Казалось, прошла вечность с тех пор, как он «заехал» в эту зону. Приговор прозвучал сухо и буднично, словно резолюция профсоюзного собрания. …Заслушав, изучив, учитывая… приговорить к двадцати годам лишения свободы. Никто не охнул, никто не всхлипнул, никто не вздохнул радостно или горько. Гробовая тишина, как ему показалось, длилась вечно. Это был приговор ему, и он это отчетливо осознавал, и он к этому был готов. Он видел устремленные на него глаза конвоиров, судей, прокурора, адвоката. Ему было непонятно, почему они так смотрят? Они смотрели и словно чего-то ждали от него. А чего ждать? Ему было абсолютно все равно, сколько дали, куда дальше и что ждет его впереди… Очень жаль, что нет Тани. Он сделал все, чтобы она не пришла в суд. На одно заседание она все же пробилась и выступала как свидетель. А выступила, как защитник. Сквозь слезы, сквозь застрявшие в горле слова, она защищала его – убийцу. Она защищала перед судом своего бывшего мужа. Она превзошла саму себя, в суде она срывающимся голосом сказала: «Я люблю этого человека, и в том, что произошло, есть и моя доля вины». Уходя из зала суда в тот день, она взглянула так печально, так нежно, так безнадежно. Она прощалась. На приговоре ее не было, и поэтому ему было спокойно. Он знал, что все кончено, хоть двадцать лет – это и не «вышка», но это предел, это финиш. И не просто финиш, а финиш в экстриме, финиш в неволе, в зоне, в одиночестве и в беспросветности этой ситуации.
Сигареты заканчивались, Николай еще раз затянулся, и вдруг за «колючкой» тревожно закричал селезень, «бухнул» бобр. За «запреткой», за забором, в торфяных карьерах продолжалась жизнь – пели соловьи, пахло свежестью, черемухой, молодой листвой. Правда, ничего этого он сейчас не видел – мешали установленные на столбах прожекторы и светящие вдоль «запретки» и, отчасти, в глаза. Выбросив в сторону «запретки» бычок, Николай остался стоять у окна, прислушиваясь к ночному концерту природы и предаваясь воспоминаниям. Зона спала. И хоть этот сон тревожный, настороженный и даже злой: с храпом и вонью в кубриках, с безжалостным натиранием «дальняков» «обиженными», с шепотом играющих; с громким топаньем контролеров по продолу – это был сон зоны. Зоны средоточие обид, ненависти, хитрости. Зоны, где ежедневно, ежесекундно идет жестокая борьба противоположностей. Зоны праздника Сатаны.
Стоя у окна, Николай вспомнил прошлый год… Время пролетело незаметно, мгновенно. Ярким впечатлением в памяти остались улицы города, когда его возили из «централа» в суд. Сочная зелень бросалась в глаза, знакомые улицы, аккуратные газоны, бочка с квасом у вокзала, тополиный пух, яркое-яркое солнце. В тюремной камере солнца почти не было. Камера окнами выходила во внутренний дворик – сумрачный, сырой, глухой и серый. Да и «реснички» – жалюзи не позволяли проникать в камеру редко пробивавшимся в полдень лучикам.
Город жил своей жизнью, люди торопились или бесцельно прогуливались. Вокзал, на удивление, был полупустым. Яркие летние одежды молодых женщин, полупустые троллейбусы. А его везли в суд. Окна «Газели» непрозрачные и панораму города приходилось выглядывать через небольшую щель опущенного конвоем окна. Каких-то 10—15 минут езды по городу заменили в тот миг лучший двух-трехчасовой фильм, и потому не было тревоги и волнения по поводу суда и приговора.
Так, тихо и спокойно, прошел суд, тихо и спокойно объявлен приговор, и по тихому и спокойному городу белая «Газель» увозила Николая в наручниках назад в тюрьму. Но уже со сроком в двадцать лет. Увозила в новую жизнь, в которой уже не было места всему тому, что произошло в его жизни на земле. Обидно было, что не пришел сын, старший сын. А должен был прийти, ему ли не знать, что такое приговор?
