1904 год
19 июня (по новому стилю), воскресенье
И. В. Цветаев – из России, М. А. Цветаева – из Италии, приехали в Лозанну к дочерям. Остановились родители Цветаевы в гостинице «France-Voila» недалеко от пансиона сестёр Лаказ.
26 июня (по новому стилю), воскресенье
И. В. Цветаев рассказывал в письме к А. А. Иловайской (из Лозанны в <Спасское100?>) о дочерях: «Девочки бегают к нам без шляп и проводят время от 2 до 7 и от 7 1/2 до 9 1/2. Читают или слушают чтение М. А. (мать Мария Александровна – Ю. П.), пьют чай, после обеда ходят пить молоко к нам, которое я тут ношу из соседней laitevie вечером, парное, прекрасной консистенции (особенно после парижских композиций из молока, тёплой водицы и 9/10, должно быть, извёстки), платя по 18 сантимов за литр.
Муся и Ася выросли, особенно первая, которая начинает уже формироваться. Какие удивительные успехи сделали они во фр. яз! За М. <арину> даже страшно: говорит, как взрослый француз, изящным, прямо литературным языком, не останавливаясь ни на мгновенье в выражениях. Ея уже сделали репетитором старшего класса и корректором письменных работ своих товарок. Трещит без умолку и Ася, начинающая забывать свой язык: начнёт по-русски, а там, смотришь, затрудняясь в подборе русской фразы или слова, уж перешла на французский и валяет без умолку.
Первые дни М. А. после 7 часов трескотни их большей частью вместе в оба уха доходила к ночи до крайней усталости. Но теперь стало легче, пошло чтение попеременно втроём, а это уже лучше.
Что значит среда в детском возрасте: эти Муся и Ася те же, что и прежде видом, но совсем другие манерами, речами, нравами, всем поведением. И те же девочки были и грубы, и невыдержанны, и с мальчишками таскали чужие вещи из соседних комнат в Нерви! Теперь я особенно наблюдаю эту неделю, они и не упоминают о мальчишках Миллеровского пансиона, а говорят о собачонке, Балете, бывшем их и М. А. любимце.
Через 3 недели мы выедем на юг Германии в Шварцвальд, во Freiburg im Breisgau. Город маленький, чистый, университетский, возле самого леса, при массе воды. Здесь М. А. и дети проведут время до возвращения домой будущим летом. Разговорный нем. яз. девочки стали забывать, там они его нагонят. В городе 5 женских пансионов.
М. А. поселится возле них и будет учить Асю русской грамоте, в которой она очень слаба. Муся же пишет и по-русски правильнее и литературнее 5—6-классников в гимназиях. Экие дарования Господь ей дал! И на что они ей! После они могут принести ей больше вреда, чем пользы. Любознательность в чтении у неё так велика, что в пансионе должны были бороться, особенно, когда окулист дал ей страшенные очки и сказал, что у неё такая галопирующая близорукость, которая может к 20 годам кончиться и… слепотою».101
Июль
Пробыв месяц в Лозанне, И. В. и М. А. Цветаевы с дочерьми едут в Германию, в Шварцвальд.
Остановились в Gasthaus «Zum Engel» (гостинице «Ангел») в деревне Лангаккерн над Фрайбургом (Фрейбургом) в горах Шварцвальда. Прогулки Марины и Анастасии с отцом и матерью по лесам Шварцвальда. Дружба с детьми хозяина «Ангела» Карла Майера – Карлом и Мариле. А сам Карл Майер, будучи поклонником Наполеона, оказался для Марины Цветаевой родственной душой, так как «…с 12 лет и поныне – Наполеониада»,102 – напишет Марина Ивановна в 1926 году.
23 августа (по новому стилю), вторник
Из письма И. В. Цветаева Д. И. и А. А. Иловайским из Лангаккерна в <Спасское?>: «Муся на днях наваляла пребольшое французское стихотворение с характеристикой Наполеона. Этот год полезен им будет для немецкого языка. Тут М. А. (мать Мария Александровна – Ю. П.) читает им исторические повести Hauff’s Lichten103. Слушают девочки всласть».104
Осень
И. В. Цветаев определил дочерей в пансион сестёр Бринк (правильное написание фамилии – Бринкманн, сёстры Паулина и Анне (Энни)) во Фрайбурге по адресу Вальштрассе, цейн (10) (Freiburg im Breisgau, Wallstraße, 10, Pension Brink). Сам же уехал в Москву.
М. А. Цветаева поселилась на соседней улочке. Адрес съёмной комнаты М. А. Цветаевой: Мариенштрассе, цвай (2) (Marienstraße, 2). Это была мансарда с чердачным окошком высоко над рекой, протекающей через Фрайбург. Начальницы пансиона отпускали сестёр к матери в гости по воскресеньям.
Прогулки сестёр с Марией Александровной во Фрайбурге.
Пансион, по словам А. И. Цветаевой, был темницей: мрачный, скучный.
Марина Цветаева пишет стихи по-немецки. Её любимая книга того времени – «Лихтенштейн» В. Гауфа.
Мария Александровна читает стихотворение неизвестной монахини Новодевичьего монастыря (XIX в.) про круговую поруку добра. Марина Цветаева говорит, что запомнила все четверостишия этого стихотворения.
