Глава 2
Часа через два, успев сдать беднягу Колесова, пообщаться с Крутиковым по поводу Леры и съездить по вызову к сердечнику-хронику, я выкроил время и забежал в реанимацию, ставшую на ближайшее время для Мишки домом родным.
До недавнего времени я имел счастье трудиться в реанимационном отделении, пока судьба моя не сделала крутой вираж, в результате чего я оказался в терапии. Отработав положенное на основном месте, я, как и многие мои коллеги, отправлялся в ночное дежурство на «Скорой». Совмещение должностей давало неплохую прибавку к жалованью, а также занимало почти все имеющееся в моем распоряжении время. Последнее обстоятельство, полагаю, значительно оберегало меня от разного рода приключений, которые в моей жизни и так присутствовали в изрядном количестве.
Институтский мой приятель попал в умелые и заботливые руки Щербакова, который, было дело, и меня однажды буквально из могилы вытащил.
– Времени в обрез, – с порога предупредил я. – Как он?
– Знакомый, что ли? – прищурился Щербаков.
– Вообще-то да, – честно признался я. – В институте вместе учились.
– Коллега, значит. Так-так, тем интереснее… Не знаю, что произошло с твоим приятелем…
– Что, так серьезно? – Не на шутку испугавшись, перебил я неторопливые речи Щербакова.
– Как сказать… Руку его заштопали, порядок. Переломов нет. Еще имеет место пара-тройка довольно глубоких ссадин, возможно, сотрясение головного мозга, но утверждать наверняка сейчас трудно. Ну а синяками, ушибами, царапинами украшен дружок твой с головы до ног. Но это все фигня. Самое интересное то, что коллега, похоже, несколько суток ничего не кушал, равно как и не пил. По крайней мере, почти не пил. Степень истощения такая, что заднице его, пардон, впору паутиной зарасти, потому как какать давно нечем. В сознание пока не приходил. Организм, к счастью, крепкий – состояние улучшается прямо на глазах.
Мы помолчали, глядя на распростертое на кровати худое тело. Сейчас, отмытый и переодетый в больничное белье, Мишка выглядел еще более жалко и беспомощно – желтая кожа, обильно украшенная синяками и кровоподтеками, резко контрастировала с белоснежным бельем и перевязочным материалом; голова и руки были увиты проводами, трубками и трубочками. Рыжая с частой сединой щетина только подчеркивала худобу лица.
– Слушай, – нарушил молчание Щербаков, – может, он в какой секте состоял? Знаешь, говорят, есть такие, где самоистязанием занимаются, аскетизм проповедуют.
– Мишка в секте? Быть такого не может, точно говорю.
– А родственники что говорят?
– Отец умер давно, мать-старушка в каком-то пансионате. А больше вроде и нет никого. Так что родственники молчат, – изрек я глубокомысленно.
– Его же оплатили по полной программе, – удивился Щербаков.
– Да это так, приятель какой-то позаботился. Пойду я пока, загляну попозже, как поспокойней станет.
Часа полтора спустя звонки с требованием немедленной помощи временно – как показала практика, до рассвета – прекратились. Сердечники, язвенники, диабетики и искатели приключений взяли тайм-аут на кратковременный сон и отдых. Передышку я решил использовать по полной программе, предварительно заглянув в диспетчерскую. На телефоне дежурила сегодня Алевтина Георгиевна.
– А где Хоменко? – удивился я, не увидев привычной флегматичной физиономии своего диспетчера.
– А я тебя чем не устраиваю? – не упустила случая позубоскалить Алевтина. – Ну, согласись, Володечка, я же лучше, чем Хоменко?
– Лучше, – охотно согласился я. – С определенного ракурса.
Алевтина смешно поморщилась.
– Ладно тебе, остряк. С чем пришел?
– Наведаюсь в терапию, – доложил я, – затем в реанимацию, а после посижу в ординаторской.
– Иди уж, – милостиво разрешила дежурная, – понадобишься – из-под земли достанем, будь уверен. Плюшку хочешь? Сама пекла.
