Былины
Аксёнко
Ой поехал Аксёнышко в чисто поле.
Да завидел – в чистом поле огонь горит,
Ай, огонёчек горит малёхонько,
Как встават в чистом поле – дымок встават,
Ай, дымок встават в чистом поле тонёхонько.
Как сидит сорок воров, сорок разбойников,
Как делят они денег сорок тысяч:
Как пограбили Микулушку Можайского.
Как говорил Аксёнко таковы речи:
«Ой, же вы, сорок воров, сорок разбойников!
Дайте-ка мне долю хоша третью часть».
Говорят сорок воров, сорок разбойников:
«Не дадим тебе, Аксёныщку, доли третьей части».
Говорит Аксёнко во второй наклон:
«Ой, же вы, сорок воров, сорок разбойников!
Дайте-ка мне денег хоша пять рублей.
Ой, со похмелья у Аксёнышка голова болит,
Ещё нечем Аксёнышке опохмелиться», -
«Не дадим тебе, Аксёнышке, денег ни копеечки».
Говорил Аксёнко таковы речи:
«Ой, же вы, татара немилостивы!
Вам со старого у меня взять нечего.
Как у старого у меня, у седого
Медная пуговка в пятьсот рублей,
Как вторая пуговка да в целу тысячу,
Ой, самой кунии шубы числу-смёту нет,
Числу-смёту нет, да ей цены тут нет».
Тут татарищев тут задор берёт,
Они начали на Аксёнышка поскакивать,
Ай поскакивать, Аксёнышка похлапывать.
Как хватал Аксёнка татарища за желты кудри,
Ай, как начал татарищем помахивать;
Как помахивает да сам пощалкиват:
«Уж ты жиловат, татарин, – не перервёшься,
На семи суставах раздаваешься!»
Как прибил сорок воров, сорок разбойников,
Обирал у них денег сорок тысяч;
Тогда поехал на царёвы вольны кабаки.
Как заехал во тот город во Вологду.
Он не только сам-то пьёт, сколько голей поит,
Ещё тех голей кабацких.
Ой, пропил Аксёнко денежек сорок тысяч.
Как удумали народ волокжана,
Как пограбил, будто Миколушку Можайского.
А состроили грядочку дубовую,
Сторожили петельку шелковую.
Говорит Аксёнко таковы речи:
«Ой же вы, народ волокжана!
Дайте-ка мне чару зелена вина,
Ещё мерою да полтора ведра».
Ай, давали чару зелена вина:
Выпивал Аксёнко на единый дух.
Говорит Аксёнко во второй након:
«Ой, же вы, народ волокжана!
Дайте-ка мне чару полвтретья ведра».
Выпил Аксёнко на единый дух.
Говорит Аксёнко во третей након:
«Ой же вы, народ волокжана!
Дайте-ка мне чару полшеста ведра,
Ой, же вы, народ волокжана,
Чтобы мне не только было страшно в петлю сунуться».
Ой, давали чару зелена вина,
Ещё мерою ли чара в полшеста ведра.
Выпивал Аксёнко на единый дух.
Ой, тогда Аксёнко стал навеселе,
Вырывал он грядочку дубовую,
Сорывал петельку шелковую,
Говорил Аксёнко таковы речи:
«Ой, же вы, народ вологжана!
Вы бежите-ка, куда у вас да голова несёт».
Как пошёл Аксёнко на те царёвы вольны кабаки,
Обирал он денежек сорок тысяч;
Как седлал, уздал своя добра коня
И поехал во Киев, в славен Киев-град,
Ко тому ко солнышку Владимиру.
Только видели Аксёнка седучи,
Как не видели в чисто поле поедучи;
Только жёлтые песочки столбом ставятся.
Не дорогами да не воротами -
Через те ли стены городовые.
Как приехал во Киев, в славен Киев-град:
«Здравствуй, солнышко Владимир столен киевский!
Я поездил далече во чистом поле.
Я завидел в чистом поле – сидит сорок воров,
Как сорок воров сидит, сорок разбойников;
Я обрал у них денежек сорок тысяч».
Москва, Кремль. Автор неизвестен. Гравюра 17 века. Русская земля начинается с кремля
Арсёнко
А и как задумал Грозный царь Иван Васильёвич
А и он построить-то, сделать Вологду второй Москвой, -
А и вот не сделал царь ведь и Вологды второй Москвой.
А и почему же он не сделал, царь, второй Москвой?
А когда стоял он во Божией церквы у обедни он,
А и во ту пору, во то времечка упал кирпиц,
А и с потолков упал кирпиц на царя на Ивана Васильёвича, -
А и он оставил всю построечку вот второй Москву,
А и призадумалсе царь тогда да он же думушкою:
«А не велит, верно, ведь и Бог строить второй Москвы,
А и как велит да Бог владеть да всё одной Москвой».
А и он не сделал, не состроил хоть второй Москвы,
А и всё же он сделал на то место Божью церьковь,
А и вот Божью церкву состроил он, Николин храм,
А и как положил денег вкладом сорок тысячей;
А и как устроил храм Николин хорошо же он,
Ай изукрасил, снарядил его по хорошему,
Привёл в такое ведь и очунь в удивленьице:
А ишшо стали-то народ-люди дивоватисе,
А и как они же стали всё отовсюль скоплятисе,
А посмотрять хотели ведь и все люди второй Москвы,
А ишшо второй Москвы хотели они, Божьёй церквы.
А вот и пришла-то эта славушка по всем городам,
А и как дошла ета ведь славушка до деревеньки
А и как ведь и жил-то, был ведь и мужик-от деревеньской-от,
А и как мужик-от был-жил – звали всё Орсёнушко,
А и как Орсёнушко-то был да всё вдовой сын.
А и как Орсёнушко от батюшка-та малёшенек осталсе всё,
А и как возростила его родимая матушка, А и он как ходил-то всё,
Оксёнушко, в тёмны леса, А и как стрелял, стрелял
Орсёнушко куниць-лисиць. А и один вечер-то
Орсёнушко пришёл он из тёмных лесов,
А и как увидел тут Орсёнушко: народ идет, ведь и копитсе-то всё кучею,
А и меж собой-то всё народ-люди разговаривают.
