Волшебники парижской моды. Леруа, властитель моды и общества, которое его обожествляло (Анни Латур, 2012)

Новый, постреволюционный, взгляд

Девятого термидора[38] Робеспьер[39] был низвергнут и приговорен к смерти. На следующий день имя его появилось уже в списке казненных на гильотине.

Полистаем «Парижскую газету»: сначала борьба между революционными группировками, затем – нескончаемые списки приговоренных к смерти. Причины обвинений еще печатаются, но спустя несколько недель списки осужденных становятся такими длинными, что место остается только для фамилии, возраста и пометки «Приговорен к смерти». Затем следуют театральные анонсы: в Опере идет спектакль о римском мифологическом герое «Гораций Коклес[40]», в Театре Республики – «Брут[41]»; в Национальном театре – «Смерть Марата[42]». Здесь все реальные события немедленно, целиком и полностью, переносятся на подмостки и отображаются правдиво и гораздо полнее, чем в исторических книгах.

Но после девятого термидора картина внезапно меняется: списки обреченных с каждым днем укорачиваются, героические драмы постепенно исчезают из театрального репертуара, и на их место приходят легкие комедии.

Террор закончился. Париж пока окутывает тревожная атмосфера горечи потерь и мятежа; выносятся и приводятся в исполнение приговоры. Но из тьмы уже пробиваются ростки жизнелюбия, вечного стремления к радости и желание выглядеть шикарно и элегантно.

Кто хотел сделать из парижских дам общество суровых горожанок времен Римской республики или аскетических жительниц Спарты? Это хорошо для простого народа, рыночных торговок, которые двинулись на Версаль за королевской семьей, чтобы привести ее в Париж. Но для новых знатных парижанок, для жен нуворишей, поставщиков армейских товаров, спекулянтов и торгашей не подходило совершенно.

Костюмы эпохи Директории. Гравюра, 1797

Распахнули двери двадцать три театра; публика танцевала на тысяче восьмистах общественных балах; танцевали даже в упраздненных революцией монастырях – кармелиток, учеников иезуитов, в школах воспитанниц святой Марии. Во дворце Ришелье на историческом «балу жертв» собрались аристократы, которым Директория вернула имущество, конфискованное революцией. Вход на бал разрешен только супругу или супруге, брату или сестре кого-нибудь из казненных на эшафоте. Цинизм веселящихся на балу дошел до того, что многие повязали вокруг шеи красный шнурок, назвав его «а-ля гильотина». Мерсье негодовал: «Неужели на подобную идею их вдохновил танец смерти Гольбейна[43]?!»

Балы следовали нескончаемой чередой, на них в изобилии представляли последние экстравагантные модные новинки. Щеголи времен Директории удивляли всех тщательно созданной видимостью беспорядка в костюме: узкие панталоны – слишком узкие по сравнению с широкими до смешного плечами сюртуков, шейными платками, завязанными в огромный бант, и с прической из всклокоченных, спутанных волос. Красавицы на этих балах появлялись в платьях из прозрачного муслина, а под них надевались длинные рубашки телесного цвета. Танцуя, они подхватывали рукой край платья, чтобы придать фигуре еще большую соблазнительность.

Прозрачные платья, полуприкрытая грудь – не протест ли это против навязанной революцией целомудренности? Такой «новый взгляд» продолжал жить и в первые годы нового режима. Он немедленно вызвал в свой адрес много иронии, даже со стороны модных журналов, и тогда, и в наши дни приветствовавших и пропагандировавших все новое. Один из таких журналистов заявил, что это индейцы Америки, которых белые люди заставили носить приличную одежду, отомстили своим завоевателям, внушив женщинам Парижа страсть к дикарской моде.

В самом деле, парижанки почти совсем перестали носить нательные рубашки, отважно выходя под дождь и на мороз в тонком муслине; ввели в моду хорошее здоровье, совершенно забыв о недомоганиях, и ели с большим аппетитом. Иностранцев, приезжавших в Париж, это так шокировало, что следующей модной новинкой они предрекали фиговый листок.

К платьям в греческом стиле с высокой талией с античными складками великолепно подходила прическа а-ля Тит[44] – из коротких буклей. Может быть, ее придумал какой-нибудь парикмахер? Вовсе нет – мода на эту прическу пришла из тюрем революции: дамы, прежде чем идти на эшафот, отрезали свои длинные волосы, чтобы оставить их на память близким и родным. Среди тех, кому посчастливилось избежать гильотины, родилась идея создать эту прическу, названную «жертва».

Парикмахеры именовали себя художниками и соперничали в умении передавать мысли и чувства с литераторами. Редактор одного модного журнала остроумно пошутил: «Сегодня утром я и мой приятель зашли к знаменитому цирюльнику посоветоваться по поводу нового фасона стрижки. Мастер посмотрел на моего друга и попросил его повернуть голову направо, затем налево; потом моему спутнику пришлось разозлиться, улыбнуться, изобразить на лице восхищение от созерцания красивой женщины, принимающей ванну; пришел черед потанцевать и высморкаться. “Месье, – сказал парикмахер, – этого мне достаточно. Теперь я вижу, что вам нужно, – нечто среднее между Титом, Каракаллой[45] и Алкивиадом[46]. Посмотрите на эти бюсты: вот эта прядь Тита исполнена доброты, но совершенно необходимо дополнить ее этой прядкой от Каракаллы, придающей строгость, и оживить вот таким кокетливым локоном Алкивиада”». С полудня до самого вечера модницы занимались своим туалетом. Театры в то время очень часто превращались в демонстрационные салоны, где показывали новый фасон платья. Но апофеоз моды, парад «фантазии богини» традиционно приходился на скачки в Лонгшане[47]: с первыми лучами весеннего солнца красавицы предъявляли там на обозрение и утверждали самые смелые идеи в моде.

