Глава 3
Холодной осенней ночью в степи при лунном свете было видно, как волки сплошной, серой тенью бежали рысью, ступая след в след. Старая волчица вела своих четверых волчат в свою школу, школу волчьей жизни. Следом шёл матёрый, он изредка останавливался, поднимал морду кверху и, втягивая ноздрями холодный осенний воздух, подолгу прислушивался, поворачивая уши в разные стороны. В лунном свете он казался огромным и седым, будто присыпанный утрешней печной золой. Дойдя до распаханного клина, волчица остановилась и села, подождала, когда подбегут волчата. Те подскакали к ней, радостно виляя хвостами и тихо повизгивая. Она рыкнула на них, дескать, не до игрушек, они притихли и стали молча смотреть на неё. Волчица, подняв морду вверх, стала нюхать воздух. Определив направление ветра, она встала и побежала прямо по распаханному полю. Прибылые потрусили за ней. Вдруг на пашню как из-под земли выскочил из межи наполовину перелинявший здоровенный русак, серо-рыжий, с белым брюхом и рыжими лапами, сделав красивую «свечку» – прыгнув вверх, заяц помчался по пашне, подбрасывая растопыренными когтями задних лап небольшие комья липкого чернозёма. Волчица рванула за ним. Когда прибылые догнали её и стали обгонять, визжа от возбуждения, она остановилась, ещё раз понюхала воздух, определив направление ветра, и не спеша потрусила на край пашни в ту сторону, куда будет крутить заяц. Выбрав место в некоси, у края ещё не распаханного поля, за будылями высохшей белены, она легла и стала слушать. Матёрый всё это время стоял там, на краю лога, и сверху наблюдал за происходящим, пока в лунном свете мог видеть волчий глаз. Потом резко фыркнул, мотнув головой и безразлично помахав «поленом» – хвостом, потрусил в сторону колхозной базы. Там, в старой овчарне с соломенной крышей, были овцы, и оттуда так вкусно и призывно пахло овечьей шерстью и свежими котяхами. В это время заяц, делая большой круг, нёсся в сторону волчицы, он сошёл с пашни и перешёл на ржаную стерню, по которой скакать было намного легче. Он легко отрывался от молодых, отбежав метров на сто, останавливался, вставал на задние лапы и, вглядываясь и прислушиваясь вокруг, подпускал прибылых, потом подскакивал и, как бы играя, опять легко отростал от волков. Она никогда не ошибалась, и в этот раз заяц бежал ей прямо в лапы. Так охотиться на зайцев её научила её мать, а её – её мать, и так волки охотятся тысячи и тысячи лет. Когда русак, делая большую петлю, добежал до края ржаного поля, волчица молнией рванула ему наперерез. Схватив зайца раскрытой пастью поперёк туловища, она резко мотнула головой, раздался душераздирающий крик обезумевшего зайца и хруст позвонков, большеухий дёрнулся и обмяк, повиснув тряпкой в волчьих зубах. Она не сразу отдала зайца волчатам, какое-то время ходила кругами, держа его в пасти, тихо рыча на них. Потом подбросила его кверху и отпрыгнула в сторону. Прибылые в один миг, набросившись, разорвали русака и съели его без остатка.