А и подошёл-то наш Орсёнушко близёшенько,
А и подошол-то к йим Орсёнушко, низко кланелсе:
«А уж вы здравствуйте, народ же, люди добрые,
А и вы про што, про што, народ-люди, разговор водите?
А и уж вы водите розговор, всё разговариваете?»
А и отвечали мужики тут всё Арсёнушку:
«А и говорим-то, разговор ведём, Арсёнушко,
А мы про ту ли судим всё же про втору Москву, -
А и хороша-то всё построена втора Москва!
А и не Москва-то всё ведь и в Вологды состроена,
А и не белокаменна во Вологды уделана,
А и он состроен, сделан чудной храм Осподен-от,
А и на Николу-ту ведь и храм етот состроен-от,
А и хорошо же храм ведь и весь он изукрашонной,
А и как положено денег вкладом сорок тысечей.
А и велико только несчастие случилосе,
А подломили-то всю же вот втору Москву,
А и как втору Москву, Николин храм
А и вот забрали всю же сумму, сорок тысечей, -
А и всё ли жертвенье было же всё пожаловано
А и как самим Грозным царём Иваном-то Васильёвичём.
А и теперь-то ишшут всё воров, ищут-дознаваютсе
А и как ли тих ли всё воров, ноцьных разбойницьков;
А и не можут-то найти воров-разбойницьков,
А и вот не можут-то найти ноцьных подорожницьков».
А и поговорили-то народ и пошумели тут,
А и разошлись-то народ весь и скоро по домам своим.
А и Арсёнушко-то, сдал свою добычу он,
А и он ведь продал он куниць-лисиць,
А и набрал, купил товару-то разного,
А и он пошол к родимой своей матушки,
А и ко родимою ко своей же он ко сестрици;
А и он пришол-то, россказал же родной матушке,
А и то он слышал, – говорили мужики тогда.
«А уж ты ой еси, родима моя матушка,
А испеки-ко мне, сыночку-ту, подорожницьков!
А и я пойду, ведь и матушка, в дорожонку,
А я пойду, родима, в прямоезжую».
«А ты куда, моё дитя же, собираешьсе?
А и ты в каку же в путь, в дороженьку отправляешьсе?»
«А и собираюсь, мать, в дороженьку в очунь чудную,
А и очунь чудную дорожонку во дальнюю,
А и хочу сходить я, матушка, далёко,
А и я хочу-то сходить в Вологду во город-от,
А и посмотреть хочу сходить да я второй Москвы,
А и как второй Москвы хочу же я, Божьёй Церквы».
А и говорила-то ему его родна матушка:
«А и как ведь Вологда-та город есть не близок-от,
А и как втора Москва смотрять да не допустят-то,
А и там ведь есть много-то народу-ту приезжего,
А и приезжего народу-ту, приходящего».
«А и ничего же ето, матушка, ведь всем ровно,
А и я хочу же, мать, дак посмотрю второй Москвы».
«А в чём пойдёшь ты, дитя моё, в дороженьку?
Вот в дороженьку пойдёшь же ты на славной город-от на Вологду?
Как до Вологды до городу итти же все не мало есь,
До второй Москвы, дитя, да не близко есь,
А у тебы-то нету платьица-то цветного,
А чтоб зайти-то было в чём же во Божью Церковь».
«А и там ведь платьица-то цветного не смотрят-то,
А и как идут, идут ведь и там люди богатые,
Хорошо идут они же приодетые,
А и тут идут же всё ведь и люди идут странники, -
Это всё одно заходят-то во Божью Церковь».
Как тут говорила же ему же родная матушка:
«У тибя-то, мой сыночек, некого же нет,
Не дружьей твоих ведь и нет же, не товарищей,
Чтобы было с кем пройти же путь-дороженька».
«Мне не надоть-то, мать, никаки дружья-товарищи,
Я найду же всё годин же путь-дороженьку».
Тут не стала боле матушка разговаривать,
Стала тут родима снаряжать его,
Снаряжать его же стала да во дорожонку,
Напекла с собой ему она подорожницьков,
Вот наклала она во суночку, в котомочку.
Что было, всё по утру-то по ранному,
По восходу было сонця тут ведь красного,
Как поел, поел Орсёнушко, позавтрокал,
Он помолилсе-то тогда же Богу-Осподу,
Пресвятой же Божьей царицы-то Богородицы,
Он простилсе-то со матушкой родимою,
Со своей-то он со сестрицой с любимою,
Он ведь взел в руки дубиночку из темна леса,
С которой ходил-то всё Орсёнушко во тёмны села,
Вот пошол-то наш Орсёнушко в дорожочку,
Во дорожочку пошол он всё во ту саму,
Котора же вела же и на Вологду.
Шол-то, шол-то нага Орсёнко с утра до вечера;
Как вечернёй-то порой да было, тем времечком,
По орсёнковой-то было, верно, учести,
Находила-то, накаталась туча тёмная,
Туча тёмна-та накатилась очунь грозная,
Русские войны XVI века
Тут ведь падала погодушка великая,
Вот напал, напал туманушка ведь очунь-то,
Очунь страшной туман да он по всем горам,
Он по всем-то всё горам да всё ж тёмным лесам.
И сделалось Орсёнушке тоскливо да скучно-то,
И кругом-то ни зги не видать, ни голосу не слыхать.
Тут раздумалсе Орсёнушко-то сам с собой:
«Ишше ладно ли иду я, и может быть, не ладно тут?»
Вот пошол Арсёнушко, своротил же он с дорожонки,
Вот ушол, ушол далёко-то во тёмны леса.
И вот сбилсе-то, ведь спуталсе с дорожонки,
Как ведь шол-то, шол Арсёнушко незнамым путём же шол, дорожонкой.