Закурив новую сигарету, Николай продолжал вспоминать это время в зоне, но память периодически отказывалась перебирать нехитрые зоновские события. А мозг переключался на все таинства этой майской ночи там, за забором, в этом глухом заболоченном краю; там, где спокойно, размеренно шла жизнь дикой природы. Точно такое же урочище было у него на родине. Там начинал он охотиться. Там, с волнением, даже со страхом, еще пацаном, бродил он по звериным тропам с отцовским ружьем и с замиранием сердца подкрадывался к уткам, тетеревам, а если получалось – к зазевавшимся косулям, лосям, прятавшимся в густой траве от вездесущего роя насекомых и от людей.
Урочище манило его к себе. Манило такой непонятной для простого, волнующей, тревожной, неукротимой силой, что как только выдавалась возможность удрать от хозяйственных дел по дому, по хозяйству или «сачкануть» школу – Николай уходил в Дубовку. Так назывался пойменный лес вдоль красивейшей и благородно-величавой Березины. Ольшанники, осинники, вперемешку с соснами и елями на «грядках», ручейки, втекающие и вытекающие из небольших лесных озер по берегам, поросшим высоким камышом. Поляны среди кустов с высоченным, в рост человека, разнотравьем и лежками, по окраинам, лосей и косуль; грязевые ванны-купальни диких кабанов, со стойким специфическим приторным запахом секача. Одинокие кряжистые и могучие дубы, изредка, на полянах. Кусты рябины, черемухи, выделяющиеся в ивняках. Одинокие чахлые сосонки, торчащие из кочковатых, мягких, словно ковер, клюквенников. Стройные березки, вперемешку с лещиной-орешником на «грядах» острова. Высокие, разлапистые, постоянно трепетно-шумящие осины. Мохнатые сумрачные ельники с кислицей и фиалками-пролесками, только и выживающими под ними. Целые поляны камыша, а на краю болота – лука дикого – черемши: все это и было его сказкой, его вторым домом, его жизнью, начинающего бродяги-одиночки.
Коля знал уже к шестнадцати годам все бобровые хатки, все топи, ручейки и мостики через них. Знал, где и в какое время можно найти табун кабанов или осторожных, но в полуденный зной беспечных косуль. Мог без труда найти прячущегося на поляне или в кустах ивы, а то и в «грязевой» ванне рогача-лося или норы лисиц, с тропинками и обгрызенными молодыми лисятами кустиками. Или выводок молодых тетеревят, юрко прячущихся в густой траве под осторожное квохтанье перепуганной мамки. Все места эти в Дубовке носили свои названия, передаваемые из поколения в поколение. Кто и почему их так назвал, оставалось интересной загадкой, ответы на которую рисовало воображение. «Кандратов церабеж», «Маяк», «Глиница», «моховая поляна» и другие названия этим местам, бродам, полянкам давали предки. А теперь это свидетельство тому, что и до него здесь кто-то продирался сквозь кусты по топям, гарям, трясинам. Кто были эти люди? Конечно – охотники. И это не вызывало сомнения. В летние дни комары, оводы, мошки-гнус создавали такое скопище-облако над головой, что из-за их шума не было слышно шума листвы. Озеро Великое, среди всех озер и «оборок», самое большое и самое красивое. Начинаясь маленькой криничкой у песков полигона, прячущейся в камышах и топях Дубовки перерастает, превращается в вытянутое длинной подковой среди ольсы и луга озеро, впадающего узким устьем в Березину. На островках, окруженных с одной стороны болотом, с другой Великим озером, любили отдыхать знающие места туристы-дикари, добираясь до острова на лодках по Великому или пешком по топким берегам озера.