Я добросовестно исполнил врачебный долг перед больными, вверенными мне на сегодняшний день, вполуха выслушал сообщение дежурной медсестры о том, что состояние у всех четверых стабильное и опасений не внушает, и, горя от нетерпения, помчался в реанимацию.
Из палаты Колесова, в спешке едва не сбив меня с ног, вылетела медсестра. Я торопливо распахнул стеклянную дверь. Щербаков склонился над пациентом, озабоченно что-то приговаривая. Услышав звук шагов, он кинул на меня короткий взгляд, мрачно произнес:
– А, это ты? Вовремя. Твой приятель только что пришел в себя.
– Правда? – обрадовался я. – Что говорит?
– Ничего не говорит. Зато попытался немедленно подняться и слинять. Повредил себе иглой вену, напугал до смерти медсестру и опять отрубился.
Я подошел поближе. Щербаков заново налаживал систему. Лицо Колесова побледнело еще больше, из поврежденной вены тонкой струйкой сочилась кровь, стекая из-под наброшенной салфетки на белоснежную простыню. Внезапно Колесов шумно выдохнул, веки его дрогнули.
– Ну-ка, подстрахуй, – торопливо произнес Щербаков, – сейчас опять дергаться начнет. Не пойму, откуда силища такая у этого… этой жертвы Освенцима.
Он быстро закрепил введенную в вену иглу и выхватил шприц из дрожащих рук подоспевшей медсестры.
Мишкины глаза широко открылись и уставились прямо на меня. Я невольно вздрогнул, медсестра испуганно ойкнула.
– Без паники! – добродушно прикрикнул на нее Щербаков. – Сейчас мы тебя, голубчик, успокоим.
Одним движением он ловко проколол иглой не так давно мощную, а теперь дряблую, как у старика, мышцу. Тело Колесова конвульсивно содрогнулось. Я поспешно положил руки ему на плечи. Мишка, однако, больше не дергался, его широко открытые глаза продолжали, не мигая, смотреть мне в переносицу.
– Так-то вот, – удовлетворенно пробормотал Щербаков, убирая шприц, – а теперь спать, спать, голубчик.
Во взгляде Колесова не отражалось ни страха, ни боли, ни безумства. Осмысленности, впрочем, тоже. С минуту мы еще усиленно таращились друг на друга, затем глаза Колесова медленно закрылись, тело обмякло, дыхание выровнялось. Я с легким изумлением обнаружил, что сам все это время стоял, практически не дыша, глубоко вздохнул и вытер вспотевший лоб.
– Все, уснул. Вы, Наташенька, пока идите, – ласково обратился Щербаков к все еще перепуганной медсестре, – чаю горячего выпейте. Я пока тут посижу.
Подождав для гарантии еще несколько секунд, он убрал зажим с системы. Питательная смесь капля за каплей начала вновь поступать в истощенный организм Колесова, восполняя недостаток белков, углеводов и иных жизненно важных компонентов.
– Кровь на анализ брали? – поинтересовался я, дождавшись, когда дрожащая Наташенька прошмыгнет за дверь.
– Разумеется, – флегматично отозвался Щербаков. – Все чисто. Ежели он что и принимал, то сейчас никаких следов.
Я нервно прошелся взад и вперед.
– Что он мог принимать? Нет, чует мое сердце, дело пахнет криминалом.
– Что ты мечешься? Проспится, сам все расскажет. Ты бы тоже пошел, чайку выпил, а то чего покрепче. В целях профилактики, так сказать, неврозов и прочих неприятностей. А домыслы свои советую пока при себе держать. Кстати, неплохо бы какую-нибудь вразумительную историю к приходу начальства подготовить, как мыслишь, а? Между прочим, ты глаза его видел? Может, он того, свихнулся? А что, это многое бы объяснило. Да ты не дергайся, как только клиент проснется, я тебя тут же позову, мне завтра еще до обеда тут торчать.
Следуя совету мудрого Щербакова, я отправился в ординаторскую пить крепкий чай с Алевтиниными плюшками. От мысли употребить что покрепче пришлось отказаться – дежурство было в самом разгаре, а потом еще до полудня в терапии трудиться.