Вот настигла-то его ж ночка тёмная,
Привелось-то всё Арсёнушко ночевать тогда,
Ночевать тогда Арсёнушку в тёмных лесах,
А во тёмных-то ему лесах да во сырых борах, -
Вот зашол у нас Арсёнушко в сырой же бор,
Вот он выбрал-то елиночку, котора густа была,
Он всё сделал-то сибе же тут ведь хаточку,
Вот ведь хаточку сибе да на ночлег же тут,
А и зашол, зашол ведь и скоро под елушечку.
А и он покушал-то, поел своих подорожницьков,
А и он тогда-то ведь, Арсёнушко, на отдох же лёг,
А на отдох-то он ведь и лёг да хотел спать тогда.
А и он ведь спать не спал, да только так лёжал,
А и он ведь так-то лёжал, все лёжал да выслушивал;
А и услыхал Гарсёнушко, прислушалсе,
А и он услышал-то ведь топать-ту ведь страшную, -
Мать сыра земля ведь всё же колебаласе,
На древах-то ети листочки шевелилисе,
А и услышал-то скоро гам, разговор весь громкий был,
А и увидел-то тут Арсёнушко ведь коней проезжаюшших,
А и со возами-ти ведь ехали с высокима,
А и как за имы-то видь и шли обозы страшные,
Как поехали мимо Арсёнушка-те самого.
А и тут Арсёнушка лежал же призадумалсе,
А и полёжал-то он немного, стал вставать тогда:
«А и если-то я-то здесь, дак всё просплю же я».
А и ставал, ставал Арсёнушко, подымалсе он,
А и одевал-то вон суночку-котомочку да за плечи,
А и брал ведь свой-то он ведь и посох во руки-ти,
А и как пошол ведь вперёд, пошол Арсёнушко, поглядыват.
Впереди-то что ему же, скажом, видитса,
По-за ём-то видь, скажом, оставаитсе,
Во серединушки-то что же вот ведь видитсе, -
Увидал-то он зарево-то чудное,
Оно горело-то, ведь и зарево, огнём же тут.
Как увидал же когда Арсёнко-то болышо зарево,
Он пошол, пошол к етому-ту зареву;
Подходить-то как ведь стал же он по близости,
Увидал-то ведь очунь чудо чудное:
Много коней-то ходило в лугах же тех,
А и как сидели тут, сидели много разбойницьков,
Как сидело много ночних же подорожницьков,
Тут расставлены были у них же всё белы шатры,
Розоставлены были палаточки дубовые,
Тут стояли-то у шатра столички дубовые,
Как стояли тут скамеечки дубовые,
На столах-то ведь чего было накладено,
Выпивали, пили всё зелено вино,
Зелено вино они же, пиво пьяноё.
Подошол-то наш Арсёнушко, остановилсе он,
Приостановилсе он, стоял же всё высматривал.
Как разбойницьки-ти попили-покушали,
А другие разбойницьки варили ужну ужнати;
Атаман-от с есуилом-то сидели тут,
Вот сидели они, ведь и всё же дел вели же свой:
Вот на первой-от ведь и дел клали красно золото,
Они клали-то ведь красно золото,
На второй-от дел ведь клали-то чисто серебро,
А на третий-от дел ведь клали дорогой жемчуг.
Подошол к йим Арсёнушко близёхонько,
Говорил-то йим с весёлою улыбочкою:
«Здравствуйте, здравствуйте, дородни вы добры молодцы,
Добры молодцы, те вы же всё камышнички!»
Атаман-от ведь тогда да огленулсе-то,
Огленулсе-то, сказал же всё Арсёнушку:
«Ты откуда взялсе, мужик-от простой же, деревеншшина?
Как тебе разве, деревеншшина, не охота болыни в свети жить,
Что ведь сам же ты вот пришол да принёс свою же вот да ведь голову?»
Отвечал тогда Арсёнушко атаману-та:
«Не на смерть я ведь пришол, да атаман, скажу, -
Я пришол ведь с тобою повидатисе,
Повидатисе-то с тобой я, познакомитьсе:
Ты возьми, возьми меня к себе в камышнички,
Во камышнички возьми к себе в дружиночку,
Как ведь мне же, деревеншшину, во дел возьми,
Уж ты дай-ко на меня теперя полный пай!»
«Какой хитрой ты, мужик же деревеншшина,
У нас много лет служат да паи не скоро есть!
Не дадим тибе, деревеншшина, пая полного».
«Дайте, дайте мне тогда хоть ведь пол-пая;
Пол-пая не даваете, – давайте полный пай!»
«Не дадим-то тибе же пая полного».
«Тогда давайте мне, камышнички, мне-ка треть пая!»
Не давали-то ему ведь треть пая.
Как просил-то гон ведь их да хошь ведь четверть дать, -
Не давали ему пая четверти.
Говорил тогда Арсёнушко таковы слова:
«Вы возьмите-тко, буду я даром жить в камышничках!»
Атаман тогда с камышничками переговорилсе он;
Закрыцали, зашумели все камышницьки:
«Немалу хочешь у нас шутить шуточку, атаман же наш,
Пренять хошь ты мужика же, деревеншшину:
Во-первых-то он не знает о наших делах камышнеческих,
Во-других-то гон запутат нашо дело всё, -
Он ведь стретит-то кого из мужиков же где,
Разболтат-то всё, расскажет, где-ка мы живём,
Заберут-то ведь всех же, поимают-то,
Как живых-то нас ведь и боле не оставят тут.
Как берите лучше мужика же, деревеншшину,
Его надо же, атаман, скорей прикончити!»
Отошол атаман да сел он же на своё место,
А как приказал тогда гатаман да забрать его,
Забрать его, запутать в пугани в шелковые,
Вот задёрнуть его в арканы-ти в железные,
Тогда велел-то отрубить ему с плеч буйну голову.
Тут разбойницьки-ти скоро не ослышались,
Подходить-то они начели к Орсёночку;
Сперьва, сперьва подходили по одному тут,
Как потом же подошли же гони по два-та,
А потом уж как ведь стали они по пять же всё, -
Как Арсёнышка некак забрать не можут тут.