В один из жарких июньских дней Николай возвращался домой из Дубовки напрямую через криницу по топкому кочковатому клюквеннику. Поднявшись с рассветом, прошел за день до Маяка, кажется, километров пятнадцать. «Проведал» доверчивую лосиху с двумя лосятами около Белого озера на большом острове. Проверил ловушки для пчелиных роев, расставленные на опушке леса от деревни Дума. Проверил нерета, собрав около десяти килограммов линей, карасей и плотвы и, искусанный до волдырей оводами и прочими крылатыми тварями, возвращался не по тропам, а через самую заболоченную и непроходимую гарь. Пройдя большое болото и влезая в заросшие крапивой, лопухом и осокой ивняки, вздохнул с облегчением. В кустах мошкара и оводы меньше доставали, прохладная тень и запах горечи молодой листвы возвращали силы, изгоняя истому жаркого дня. Вдруг впереди услышал какой-то неестественный то ли вскрик, то ли всхлип. Прислушался. Точно: шелест кустов и рыдание навсхлип слышались впереди, в чаще кустов. Судя по всему, там кто-то пробирался в сторону болота и плакал. Затаившись и прождав несколько минут, Николай увидел приведение. Прямо к нему, обжигаясь крапивой, раздвигая ветви кустов и стебли травы, с распущенными волосами цвета спелой ржаной соломы, испачканная в грязи, отбиваясь от комаров и размазывая слезы, продиралась русалка. Но она была на двух ногах, в шортах, в расстёгнутой мужской рубашке, и испачканном в грязи белом лифчике. Аж затаив дыхание, Коля смотрел на это чудо, забыв и про крапиву и про комаров. Тем не менее, «русалка» приближалась, т он отчетливо видел, что это молодая красивая девушка, явно заблудившаяся в этих краях и неизвестно как сюда попавшая. Всхлипывая, ойкая и охая от укусов оводов и крапивы, растерянно оглядываясь, она все же упорно пробиралась вперед. Изрезанные колючей травой коленки, расцарапанные руки, волосы в колючках и прилипших листочках, лицо в грязи и в слезах. Но большущие полные слез глаза и красивая стройная фигура в таком гиблом месте – это действительно казалось приведением. «А может и вправду колдунья? – мелькнула мысль. – Перекреститься ли?» «Ой, мамочки!» – вскрикнула девушка и присела на корточки, опять зарыдав и уткнувшись лицом в кровоточащие коленки. Волосы рассыпались, закрыв и лицо, и ладошки, в которые она прятала лицо.
– Эй, – окликнул Коля, – ты кто?
Вздрогнув, еще больше сжавшись в комок, она молча уставилась на него, не отнимая рук от лица. Лишь большущие и, как теперь разглядел Николай, голубые глаза, застыли от ужаса на нем.
– Вставай, иди сюда. Не бойся, я не бандит, а партизан. Забыл дорогу домой, вот и ищу. А ты кто? И как тебя сюда занесло? – он сделал шаг к ней навстречу, повесив мешок с рыбой на куст.
– Не подходите! Не подходите, – зашептала она вполсилы.
– Да ладно, уж не подойду. Сама вставай и иди сюда, я не буду ни кусаться, ни царапаться…
Она некоторое время недоверчиво смотрела на него, потом распрямилась и нервно стала застегивать большую для нее рубашку.
– Вы кто? – уже в голос спросила она, все же не выходя из зарослей.
– Да не бойся, не партизан я. Леший я. Местный. Вот брожу здесь по болоту в поисках кого-нибудь подурачить, а то и утопить, на всякий случай.
– Не пугайте меня. Я и так вся заблудилась и не знаю, как мне выйти хоть куда-нибудь, где есть настоящие люди.
– Ну вылазь ты из кустов. Коля я. Из Зеленки. Местный. А ты кто такая?
– Наташа! Я заблудилась. Вы меня, правда, не тронете?
– Нет. Выходи.
Она робко стала продираться к нему, подошла и остановилась, вытирая слезы и грязь с лица, опасливо оглядывая его с ног до головы. Вид, конечно, у него был для данных мест, что надо. Болотные высокие сапоги, закасанные до колен, маскхалат, зеленая шляпа-панама на лохмато-кудрявой рыже-русой шевелюре. На кожаном ремешке фотоаппарат в футляре, двуствольное ружье через плечо, рюкзачок, с виду пустой, висит за плечами.