Вразумительную историю для дотошного начальства я состряпал за минуту, тщательно причесав и пригладив первоначальную версию с «заботливым приятелем». Окончательный вариант версии звучал примерно так, что некий приятель случайно наткнулся на Колесова на улице уже в том состоянии, в котором я доставил его в клинику, – и пусть кто попробует доказать обратное или заявить, что это неправда! – собрался было в спешном порядке везти его в больницу, а тут нашу «Скорую» судьба послала.
Благополучно разделавшись с официальной частью, я вернулся к мучительным раздумьям о том, что же произошло с Мишкой на самом деле. Мучительными мои размышления были потому, что известные мне немногочисленные факты никак не желали увязываться друг с другом. Я понимал, что пытаюсь составить цельную мозаику из случайных фрагментов, но упорно продолжал перетасовывать разрозненные кусочки информации в надежде найти хоть какую-нибудь зацепку.
Одинаково сильно влюбленные в медицину, женщин и спорт, мы с Мишкой быстро нашли общий язык и ко второму курсу были уже закадычными друзьями. После окончания института пути наши разошлись. Меня больше привлекала практика, Мишку – наука. Встречались мы все реже и реже, по уши завязнув каждый в своих проблемах. Последние несколько лет не виделись вообще, пока недели три назад не столкнулись случайно около цветочного лотка. Столкнулись в буквальном смысле.
Окрыленный любовью, я торопился к Марине. Чудный, со вкусом оформленный букет цветов я приметил еще на подходе. Подлетев к лотку, небрежно оттеснил высокого плечистого франта и ткнул пальцем в приглянувшийся букет: «Вот этот, пожалуйста». «Ошибаетесь, уважаемый, – насмешливо произнес франт, поигрывая увесистой связкой ключей и чувствительно упираясь мне в бок острым локтем. – Эти цветы беру я. Они как нельзя лучше подходят к цвету глаз моей возлюбленной». «Надо же, какое совпадение! – воскликнул я, «случайно» наступая ему на ногу. – Глаза моей возлюбленной такого же оттенка». «А вот это вы напрасно сделали», – с высоты своего роста нахал брезгливо осмотрел испачканную обувь и в упор уставился на меня. В следующее мгновение с воплями «Мишка!», «Володька!» мы бросились обниматься и хлопать друг друга по плечам, приведя в окончательное недоумение толстую тетку за прилавком.
После бурных приветствий последовало не менее бурное выяснение, кому же все-таки достанется букет, только теперь каждый уже пытался настойчиво уступить его другому. Вдоволь нахохотавшись, мы обнаружили, что, во-первых, собрали вокруг себя небольшую толпу любопытных, что немедленно вызвало новый взрыв веселья, а во-вторых, что мы оба рискуем окончательно опоздать к нашим возлюбленным. Поэтому последними новостями о себе обменивались мы уже в спешке.
– Дня через два обязательно позвоню, – горячо обещал Мишка, торопливо записывая мой рабочий телефон. – Я недавно переехал, телефон поставить еще не успел. Но, знаешь, вот тебе на всякий случай контактный. Если что, ты звякни.
Он нацарапал номер, подхватил цветы и скрылся в толпе, крикнув напоследок:
– Я обязательно позвоню! Извини, подвезти не могу, любовь, брат!
Мишка не позвонил ни через два дня, ни через десять. А я, честно признаться, забыл в суете и о старом приятеле, и о нашем уговоре.
Куда же я дел записку с телефоном? Я бросился лихорадочно обшаривать карманы. Так, спокойно. От Марины раненько утром я поехал сразу на работу. Записку из кармана вынул, это точно. Вынул из пиджака и переложил в карман халата, чтобы позже вложить ее в записную книжку. В книжку я ее не вложил, следовательно… Я постучал себя по лбу. Склеротик чертов! Листочек с контактным телефоном конечно же остался в кармане халата, который спустя отведенное ему время подвергся неизбежному кипячению и глажке.