Закрычал тогда на них да гатаман же йих:
«Вы как шуточно берёте, да я смотреть не могу на вас!»
Вот когда разбойнички стали подходить челым десяточком;
А и тут не лютое зелье разгорелосе,
Богатырско-то ведь и сердцо-то растревожилось,
Лепота в его лици перемениласе,
Могучи плечи его же шевелилисе,
Он выхватывал тогда да всё стоячой дуб,
Что стоячой-то он дуб да всё со кореньём,
Он сделал тут дубиночку немалую,
Он ведь и начел етой дубиночкой помахивать,
Вот помахивать дубиночкой, похаживать.
Он в праву руку махнул, – валилася улиця,
Волево-то отмахнул, валились переулочки;
Он прибил-то, разбил же всех разбойницьков,
Он прибил-то ведь разбойницьков петьсот человек,
Он брал тоща у разбойницьков добра коня,
Он ведь брал свою дубиночку, поехал тут.
Ехал-то не мало, не много времени,
Как наехал тут он на камышничков,
Тут камышничков да было шестьдесят же их, -
Перебил-то всех камышничков Арсёнушко.
Он ведь ездил всё трои сутоцьки,
А во многих-то местах убивал камышницьков,
Перебил-то всех камышницьков-разбойницьков,
Перевёз ихно именьицо в единоё,
Вот в единоё-то всё в место во первоё.
Тут ведь сошол тогда Арсёнушко со добра коня,
Он поел, поел тогда да сам покушал-то, -
У разбойницьков всего было ведь вволюшку,
Было много-то у йих же мяса разного,
Было много-то у йих мук и круп же тут,
Тут ведь было разных водочек – каких хочешь пей;
Как попил-поел Арсёнушко, скоро спать же лёг,
Он ведь спал-то лежал, не знат и сам сколько.
Когда проснулсе-то, пробудилсе всё Арсёнушко:
«Я ведь думал, что хожу я во втору Москву,
Не сходил я ведь вот и всё же во втору Москву;
Нагрешил грехов ведь и много вот теперь в делах.
Зато очистил хоть свою сторону от гибели.
Я не знаю же теперь, ишшо Арсёнку делати?
Не накласть ли всё Арсёнушко много золота,
Мне-ка сесть ли всё, Арсёнушку, на добра коня?
Не доехать-то до деревни, мне спустить коня?
А и как тогда сказать мужикам же деревеньским-то:
«А и не спуталсе ли с дорожки славной вологодской,
Не попал ли Гарсёнко во втору Москву».
А и только нехорошо будет Арсёнушку на свете жить,
А и что скажу-то ложь-неправду своему народику;
А и во вторых будет Арсёнушко неприятно, мне,
Что пошол, пошол ведь и я же на втору Москву,
А и не посмотрел-то я ведь и ей, да так прочь ушол».
А и тут раздумалсе Горсёнушко на другой же ум, -
А гон ведь ету-ту ведь и суночку с золотой казной:
«А не попаду ли я на дороженку в славну Вологду,
А и в славну Вологду, не попаду ли я, на втору Москву,
А и отнесу-то его золото в подареньицо,
А и в подареньицо положу на втору Москву».
А и он ведь зачел-то розбирать тут красно золото,
А и он ведь начал-то смотрять же чисто серебро,
А и зачал всё ведь вешши-ти пересматривать, -
А и в атамановых документах нашол же он,
А и нашол же он ведь и деньги-ти сорок тысячей;
А и завертел-то деньги он же йих в бумажочку,
А и спустил деньги-ти ведь и ети во глубок карман,
Взял, ведь взял-то свою дубиночку обломанну,
Вот пошол у нас Арсёнушко в дорожочку.
Он ведь шол-то лесом, скажом, очунь скоро тут,
Походы-то он ведь знал, что шол же три чеса;
Н. Рерих. Микула Селянинович
Как опекло-то всё его же красно солнышко,
А ведь вышол на дорожонку-ту Вологду,
Как на саму-ту, вела она во втору Москву.
Как пришол-то наш Арсёнышко во втору Москву,
Во втору Москву пришол он, во Божью церковь,
Во Божью церков пришол он, да в Николин храм;
Во второй Москвы Арсёнышко помолилсе он,
Он ведь клал-то кладом денег золотой казны,
Вот положил ети деньги – сорок тысецей,
Как которы были всё они украдены.
Некого-то в храме не было, не случилосе,
Только в храме-то ведь и был да один старик тут;
Как ведь сторож никому про то не рассказывал.
А и как Арсёнышко тогда пошол по городу,
Вот по городу ходил же он, разгуливал,
Осмотрял-то, оглядел да славну Вологду,
Славну Вологду оглядел же он, втору Москву,
Как тогда-то подходил ко царёву-то большому кабаку, -
А у царёва-то у большого славна кабаку,
Тут ведь много-то стояло голи кабацькою,
Вот кабацькой-то ведь голи было, посадьскою.
Подошол к йима Арсёнышко поздоровалсе:
«Уж вы здравствуйте, ребятушка, голь кабацькая,
Голь кабацькая, ребятушка, посадьская!
Каково же вы, ребятушка, поживаете?
Каково ваше, ребятушка, здоровьице?»
Отвечала тут ведь голь же вот кабацькая:
«Как здоровье нашо всё же у всех – здоровыя;
Голь кабацька-та больни не бываем, мало же».
«У вас болят ли всё головушки с похмельица?»
«А цему болеть головушкам, как не пьём вина?
Нас теперя-то, голь кабацькую, смотрять весьма
А и смотрят-то нас теперь, везде преследуют,
Как с того же всё со самого со времени,
Как подокрали-то у нас же всё втору Москву».
Рассказали-то тогда же голь кабацькая,
Как како пало во второй Москвы ограбленьицо:
«Вот не мы же всё ограбили втору Москву -
Как на нас-то всё вони же всё ведь думают».