– Пошли со мной, Наташа. Пока ничего не говори. Сейчас выведу нас с тобой к кринице. Умоешься, успокоишься, попьем чая, у меня он еще остался немного – хватит. Хочешь – сала дам кусочек с хлебом, мне знакомый зайчик тут подарил по пути.
Он развернулся и медленно, с достоинством пошел в обратную сторону от того направления, куда двигался до этого. Оглянувшись, увидал, что девушка послушно пошла за ним, отгоняя руками мошкару. Николай остановился. Скептически еще раз осмотрел девушку.
– Есть у меня мазь, не очень хорошо пахнет, но комары ее боятся. Щас приведешь себя в порядок, потом натрешь себя. Ишь, амазонка!
Вновь повернулся и пошел уже не кустами, а по вынырнувшей неожиданно звериной тропе, избитой следами лосей, кабанов и косуль. Пройдя минут пять по этой тропке, она вновь углубились в заросли крапивы, затем камыша и, наконец, впереди сверкнула вода.
– Вот и криница, иди сюда, не бойся. Здесь только берега топкие, а дно у криницы песчаное, с галькой. Но вода холодная. Да ты не бойся, здесь мелко, по пояс – не утонешь. А на берегу быстро согреешься, да и костерок я сейчас разведу.
Она робко подошла к нему и посмотрела на ручей. Вода прозрачная, чистая, течение довольно быстрое, и плеск текущей воды, ее блеск на солнце нестерпимо притягивало искусанное и, исцарапанное и обожжённое крапивой тело.
– Я отвернусь и не буду подглядывать. Можешь плескаться, как хочешь, хоть голая. И это было бы правильно. Когда вылезешь, вот мой маскхалат и наденешь, а шмотки свои заберешь до суши, там оденешь. А я пойду назад, забыл рыбу там на ветке. Жалко, столько нес, а пока далеко не ушли… да и тебе здесь спокойнее будет.
– Не уходи. Я боюсь одна, – она умоляюще шагнула к нему, прижав руки к груди. – Мы потом с тобой… с вами… сходим, заберем! Вместе. Я больше ни на шаг от вас не отойду!
– ну ладно, ладно. Я вот фотоаппарат ложу и камуфляж. Значит, вернусь. А рыбу забрать все равно надо. Так ведь идти нам потом с тобой в другую сторону. Так что не бойся, это рядом. Если какой крокодил приплывет, так он мой знакомый, ему все скажешь, он тебя не тронет. Ладно, ладно, – увидев, что она готова разреветься, отеческим голосом произнес, – иди, принимай ванну и не капризничай. Через десять минут я буду здесь.
Он снял камуфляжный костюм, остался только в трико и майке с короткими рукавами. Снял панаму, все это сложил на рюкзак, положив «для верности» наверх фотоаппарат, натянул сапоги и быстро стал удаляться, захватив ружье.
Наташа молча смотрела ему в след, а когда он скрылся, быстро подошла к сложенным вещам, озираясь по сторонам. Вытянула из грязи длинную палку и попыталась застыть «на карауле» у Колиных вещей. Однако, мошкара донимала, и она, все чаще поглядывая на журчащий ручей-речушку, все же быстро разделась и в одних трусиках, держа свою одежду в руках, стала осторожно подбираться к воде. Вода действительно была очень холодной и обжигающей. Однако тело, все в царапинах, порезах и волдырях от укусов, словно в живительном бальзаме, ожило, закололо миллиардами иголочек.
«Ну вот, а если он не вернется, я из этой воды больше никогда не вылезу. Так здесь и умру» – думала она, смывая прозрачной холодной водой грязь с волос, тела. Окунувшись и вскрикнув, она почувствовала, что ей намного легче. Куда-то ушла усталость и безнадежность. Улетучился страх и стало легко, просто, даже дышать стало легче.
