О православии – русском и нерусском
Лес жив, пока в нем есть разные звери. Те же, кто хотел бы, чтобы в нем были только волки или только зайцы, ведут дело к гибели леса и истреблению жизни. В этой очевидной истине заключена вся «идеология» природного сознания – его «усия» (греч., сущность, природа), отчетливо противостоящая черно-белому, всегда экстремистскому, тоталитарно-авторитарному видению мира (безразлично с точки зрения каких дуальностей-констант – «добра-зла», «правды-лжи», «света-тьмы» и т.п.). Важно понимать, что все эти (по сути, манихейские) константы взяты исключительно из головы (логики, мышления, смысла), без учета или даже вопреки другой человеческой способности – его сердцу (переживанию, чувству, ценности), т.е. с самого начала основываются исключительно на одной половинке человека, обрезая и аннигилируя другую не менее важную его часть, и уже одним этим существенно искажают реальность, погружая в патологическое состояние конфликта с миром, другими людьми и самим собой. То же и в отношении религии. Поэтому трудно согласиться с высказанным недавно вполне одиозным мнением шведского министра Карла Бильдта, что именно православие представляет главную угрозу для Европы6.
Да, действительно, православие (или правоверие, в древнерусском звучании) – это даже не европейское средневековье. Это позднеантичный рабовладельческий Рим, в его восточной, наиболее азиатско-деспотичной части. Из православия (в отличие от того же католичества, обладавшего колоссальной силой внутренней самоорганизации), особенно в нынешнем его состоянии, никогда не вырастит ни демократии, ни светской культуры, ни науки – это все вещи, с ним совершенно несовместные и даже прямо ему противоречащие. Предельный обскурантизм («ортодоксия») во всем, фанатическая нетерпимость к любым (моральным, религиозным, научным) ценностям, проповедь бесконечной покорности и крайний иррационализм в понимании человеческой жизни. Чему подтверждением являются мрачные века русского «невегласия» эпохи «развитого» (победившего) православия (XV – XVI вв.), когда не то чтобы наука, но даже собственное христианское богословие находилось в тотальном загоне, не имело ни школ, ни книг, ни традиций, а все богослужение велось неграмотными начетчиками, зубрившими оное «на память» (так что настоящее богословие, как и философия в России, худо-бедно появились только к исходу века XIX-го!). Даже апокалиптическое старообрядчество, явившееся результатом полуграмотной реформы Никона и вычеркнутое официальным правоверием из русской жизни, долгое время было настоящим укором всепобедившему безмыслию и окольными путями, через живой великорусский язык «огненных» старцев готовило «чудо» восхождения блестящей русской литературы того же века (на Руси испокон веков думало еретичество – официальное православие думать не хотело).
В этом смысле у восточного христианства греческого разлива на Руси всегда были совсем другие функции – не подъем культуры, общества или человека, а, напротив, контроль над ними, постоянное угнетение, усреднение, истощение и смерть. С самого начала из трех тенденций древнерусского государства, боровшихся друг с другом и до определенного момента взаимно уравновешивавших друг друга – княжеского деспотизма, олигархического автономизма и народной вольницы существовавшего на Руси с незапамятных времен вечевого строя, пришедшее из Византии греческое христианство опиралось исключительно на княжеский деспотизм. Им оно питалось, им же охранялось и поддерживалось, борясь с исконным язычеством народных «низов» и независимых богатых людей, русской родовой знати (по сути, природным сознанием того времени). Так что даже знаменитое «ярославово просвещение», которым так гордятся отечественные историки, во многом искусственное и чуждое русским (не бывшее результатом свободного выбора и самоорганизации), насаженное сверху наводнившими Русь иноземцами для иноземцев же, спустя всего несколько десятилетий развеялось в пыль, не оставив после себя и следа.