Накрахмаленный и тщательно отутюженный халат среди других белоснежных собратьев дожидался своей очереди в шкафу. Бережно, словно завещание престарелого богатого родственника, я извлек из кармана то, что осталось от блокнотного листочка. Осталось от него, прямо скажем, немного. Точнее, самому листочку банно-прачечные процедуры особого вреда не причинили – подумаешь, потерял фактуру, да кое-где форму. Но вот чернила разглядеть было практически невозможно. Не к месту вспомнился рекламный ролик, в котором очаровательно улыбающийся молодец опускал в серную кислоту какую-то бумажную продукцию. Я нервно хихикнул. Да, здесь даже спецтехника вряд ли в состоянии помочь. А, впрочем, мне ли, профану, судить о возможностях спецприборов? На это есть специалисты. И один, правильнее сказать, одна из них является очень даже близкой моей знакомой. И, опять же, повод будет если не помириться с Мариной, то, по крайней мере, почву прощупать.
Приняв решение сразу же после работы отправиться к Марине, я категорически запретил себе в ближайшие несколько часов терзаться мыслями о наших с ней отношениях и, окрыленный предстоящей встречей – что ни говори, а я чертовски соскучился по нежным Марининым объятиям, – с головой погрузился в работу.
С тем же усердием я старался не думать о Колесове. Лишних вопросов мне никто не задавал, во всяком случае, пока. Клиент не за спасибо «койко-место», то есть отдельную комфортабельную палату, начиненную новейшим оборудованием, занимает, а за реальные, осязаемые банковские билеты исключительно крупного достоинства.
Периодически меня посещала мысль заглянуть в реанимацию, но Щербаков недвусмысленно дал понять, чтобы я не стоял без нужды над душой. Поэтому я терпеливо ждал, а между делом размышлял над вопросом, стоит ли обратиться в компетентные органы немедленно или лучше немного подождать. С одной стороны, внезапное превращение благополучного Колесова в грязного и основательно потасканного субъекта, который, кажется, был еще и немного не в себе, упорно навевало мысли о криминале. С другой же стороны, имело смысл вначале пролить хотя бы немного света на эту темную историю.
Мало ли что с человеком приключиться может, тем более с таким человеком, как Мишка. Хорош я буду, если поставлю на уши всю московскую милицию, а потом выяснится, что Колесова застукал в объятиях прелестницы внезапно вернувшийся из дальних странствий муж, и мой институтский приятель был вынужден защищаться от ревнивца, спасаться бегством, в результате чего и получил многочисленные мелкие и крупные ранения. Ага, при этом каким-то образом умудрился еще и похудеть на несколько десятков килограммов, вероятно, от нервного перенапряжения.
В конце концов я пришел к разумному выводу, что, к кому бы я ни обратился за помощью, проблема нехватки информации останется все равно первым и главным препятствием. А потому, какая разница, я потяну за ниточку или кто-то другой? Одно я знал точно – до сути дела я все равно докопаюсь, чего бы мне это ни стоило.
Часов в двенадцать я был выловлен в коридоре юным – слишком юным, с сожалением отметил я, – и чрезвычайно прелестным созданием в белом халате, которое еще издали защебетало:
– Владимир Сергеевич! Щербаков просил срочно зайти!
– Благодарю вас, мадемуазель, – произнес я с легким поклоном. – Уже лечу!
Создание звонко рассмеялось и упорхнуло, а я поспешил в отделение реанимации.
Колесов, напряженно выпрямившись, сидел на кровати. Глаза его были устремлены в одну точку. При моем появлении он не шелохнулся, но, могу поклясться, он меня заметил.
– Вот, полюбуйся, – сделал приглашающий жест рукой Щербаков. – Минут десять уже так сидит. Ноль реакции. Слава богу, не буянит и бежать вроде тоже не собирается.
Я подошел вплотную и помахал ладонью перед Мишкиными глазами. Веки его чуть заметно дрогнули, но взгляд с места не двинулся. Я наклонился, заглянул ему в глаза и невольно поежился. Мишка смотрел бездумно, не бессмысленно, а именно бездумно и немного настороженно. Так смотрит зверь на объект, не представляющий реальной опасности.