Парижская мода, 1802

Мужчины времен Директории едва ли меньше женщин увлекались поисками модных новинок. Они носили костюмы, созданные по эскизам художника Жака Луи Давида[48], и прически а-ля Брут, которые вошли в моду благодаря знаменитому актеру Тальма[49], блистательно исполнявшему в спектаклях роли Брута и Вольтера. Доходило до того, что некоторые мужчины из высшего света кичились своим богатством, но общественное мнение сурово клеймило подобное. Увы, стоимость бумажных ассигнаций, ходивших во Франции в то время, падала с каждым часом. В 1795 году за один луидор давали восемнадцать тысяч ливров в банкнотах. Волна спекуляций нарастала, кто только не пускался в махинации! Даже бывшие священники в белых париках что-то покупали, чтобы снова продать. Каждый сделался коммерсантом, и в салонных сплетнях распространялись слухи о нажитых миллионах. Даже самый скромный продавец-разносчик, ходивший со своими товарами от двери к двери, мнил себя финансистом.

Люди голодали, старая, поношенная одежда продавалась за баснословные цены, булочные опустели. И работающие, и те, кто уже вышел в отставку, не могли купить себе самого необходимого на ассигнации, ничего не стоившие. Но в «частных кабинетах» некоторых ресторанов, писал Мерсье, «вас могут обслужить: надо просто подмигнуть – и вы встретитесь со всеми представителями новых людей, разжиревших на воровстве, с поставщиками продовольствия в армию, ростовщиками, мастерами ночных грабежей».

Большой оригинал Мезанжер, одновременно священник, литератор и философ, издатель «Газеты о дамах и моде», настольной книги всех поклонников элегантности, не побоялся расхвалить удобство таких частных кабинетов: «…без них как женщине, связанной узами Гименея, избавиться от рабства, в котором изнемогает, обмануть деспота-мужа и доставить счастье чувствительному и предупредительному любовнику?»

Парижская мода, 1800

Бесконечный карнавал, верх человеческого безумия, бушевал в самом сердце всеобщей нищеты. Королевы простонародья задавали тон, предлагая темы, становившиеся для великого созидателя и диктатора моды Леруа[50] благодатной почвой, питающей его фантазию. Эти дамы тоже основали свою «директорию»: мадам Амлен, мадам Тальен[51] и Жозефина де Богарне[52]. Именно они постоянно встречаются в бухгалтерской книге Леруа: долги их – что за глупость платить! – достигают умопомрачительных сумм.

Кто подумал бы, что придет день и одна из них станет императрицей? Жозефина, вдова казненного в 1793 году виконта де Богарне, судя по портрету Жерара[53], была царственно красива. Но не польстил ли ей художник? Современники больше прославляли ее элегантность и роскошь туалетов, нежели красоту.

Баррас[54], влиятельный политик времен Директории, человек грубый и страдающий манией величия, подготовивший падение Робеспьера, дипломатично состряпал знакомство и сближение Бонапарта с этой богиней нового века: «Он начал с того, что принялся преподносить мадам Богарне подарки и украшения во вкусе куртизанок. Это были не только шали, определенные денежные подношения и модные безделушки, но и бриллианты на весьма значительные суммы».

Однако, несмотря ни на что, мадам Тальен затмевала Жозефину в салонах. Прекрасная Тереза Кабаррюс, которую народ называл Богоматерь Термидора[55], написала седьмого термидора безумно любившему ее Тальену[56] из тюремного заключения: «Мне приснилось, что Робеспьера уже нет и двери тюрьмы открыты». Пророческие слова – Тальен воспринял их как сигнал к действию.

Получив свободу, обворожительная с прической из остриженных в тюрьме волос, она стала супругой Тальена и одновременно королевой Директории. Ее очаровательный дом «Хижина» в пригороде Парижа был теперь центром Высокой моды, где собирались люди нового общества. Вот набросок ее портрета, сделанный герцогиней д’Абрантес[57]: «…передо мной стояла Венера Капитолийская, но еще более красивая, чем ее изобразил Фидий. Простое платье из индийского муслина с ниспадающими античными складками схвачено на плечах двумя камеями; золотой пояс обвивал талию и также застегивался камеей; широкий золотой браслет поднимался от запястья к локтю; черные бархатные волосы коротко острижены полукругом – эта прическа называлась “а-ля Тит”; на белые роскошные плечи наброшена красная кашемировая шаль – для того времени очень редкое украшение…»

Тереза в мире моды пользовалась большим авторитетом, и не только Леруа, но и другие кутюрье и торговцы модными аксессуарами спорили за право быть ею рекомендованными. Среди них были даже цирюльники, число которых сильно возросло с тех пор, как установилась новая мода на белые парики, право на их изобретение оспаривали два парикмахера. Но нам достаточно того, что популярность и полную победу им обеспечила в 1794 году мадам Тальен: она заказала для себя не меньше тридцати таких париков различных оттенков: от светло-белокурого до пепельного, от рыжеватого до огненно-апельсинового. Как все новые аристократки и жены нуворишей, она меняла туалеты в зависимости от времени суток. День начинала с появления к завтраку в образе молодой нимфы, затем в греческом платье, погруженная в свои мысли, прогуливалась по аллеям парка Тюильри; вечером появлялась в театре, сверкая белоснежными плечами, чуть прикрытыми прозрачным муслином.

Но не только одежда выполнялась в античном стиле. Во время империи установился единый стиль в одежде и в отделке интерьеров; это запечатлено живописцем Давидом в знаменитом портрете мадам Рекамье[58], полулежащей на кушетке. Портрет завораживает гармонией драпировки покрывала, наброшенного на кушетку, простоты платья мадам и сдержанно изогнутых линий мебели, вкупе представляющих совершенство стиля, которому впоследствии суждено распасться и прийти в упадок. А тогда «Хижина» мадам Тальен представляла собой римскую виллу, окруженную колоннами и украшенную помпейскими фресками с непременным бассейном во внутреннем дворике.

Неудивительно, что здесь можно было увидеть облаченных в античные туники красавицу Жозефину (познакомилась с Терезой в тюрьме), молодую мадам Рекамье, мадам де Сталь[59] – этих фей, упразднивших ношение нижних сорочек. В салоне Терезы иногда появлялся Бонапарт, «мрачный маленький генерал», как шутя называли его гости.