Эпохальные смены богов случались в истории не раз и не два – у этого процесса есть свои социальные, культурные и политические закономерности. Однако в том-то и дело, что это была не обычная «точка бифуркации», обусловленная внутренней потребностью развития и адаптации к изменившимся условиям жизни, а достаточно резкий и навязанный извне (с жестким подавлением инициативной оппозиции) поворот к внешнему закрепощению жизни, насилию над ней. Своего рода резкое попятное движение в сторону от естественных и живых процессов самоорганизации (так называемой феодальной раздробленности) к насильственному единению в том, что давало, по крайней мере, формально унифицирующее единообразие, позволявшее выстраивать жесткую властную вертикаль. Давить, душить, запрещать, угнетать, как и патологический ужас пред всяким вообще инакомыслием, безусловная покорность единоличной власти – все это постепенно вышло на первый план в православии отнюдь не случайно.
Причина на самом деле одна и, при всей своей парадоксальности, лежит на поверхности – православие так и не стало русским (не будучи продуктом самоорганизации), оставшись иноземным (даже по искусственно созданному языку богослужения), казенно-бюрократическим и безразличным по отношению к русским атрибутом трансцендентной власти, его не наполнили живительные соки, пот и кровь русских мирян, простых верующих, которые смогли бы согреть его изнутри и сделать «своим». Наоборот, на протяжении почти тысячи лет вдохновляемое и питаемое деспотической властью, оно само пыталось (огнем, виселицей, топором и дыбой) преобразовать, подстроить под себя вечно ускользавшую от него прирожденность. И в том его настоящая трагедия (если здесь вообще уместно о ней говорить). Даже в момент наивысшего идеологического (формального, по смыслу!) соединения прирожденности и православия в XVI в. в заимствованной у европейцев концепции «Третьего Рима» оно действовало подобно завоевателю на покоренной территории, оправдывая этим соединением и наступавшее крепостничество, семимильными шагами отбрасывавшее завоеванный народ в античное рабство (отмена «Юрьевого дня»), и тотальное размывание прирожденности в знаменитой формуле «быть русским значит быть православным», на корню уничтожавшей всякое осмысленно культурное, автономное значение переживаемой этничности (национальную субъектность).
Именно в XVI – XVII вв. достигает своего апогея борьба церкви с русским природным сознанием («язычеством»), когда, в том числе, издаются специальные постановления церковных соборов и царские указы уже о полном запрете инструментальной музыки (поэтому русские народные инструменты, составлявшие душу народа и дошедшие до наших дней, можно по пальцам пересчитать, как и иные памятники и артефакты языческой старины). Не случайно торжество казенного православия обернулось национальной катастрофой – Смутным временем. Как впрочем, таким же смутным был уже и самый период «Крещения», резко осуществленный подобно «дворцовому» перевороту и, по словам летописцев, максимально ожесточивший сердца людей, спровоцировавший невиданные прежде формы взаимной ненависти и резни, стократно усиленные алчностью предавших дедовские обычаи представителей военно-княжеской элиты.
Одним словом, православие так и не стало настоящим русским правоверием, той религией праведных и святых, о которой мечтал еще первый русский митрополит Иларион, сподвижник Ярослава Мудрого (между прочим, основоположник русского, Киево-Печерского монашества, из пещерки под Берестовым которого оно выросло) в своем знаменитом «Слове о законе и благодати» (возможно, поэтому его не особо почитают нынешние церковники, и уж во всяком случае не за это). А ведь все могло сложиться иначе.
На протяжении нескольких столетий шел местами мучительный, но естественный процесс слияния восточного христианства с русским язычеством, когда многие русские с энтузиазмом обращались в новую и, как им искренне казалось, несущую свет миру религию, когда само христианство прирастало новыми, по сути, народными языческими праздниками, старые боги вновь оживали в православных святцах и замечательные русские иконы наполнялись всеми красками радостного приятия мира! Именно в этот период наиболее интенсивного «двоеверия» в XII – XIIIвв. Русь в своих многочисленных городах (по словам скандинавов, «гардарики») пережила самый мощный подъем каменного зодчества («на века» в противовес Руси деревянной – «временной» и «ненадежной»), настоящий расцвет ремесел, искусства, торговли, «книжничества» (науки того времени) и политической жизни, сродни европейской, ни в чем ей не уступавшей (точно так же постепенно осуществлявшей «коммунальную» революцию с обретением городами феодальных вольностей самоуправления – отсюда Новгород и Псков), а в чем-то, быть может, и превосходившей ее (хотя бы в отношении почти поголовной грамотности)! Что же случилось?
Конец ознакомительного фрагмента.