Уже семь лет волчица выводила в этом логу потомство. Да и сама она родилась здесь, в логу, тихой апрельской ночью. Только гнездо у них было тогда ближе к человеческому жилью. Свою нору она вырыла подальше от деревни, большую, с двумя отнорками, на южной стороне лога в зарослях непролазного тёрна и чапыжника. Основной добычей для волков в этой местности были зайцы-русаки, полёвки, куропатки, изредка им перепадала падаль. Если в округе издыхала старая лошадь или корова от какой болезни, их везли за большак и бросали в лог. По несколько дней волки пировали на падали. Зимой таскали в деревнях собак, кур, гусей, кошек – всё, что могли утащить и сожрать. Осенью матёрые волки приводили прибылых к деревням и забирались в овчарни, конюшни, свинарники, летние ясли, туда, где содержалась скотина. Матёрые учили прибылых резать овец, телят, свиней. Вот где молодые волки, заливаясь кровью, становились настоящими волками. Правда, потом приходили люди с собаками, с ружьями, устраивали облавы в логу, и в живых от стаи иногда оставалась лишь одна, хитрая волчица. Потом, в январе, феврале, во время гона из степи, приходили другие волки, грызлись между собой за право, кому остаться в логу. И хитрая волчица заводила новую семью, растила и учила охотиться новую стаю. Цепочка эта не прерывалась веками. Не было и года, чтоб в Волчьем логу не жила семья волков, а то и две, три, места хватало. Широкий и глубокий Волчий лог тянулся от полей Истобного за большак на запад в сторону Верхнего Дона, через ещё никем не паханные бескрайние луговые степи, густо поросшие типчаком и пыреями.
Дохлый и Кривой этой же ночью тоже, как волки, шли друг за другом, стараясь попадать кирзовыми сапогами след в след.
Дохлый – молодой парень двадцати трёх лет. Худой, длинный, как жердина, за что и прозвали его Дохлый. Очень суетной, жадный. Пил всегда за чужой счёт, а когда выпьет, так сладу нет, на любого в драку лезет. Часто нарывался на здоровых ребят, били его крепко. Девки на селе его не любили, боялись. На вечёрке на пятачке на танцах мог к любой при всех под юбку залезть. Безудержно бесстыжий до девичьих прелестей, аж спасу нет. Кривой – тот постарше, под тридцать, женат. Двое детишек, парень и девка. Работать не любил, с ленцой мужик, ему б погулять да к вдовым бабам, да и не вдовым ночью на сеновал залезть, пока мужика нет. Жена его часто ловила на этом, ух… и дрались они потом, всё в доме перебьют, пока не успокоятся. Вскоре – прощала, через месяц-два всё повторялось. Кривой и Дохлый оба из одной деревни Пупки, что в низине у болот между речками Становая и Хавёнка.
В воскресенье 22 июня 1941 года в 12 часов 13 минут на Вознесенской площади города Раненбурга из репродуктора прозвучала прямая трансляция речи члена правительства, Народного комиссара иностранных дел Молотова Вячеслава Михайловича о нападении фашистской Германии на СССР, и уже потом из всех динамиков страны в течение всего дня её многократно повторял, зачитывая громовым голосом, диктор Юрий Левитан.
Нарядно одетые люди по случаю воскресенья и праздника Всех святых, в земле российской просиявших, внимательно выслушав срочное правительственное сообщение, молча разошлись. К вечеру на площади стали собираться военнообязанные и добровольцы. Здесь-то… пока определяли кого куда, Дохлый с Кривым и сговорились бежать.
Пока шли вдоль лога – молчали, когда впереди стали прорисовываться подсвеченные лунным светом строения колхозной базы, Дохлый прошептал:
– Курить охота.
– Курить, курить, – передразнивая, повторил Кривой. – Мне бабу охота, мочи нет. В баньку б зараз с жинкой, ух… я б её и попарил, да и провоняли мы в энтой норе, как волки, псиной небось за версту несёт.
– Не жрём ни хрена, с чего тебя на баб тянет, – удивился Дохлый. – К жене пойдешь парить, а там тебя НКВД-шники поджидают. Ух… они тебя и пропарят, лучше, чем жена, – продолжил он и захохотал.
– Тихо ты, чего ржёшь как мерин.
– А кто тут услышит? – захлёбываясь от смеха, спросил Дохлый.
– Забыл, надысь двух малых у лога видали.
– Так это днём, ночью они в лог не сунутся, – успокоившись, ответил тот и сунул сверкнувший в лунном свете потёртым воронением кулацкий обрез за ремень брюк. – Потом, одного я точно знаю, это сын Анны, солдатки, та, что рядом с дедом Тишуней живёт. Второй тоже на том конце деревни. Они с Кузьмичом поле у лога перепахивают. Баба твоя точно пожрать принесёт или опять сами будем рыскать?