«Это ж надо! А чтобы со мной стало, если бы не этот „леший“. Коля. А что он тут делает, в таком болоте? Да еще с фотоаппаратом и своей рыбой. Я теперь от него ни на шаг. И если он меня спасет, я ему… а как я его отблагодарю? Я заведу его к себе домой, покажу маме и папе, угощу его самым вкусным обедом и тортом… А если он захочет чего-нибудь еще от меня?» – подумала она, одеваясь, глядя с благодарностью на Николая, который уже сооружал из сухой травы, камыша и мелких сухих веток костерок.
– Сейчас, вот, костерок с дымом сделаю. Ты есть хочешь? – Не дожидаясь ответа, быстро разжег костер, набросал поверх сырых веток ольхи. Повалил пахучий сизый густой дым.
– Иди под ветер, под дым. Комары меньше жрать будут.
Она послушно стала под волну дыма, закашлялась и, слезясь, констатировала:
– Вот я сейчас и прокопчусь, как копченая рыба!
– Да нет. Копченую рыбу мы сейчас с тобой сделаем из того, что есть у меня в мешке. А под дымом стой, ничего – привыкнешь, а комары от тебя отвыкнут.
Он быстро выпотрошил несколько линей, нанизал по длине на ивовые прутья, натер солью, обернул два-три раза лопухом каждую низку и, воткнув толстым концом пруты в землю, придвинул куклы к пламени.
– Потом чай допьешь, амазонка. Сейчас перекусим, что Бог послал. Я тебе обувку сделаю, потому что босиком ты уже больше ходить не сможешь по сучкам. А мои сапоги тебе маловаты будут, – и он, усмехнувшись, показал на свои болотники, – если только на две ноги сразу…
Оборвав кору ивы длинными лентами, быстро переплетая их меж собой, одновременно поворачивая «куклы» на костре и подкладывая сырые ветки, если костер сильно разгорался, Николай сплел нечто, похожее на лапти.
– Вот сейчас надо из чего-то тебе онучи придумать, – призадумавшись, сказал он, поглядывая, что можно порвать: майку или оторвать колошины у своих трико.
– Вот, порви, – она протянула синюю мужскую рубашку, которая лежала невдалеке в траве.
– А чья это рубашка?
– Неважно. – Глаза ее стали строгими и даже злыми. – Рви и не жалей.
Спохватившись, что перешла на «ты», опустила глаза, задумалась, загрустила.
Сообразив, что этот разговор ей неприятен, Николай быстро разорвал рубашку, сделал оборки из рукавов, что-то наподобие носков, завернув и прикрепив пуговицами края.
– Ну вот тебе лапти, амазонка. Иди сюда, будем примерять и крепить.
Наташа послушно подошла, села на предварительно разложенный рюкзак, закатала брючину камуфляжа выше коленки и протянула ему ногу. Крякнув от смущения, он взял всю исколотую, исцарапанную и распухшую ногу.
– Подожди немного, – достал завернутый в газету кусочек сала, разрезал его ломтиками, растер у себя между ладонями и жирными руками стал растирать ей ступню, розовые пальчики, голень. Дойдя до колена, отдал ей в руки еще один кусочек:
– На, растирай там, где болит и поцарапано. Потом легче будет, а пока терпи.
Она послушно исполнила его указ, потом также они поступили со второй ногой. Обув ей «носки», намотав поверх еще слой в виде портянки, Николай ловко обул ее в «болотоходы», закрепил лыковыми бечевками и еще раз, поверх, тряпочными оборками.
– Встань, пройдись. Как?
Она встала и скривилась, закусив губы.
– Больно, ой, как больно.
– Что болит, Наташа, где?
– Все ноги, как будто в колючей проволоке: и колет, и щиплет, и режет, и горит огнем.
– Ну ладно, не очень-то. Я тебя все равно не понесу, а до свадьбы заживет. Правда, хромоту уже не вылечишь!
– Какую хромоту? – насторожилась девушка.
– А ты что, не видишь, что ты хромаешь на обе ноги?
– Где это я хромаю! – она выпрямилась, попрыгала на месте на двух ногах, а потом на каждой по очереди.
– Ха, а говорила, что ножки болят. Видишь, как быстро все прошло. Садись, будем перекусывать и больше не ной.