Баррас, тщеславный Баррас, исключивший Тальена из правительства Директории, без труда добился самого радушного приема во всех салонах. Сначала любовник Жозефины, предоставивший ей после освобождения из тюрьмы жилье и экипаж для выездов, он теперь увлекся Терезой Тальен, восхищенный ее красотой и могуществом.

Во время свадьбы Бонапарта и Жозефины Тереза была еще в почете и удостоилась роли свидетельницы. Но после государственного переворота восемнадцатого брюмера[60] захвативший власть Бонапарт пожелал для своей жизни, получившей новое направление, достойного окружения, не имеющего ничего общего с нравами, царившими при Директории. Терезу изгнали из салона Жозефины, и даже впоследствии, когда в 1805 году она вышла замуж за принца Караман-Шимея и принимала у себя высшее парижское общество, двери во дворец Тюильри все равно оставались для нее закрытыми. Только добропорядочность открывала путь ко двору Наполеона.

Политика Наполеона – поощрение роскоши

Великая армия обрушилась на Европу. Наполеон успевал повсюду: командовал на полях сражений, проводил внутреннюю политику, подготавливая экономические реформы. Он решил, что Лион сделается поставщиком шелка на европейский рынок, а в Сент-Кантене наладится производство хлопчатобумажной пряжи с использованием самого современного оборудования. Во всей Франции основной промышленной отраслью стало ткачество. Французские шелк, бархат и парча ценились в мире больше всех других. Шерстяные ткани превосходили мягкостью лучший восточный кашемир. Льняное волокно не уступало в тонкости лучшему английскому.

Роскошь, привычное слово времен империи, станет таким же средством выражения могущества эпохи Наполеона, даже более красноречивым, как известия о победах, и более постоянным и надежным, чем военная слава. Современник писал в мемуарах, что во дворце Тюильри пробил час, когда на смену сабле и грубым сапогам пришли шпага и шелковые туфли. Но роскошь превратилась в прибыльное дело, только когда стала учитывать колебания вкуса. Она была изобретением моды, когда женщины стали переодеваться по любому случаю; создавать драгоценности специально для каждого туалета, а на тканях без конца выбивались все новые рисунки. Капризы моды дали импульс промышленности, ускорили денежный оборот и укрепили расшатанную финансовую систему государства. Пожалуй, именно стремление обладать предметами класса люкс скрывается в снобизме парвеню и нуворишей того времени. Но роскошь желательна, только если ее продукцией пользуются. Увы, светское общество делало все возможное, чтобы весь мир продолжал покупать тюль и муслин английского производства. Эти ткани такие тонкие, что их легко провезти тайком через любой таможенный пост. Англомания, уже достаточно выраженная в эпоху Людовика XVI, достигла такой силы, что парижские фабриканты, дабы не разориться, ставили на своих товарах метку Made in England. Конец этому положил мощный патриотический порыв – толчок ему дала революция. Кокетки и модницы предпочитали носить восточные шали, ирландские туфли, английские ткани, итальянские шелка, фламандские кружева.

В этих предпочтениях таился, и не без причины, большой урон для французской экономики. Уже во времена Директории Талейран[61] готовил кампанию по бойкотированию иностранной моды. Ожесточенная борьба против ввоза любой продукции иностранного производства стала основой экономической политики империи. Этот запрет Наполеон распространил и на аристократические салоны, написав в 1806 году губернатору Парижа: «Пусть ваши жены остерегаются попадаться мне на глаза в платьях из английских тканей». Чтобы лучше понять эту политику, следует вернуться к причинам, ее вызвавшим. Декретом революции 1793 года были отменены все связи со странами, поддерживающими Англию в ее борьбе против Франции. Ввоз английского текстиля был запрещен. Но все впустую: больше чем когда бы то ни было запасали впрок контрабандные товары, чаще чем во все прежние времена женщины шили платья из английского муслина и тюля. После поражения в Трафальгарском сражении[62] ничто уже не могло остановить наступления антианглийской политики Наполеона. Декрет 1806 года расширил права таможенных служб, в частности в отношении санкций к английскому текстилю. В том же году континентальная блокада сомкнулась вокруг Франции, отрезав к ней все дороги, и страна оказалась в полной изоляции. Военные завоевания и экономическая политика в равной степени утверждали могущество Наполеона. В конце концов был учрежден грозный Европейский союз во главе с императором Франции. В Риме действовали те же законы, что и в Париже; голландские провинции стали французскими департаментами; члены семьи Бонапарт поделили между собой европейские королевства. Наполеон мог бы заявить: «Европа – это я!»

Парижская мода, 1805

Всеми способами он старался поднять промышленное производство и покупательную способность французских граждан. Программой-минимум стала для него модернизация промышленности страны, целью которой было перегнать Англию по выпуску всех видов продукции. Уже в конце XVIII века благодаря использованию новых машин, изобретенных англичанами Ваттом[63] и Аркрайтом[64], в Великобритании появилась возможность производить ткани большими партиями, тогда как во Франции все еще сохранялся старинный, ручной метод ткачества.

Настоятельная потребность к обновлению пробуждала воображение и стимулировала таланты; устаревшие системы перестали использоваться. В Лувье и Седане установили машины, чудесным образом похожие словно две капли воды на английские ткацкие станки. В Сент-Кантене стали производить льняные и муслиновые ткани такого качества, что англичане позавидовали бы. Из Валанса поступали легчайший батист, прозрачный тюль и, главное, тонкое кружево, рисунки и технику производства которого пытались многие скопировать, но безрезультатно. Французский текстиль, прославившийся вскоре на весь мир, завоевал прочную славу.

Позднее Наполеон писал генералу Коленкуру[65]: «Именно я создал французскую индустрию». Уже в изгнании на острове Святой Елены он характеризовал свой запрет на импорт английских тканей как «государственный переворот».

