухой и плоской с отдельными валунами, широко разбросанными кустами и небольшими стадами коз. Вдоль дороги часто попадались группы хижин местных жителей и иногда мы обгоняли крестьянина, едущего на тележке, запряжённой осликами.

Бабла указал на каменную гряду на севере и сообщил нам, что мы почти приехали. Дорога ушла вправо и он начал сбавлять скорость. Мне показалось, что я мог разглядеть высокий забор в нескольких сотнях метров. Бабла остановился около пары деревьев с колючками.

Когда мы торопливо высаживались, он дал нам направление, указав на магазинчик с красной крышей на бечуаналендской стороне в нескольких сотнях метров. Мы найдём деревянную решётку на пограничном заборе – место пересечения для местных жителей. Друзья на «Лендровере» встретят нас на другой стороне.

Джулиус Ферст и Молви Качания стояли на дороге, затянув свои прощания. Элеонора тревожно крикнула, что приближается машина. Я увидел приближающееся облако пыли примерно в миле от нас. У Джулиуса были две тяжёлые сумки. У нас с Элеонорой был один саквояж на двоих. Я схватил все три сумки. Элеоноре нужно было помогать Джулиусу.

Наконец Бабла затолкнул Молви в машину, и они быстро тронулись. Элеонора, которая сняла пенджабский наряд и парик, подхватила под руку Джулиуса и мы побежали в поисках укрытия. Только мы спрятались за несколько валунов, как мимо пролетела полицейская машина. Очевидно она гналась за Баблой. Когда она исчезла из вида, мы двинулись дальше, надеясь, что Бабла сможет выкрутиться из возможных неприятностей.

Хотя нам нужно было пройти всего несколько сотен метров, но мы шли вверх по склону и нам приходилось пересекать русла высохших ручьев. Крем на лице Элеоноры превратился в липкое месиво. Нам было очень жарко и Джулиус начал задыхаться.

Наконец мы добрались до лестницы. Поблизости, с обеих сторон забора были группки домиков и несколько деревенских жителей с изумлением разглядывали нас. Я нервно огляделся, надеясь, что никто не помешает нам на этой заключительной стадии.

Элеонора полезла по лестнице первой и ждала наверху, пока я помогал Джулиусу последовать за ней. Она спустилась, а затем помогла Джулиусу сделать то же самое. Сумки были слишком большими, чтобы можно было просунуть их через сетку. Я должен был переносить их по лестнице по одной. Наконец я сам перебрался на другую сторону и увидел на фоне горизонта на севере, как к магазину с красной крышей подъехал «Лендровер». Он прибыл с предельной точностью по времени.

Мы были на территории британского протектората Бечуаналенд. Я никогда не предполагал, что испытаю такое облегчение, увидев «Юнион Джек»[13]. Был октябрь 1963 года. Мы надеялись вернуться максимум через пару лет в составе победоносной революционной армии. Мы ни на секунду не предполагали, что уходили в изгнание на несколько десятков лет.

Лишь много лет спустя я смог заглянуть в какие-то материалы досье, заведённого на меня полицией безопасности. В 1962 году в представлении министерству юстиции с предложением перевести меня в разряд «запрещённых лиц» они сообщали, что я произношу «подстрекательские речи», возбуждающие «небелую» аудиторию. Я был «явной угрозой» для безопасности государства и «последовательно работал на цели коммунизма». В записанных ими выступлениях прослеживается горячность молодости в виде деклараций типа: «Африканский гигант потревожен и не спит», «АНК запрещён, но продолжает свой марш», «Сегодняшняя молодёжь завтра будет править Южной Африкой». (Дело № 1032, Национальный архив).