«Как вы хочите, ребята, выпить-то зелена вина?
Вы пойдёмте-тко, ребята, в большой кабак-от,
Угошшу-то вас, пойдёмте, зеленым вином!»
Заходил-то тут Варсёнушко в большой кабак-от,
Попросил-то тут Арсёнышко у кабацького,
У того ли всё у младого человальничка,
Чтобы отпустить ему гон всё же зелена вина,
Зелена же от вина да пива пьяного.
Он расчитывалсе с целовальницьком золотой казной, -
Огледелсе на его молодой человальничёк,
Ничего гон не сказал да так спустил его.
Напилась тут вся ведь та вот голь кабацькая,
Вот кабацька голь ведь вся же всё посадьская,
Йим ведь дал-то всё Горсёнушко золотой казны,
Золотой казны ведь и дал же на пропитаньицо.
Как ведь сам Орсёнушко ушол куда оприютитьсе,
Ночевать бы шол да где ему ночку тёмную,
Он нашол, нашол ведь скоро всё отдох себе,
Ночевать нашол себе скоро ночку тёмную,
У вдовы-то он ведь и стал же на постой тогда.
Скоро, скоро-то прошла весть по всей Вологды, по славну городу,
Что пришол какой-то мужик, будто деревеньской он,
Надавал-то он ведь и золота голи-то кабацькою,
Он накупил-то ведь и много-то зелена вина,
Накупили голи тут же пива пьяного,
Он немного-то сам ведь пил да всё ведь голь поил.
Тут ведь стали они голь-ту вот доспрашивать;
Отвечала тогда голь-та вот кабацькая:
«Мы не знаем, как его же именём зовут,
Мы не знаем, как звеличают-то по отечесьву».
«Как скажите-тко, скажите, голь кабацькая,
Как куда ушол ведь и вашой-от знакомой-от?»
Долго не сказывала ведь как голь же всё кабацькая;
Их ведь грозно-то ведь и стали тут выспрашивать, -
Тут сказали-то тогда же голь кабацькая.
Приходили тут ведь старшие-то Вологды,
Находили-то Гарсёнышка у вдовы, его,
Забирали-то Гарсёнышка, увели его,
Засадили-то его же в тёмну темницю,
Засадили его же за замоцьки-ти тяжолые,
А и как за ту ли всё за стражу-ту за старую,
А и как сидел у нас Арсёнушко, засажон же был.
А и вот узнала-то, услышала его родна матушка,
А и затужила-то вона, слёзно заплакала,
А и вот слегла сама же матушка в постелёчку,
А и вот в постелёчку слегла она от горести.
А и как сидел у нас Гарсёнышко в тёмной темнице,
А и засажон был, сидел он три неделецьки.
А когда засадили-то Гарсёнышку в тёмну темницю,
А и заключили его в злодеечку заключебную,
А и вот писали когда ведь скоро грамотку ведь скорописчету
А и господину-ту царю Ивану-то Васильёвичу,
А и росписали всё про славну про Вологду про город-от,
А и про его-то росписали про втору Москву:
«Вот ограбили, ограбили втору Москву,
А твои деньги-ти, ведь и кладом которы были во храм были положоны,
А и они тоже были украдены, унесёны же. А не могли найти воров, да кто украл деньги,
А как сечас мы поймали вора-разбойницька,
А и как того ли всё ночного-то подорожницька,
А и как мужика-то поймали, деревеншшину,
А и засадили мы его же в тёмну темницу, -
А и без тибя-то, государь царь Иван Васильёвич,
А мы не знаем, какой смертью казнить виновника».
А и отписал-то скоро царь Иван Васильёвич:
«Э и не казните, не рубите без меня его,
А я хочу-то, царь, да сам же повидать его,
А повидать-то я его, поговорить же с ним».
А и как сидел, сидел Арсёнушко неделёчку, -
А всего времени-то вышло целой месець тут, -
А не золочёная карета тут проехала,
А и как проехал-то, приехал государь наш царь,
А и государь-от царь Иван же свет Васильёвич.
А и вот приехал царь, поел-попил с дорожочки,
А и стал, стал же государь же царь выспрашивать,
А и вот выспрашивать-то начал он, выведывать:
«А и как дела идут у вас же всё во Вологды?
А и как не сохранили, не сберегли храма Николина,
Вот разбили-то, разбили всё втору Москву,
Вот Москву втору же всё же, вот Николин храм?
Я ведь всё ровно положу денёг снова тут, -
Пушшай будет же тогда опять втора Москва.
Расскажите-тко всё мне да правду сущую,
Как засадили вы в темницу добра молодца,
Мужика же засадили-то деревеньского?
За каки дела вы засадили тут?»
«Потому, государь, засадили мы – не знамкакой,
Он пришол да всё поил да голь кабацькую,
Голь кабацькую поил да он, посадьскую,
Он росчитывал се да всё же золотой казной;
Как у кажной-то у голи у кабацькою,
Всё у кажного ведь и есь да золотой у них:
Говорят, шшо дал мужик им деревеньской-от,
Деревеньской мужик йим дал на пропитаньицо».
Тут ведь говорил им же государь же царь,
Государь-от царь говорил Иван Васильёвич:
«Вы берите-тко сечас да золоты клюци,
Вы пойдёмте-тко со мной же в тёмну темницю,
Я хочу, хочу, ведь и царь, да посмотреть его,
Посмотреть хочу его, ведь поговорить же с ним».
Как тогда-то вот пошли да со царём народ,
Отмыкали скоро тут же тёмну темницю;
Заходил-то государь же царь Иван Васильёвич,
Тут ведь кланелсе ему всё Арсёнушко:
«Здраствуй, здраствуй-ко, государь же царь Иван Васильёвич!»
«Здраствуй, здраствуй, мужичок же деревеньской-от,
Я не знаю, как тебя зовут по имени!»