– Должна принесть, – ответил Кривой.
– Опять в старой бане?
– Да.
– Надо сменить место. Какой раз туда шныряем.
– В воскресенье встречусь со своими, договоримся о новом схроне. Светиться нам нельзя, а то облаву устроят.
– Может, продмаг грабанём? Люди гутарили, туда водку завезли, муку, консервы какие-то, – предложил Дохлый.
– Нет. Вот что, давай к Ларионычу зайдём, с ним и посоветуемся. Он мужик тёртый, отсидел. Может, что и подскажет, как нам дальше быть, – рассудил Кривой.
– Не выдаст?
– Нет. Он с советской властью теперь до смерти на ножах.
Дом Ларионычей был на краю деревни сразу за ямой у дороги от большака. В деревне их так и дразнили – Ларионычи – и самого, и жену, и детей. Большой двор, изба с мазанкой под железной крышей, сараи для скотины и другие строения – крыты шифером. Ларионычи и до гражданской держали много скотины. Всегда у них было по две коровы, пара тёлок, пяток-другой поросят, с три десятка овец, индюшки, куры, гуси, утки, две-три собаки. Старший Ларионыч в 19-ом году, после того как их раскулачили, примкнул к антоновцам, состоял в самой крупной банде в округе. Заправлял тогда этой бандой отец Кривого. Банда занималась грабежами, погромами, уничтожали колхозное добро, угоняли скот, жгли сельсоветы и избы партийных, убивали, вешали активистов. Летом 1921 года силами 17-ой Кавалерийской дивизии под командованием Григория Ивановича Котовского банду взяли, самых отъявленных, у кого руки по локоть в крови, вместе с главарём расстреляли здесь же у лога. Ларионычу тогда дали пятнадцать лет. До лета 1929 года валил лес под Архангельском, затем был переведён в состав Ухтинской экспедиции Управления северных лагерей особого назначения – УСЕВЛОНа ОГПУ.
Утром 8 июля 1929 года к причалу архангельского порта, оцеплённому вооружённой охраной, пришвартовался пароход «Глеб Бокий». Тот самый пароход, на котором 20 июня 1929 года привозили на Соловки писателя Максима Горького и где четырнадцатилетний мальчишка, заключённый детколонии, оставшись с писателем наедине, рассказал Горькому всю правду о Соловках. Из комнаты, где около двух часов писатель слушал заключённого мальчишку, Максим Горький вышел, вытирая слёзы платком. Ягода Генрих Григорьевич, заместитель председателя ОГПУ, сопровождавший писателя в той помпезной поездке, был в бешенстве, багровея от злости и брызгая слюной, полчаса орал в конторе управления на Эйхманса, начальника Соловецкого лагеря, Дегтярёва, начальника охраны, и на Успенского, начальника культурно-воспитательной части. Мальчишку расстреляли на следующий день после того, как ушёл на большую землю пароход «Глеб Бокий».
На борту парохода находилось буровое оборудование, всевозможное снаряжение и сто двадцать семь пассажиров; заключённые – политические, уголовники, «бытовики», раскулаченные, священнослужители, ссыльные и охранники с вольнонаёмными, прибывшие через Белое море из Кеми, что на Соловках. Здесь же, на причале, команду заключённых Соловецкого лагеря особого назначения – СЛОНа – пополнили архангельскими «лесорубами», Ларионыч оказался в их числе, и сразу же началась перегрузка на пароход «Умба». Вечером этого же дня пароход «Умба» с оборудованием, продовольствием, заключёнными, конвоирами и вольнонаёмными, загруженный выше ватерлинии, отчалил и пошёл из Архангельска морем к устью Печоры. Это и была никому не известная Ухтинская экспедиция УСЕВЛОНа ОГПУ – начало грандиозного по тем временам освоения Печорского бассейна Западной Сибири.