Листья лопухов, которыми обвязана была рыба, уже обуглились снаружи, и сквозь разломы и трещины листьев показывалась кипящая пена, разносившая в воздухе аромат жареной рыбы.
Еще немного подержав куклы над жаром, Николай снял их, быстро освободив от остатков листьев.
Нанизанная на палочки рыба, а это были лини, ароматно «дымилась». Николай подбросил олешника с листьями в костер, листья мгновенно скрутились. И серый дым повалил клубами, уносимый легким ветерком от ручья; потом стали пробиваться язычки пламени и дым вспыхнул. Опять набросав веток с листьями, Николай в горячем дыму стал прокапчивать линей и, не снимая с палочек, готовых, с корочкой от углей и запахом дыма, стал укладывать на газету.
– Вот наш с тобой обед, Наташка. Попробуй, может, понравится. Я-то уже давно так рыбу не жарил, но, думаю, это будет съедобно.
Порезал хлеб, добавил в ее стаканчик чаю из термоса, не глядя на нее, первым стал отламывать испекшиеся кусочки линя прямо со шкуркой и, поддерживая хлебной горбушкой, отправлять себе в рот.
Молча они доели все, что было «на столе». Выпив свой чай, Наташа сама налила ему остатки из термоса и скромно подала. Молча же опять, что-то буркнув, вроде, «спасибо», Коля со смаком выпил чай, закрыл термос, бросил его возле мешка с рыбой. И тут взгляд его остановился на фотоаппарате.
«Вот бы с такой девчонкой сфоткаться и показать друзьям. А еще если бы в обнимку» – подумал он и взглянул на Наташу.
Она уловила этот взгляд, улыбнулась.
– Давай сфотографируемся с тобой, Коля. А ты мне потом фотографию подаришь, а я ее буду всем показывать и хвалить тебя. А можно я скажу, что ты мой друг, ну, понимаешь, мой парень, – она прямо и открыто посмотрела на него своими голубыми глазами.
Сконфузившись от того, что она угадала его мысли и сделав вид, что делает ей одолжение, Николай встал, отмерял пять шагов от костра, зажал фотоаппарат «Зоркий-4» между рогатками ивы, долго прицеливался на костер, взвел пружину автосъемки, попросил Наташу пересесть немного в сторону, нажал кнопку и, подбежав к ней, присев на корточки возле нее, в нерешительности положил руку к ней на плечо. Она взглянула на него, подвинулась поближе и улыбнулась. Тут щелкнул затвор и замер рычаг автосъемки. А они некоторое время сидели, прижавшись друг к другу и смотрели в объектив фотоаппарата.
– Коля, я моргнула от дыма. Давай еще раз. А?
Николай нехотя снял руку с ее плеча, как-то спотыкаясь, пятясь пошел к фотоаппарату и вновь завел автосъемку. Взглянул через объектив, увидел Наташу, которая, прикусив губу, смотрела как-то задумчиво и встревоженно, как ему показалось.
– Ну что, Наташа, готова?
Она промолчала, лишь согласно кивнув головой. Высохшие волосы опять закрыли лицо и рассыпались на грудь поверх камуфляжа. Раскидывая волосы за плечи двумя размашистыми движениями рук, Наташа запрокинула голову, обнажив красивую стройную шею, а распахнувшийся маскхалат открыл неохваченную загаром, обнаженную девичью грудь.
Николай резко оторвался от фотоаппарата, повернулся, закряхтел, что-то бормоча, а когда вновь глянул на Наташу, она, как ни в чем не бывало, смотрела на него широко открытыми невинными глазами.
– Ну что ты, Коля. Давай же! Включай свою жужжалку…
Нажав кнопку и подсев к Наташе, он уже не клал ей руку на плечо. Она же подвинулась к нему вплотную, обняла его за плечи и поцеловала перед щелчком в щеку, а когда перестал жужжать затвор, прильнула к его губам…
Не было комаров, не было острой и колючей травы, не было дыма от костра, не было болота – было журчание криницы, мягкий нежный шепот молодой листвы с терпкой горечью расплавленных солнцем запахов цветов…
Солнце уже зависло над верхушками деревьев, когда они выбрались к грунтовой дороге, ведущей в Дубы, маленькую деревушку, от которой ходил рейсовый автобус в город. До деревни было не более получаса хотьбы и до ближайшего автобуса – еще часа два.