Надо сказать, что благодаря Наполеону в моду вошел один элемент одежды иностранного происхождения – шаль из шерсти диких кашмирских коз. Тонкая, легкая, она хорошо защищала от холода декольтированные плечи дам. Элегантная, спадавшая красивыми складками шаль подчеркивала изящные формы или, напротив, скрывала недостатки фигуры. Во время Египетской военной кампании[66] Наполеон послал из похода похожие шали Жозефине, и та писала о них своему сыну Евгению де Богарне: «Я получила шали. Может быть, они и самого высокого качества, и такие дорогие, но очень уж некрасивы. Основное их преимущество – легкость. Сомневаюсь, чтобы эта мода прижилась».

Кто подумал бы, что всего несколько лет спустя эти шали не только войдут в моду, но сделаются обязательным аксессуаром дамского туалета? Сама Жозефина стала настолько горячей их поклонницей, что приобрела для своего гардероба около четырехсот шалей. Столь многочисленные, они служили разным целям: из них можно было делать платья, они могли служить покрывалами на кровати, в конце концов, просто подстилками для собачки.

Неужели кашемировые ткани, так полюбившиеся императрице, придворным дамам и всем модницам, придется все время закупать за рубежом? В решение этой проблемы вмешался Наполеон, он нашел человека, который превосходно имитировал модную ткань, и надобность в ее импорте отпала. Этим человеком был Терно[67], эмигрировавший в свое время из Англии, он привез с собой многочисленные секреты изготовления пряжи и тканей. Уже в 1805 году мастер начал изготавливать более трех тысяч шалей в год.

Терно даже посетила гениальная идея организовать во Франции выращивание овец тибетской породы. В самое сердце Азии направили делегацию востоковедов из Национальной библиотеки, с тем чтобы приобрести стадо таких овец. Делегация задание выполнила и вернулась во Францию с двумястами пятьюдесятью животными (более сотни овец умерли по дороге), и разведение наладили. Терно удалось не только производить шали стоимостью намного ниже привозных, но и превзойти оригиналы по красоте благодаря изяществу рисунков, различным нюансам и типично французскому воображению, с которым он придумывал свои модели. По всей стране множились мануфактуры Терно, и в знак благодарности Наполеон пожаловал ему титул барона империи.

Бонапарт, когда женился на Жозефине, предчувствовал, что она, богиня салонов времен Директории, станет отныне образцом для подражания всем модницам из будущего окружения. Интуиция его не обманула: он делал все возможное, чтобы его правление блеском и славой превосходило царствование Короля-Солнце, и Жозефина вносила достойную лепту в осуществление мечты супруга. Конечно, ей не хватало стиля, но она умела скрыть этот недостаток несравненной роскошью своих туалетов.

Мадам де Ремюза, фрейлина императрицы, рассказывала сотни пикантных анекдотов о своей хозяйке и ее расточительности. Из них нам известно, что, несмотря на личный бюджет в семьсот тысяч франков, Жозефина все равно делала большие долги. Любая мелочь служила ей предлогом заказать новое платье или украшение. В ее прихожей не прекращался поток из разносчиков покупок, продавцов модных товаров со знаменитым Леруа во главе, модисток, ювелиров, в невообразимом количестве осаждавших ее апартаменты. Император потворствовал любым капризам супруги, вплоть до того, что заказал для нее наряд, в котором соединились цвета всех покорившихся его власти королевств.

Царствовала роскошь; за ней последовал небывалый подъем национальной экономики. Такой роскоши не знал даже Версаль: шкафчик, где хранила свои драгоценности Мария Антуанетта, сделался мал для украшений новой императрицы. Чтобы стимулировать рост покупательной способности населения и зародившейся французской индустрии, Наполеон поощрял введение в моду все более роскошных предметов туалета. Так, при нем возобновилась продажа велюровых тканей, парчи и узорного шитья, выполненного золотыми и серебряными нитями и драгоценными камнями. Быть может, чтобы пресечь моду на платья из слишком легких тканей, Наполеон, став первым консулом, приказал заложить во дворце Тюильри все камины. Но часто власть моды бывает сильнее даже могущества диктатора: женщины, рискуя основательно простудиться, оставались верны нарядам из тонкого муслина и тюля.

Однако придворным дамам пришлось подчиниться требованиям императора, который ввел правило носить роскошные платья из расшитого велюра или золотой парчи. Наполеон зашел так далеко, что требовал от своих придворных постоянного обновления туалетов.

Долг мужей был обеспечить жену необходимым количеством нарядов, даже если это грозит ему полным разорением. Однажды император, увидев даму второй раз в одном и том же платье, осведомился: «Мадам, у вас только одно платье?» Самой графине д’Абрантес, приглашенной на императорский прием, пришлось спешно покинуть церемонию, потому что в этом наряде она уже появлялась при дворе.

Из истории нам известно, что император развелся с Жозефиной потому, что она не могла дать трону наследника, которого все так ждали. Но очень часто значительные события находятся в зависимости от ничтожных фактов и порой провоцируются ими. Мысли о разводе только еще начали приходить императору в голову, как произошел такой случай: Наполеон, направляясь в покои к Жозефине, столкнулся с продавщицей шалей, которую та выгнала из комнаты. К жене он вошел очень разгневанным. Напрасно Жозефина оправдывалась, мол, продавщицу позвала к себе мадам Летиция (мать Наполеона). Император тотчас расспросил мать, так ли это. Мадам Бонапарт пыталась сначала выгородить невестку, но правда все-таки выплыла наружу. Несколько свидетелей этого происшествия утверждали впоследствии, что этот пустяковый случай стал для Наполеона предлогом незамедлительно начать процедуру развода.