Без штормов обогнули мыс Канин Нос, с юга обошли остров Колгуев, прошли с севера сквозь острова Гуляевские Кошки и на четвёртые сутки вошли в Печорскую губу. Ещё полдня пыхтели по Печоре до населённого пункта Белощелье – впоследствии рабочий посёлок Нарьян-Мар. Дальше… опять перегрузка, и уже на двух деревянных баржах, которые буксировал пароход «Советская Республика», шли вверх по Печоре до села Щельяюр. Там три дня отдыхали, искали проводников, лодки. Ловили рыбу, собирали грибы, ягоды, продуктов не хватало, голодали, рекой и тайгой кормились. Некоторые на этом этапе ещё пытались бежать, но куда?.. Кругом тайга. Несколько заключённых застрелили при попытке к бегству, а каких ловили и тех, что после скитаний по тайге возвращались сами, сажали в карцер, устроенный в трюме на барже. Да и местные – зыряне – сразу сдавали беглецов властям. Как при царе сдавали каторжных, так и при советской власти сдавали заключённых, им ведь всё равно какая власть – власть и всё, лишь бы эта власть не мешала им охотиться и ловить рыбу – не мешала им жить.
Затем в селе Ижма перегрузили семьдесят пять тонн оборудования на деревянные лодки, обмененные на топоры, гвозди у местных ижемцев, и на пятнадцати шнягах – узкие, длинные лодки с низкой осадкой – волоком, как бурлаки, на лямках месяц тащились вверх по рекам Ижме и Ухте до небольшого ручья Чибью. 21 августа 1929 года на бывших нефтяных промыслах экспедиция начала строительство посёлка. Посёлок так и назвали – Чибью, впоследствии рабочий посёлок Ухта. Ларионычу повезло, он не попал в команду, которая занималась водным промыслом. Там, на открытом в 1912 году нефтяном месторождении «Северного Нефтяного Товарищества по вере А. Г. Ганзберг, А. П. Корнилов и Ко», после революции 1917 года национализированном советской властью, на скважине №1 «Казённая» и №3 «Ярега» надо было добывать радиевый концентрат из минерализованных вод. Больше двух-трёх лет при работе с конечным продуктом – твёрдыми солями, содержащими миллиграммы радия, – никто не протягивал, мёрли как мухи. Хотя сами заключённые называли промысел курортной зоной, работали там по шесть часов, кормили лучше, давали молоко, как лекарство от лучевой болезни – сырую говяжью печень. Со складов первичных радиохимических заводов большие, всегда тёплые, даже зимой, от выделяющегося излучения дубовые бочки, наполненные радиевой солью, испускающей в темноте склада жуткое бледно-голубоватое свечение, перевозили на ЗПРК – Завод переработки радиевых концентратов, который находился в самом посёлке Водный. Там соль перерабатывалась, обогащалась, полученные кристаллы бромида радия RaBr2 запаивали в стеклянные пронумерованные ампулы и под охраной отправляли в Москву на Завод редких элементов главцветмета. Годовой выпуск радия с водного промысла УСЕВЛОНа ОГПУ составлял 15,5—17,5 граммов радия. В этом 1941 году завод произвёл руками заключённых рекордные 21 грамм 541 миллиграмм радия. Производство радия во время войны не прекращалось ни на один день.
Создавался завод при непосредственном участии и руководстве заключённых ГУЛАГа: заведующего химлабораторией Гинзбурга Ильи Исааковича, осуждённого по статье 58 часть 7 на десять лет, впоследствии освобождённого и оставшегося на вольном поселении в посёлке Водный; главного технолога радиевого промысла Торопова Федора Алексеевича, осуждённого по статье 58 части 8, 10 на десять лет, умер от рака, не отбыв срок; начальника промысла №2 Хомякова Дмитрия Григорьевича, осужденного по статье 58, в 1932 году его освободили и оставили на вольном поселении; химика-технолога Башилова Ивана Яковлевича, создателя всех радиевых производств в советской стране, не имеющих аналогов в мире, арестованного в 1938 году и осуждённого на пять лет, отбывать которые пришлось на созданном им же радиевом производстве в Ухте. Это по его указаниям и чертежам при налаживании водного промысла Ларионыч вместе с другими зэками делал многокилометровые деревянные водотоки трубы – желоба, по которым перекачивалась радиоактивная вода от скважин на первичные заводы.