– А где мы деньги на билеты возьмем? – спросила Наташа, лежа головой на груди у Коли и играя травинкой с его ресницами.
– Да вот рыбу какой-нибудь бабке отдадим, хватит нам на билеты. Зайдем ко мне домой в Зеленке, я что-нибудь у сестры сопру тебе переодеться и проведу тебя до дома.
«Лето, ах, лето. Лето звонкое, будь со мной» – донеслась популярная в то время песня, звучавшая то ли из магнитофона, то ли из приемника.
Наташа дернулась, вскочила, прислушалась. Песня доносилась из дубовой рощи, где туристы города любили отдыхать компаниями по выходным. Да и в будни в хорошую погоду там нередко стояли цветные палатки отдыхающих.
– Это они, Коля, это они, – шепотом почему-то сказала она ему.
– Кто они? – поднял голову и прислушался Николай.
– Это те, от кого я сбежала. Я теперь вспоминаю эту дорогу. Я специально по ней не побежала, а пошла в это болото, чтоб они меня не догнали или не нашли. Пошли отсюда скорей, мне страшно. Они могут увидеть меня и тогда тебе попадет. Знаешь, какие они?
– Это что, те, которые хотели тебя обидеть, твои дружбаны пьяные?
– Да!
– Так, подожди.– Николай сел, немного задумался.– Пойдем, посмотрим, точно ли они?
– Ой, давай не пойдем, давай не пойдем. У них там еще целый ящик водки был, а сейчас только вечер, они все пьяные и злые. Давай уходить отсюда, куда дальше. Ну, пойдем, уйдем отсюда.
– Нет, Наташа. Мы пойдем тихонько. Подкрадемся и посмотрим сначала, что там за банда. Ты иди потихоньку за мной, а когда мы их увидим, ты их узнаешь и скажешь мне об этом…
Не принимая ее протесты, он взял ружье, а мешок и рюкзак спрятал под елку и, взявшись за руку, они тихонько стали приближаться к месту, откуда доносилась музыка. И вот в просвете деревьев на большой поляне показалась палатка. Невдалеке дымился догорающий костер, вокруг которого валялись пустые бутылки, пакеты. У костра стояло эмалированное ведро, из которого торчали шампуры. Меж деревьев висят два гамака, в которых «отдыхают» две пары; из палатки торчат две пары голых ног и возле 24-й «Волги» на разостланном одеяле сидит с бутылкой в одной руке и шампуром с шашлыком в другой – здоровый амбал и мурлычет под нос песню в такт, играющему подвешенному на суку дерева, магнитофону. Из железного корпуса «Электроники» (в то время очень дефицитная аппаратура), подключенного к аккумулятору, на весь лес гремит: «Мы в такие шагали дали, что не очень-то и дойдешь. Мы годами в засаде ждали…»
– Ну, вот и дождались! – Пробурчал Николай. Суд по реакции Наташи – это были они, ее приятели, зазвавшие ее на «природу» на отдых и едва не изнасиловавшие ее прошлой ночью. Она убежала оттуда босиком в лес, в болото, не успев даже захватить кроссовки и чудом вырвавшись из рук пьяного Андрея, оставив у себя в руках его рубашку, которая и спасла ее в болоте, а сейчас была в роли портянок на ее израненных ногах.
Они подкрались к палатке настолько, насколько это было возможно, чтобы быть незамеченными.
Пары в гамаках что-то щебетали, смеялись, обнимаясь, целуясь, поигрывая, щипая друг друга. Андрей – амбал тупо смотрел в одну точку, изредка прихлебывая вино из горла бутылки. Шашлыки он держал так, для вида, так как есть он их, вроде, уже не мог.
– Эй, вы, любовнички-лапочки! Кто составит мне компанию, а то ведь я сам сейчас начну выбирать, – хрипло провозгласил он в сторону гамаков. Оттуда только донесся длинный мат и смех.