Два года спустя император женился на австрийской принцессе Марии Луизе и был, казалось, совершенно равнодушен к тому, что его новая супруга совсем не интересовалась туалетами. Основная его забота была теперь, чтобы заставить жену забыть о различиях между ее родным домом, императорским, основанным на многовековой традиции родового наследования престола, и своим двором, созданным им самим, выходцем из низов. Перед прибытием новой императрицы Наполеон нанял учителя танцев, чтобы тот обучил дам из его семьи, носящих фамилию Бонапарт, аристократическим манерам, поскольку они будут представлены молодой даме, в чьих жилах течет подлинная императорская кровь. Он выписал из Вены несколько модных в Австрии туалетов. Леруа их скопировал и подогнал под французский вкус. Понравились ли они Марии Луизе? Вот отрывок из воспоминаний очевидца: «Месье Леруа переделывал в своей мастерской платья императрицы, которые ему вернули из дворца. Никогда ни он, ни другие мастера не ходили на примерки к Ее Величеству: горничные императрицы указывали ему, какие изменения необходимо сделать».

Впрочем, неважно, какой вкус был у Марии Луизы, перед ней не стояла задача привить французскому народу тягу к роскоши и изяществу. В первый же год ее замужества начался тяжелый экономический кризис. Наполеон правильно оценил сложившуюся ситуацию и, несмотря на колоссальное богатство правящих кругов, понял, что недалек тот день, когда темпы производства превысят внутренний спрос на предметы роскоши, и уже продумывал способы экспортировать французские товары во все страны Европы. Однако благодаря военным победам амбиции Наполеона не знали границ. Вместо того чтобы заключать с побежденными государствами экономические соглашения, он обращался с ними как со своими вассалами. Из-за непрекращающихся войн исчезали товары первой необходимости, производство стало сокращаться, а отступление из России одним махом уничтожило индустрию предметов роскоши. В то время как армии сталкивались друг с другом на полях брани, в тылу процветала торговля из-под полы – спекуляция. Состояния, приобретавшиеся за один день, терялись в несколько часов.

Все же образ Парижа не менялся, и город сумел сохранить лицо даже под ударами судьбы. Экономика испускала последние лучи славы наполеоновского режима, неминуемая катастрофа ощущалась еще не всеми. Только посвященные знали о ней и беспокоились: мадам Летиция, мать Наполеона, больше не верила в звезду сына и свои личные деньги втайне от него перевела в Англию.

Тайный советник

«Такому человеку, как вы, нужен такой человек, как я», – сказал однажды Наполеон Луи Ипполиту Леруа, кутюрье, поставщику императорского двора. Эта фраза и определила климат, в который счастливая судьба занесла волшебника моды, придумывавшего отделки платьев, украшения и многое другое. Уже при Директории направлявший безумства модниц в нужное ему русло, он стал «тайным советчиком» Наполеона в политике внедрения предметов роскоши в повседневную жизнь.

О происхождении Леруа нам известно только то, что он родился в 1763 году в семье рабочего, служившего в парижской Опере. Его первыми играми была демонстрация искусственных чудес: он научился одним взмахом руки являть солнце, облака, гром, молнию, штормы. Проводя много времени среди костюмерш и цирюльников, юноша понял, что его призвание – делать прически. Сколько времени он занимался этим делом? Ипполит Оже[68], журналист и драматург, писал в своих мемуарах, что Леруа якобы посещал Версаль и делал прически Марии Антуанетте и двор выражал восхищение его работой.

Фасоны одежды революционного времени, снижение уровня жизни – все это противоречило его вкусу, любви к редким, изящным и дорогим вещам. Возможно, поэтому он и старался собственной манерой одеваться демонстрировать верность своим бывшим клиентам-аристократам. Говорят, его встречали на парижских улицах одетым так же, как они когда-то: камзол из розового атласа, туфли с острыми носами и парик с напудренной косичкой. Попал ли он в тюрьму по единственному обвинению в щегольстве, как утверждает один из современников? Рассказывают, что однажды Леруа буквально испарился на глазах следившего за ним полицейского агента. Это произошло в Опере, во время спектакля. Леруа просто спрятался в одном из картонных облаков – декорации, так хорошо знакомой ему с детства.

К ужасу Леруа, его вызвали на заседание Конвента, но, к счастью, он понадобился только для консультации по вопросам одежды. Ассамблея ожидала от него определенных действий, чтобы дать гражданам одежду, достойную идей революции. Одним ударом он убил в себе любовь к старому режиму и заметил восходящую звезду новой славы. Из всех набросков, сделанных художниками, с ловкостью оппортуниста он выбрал те, что наиболее открыто выражали патриотические пропагандистские идеи времени: одежду, выполненную в трехцветной гамме национальных цветов, на окантовке вышит девиз «Свобода. Равенство. Братство», а на поясе – «Свобода или смерть!». Теперь взлет карьеры Леруа был обеспечен. В глубине души Леруа, несомненно, презирал революцию, но тем более вызывает восхищение то совершенство, с каким он исполнял свою новую роль! К волосам простых женщин он приколол трехцветный бант. Этот же самый бант на буклях роялистов назывался «терновым венком». Вот так в его руках революционный чепец превращался в шутовской колпак для бывших аристократов.

После падения Робеспьера Леруа сумел просочиться в ряды общества, переживавшего подъем. Там он оказался в своей стихии. Его магазин, устроенный на улице Пти-Шан, не имел того блеска, каким отличались роскошные салоны, которые придут ему на смену. Но он знал, что высокомерие в почете в высшем обществе, и потому, продавая какую-нибудь шляпу, обязательно уверял своего клиента, что «дураку эта шляпа не пошла бы».

Как все знаменитые кутюрье, Леруа обладал безошибочным чутьем на колебания вкусов в одежде. Когда аристократы, вернувшиеся из эмиграции, попытались восстановить фижмы и букли старого режима, он сумел убедить их не отвергать моду нового времени. Эта мода имитировала античный стиль, ткань цвета песков Египта или греческого мрамора драпировалась в строгие складки. Но Леруа предчувствовал появление правящего класса, желавшего выставить напоказ свое богатство, и ввел в этот строгий фасон роскошную отделку из драгоценных камней или вышитых цветочных орнаментов. Мадам Боно, его компаньонка, довольно посредственная, быть может, модистка, носила созданные им платья с таким шиком, что служила лучшей рекламой его продукции.