Весь радий, произведённый в советской России, объявлялся собственностью государства, и его надлежало хранить в созданном в 1922 году Ленинградском радиевом институте, где специально для этих целей одновременно с институтом был создан Государственный радиевый фонд. Первым директором этого института стал его основатель, учёный с мировым именем Вернадский Владимир Иванович, заместителем – Хлопин Виталий Григорьевич, учёный, химик-разработчик и организатор всей радиевой программы СССР. Весь процесс производства радия от начала и до конца контролировался органами ОГПУ, впоследствии НКВД. В одной тонне минерализованной воды содержалось приблизительно 0,003 грамма радия, в одной тонне соли-концентрата 0,03 грамма. В начале 20 века один грамм радия стоил как двести килограммов чистого золота, дороже радия на Земле в то время не было ничего.
Ларионыч хорошо владел топором, и его после строительства и успешного пуска водного промысла определили в бригаду по заготовке и распиловке леса. Строил бараки, хозяйственные постройки, контору, карцер, клуб-театр. Вскоре Ухто-Печорский трест ОГПУ по окончании беспримерного строительства через непроходимую тайгу и непролазные болота тракта Усть-Вымь – Чибью, названного начальником строительства для смеха, что ли, «Весёлый Кут», начал не менее героическое строительство железной дороги, тянули от станции Котлас до открытых ухтинской экспедицией угольных месторождений на речке Воркута. Ларионыча перевели в бригаду по заготовке шпал. Там было повольнее, хотя тоже не сахар, нормы запредельные. Летом – гнус: мошка, сгрызающая кожу с рук, с лица до мяса, комары высасывающие последнюю кровь, энцефалитные клещи, оленья кровососка и непролазные топи. Зимой – морозы под минус пятьдесят, беззубые рты от цинги. Жили в землянках, шалашах. Зато всегда у чистых таёжных рек: Айюва, Вис, Кабантывис, Сэдзьвож, Малая Пера, Лемью, Войвож, Рыбница, Каджеромка, Чикшина, Кожва, Большая Сыня, Косью, Кожим, по ним и сплавляли лес до «железки». Эти реки и спасали от голода. Ловили сига, хариуса, сёмгу, омуля, таймень, ряпушку, гольца. Выше по течению пелядь, нельму, чир, ну и ерунду всякую: щук, язей, налимов, окуней. Половину отдавали охранникам, половину оставляли себе, чего-чего, а рыбы хватало всем. Охранники с лодок из трёхлинеек били оленей на переправах, лосей, медведей – сплавом, глухарей на галечниках. Заключённые разделывали туши, солили, вялили мясо, рыбу, заготавливали впрок ягоды, грибы. Как-то зимой на Кожиме у «шпалореза», где первая родовая нерестильная яма сёмги местных коми, валили ель на распиловку, нужны были доски для нового барака, вальщики, два уголовника, не рассчитали, ель пошла на Ларионыча, а может, и нарочно на него направили. К тому времени он стал бригадиром, а уголовники раскулаченных, политических и белобандитов не любили, и понятно почему. Кулаки с ворами расправлялись по-свойски, без судов, да… и из «бывших» считали ниже своего достоинства иметь дело с уголовниками. Снег был глубокий, и Ларионыч не успел отскочить, завяз в снегу, упал на спину, ель грохнулась на него и сухим суком вырвала ему правый глаз. Два месяца пробыл в лагерном лазарете. Ни новый начальник ГУЛАГа ОГПУ-НКВД, комиссар госбезопасности третьего ранга Берман Матвей Давыдович, сменивший старшего майора госбезопасности Когана Лазаря Иосифовича, ни его заместитель, Плинер Израиль Израилевич, не стали подписывать прошение о досрочном освобождении по получению тяжёлой травмы на производстве, поданное им от старшего майора госбезопасности, начальника УСЕВЛОНа ОГПУ Иосема-Мороз Якова Моисеевича.