Отвечал тогда ему же всё Арсёнушко:
«Меня зовут-то, государь царь Иван Васильёич,
Меня зовут, зовут ведь всё же вот Арсёнушко,
А по батюшке звеличать же сын Иванович.
Я от батюшки остался очунь малёшенек.
Как взрастила меня же родна матушка,
Я вдовин-то сын ведь всё же есть ведь самой-то;
Не имел же я, Арсёнушко, йименьица,
Я пропитывал свою матушку трудом своим.
Вот задумал я итти смотрять второй Москвы,
Посмотрел-то, слава Богу, я твой славной второй Москвы,
Посмотрел-то я ведь и храму-ту Николина.
Хороша твоя прекрасная втора Москва,
Ишшие есть на што посмотрять-полюбоватисе!»
Закрычали все народ-люди во Вологды:
«Уж ты гой еси, государь Иван Васильёвич,
Ты не хош ли всё спустить на волю-ту разбойничка,
Как ночнёго хош спустить же подорожницька?
Он ограбит же опять да не одну Москву,
Он зайдёт, зайдёт во славну твою каменну Москву,
Он ограбит-то ведь и много всего хорошего в каменной Москвы.
Ты кончай-ко-се скорей, да царь, его же сам!»
«Вы не страшитесь-ко, народ, моей смерти скорою,
Придёт, придёт-то ведь скоро смерть моя своя.
Попрошу-то смерть ту же всё и я у вас,
Што котора мне какая смерть самому ндравитса,
Самому ндравитса-та смерть, да всё же хочетса.
Уж ты гой еси, государь же царь Иван свет Васильёвич,
Благослови-ко меня же слово-то промолвити,
Как ведь слово-то промолвити, речь говорите,
А мне без той ли всё казни без скорыя,
А и миня без той ли всё без ссылочки без дальнё,
А и мне ли всё без той ли всё насмешечки великою!»
Отвечал ему государь-от царь Иван Васильёвич:
«Говори-ко ты, Арсёнко, что ведь надобно,
Обо всём теперь будет простительнё».
«Уж ты дай же мне-ко смертью помереть такой,
Как такой же мне смертью, какой я хочу:
Уж вы сделайте мне всё же столб высокой-от,
Как ко етому столбу повесьте вы рей высучой-от,
У того ли всё рея да всё высучего
Сделайте мне лисенку, да всё три ступенечки, -
– Я ведь вылезу тогда да на высучой рей,
Издалёка-то народ будет видеть преступника,
Вот преступника-то видеть тут, разбойника!»
Говорил же государь царь Иван Васильёвич:
«Как по твоему ведь и будет-то по желаньицу:
Как ведь сделаю-то столб-от всё высокой-от,
Ко столбу-то всё подвесят-от висучий рей,
Тут ведь сделают-ту лисенку у рея тогда,
Как во лисенке-то сделают три ступенечки,
Отовсюль-то будет видеть тибя, Орсёнушка!»
«Уж ты гой еси, государь Иван Васильёвич,
Как арсёнкова-то смерть будет не милослива,
Немилослива вона, очунь страшная,
Из веков-то в веки будут вспоминать её!»
Пожелал же смерти скорою Арсёнушко;
Приказали тут ведь и делать-то столб высокой-от,
Приказали сделать рей да тут высокой-от,
Вот высокой рей ведь и делать-то высучей же,
Приказали делать и лисенку, три ступенечки.
Вот пошли, пошли, ведь скоро пошли плотники,
Вот ведь плотники пошли скоро работники,
Они сделали, устроили высокий столб,
А к нему же привесили висучой рей,
Как приделали они же скоро лисенку,
Скоро лисенку приделали в три ступенечки;
Как пришли, пришли, сказали государю-ту,
Осударю-ту царю Ивану Васильёвичу:
«Приготовлено тепере всё ведь, сделано,
Теперь можно вести будет деревеншшину,
Предавать-то ведь ему да смерть-ту скорую».
Как оделсе государь царь Иван Васильёвич;
Когды вывели Арсёнышка из тёмной темницы,
С ним ведь шол государь царь Иван Васильёвич.
Говорил ему Орсёнко-то таковы слова:
«Уж ты гой еси, государь царь Иван Васильёвич,
Ты прости меня вины-то виноватою,
Как цего же, государь, я вот тебе скажу:
Не спешись-то ты же скоро вот за мной итти, -
Как пускай же поскорей меня ведут они!
Ты успеешь, успеешь притти да всё на смерть смотрять,
Как увидишь всё мою-ту смерть ведь страшную».
А и народу-ту, Горсёнушко говорил им:
«Уж вы гой еси, народ же, люди добрые,
Как ведь умной-от народ, – дак всё возьмите-тко во внимание,
Не ходите-тко смотрять смерти арсёнковой:
Арсёнушкова смерть будет немилослива,
Немилослива гона же будет, страшная!»
Ишше умной-от народ, дак его же понесли,
Они понесли, назад же они воротились,
А глупой-от народ да всё вперёд бежал,
Они вперёд-то всё бежали да говорили:
«Вот увидим же, ребята, как казнят, казнят преступников!»
Подвели тогда Горсёнушка к рею, его, к висучему,
Заходил тогда Горсёнышко на лисници,
На первую ступень, да он сказал же всё:
«Воротитесь-ко, народ, да разойдитесь прочь!»
Тут ведь некоторой народ, да они понели,
Как ведь понели народ да убегали прочь.
Когда зашол же вон на лисницю, на втору ступень,
Он сказал, сказал народу-ту таковы слова:
«Вот судите-тко меня же всё, преступника!»
Как ступил, ступил ведь Орсёнышко на третью ступень,
Он сказал тогда, сказал государю царю Ивану тогда Васильёвичу:
«Благослови меня теперече, государь же царь,
Осударь-от царь Иван же свет Васильёвич,
Как теперя мне, Горсёнушка, перед смертью-ту поработати!»
«Разрешаю, царь, работай, как ведь нужно вам».
Тут не лютоё-то зелье разгорелосе,
Богатырское-то ведь и серцо разгневилосе.