Парижская мода. Гравюра, 1801

Леруа были чужды угрызения совести: он переманивает у конкурентов самых обходительных продавщиц и наиболее умелых закройщиков, всеми правдами и неправдами добывает самые удачные и многообещающие их выкройки и лекала и, выдавая за свои, шьет по ним туалеты под собственной маркой. Но что значат для модниц подобные мелочи! Называя Леруа «необходимым», они простили ему цинизм, когда он, построив на улице Ришелье роскошное ателье на деньги своей новой компаньонки, поспешил от нее избавиться, оставив всех рабочих и модельерш. А компаньонкой была не кто иная, как знаменитая мадам Рембо, которую газетчики прозвали «архангелом Михаилом от моды». Модельеры, пострадавшие от коварства Леруа, пытались ему отомстить, копируя его модели и продавая по более низкой цене. Тем лучше! Даже плохая копия утверждает и разносит еще шире славу оригинала. Без сомнения, Леруа угадал взлет Бонапарта и сделал все от него зависящее, чтобы снискать расположение Жозефины. Никакому любовнику, пусть самому умелому и терпеливому, не удалось бы так быстро покорить женское сердце. Вначале Леруа продавал модные безделушки слугам и фрейлинам Жозефины и так, через черный ход, добрался до ее личных апартаментов во дворце Мальмезон. На следующий день двери всех богатых домов гостеприимно распахнулись перед ним, а Жозефина стала для него средством достижения богатства и славы.

А какую изобретательность он проявил в операции по устранению известной Жермон, модистки, пользующейся доверием Жозефины! Сначала он расхвалил достоинства своей соперницы, затем, расхрабрившись, стал отпускать в ее адрес колкие замечания и, в конце концов, просто ее высмеял. Мало-помалу Леруа целиком взял на себя обязанность следить за гардеробом Жозефины и, воспользовавшись ее благосклонностью, был введен в аристократические дома Парижа. К его услугам прибегали все признанные красавицы и жены нуворишей. «Счета от Леруа производили по крайней мере такой же переполох, как любовные письма», – писал Джой, ироничный журналист-обозреватель того времени.

В тот день, когда Леруа придумал для Жозефины очаровательную накидку, выкроив ее из кашемировой шали, он одним взмахом ножниц перевел себя из категории торговца модными товарами в ранг кутюрье. Благодаря деловой хватке он расширил поле деятельности, включив торговлю всеми туалетными принадлежностями, перчатками, шляпами, чулками, бельем, мехами, цветами, перьями, духами. Послушный инструмент однодневной политики, он ловко объединял собственные интересы с патриотизмом, покупая продукцию только у французских производителей: шелковые и велюровые ткани – у лионских фабрикантов, тюль и кружева – в Валансе, кашемир – у мануфактуры Терно.

А Жозефина? Хранила ли она что-нибудь в секрете от своего кутюрье? Кажется, Леруа загодя узнавал обо всех намерениях Бонапарта. Коронация стала бы грандиозной задачей для его творческой мысли, и он уже создавал в воображении туалеты для этой церемонии, ожидая, что лавры коснутся его чела одновременно с тем, как будет провозглашен новый правитель Франции. Увы, мечты рассеялись, и будущий император поручил художнику Изабе[69], ученику Давида, нарисовать эскизы к коронационным костюмам. Потребовалось все обаяние Жозефины, чтобы вырвать у жестоко оскорбленного Леруа обещание сшить парадные платья по эскизам Изабе. Эти изделия, тем не менее, еще раз доказали гениальность Леруа как кутюрье. Изабе задумал их в сдержанных линиях, отвечающих непреложной строгости ритуала. Леруа вдохнул в них грацию, утонченное изящество, женственность. Атласные ткани нежных оттенков мерцали на свету, теплые тона расшитых золотом, струящихся складками бархатных шлейфов добавляли великолепия всей церемонии.

Карикатура на моду эпохи романтизма, 1820-е гг.

Постановщик и распорядитель коронации, Давид на протяжении многих недель придумывал, как разместить всех участников церемонии, сначала манипулируя картонными фигурками, затем репетируя со всеми действующими лицами. Наконец, настал день, когда Наполеон, окруженный своей корсиканской родней и двором, состоящим из выскочек и авантюристок, ставших по его желанию новой аристократией, водрузил на голову корону, которую, по его выражению, «подобрал с земли». Уникальная минута рождения новой моды стиля ампир, наполеоновского стиля, навсегда запечатлена на картине Давида «Коронация Наполеона». Грандиозной церемонии – грандиозный счет: затраченные суммы навсегда сохранились в бухгалтерской книге Леруа.

Теперь кутюрье достиг вершины славы; ему все позволено, ни одна знатная дама не осмеливается противиться его законам. Придумывая новые силуэты, он полагается на свою интуицию, изобретает, очаровывает, заставляет, из ничего создает шедевры. Послушаем, что рассказывает графиня д’Абрантес об одном платье своей приятельницы, одевавшейся у Леруа: «…нижняя часть платья из белого атласа тоже сделана Леруа. Верхняя часть сшита из белого тюля с окантовкой из белого шелка, гладкого и блестящего. Вышивка представляет собой гирлянды мирты с маленькими стреловидными листочками и такими же завитками, и все это выполнено белым по белому. Вышивка поднимается, сужаясь, и на уровне талии исчезает совсем. Рукава не слишком узкие и не слишком пышные. Что касается талии, она в то время была не слишком завышена. А низ платья отделан гирляндами голубых и белых гиацинтов. Большой букет гиацинтов, приколотый к платью, дополняет и придает чувство законченности всему туалету – все отдельные части его могли бы существовать и сами по себе». Легко представить себе, какой восторг вызвало такое великолепие!

Впрочем, модные газеты и журналы предназначались для дам высшего общества, среди них было много читательниц и подписчиц этих изданий. В течение недолгого времени публикации о моде оставались независимыми от общественного мнения и могли позволить себе критику в адрес знаменитых мастеров – создателей одежды.