– Я же говорю, ноль реакции, – удовлетворенно констатировал Щербаков. – Капельницу пришлось отсоединить, чуть иглу не сломал, зараза. Собираемся попытаться подкормить клиента естественным путем. Попробовать не желаешь?
Он протянул мне фарфоровую посудинку с носиком, предназначенную для кормления лежачих больных.
– Что там?
– Бульон. Куриный.
Я нерешительно взял емкость, медленно пронес ее под Мишкиным заостренным носом. Его ноздри чутко дрогнули. Я довольно хмыкнул, подхватил с тумбочки стакан, без колебаний перелил в него теплый бульон и сунул стакан под нос Мишке.
– А ну-ка, дружище, давай откушаем.
Несколько секунд Мишка вдыхал теплый куриный дух, неожиданно резко поднял руку, впился длинными костлявыми пальцами в стакан и разом опрокинул бульон в глотку. Я и глазом моргнуть не успел.
– Ни хрена себе, – выдохнул Щербаков.
– Я волшебное слово знаю, – гордо сказал я, тщетно пытаясь высвободить стакан из цепких пальцев. – Отдай, больше тебе ничего пока не перепадет. Нельзя.
Колесов на уговоры не поддавался и со стаканом расставаться не желал.
– Ну и черт с тобой, – разозлился я.
Мишка Колесов, как любят говорить англичане, родился с серебряной ложкой во рту. К моменту его неожиданного зачатия Александр Николаевич Колесов, будущий счастливый отец, имел почетное и заслуженное звание академика, а будущая мама Анна Михайловна Колесова усиленно трудилась над докторской диссертацией. Поздний, нежданный и оттого еще более желанный ребенок, Мишка еще до появления на свет полностью перевернул жизнь четы Колесовых, доселе увлеченных лишь наукой да друг другом.
– Сынок, – ласково приговаривал Александр Николаевич, поглаживая огромный живот супруги.
– А если дочка? – поддразнивала иногда мужа Анна Михайловна.
– Да я ж разве против? – хитро улыбался седой академик, почему-то уверенный, что родиться должен непременно мальчик.
Беременность, несмотря на опасения и предостережения врачей – Анне Михайловне было уже под пятьдесят, – протекала легко и безболезненно. Не доставил проблем ни матери, ни докторам малыш и во время родов. Появился он на свет точно в срок, немало удивив этим медицинский персонал, и уже через час с небольшим громким воплем возвестил мир о своем прибытии. Первенца назвали Михаилом, в честь деда по материнской линии.
– Богатырь! – восклицал академик, подкидывая младенца к потолку. – Великим человеком станешь!
– Осторожнее, Сашенька! – вскакивала из-за письменного стола Анна Михайловна, роняя на пол диссертационные конспекты.
– Ничего, пусть привыкает к высотам! – смеялся счастливый отец и снова подбрасывал сына вверх.
Возможно, отчасти поэтому уже к окончанию школы вымахал Мишка под два метра, но на этом не остановился, а медленно, но верно продолжал расти, пока не остановился на отметке два метра и пять с половиной сантиметров.
Академик-отец, не в пример своим уважаемым коллегам, был человеком не только умным, но и практичным. Отдавая себе отчет, что в возрасте он находится уже далеко не юношеском, Александр Николаевич отдавал все силы на устройство настоящего и будущего любимого чада.
Читать Колесовы любили, причем не только научную литературу. Количество и тематическое разнообразие книг в домашней библиотеке могло бы вызвать обоснованную зависть у любого знатока и любителя литературы. Ученые родители, к Мишкиному счастью напрочь позабыв народную поговорку о том, что на детях гениев природа непременно берет тайм-аут, стремились дать ребенку всестороннее образование, мудро не ограничивая также его спортивные интересы.