– Иди в болото. Поищи свою куклу-недотрогу. А то, может, ее уже волки съели, что родителям скажешь? Тебе ее отец яйца-то бараньими ножницами отрежет!
– Какие тут волки? А до города километров десять, доберется, сучка. А вдруг и утонет где в болоте, так и фиг с ней, она телка взрослая, я за нее не в ответе.
– Так вы ж, вроде как, уже и к свадьбе готовились?
– Какая свадьба? У меня таких свадеб цыганка нагадала – пальцев не хватит. Так подурили, и хорош. Рановато мне хомут на шею, а вот камень бы ей на шейку-то я бы повесил за такой вот пикник. Ну пусть только попадется, никакой папаша не спасет, – он опять глотнул несколько глотков из горла, – сам завезу в какое-нибудь болото, а потом и выброшу.
Мушка ружья плавно перемещалась: то между широко расставленных волосатых ног Андрея в кроссовках, то по веревке гамака, то по колесам «Волги», то по ведру с шашлыками.
Осечки не было. От заряда картечи «Электроника» разлетелась вдребезги. От второго выстрела подпрыгнуло ведро с шашлыками и упало в догорающий костер.
Переполох в лагере длился недолго. Заметавшиеся «туристы» рванули в лес, в болото под косогором. Голые зады худосочных девиц и, трясущиеся жиром, их ухажеров, мелькнули в кустах можжевельника, и только треск поломанных ими веток еще был слышен в наступившей тишине. Амбал Андрей, снеся по пути натянутые шнуры, сумел-таки вползти в наполовину рухнувшую палатку и затих там с изумленной парой.
– Пошли, – громко сказал Коля, – теперь они долго будут собираться, а может, завтра кого в болоте найду, заведу так, что точно долго выбираться будут, пока друг дружку не сожрут…
Растерянная, ошеломленная услышанным и увиденным, Наташа молча побрела за ним и до деревни не сказала ни слова. Отдав в деревне рыбу в первую попавшуюся хату за два рубля, в сумерках они были уже в Зеленке.
Большой кирпичный дом семьи Николая стоял в переулке, выходящим на луг, в пойму Великого озера, последним на взгорке. Дом недавно построили родители, а старый, теперь уже казавшийся крошечным и серым, автоматически превратился в сарай и баню и был почти незаметен на фоне своего «собрата». На крыше старого дома-сарая, как обычно, находился сеновал, где и оборудовал себе «гнездышко» Николай. Гнездышко представляло из себя байковое одеяло, подушку, дерюгу льняную вместо простыни, деревянный ящик из-под яблок был и столом и буфетом; в железном ящике лежали хлеб, сало, начатая бутылка самогона из прошлогоднего варенья, лук, нож, банка консервов «Килька в томатном соусе». В железном ящике припасы хранились для защиты от мышей.
На цепи висел приемник транзисторный, последний крик местной «тусовки» – «Альпинист» на батарейках. Под входной дверью – заряженный самопал с коробком спичек, на веревке – фонарик и у изголовья – несколько книг: «Цусима», «Поднятая целина» и «Тихий Дон». Весь чердак был небольшим и большую часть занимали ненужные «нужные» вещи: в углу гора старой обуви, в другом углу связка старых пальто и шуб, под потолком – пучки сушеный трав, еще дальше – пустые трех- и двухлитровые стеклянные банки; еще дальше – всякое железо: от скоб, гвоздей до разнообразных насосов и деталей к мотоциклу. Все это «добрище» отгораживалось от сена рейками, но они местами были изломаны, поэтому сено присутствовало везде.
Пройдя только что взошедшими огородами, с запахом зеленого лука и укропа, политой и парившей земли, они тихонько вскарабкались на чердак, на сеновал и, притихнув, прижались друг к другу, укрывшись одеялом и включив «Маяк», сразу же уснули, не переодеваясь. Такими их застала мама Николая, тихонько вздохнув и тихонько закрыв скрипящую дверцу сеновала.