Модные издания критиковали также подъем социального статуса портных: «Месье портные презирают теперь швейное ремесло и отныне заняты только тем, что сами называют рисованием одежды». В самом деле, портные стали называть себя художниками и утверждали, что одежда должна служить до тех пор, пока не сносятся две пары обуви, причем каждой паре срок отпускался не больше месяца. Если заказчик приносит в ателье свою ткань, портные возмущались: «Я привык работать только со своим материалом!»

А сам Леруа одевал своих современников? Мы располагаем множеством счетов за мужские парадные костюмы, каждый на сумму больше четырех тысяч франков. Однако среди придворных щеголей гораздо большей популярностью пользовался личный портной Наполеона – Шевалье. Он создал для коронации много мужских костюмов, расшитых золотом. Но самым модным портным в то время был Леже, он одевал всех членов семьи Бонапарта, и тот лично вызвал его во дворец, когда перед свадьбой с Марией Луизой ему показалось, что он выглядит недостаточно элегантно.

Трудные времена переживали парикмахеры, особенно с той поры, когда белые парики вышли из моды. Но все же некоторым из «профессоров по уходу за волосами» благодаря таланту и сноровке удалось добиться выдающихся успехов. Осталось много хвалебных отзывов о придворном цирюльнике Эрбо, который всегда сопровождал Жозефину во всех ее поездках; о Дюплане – его фиксированная заработная плата составляла тысячу двести франков в год; о Жоли, литераторе, отбившемся от своей стаи и попавшем в клан парикмахеров.

Парфюмеры находились в более выигрышном положении и умели им воспользоваться – ведь никогда не бывает слишком много косметических товаров и туалетной воды. Знаменитый Дом Убиганта, чья слава дошла и до наших дней, под протекцией мадам Рекамье создал духи «Рекамье», и они произвели фурор.

В 1814 году Альманах мод выражал удивление по поводу бесцеремонного вмешательства мужчин в мир женской моды: «Когда видишь мужчин, посягающих на женское ремесло, это сближение вкусов невольно заставляет думать, что, возможно, природа допустила в отношении этих мужчин какую-то ошибку».

Не бросают ли эти строки тень и на Леруа? Наводят на размышления и описания, оставленные Оже: «Руки Леруа были очень белыми, ногти розовыми. Он часто принимал своих подчиненных во время, когда принимал ванну, и многие утверждали, что купался он в молоке, куда были добавлены ароматические вещества».

В его частной жизни существовала тайна. Временами он исчезал, и некоторые свидетели утверждали, будто встречали его в комнатах королевского дворца одетым и накрашенным, как женщина. Это лишь ярче выделяло некую особенность его жизни, исполненную роскоши и пышности. Его модное ателье на улице Ришелье, расположенное в самом центре элегантной жизни Парижа, само по себе было храмом роскоши. Входящего поражало обилие зеркал, бронзы, люстр из венского стекла, мебели, сделанной знаменитым краснодеревщиком Жакобом. Коляска Леруа, рассчитанная на четверку лошадей, за которых он заплатил не меньше трех тысяч франков, могла поспорить с самыми изящными экипажами богатых купцов, приезжавших из Лондона.

Но этого было недостаточно для удовлетворения гордости Леруа. Он умолил императрицу одолжить ему на свадьбу своей дочери карету с императорскими гербами. Здесь он хватил лишку, но Жозефина удовлетворила его просьбу, и тогда к ней ворвался разгневанный император: «Пусть берут фиакр, я не потерплю, чтобы какая-то лавочница ехала в моей карете!» Императрица доверяла Леруа и прекрасно знала, что ни одна другая женщина, хоть сама королева, не похвастает, что носит платья тех же фасонов, что кутюрье создал для нее. Она даже доверяла ему свои драгоценности, чтобы он по своему вкусу подбирал подходящую к ним отделку для туалетов императрицы. Для показа этих парадных платьев Леруа организовал настоящую выставку с входными билетами и охраной у входа из своих слуг. Сам он охотно стал наперсником двора, что ему еще прибавило славы. Какая женщина не побоялась бы попасть в немилость к императрице, торгуясь по поводу представленного ей счета с человеком, которому известны государственные секреты? Сами мужья этих дам, получив очередную записку, беспрекословно выплачивали указанные суммы, иногда достигавшие сотни тысяч франков в год.

Прогулочное платье со спенсером, Париж, 1818

Самодовольство и чванство Леруа были настолько всем известны, что весь город с восторгом встретил пародийный спектакль Джоя «Продавец модных товаров», сыгранный в 1808 году на сцене одного парижского театра. В повадках персонажа пьесы месье Крепанвиля, окруженного сонмом гризеток, наперебой воспевающих его, «бога шифонов», все узнали Леруа. И повторяли реплику, которая, намекая на ложную скромность персонажа, дерзко высмеивала прототип:

Известный французский кутюрье добился признания и в других странах. Его клиентки, отбывая за границу ко дворам иностранных монархов, везли с собой туалеты, созданные Леруа, доверху забивая почтовые дилижансы кофрами с одеждой и картонками со шляпами. Леруа мог гордиться: его заказчицы – королевы и императрицы всех европейских государств. Он небрежно цитировал распоряжения королев Испании, Баварии, Швеции, великой герцогини Баденской и, естественно, всех сестер Наполеона: Каролины, королевы Неаполя[70]; Элизы, герцогини Тосканской[71], и Полины[72], прекрасной принцессы Боргезе, послужившей итальянскому скульптору Антонио Канове[73] моделью для его знаменитой мраморной Венеры.

Вот портрет, принадлежащий кисти Лефевра[74] (сегодня находится в Версале). Изображенная на нем женщина, безусловно, об этом свидетельствуют многие признаки, одета в ателье Леруа. С каким великолепием и искусством создан придворный костюм: плащ голубого атласа; откинутая пола его открывает белое атласное платье, расшитое и окаймленное золотом; высоко под грудью оно схвачено поясом, украшенным камеей с изображением Наполеона в окружении бриллиантов.