Школу Мишка окончил с золотой медалью, легко и непринужденно, следуя семейной традиции, поступил в медицинский, родителям при этом даже мизинцем пошевелить не пришлось. В институте успевал не только учиться, порой поражая обширными знаниями преподавателей и оставляя далеко позади старшекурсников, но и, не обремененный учебной нагрузкой, с удовольствием и успешно выступал за институтские, городские, а также иные сборные по баскетболу и волейболу.
Не стесненный рамками сурового воспитания – полностью полагаясь на здравомыслие сына, родители ни в чем не навязывали ему свою точку зрения, – вырос и возмужал Мишка свободным от каких-либо комплексов, науку жизни, равно как и науку врачевания, постигал быстро и безболезненно.
Александр Николаевич предусмотрительно и вовремя переговорил по душам с одним уважаемым знакомым, сунул на лапу другому и перед уходом на заслуженный отдых обменял шикарный, но казенный дом в Переделкино на хорошую просторную трехкомнатную квартиру в престижном районе Москвы, получив в довесок еще и почти новую «Волгу». Сам Александр Николаевич, как и его горячо любимая супруга, водить не умел, но машину взял, заботясь о подрастающем и всесторонне развитом сыне.
В день восемнадцатилетия Мишка получил в подарок от родителей «Волгу», а лично от отца – золотые часы с дарственной надписью, в свое время подаренные академику еще его отцом, Мишкиным покойным дедом. К средству передвижения Мишка отнесся со спокойной радостью, часы же принял с благоговением и со скупыми слезами благодарности, как знак уважения и некий символ, своего рода семейный талисман.
Еще до окончания института Мишке начали поступать предложения о работе, одно привлекательнее другого. Выбрал Колесов-младший скромную должность младшего научного сотрудника в недавно созданной при каком-то НИИ лаборатории по изучению психофизиологических особенностей и возможностей человеческого организма, поступив одновременно в аспирантуру.
Через два года Мишка, хотя к тому времени Мишкой молодого ученого звали разве что родители да особо близкие друзья, с блеском защитил диссертацию, после чего сразу получил приглашение на участие в проведении исследований… Далее в официальной бумаге следовало туманное название темы, больше напоминающее хитрую игру слов и призванное завуалировать истинную суть строго засекреченного направления вышеозначенных исследований.
Вскоре после этого Александр Николаевич с чувством выполненного долга перед близкими и наукой отошел в мир иной, оставив Анну Михайловну в одиночестве тихо радоваться дальнейшим успехам сына. Михаил же Александрович, увлеченный любимым делом, мимоходом совершал мелкие и крупные открытия и даже небольшие перевороты во вверенной ему сфере науки, не забывая, однако, уделять достаточное время престарелой матушке, друзьям, а также женщинам и иным не менее интересным явлениям природы и сторонам жизни.
Однако в настоящий момент ничего этого Михаил Александрович Колесов не помнил. Более того, он даже не задумывался о том, что должен что-то помнить, знать, хотеть. Как не задумывался и о том, что может о чем-то задумываться. Прошлого для него не существовало, будущее его не интересовало, а настоящее не трогало.
Ему было тепло, сытно и спокойно. Вокруг громоздились какие-то приборы, суетились люди почему-то в белых одеждах, но опасности от них не исходило, а потому все это не имело ровным счетом никакого значения.
Мелькнуло, правда, на миг ощущение, что он должен немедленно подняться и куда-то идти. Он даже поднялся, но вот беда – куда надо идти, он не знал. А потому опустился обратно на пахнущие чистотой простыни и замер в ожидании знака, подсказки, что делать дальше.
Люди вокруг что-то говорили, некоторые слова он как будто знал, но значение их ускользало. Один из людей был высоким и сильным, но угрозы от него как будто тоже не ощущалось, даже напротив, Колесов почувствовал к нему что-то похожее на симпатию. Человек что-то сказал ему, что именно, Колесов не понял, да и не стремился понять. Потом он задал вопрос, еще один. Что-то неуловимое и почти не ощутимое в голове подсказало, что надо что-то ответить, но Колесов не знал, что именно, а потому не издал ни звука.