«Нам… такие специалисты здесь нужны для выполнения государственных задач ОСОБОЙ… важности!» – заявил Матвей Давыдович, укладывая в посылку на большую землю банки с красной икрой, вяленую рыбу, медвежью жёлчь, сушёный золотой корень, и… не стал подписывать.
Как пустая глазница зажила, Ларионыча отправили опять строить железную дорогу. Дошёл до разведанных угольных месторождений у речки Большая Инта. Уголь с этих шахт теперь отправляли по построенной заключёнными УСЕВЛОНа ОГПУ железной дороге в блокадный Ленинград.
Жарким, засушливым летом 1936 года после смерти Максима Горького 18 июня и начавшегося на следующий день полного лунного затмения, которое накрыло практически всю Россию, срок заключения Ларионыча закончился, но его и не думали отпускать. Только в конце сентября после снятия Иосифом Виссарионовичем Сталиным Ягоды Генриха Григорьевича и…
…назначения Первым Народным комиссаром Внутренних Дел СССР Ежова Николая Ивановича Ларионыча сразу же освободили, и он смог вернуться в деревню. В чём отбывал срок, в том и приехал: рваный ватник, тюремная чёрная роба, тяжёлые, жёсткие ботинки, из вещей привёз только небольшую картину-натюрморт. На листе фанеры был изображён букет цветов в вазе на столе. Стол покрыт белой скатертью, на скатерти лежало расписное фарфоровое блюдо. На блюде – сочные, спелые южные фрукты: лимоны, персики, абрикосы, виноград, инжир. Рамка картины была сделана из лакированных распиленных вдоль ножек от этажерки. Эту картину подарил один заключённый художник, Ларионыч его как-то от уголовников спас. Картина висела на стене в бараке над нарами Ларионыча и грела ему душу длинными, холодными, тоскливыми ночами. В колхоз он не вступил, хотя и звали, решил остаться единоличником, но работать в колхозе не отказывался, вкалывал за троих, больше любого колхозника. И на посевной, и на покосе, и на уборочной работал как оглашенный, да и пять сыновей помогали. Старшему семнадцать, средним пятнадцать, четырнадцать, двенадцать, младшему шесть, были ещё две девки, старшая двадцати лет и младшая, родилась по возвращении, четырёх лет. Жена Ларионыча ездила к нему семь раз. В 1923 году приезжала два раза, свидание не разрешали. В следующем году собрала денег, кольца золотые, серьги – отдала кому надо, и свидание разрешили, выписали пропуск на зону. Правда, всего на три ночи, но она и этому была рада. Каждый раз после возвращения через девять месяцев она рожала, и каждый раз парня. Деревенские бабы аж завидовать стали.
– Мы рожаем, всё девки да девки, а ты как под Архангельск уедешь, так оттуда с парнем. Может, и нам до Архангельска билеты взять, – смеялись они.
– Так какая девка такое выдержит, две недели туда, две недели обратно, а с мужем… всего-то одна дельная ночь, – отшучивалась она. В этом, 1941 году на фронт Ларионыча не взяли по инвалидности, какой из него солдат без правого глаза. Жена поняла это по-своему. Бабам, довольная, объясняла, что это… ей: – За пятнадцать лет без мужицкой ласки.
Ларионыч с сыновьями никакой работы не гнушались, зарабатывали трудодней больше всех в колхозе. Мешки зерна, отрубей – за трудодни – увозили телегами от колхозных амбаров. Для себя накашивали сена на всю зиму, оставалось и на продажу. Сажали много картошки, проса, свёклы, собирали много яблок в своём саду, вишни. Лишнее продавали, продавали мясо, яйца, сдавали молоко. Деньги тратили на лес, кровельное железо, в общем, жили неплохо, но в деревне их не любили. Другие не то что хуже работали, нет, вкалывали тоже будь здоров, но жили как-то проще, спокойней. Накормил детей, сам поел, скотину покормил и слава Богу. А завтра? А завтра, как Бог даст, а эти… гребли всё под себя да для себя. Некоторые в деревне всё же завидовали им, но большинство нет… просто не любили и всё. Братья Ларионычи в школе часто дрались. Ваньке с Володькой от них тоже доставалось, с ними сладить было тяжело, если только всемером или даже десятерым на них навалиться, что ребята и делали. Но Ларионычи-братья отлавливали потом каждого, поодиночке, и дубасили будь здоров, никому не прощали, помнили обиды очень долго.