Что бы в жизни ни ждало вас, дети,
В жизни много есть горя и зла,
Есть соблазна коварные сети,
И раскаянья жгучего мгла,
Есть тоска невозможных желаний,
Беспросветный нерадостный труд,
И расплата годами страданий
За десяток счастливых минут. —
Всё же вы не слабейте душою,
Как придёт испытаний пора —
Человечество живо одною
Круговою порукой добра!
Где бы сердце вам жить ни велело,
В шумном свете иль сельской тиши,
Расточайте без счёта и смело
Вы сокровища вашей души!
Не ищите, не ждите возврата,
Не смущайтесь насмешкою злой,
Человечество всё же богато
Лишь порукой добра круговой!105
Этой осенью Мария Александровна Цветаева чувствует себя лучше: посещает лекции по анатомии во Фрайбургском университете, планирует изучить испанский язык. Она хочет петь в хоре Эрнста Поссарта106. Прошла прослушивание, и была принята.
Декабрь (начало месяца)
Однажды, возвращаясь из театра Э. Поссарта, М. А. Цветаева простудилась, врачи диагностировали плеврит. Началось обострение туберкулёза.
Приехал из Москвы И. В. Цветаев.
В пансион Бринк приехали новые пансионерки – Эрика и Беатрис Бенц, дочери владельца автомобильной фирмы «Бенц». Их поселили в соседней спальне.
Декабрь (конец месяца)
Марина Цветаева пишет на французском языке поздравительную открытку с Рождеством Марте Руеф (вероятно, соученица) (из <Фрайбурга?> во Фрайбург) на почтовой карточке с изображением сосновой ветки с шишками и зимнего пейзажа: дом на берегу водоёма с мостиком:
«Дорогая Марта! Желаю Вам хорошего Рождества, шлю привет и обнимаю Вас. Поскорее возвращайтесь, я так буду рада. Напишите мне, милая Марта, я буду очень рада получить от Вас весточку. Не забыли ли Вы уже французский язык? Говорите ли Вы дома по-французски? Довольны ли Вы? Крепко целую Вас, моя дорогая! Муся».107
Взрослая Марина Цветаева – про сны: «Летаргия: усиливающийся звон, скованность (мертвость) тела, единственное живое – дыхание, единственное сознание: дышать. И вдруг – сразу – отпускает. Это не сон: <пропуск двух-трёх слов> только полная беззащитность слуха и тела: не хочу слушать и не могу прервать, хочу двинуться и не могу начать. Раздвоение сущности: тело – мертво и существует только в сознании. На кровати ничего нет кроме страха перестать дышать.
Отличие от сна: во сне я – живу, о том что я сплю – только вспоминаю, кроме того во сне (сновидении) я свободна: живу призрачным телом. А здесь умираю живым.
Это у меня с двенадцати лет, и это у меня двенадцати лет называлась карусель.
Варианты: возглас (чаще издевательский), иногда – одна интонация (от которой – холодею) – среди полного бдения (но всегда в темноте) иногда впрочем и посреди чтения – интонация издёвки или угрозы – затем: постель срывается, летаем – я и постель – вокруг комнаты, точно ища выхода окна: простор, постели нет, я над городом, лесом, морем, падение без конца, знаю, что конца нет.
Либо: воздушное преследование, т. е. я по воздуху, те – по земле, вот-вот достанут, но тогда уже я торжествую, ибо – те не полетят.
Но всё: и тóлько звон, и полёт с постелью, и пасть-не упасть и погоня – всё при полном сознании скованности тела лежащего на постели – даже когда я с постелью вылетела в окно – всё как спазма, меня свело и, если не отпустит – смерть. И сквозь всё: погоню, полёт, звон, выкрики, единственный актив и физический звук собственного дыхания.
Когда мне было четырнадцать лет мне наш земский тарусский врач (Иван Зиновьевич Добротворский, свойственник отца) в ответ на рассказ сказал, что от глаз – зрения. Но я тогда уже поняла, что глаза не при чём, раз всё дело в слышимом и – больше! – раз ничего не вижу. Другие (не врачи) клонили к отделению астрального тела и прочему, но им я тоже не верила, видя, что я живая, попадаю в теорию, мой живой – смертный – страх в какой-то очень благополучный (и сомнительный) разряд. Не зная ни медицины ни мистики вот чтó
– сердце, мстящее мне ночью за то, что делаю с ним днём (тогда, 12-ти лет – наперёд мстящее: за то, что буду делать!) вернее платящее за мою <сверху: нашу> дневную – исконную – всяческую растрату. И наполнение этого ужаса – звуковыми, т. е. слуховыми, т. е. самыми моими явлениями. Если бы я жила зрительной жизнью (чего бы быть не могло) я бы этот ужас видела, т. е. вместо интонаций – рожи, м. б. даже не рожи, а мерзости без названия, словом тó, что в зрительной жизни соответствует интонации (голосовому умыслу).
Исконная и северная Wilde Jagd108 сердца, которого в своей простоте не знает – и не может знать – латинская раса.
Вся мистическая, нет – мифическая! – Wilde Jagd крови по жилам.
Тáк – умру».109