Лепета у его в лици перемениласе,
Могучи плечи его же шевелилисе,
Он хватал, хватал, срывал тогда висучий рей,
Как висучим-то реем зачал помахивать;
Воправо-то ведь махал, – валилась улица,
Волево-то от махал, – валились переулочки.
Вот прибил тут народу много в Вологды.
Говорил тогда ведь Арсёнушко таковы слова:
«Ишшо надо ли, государь царь Иван Васильёвич,
Как оставить ли етой силушки на симена?»
Зыряне. XIX век.
«Как оставь-ко-се, Орсёнушко, ведь силушки,
Вот положь-ко-се на ихну-ту на глупость тут»
Перестал боле ведь силушки-то бить же он.
Все народ-люди ведь тут ужасалисе.
Тут подъехала корета-то золочёная,
Тогда ведь взял-то государь царь Иван Васильёвич
Как Орсёнушка-то брал же за белы ручки,
Человал его в уста же во сахарные,
Пировал-то с ним ведь кушал три сутоцьки.
Вот ведь звал-то всё Горсёнушка жить во матушку в каменну Москву;
Отвечал ему: «Я сейчас же, государь царь Иван Васильёвич,
Как ведь ехать-то с тобой да не поеду я,
Потому што у мня осталась-то в деревни-то родна матушка,
Родна матушка осталась и родна сестриця,
Нужно съездить-то во деревню попроведати, -
Не поедет если матушка в каменну Москву,
Тогда надоть её ведь и переделать-то старой домичёк,
Чтобы матушку воставить во приюти тут».
Тут давал-то государь царь Иван Васильёвич,
Много-много тут давал он золотой казны,
Вот давал ему ведь и много-много чиста серебра,
Как самого-то звал его же в каменну Москву,
В каменну Москву его да при сибе его,
Штобы быть всегда при ём думным боярином,
Без его-то никакого дела зачинать нельзя,
Зачинать дела нельзя без его и кончити.
Распрошшалсе государь царь со Арсёнушком,
Государь-от царь Иван же свет Васильёвич,
Он садилсе тут в корету-ту в золочёную,
Вот уехал он во славну в матушку в каменну Москву;
В. Васнецов. Встреча князя Олега с волхвом
А Орсёнушко поехал в свою деревенку, -
Вот приехал-то Орсёнышко во деревенку, -
Сдивовались все народ же, люди добрые.
Тут ставала родна матушка с постелёчки,
Будто всё она никогда не была не болела-то.
Перестроил тут ведь Арсёнушко свой ведь домичёк,
Часто ездил же Арсёнышко в славну матушку каменну Москву,
Часто виделсе-то с государем с царём с Иваном-то с Васильёвичём,
Переговоры-ти ведь шли же очунь тайные.
Тут ведь съездил-то Гарсёнушко за камышничками золотой казной,
Как пригнал всех коней тут всё ведь камышничков,
Привезли-то все товары тут ведь разные,
Все ведь всё же он привёз их в каменну Москву;
Присмотрел-то все товары государь же царь,
Осударь-от царь Иван же свет Васильёвич.
Тут Орсёнушко Иванович распрошшалсе-то,
Ко своей ко родной матушке уехал он,
Поживать-то стал со матушкой с родимою, -
Он охвоч ходить, Орсёнышко, в тены леса,
Он охвоч стрелять зверей да всё лесных же всё,
Ишше птицу-ту ведь как разных он на заводях.
Много-много он очистил всё камышницьков,
Разных сбеглых-то ведь тут разных преступников,
Много-много было подвигов богатырьских тут,
Перестрелочных боёв да числа-счёту нет.
Ишше как той нашой старинушке конец пришол.
Славной Вологды-рекой, да ей на тишину,
Славной матушки каменной Москвы на чесь-славу великую,
Вам, учёным-то людям младым, на прописаньицо,
А от вас пойдёт премладым на рассказаньицо,
А от младых-то пойдёт пропеваньицо.
В. Сергеев. Лошадь в поле
Щелкан Дюдентевич
А и деялось в орде,
Передеялось в Большой:
На стуле золоте,
На рытом бархате,
На черчатой камке
Сидит тут царь Азвяк,
Азвяк Таврулович;
Суды рассуживает
И ряды разряживает,
Костылём размахивает
По бритым тем усам,
По татарским тем головам,
По синим плешам,
Шурьев царь дарил,
Азвяк Таврулович,
Городами столными:
Василья на Плесу,
Гордея к Вологде,
Ахрамея х Костроме,
Одного не пожаловал –
Любимого шурина
Щелкана Дюдентевича.
За что не пожаловал?
И за то он не пожаловал, -
Ево дома не случилося.
Уезжал-та млад Щелкан
В дальную землю Литовскую,
За моря синея;
Брал он, млад Щелкан,
Дани-невыходы,
Царски невыплаты.
С князей брал по сто рублев,
С бояр по пятьдесят,
С крестьян по пяти рублев;
У которова денег нет,
У того жену возьмёт:
У котораго жены-та нет,
Того самово головой возьмёт.
Вывез млад Щелкан
Дани-выходы,
Царские невыплаты;
Вывел млад Щелкан
Коня во сто рублев,
Седло во тысячю.
Узде цены ей нет;
Не тем узда дорога,
Что вся узда золота,
Она тем, узда, дорога –
Царское жалованье,
Государство величество,
А нельзя, дескать, тое узды
Не продать, не променять
И друга дарить,
Щелкана Дюдентевича.
Проговорит млад Щелкан,
Млад Дюдентевич:
– Гой еси, царь Азвяк,
Азвяк Таврулович!
Пожаловал ты молодцов,
Любимых шуринов,
Двух удалых Борисовичев,
Василья на Плесу,
Гордея к Вологде,
Ахрамея к Костроме,
Пожалуй ты, царь Азвяк,
Пожалуй ты меня
Тверью старою.