Откуда этот волшебник, создавший столько чудес, черпал свои идеи? В противоположность современному кутюрье, который делает сезонную коллекцию одежды и повторяет модели для всех своих клиентов, Леруа не позволял себе «самокопироваться». Каждое его платье уникально, он не должен повторяться, ни в коем случае. С этой целью он досконально обшаривал все музеи, изучал картины Давида и других художников империи. Один художник, не слишком талантливый, очень ловко срисовывал фасоны одежды и стал незаменимым помощником Леруа. Это был Гарнери. На его счет упражнялся в остроумии Оже: «Все видится в розовом и бледно-голубом. Он не рисует, он окутывает дымкой. В его линиях все мутно и обманчиво, как и в его красках».

Оставляя без внимания подобные укусы критики, Леруа знал, как использовать Гарнери, к тому же он предпочитал иметь такого помощника, чтобы он не стал соперником ни в силе личности, ни в славе. Каждый день он отправлял Гарнери в Лувр, и тот копировал драпировки греческих и римских статуй. Затем кутюрье интерпретировал их в соответствии со вкусом своих клиенток. Кроме того, Гарнери иллюстрировал «Журнал о дамах и моде», знакомивший весь мир с шедеврами Леруа, причем, рисуя платья элегантных женщин, он стал портретистом самих модниц, – пожалуйста, сразу две работы для одной клиентки.

Парижская мода, 1829

Леруа, очень часто показывавший себя беспринципным приспособленцем, тем не менее, остался верен Жозефине после ее развода, когда, удаленная от двора, она навсегда поселилась в купленном ею имении Мальмезон. За несколько дней до официального объявления о разводе императорской четы Леруа вошел в гостиную императрицы и застал Жозефину в слезах, стоящей на коленях перед Наполеоном. Император вспыхнул от гнева, но взял себя в руки и бросил небрежно бывшей жене: «Мадам, вам следует посоветовать вашему торговцу модным товаром не входить без специального разрешения!»

Не по собственной воле, а по принуждению со стороны императора мастер согласился работать для Марии Луизы. Без сомнения, вряд ли можно объяснить чистой случайностью, что в день бракосочетания венценосных супругов Леруа, к негодованию Наполеона, принес туалеты для новой императрицы с большим опозданием.

Однако бухгалтерские книги Леруа доказывают, что никакое национальное бедствие не погасило в обществе страсти к роскоши и веселью. Увы! Женщины заказывали ему шикарные туалеты и после битвы под Лейпцигом[75], и после отправления Наполеона в ссылку на остров Эльба, и в тот момент, когда император навсегда отрекался от престола.

Парижская мода, 1829

В разгар бедственного отступления французской армии из России Гортензия, дочь Жозефины и жена Луи Бонапарта (брата Наполеона), заказала маскарадный костюм стоимостью ни много ни мало четырнадцать тысяч франков для своего костюмированного бала, устроенного по мотивам жизни и быта индейского племени инков. В том же году Леруа сшил для Каролины Мюрат (сестры Наполеона) маскарадный костюм за двадцать тысяч франков. Модная лихорадка, которой всегда была подвержена Полина Бонапарт, после свержения ее брата, казалось, только усилилась. После того как он отбыл в изгнание на остров Святой Елены, ее заказы у Леруа участились. Счета Жозефины, относящиеся к тому же времени, возросли до ста пятидесяти тысяч франков, но они так и остались неоплаченными.

Имя прекрасной польки Марии Валевской[76], подарившей Наполеону сына, также встречается в бухгалтерских книгах Леруа. Для нее выполнены платья, богато украшенные серебряным шитьем, мехами и кружевом. В самый драматичный и кровопролитный период в истории Востока она покупает простой батистовый носовой платок за сотню франков.

Лихорадочное увлечение модой особенно овладело Марией Луизой, когда она влюбилась в Нейперга[77].

Парижская мода, 1829

И в период Ста дней[78] она себя не ограничивала. Леруа отправлял ей в Вену огромное количество платьев, пеньюаров, шляп. Леруа пережил все бури. После каждой волны, приносящей разрушения, он просто менял клиентуру. Когда вернулись Бурбоны, стал одевать королевский двор, бывших аристократов, приехавших из эмиграции; герцогиню Берийскую, новую королеву элегантности. Он одевал даже жену победителя битвы под Ватерлоо леди Веллингтон[79] и создал для нее манто серебристого цвета из шерсти ламы и головной убор из перьев. Именно в платье Леруа дочь Марии Антуанетты[80], мрачная и желчная, въехала в Париж. Все настоящие, урожденные аристократки, смотрящие на знатных дам империи как на выскочек, счастливы вновь обрести своего кутюрье. Они еще некоторое время оставались верными нежным расцветкам тканей и завышенным талиям – отличительным чертам моды времен империи.

Гений Леруа полностью показал себя в стиле, исполненном очарования. Эротизм принимал в нем облик утонченной изысканности. Этот стиль в течение тридцати лет царил во многих странах с разными политическими режимами и продолжал жить в первые годы реставрации королевской власти. В тот день, когда он умер, звезда творца Леруа погасла. Да и не могло быть по-другому: мода, которой он руководил, жизнеспособна только в эпоху бурь, потрясений и страстных чувств. Время, пришедшее на смену, растеряло стремительность и страстную любовь к жизни. Мода этого времени становится новым рококо Бурбонов и выражает реакционные чувства по отношению к императорскому режиму: расширенная линия бедер, осиная талия, рукава буфами, прически с накладными волосами.

Парижская мода, 1829

Стареющий Леруа переложил управление своим ателье на племянницу. В течение двух лет кутюрье часто видели на прогулках в саду его загородного дома, он бродил словно лунатик в поисках умершей славы. Время от времени он возвращался в Париж, чтобы взглянуть на ателье, но над ним теперь красовалась новая вывеска – «Леруа, племянница и К°».

Ему было суждено еще раз воспрянуть духом, чтобы сыграть последнюю роль в своей жизни: в 1824 году он возглавил работу по созданию туалетов для коронации Карла X. «Художник упал ниже своего уровня и не придумал ничего нового, ничего элегантного!» – грустно восклицал Оже в своей рецензии. Через пять лет Леруа умер и на долгое время был забыт обществом, которому посвятил себя целиком.