Высокий человек помолчал, потом начал снова говорить что-то непонятное, но голос его звучал приятно и успокаивающе. Потом человек мягко подтолкнул Колесова назад. Спина, как, впрочем, и рука, немного ныла. Это не мешало, но неприятно раздражало. Поэтому Колесов не стал противиться сильным рукам, а послушно лег.
Сознание Колесова было чисто и невинно, как у новорожденного младенца. Время от времени всплывали, но тут же исчезали, уходили образы, запахи, слова. Другой человек присел рядом на кровать и взял в руки какую-то прозрачную штуку. «Шприц», – услужливо подсказала память, но не потрудилась объяснить значение этого слова. Поэтому, как и другие слова, это тоже растаяло. Колесов расстался с ним без сожаления. Зачем сожалеть о том, что не имеет значения?
Стало немного больно, это было неприятно, и Колесов инстинктивно дернулся. Однако другой человек, тот, первый, снова заговорил с ним и положил ему на лоб руку, пахнущую чем-то знакомым. Глаза Колесова начали закрываться, он попытался воспротивиться, но неуловимый друг и советчик где-то внутри сказал, что надо отдохнуть. Колесов позволил векам сомкнуться и мгновенно провалился в обволакивающий, теплый сон.
– Ну и что ты на это скажешь? – обратился я к Щербакову.
Тот растерянно пожал плечами.
– Может, у него эмоциональный шок? Я ему снотворного лошадиную дозу вкатил. Сон – лучшее лекарство. Проспится, может, очухается.
– Ты это уже говорил.
– Ну, так говорю еще раз, что из этого? – сердито отозвался Щербаков. – Я не специалист по мозгам. В смысле психических расстройств. Я свое дело сделал, претензии есть?
Я покачал головой.
– То-то же. Вопрос свой Крутикову завтра задай, он таких клиентов любит, вцепится в твоего приятеля руками и ногами. А я сейчас собираюсь отправиться, наконец, домой. Меня дети скоро узнавать перестанут. Так что отвяжись, сделай милость.
– Да, пожалуйста, – я обиженно передернул плечами, взглянул последний раз на мирно посапывающего Мишку и поспешил к своим язвенникам.
Незадолго до окончания смены я набрался смелости и позвонил Марине на работу.
– Антипову Марину Петровну, пожалуйста.
– Кто спрашивает? – потребовали от меня вежливо, но настойчиво.
Скрепя сердце, я назвался. Теперь точно не подойдет, мелькнула подлая мыслишка. Попросит передать, что занята или вышла.
Однако через несколько минут в трубке раздалось шуршание и негромкий голос произнес:
– Алло?
Сердце мое учащенно забилось. Я соскучился, прости меня, идиота, захотелось мне крикнуть во весь голос, но я благополучно проглотил вертевшиеся на языке слова и выдохнул:
– Здравствуй, Марина.
– И ты здравствуй, – донеслось в ответ насмешливое. – По делу или как? Извини, у меня занятия.
Марина преподавала в школе МВД.
– По делу, – нерешительно признался я.
Последовало короткое молчание. Рука моя, державшая трубку, вспотела.
– Выкладывай, – услышал я наконец, – только постарайся побыстрее.
Один рубеж пройден, мне позволено высказаться. Я вздохнул с облегчением и уже смелее продолжил:
– Телефонным разговором тут не обойдешься. Надо бы встретиться. Как ты смотришь, если я подъеду чуть попозже?
Марина снова выдержала паузу, на этот раз чуть более продолжительную. Я затаил дыхание.
– Чуть попозже меня здесь уже не будет. – Она помолчала, давая мне возможность помучиться вдоволь, и добавила: – Я на колесах. Ты же в два заканчиваешь? Давай я сама подъеду. К двум, наверное, не успею, но…
– Я, разумеется, подожду, – торопливо перебил я, опасаясь, что она передумает. Помялся и выдавил. – Спасибо.
– Пожалуйста, – усмехнулась Марина. – До встречи.
– До встречи, до встречи, – возбужденно пробормотал я в трубку, но услышал в ответ только короткие гудки.