Дохлый и Кривой подошли к деревне за полночь.
– Зайдём со стороны сада, – предложил Дохлый.
– У него собаки злющие, брёх подымут на всю деревню. Лучше с улицы, в окно постучим, – шёпотом ответил Кривой.
Подошли к дому. Кривой постучал в окно, ближнее к крыльцу. В избе завозились, зажглась керосинка. Грубый, хрипатый мужской голос спросил:
– Кого ещё там черти несут?
– Ларионыч, это мы, Пупкинские, – тихо ответил Кривой. Скрипнула дверь избы, послышались шаги в сенцах, грохнул затвор, дверь в сенцы отворилась.
– Ну… кто там, – Ларионыч держал керосиновую лампу левой рукой выше головы. В правой, аж до белизны в пальцах, сжимал топор.
– Здорово живёте. Извиняй, что поздно, мы к тебе, погутарить, – поздоровался Кривой. Ларионыч опустил лампу, оглядел улицу, там ни души, только ветер тихо шумел в голых ветвях оскаря и у кого-то на дворе с голодухи жалобно выла собака.
– Ну, проходите, раз пришли, – заметив обрез у одного из ночных гостей, он с силой вонзил топор в косяк входной двери. Прошли в избу, сняв шапки и перекрестившись на образа, гости сели на лавку за стол. Ларионыч принёс из горницы бутылку самогонки, заткнутую газетной пробкой, три стакана, из резного буфета достал хлеб, шмат сала, соль. Из загнетки печи достал ухватом и поставил на стол горячий чугунок с картошкой. Молча разлили, выпили не чокаясь.
– Вы, я слыхал, на войну не пошли, в дезертиры определились, – начал непростой разговор Ларионыч, догадавшись, зачем те пришли. – Это… считай, как нож в спину советской власти воткнули. Вы, таперече хоронитесь, ребятки, она вам, власть-то, этого не простит… – Ларионыч взял из чугуна горячую картофелину и стал не спеша чистить. – Дюже хоронитесь… а ко мне дорогу забудьте, я хоть своё и отсидел, но всё равно мне не простили. Я так в неблагонадёжных и числюсь, СВЭ – социально вредный элемент, так в справке и написано, во ка…. Милиционер из города ко мне нет-нет, да и заезжает, чего да как. – Он высыпал немного соли из солонки на стол, разломил картофелину пополам и, обмакнув в соль одну половинку, отправил её целиком себе в рот.
– Может, он к дочке твоей подъезжает. Люди гутарют, нравится она ему дюже, – попытался пошутить Кривой.
– Дурак! Дочка – это одно… а меня пощупать, с кем вожжаюсь, – это совсем другое. Он хитрый… этот капитан тутошний, деревенских всех знает, всё нутро до кишок видит. В дом зайдёт… перемены разом примечает, чего да как. У соседей выпытывает, куда ездил, с кем видался, о чём гутарили. Так что, ребятки, дорогу ко мне забудьте. Хоронитесь, пока тепло, в логу, а к зиме в какую-нибудь баньку на окраине перебирайтесь. Да чтоб ни гу-гу. Если что… но это по крайней нужде, если вас дюже припрёт… – Ларионыч криво ухмыльнулся, прищурив свой единственный глаз, – подсоблю, чем смогу, но только из уважения к твоему покойному папаше, – обратился он к Кривому, вытирая руки утиркой. – Всё, идите с Богом. Луна зараз полная, могут увидеть вас у моего двора.
Конец ознакомительного фрагмента.