Тверью богатою,
Двомя братцами родимыми,
Дву удалыми Борисовичи. –
Проговорит царь Азвяк,
Азвяк Таврулович:
– Гой еси, шурин мой
Щелкан Дюдентевич,
Заколи-тка ты сына своего,
Сына любимова,
Крови ты чашу нацади,
Выпей ты крови тоя,
Крови горячия,
И тогда я тебя пожалую
Тверью старою,
Тверью богатою,
Двумя братцами родимыми,
Дву удалыми Борисовичи! –
В та поры млад Щелкан
Сына своего заколол,
Чашу крови нацидил,
Крови горячия,
Выпил чашу тоя крови горячия.
А втапоры царь Азвяк
За то ево пожаловал
Тверью старою,
Тверью богатою,
Двомя братцами родимыми,
Двумя удалыми Борисовичи,
И втапоры млад Щелкан
Он судьею насел
В Тверь-ту старую,
В Тверь-ту богатую.
А немного он судьею сидел:
И вдовы-та безчестити,
Красны девицы позорити,
Надо всем наругатися,
Над домами насмехатися.
Мужики-та старыя,
Мужики-та богатыя,
Мужики-та посадския
Оне жалобу приносили
Двум братцам родимыем,
Двум удалым Борисовичам.
От народа они с поклонам пошли,
С честными подарками,
И понесли оне честныя подарки
Злата-серебра и скатного земчюга,
Изошли его в доме у себя,
Щелкана Дюдентевича, —
Подарки принял от них,
Чести не воздал им.
Втапоры млад Щелкан
Зачванелся он, загорденелся,
И оне с ним раздорили,
Один ухватил за волосы,
А другой за ноги,
И тут ево разорвали.
Тут смерть ему случилася,
Ни на ком не сыскалося.
Небылица про щуку из Белого озера
Да худому-де горё да не привяжется,
Да тому-то де горюшко нонь привяжитцэ,
Ищо хто жо горё можот измыкати,
После матери горё перемыкати,
Да это не чудо да не диковина,
Да я-то того-то почудне скажу,
Почудне-де скажу да подиковинне:
Да медведь-от летит да по поднебесью,
Да короткими лапами подмахиват,
Да коротким хвостиком подправливат.
Да это не чудо да не диковина,
Да я-то того почуднее скажу,
Почудне-то скажу да подиковенне:
Да корабль-от бежит да по сырой земли,
Да в тёмные лесы да бицевой идут.
Да это не чудо да не диковина,
Да я-т того да почуднее скажу,
Почудне-то скажу да подиковинне:
Да во славном-то было да Белоозере,
Заселилася щука да преогромная,
Да робят-де хватает, да жоробят глотат,
Кабы стали-то думу да они думати:
Ищэ как-то бы щуку да нынь добыть её?
Да сковали-то уду нынь десять пудов,
Да надели жеребёнка тут кобыльяго,
Да бросили-де во славно Белоозеро,
Да хваталася щука преогромная,
Да немала, невелика – девяносто пуд.
Потенула-то щуку нынь на вёшный лёд,
Дабы вёшной-от лёд тут изгибатце,
Кабы добыли-то щуку на крутой берег,
Да отсекали у щуки большу голову,
Положили-то голову на большие сани,
Повезли эту голову во три коня,
Повезли-то ли голову к самому царю.
Привезли-то голову к самому царю,
Собиралосе народу да много множество,
Удивилисе они да большой головы,
А отсекли у ей да праву ягодицу,
Отдавали царю ей на почеслен пир,
Пировали-столовали тут челы суточки,
Кабы вси-то тут ягодицей наелисе.
В. Сергеев. Рыбаки
Аника воин
Едет Аника через поле,
Навстречу Анике едет Чудо:
Голова у Чуда человеческа,
Волосы у Чуда до пояса,
Тулово у Чуда звериное,
А ноги у Чуда лошадиныя.
Аника на коне остановился
И этому Чуду дивился:
«Скажи ты мне, Чудо, поведай:
Царь ли ты, ли царевич,
Король ли ты, королевич,
Или ты сильный-могучий богатырь?»
Чудо ему отвечает:
– Я не царь, не царевич,
Не король, не королевич
И не сильный-могучий богатырь,
А я Смерть, страшная и грозная,
Вельми непомерна,
Сердцем своим непосульна.
Кто сотворил небо и землю,
Кто сотворил облака и звёзды,
Тот меня сотворил,
По всей земле попустил.
Где кого застану, – искошаю,
В пути в дороге застану, – искошаю,
В избе, на подворье застану, – искошаю:
Хочу и тебя, Аника, искосити.
Возговорит храбрый человек Аника:
«Я палицу подыму, палицей пришибу,
Либо коня попущу, конём потопчу,
По голове по твоей».
Она ему отвечает:
– Был на земле Самсон богатырь,
Был на земле Светогор богатырь,
Я их искосила.
Хочу и тебя, Аника, искосити.
Возговорит храбрый человек Аника:
«О Смерть, страшна и грозна!
Дай ты мне сроку на два года:
Сострою я тебе церковь,
Спишу твой лик на иконе,
Поставлю твой лик на престоле,
И станут к нам съезжаться
Князья и бояре,
И сильные-могучие богатыри,
И станут нам свозить
Казну золотую».
Она ему отвечает:
– Кабы, где, брать мне казну золотую,
Были бы у меня горы золотыя
От восхода до заката.
Вынимает пилы невидимыя,
Потирает его по рукам, по рёбрам.
Возговорит храбрый человек Аника:
«О Смерть, страшна и грозна!
Дай мне сроку на один год:
Есть у меня казна золотая,
Раздам я её
По тюрьмам, по багадельням».
Она ему отвечает:
– Казна твоя кровавая,
Душа твоя не подмога.
Вынимает пилы невидимыя,
Потирает ею по костям и по жилам.
Возговорит храбрый человек Аника:
«О Смерть, страшна и грозна!
Дай ты мне сроку на полгода:
Есть у меня отец и мать,
Дай ты мне
С отцом, с матерью проститься».
Она ему отвечает:
– Как же ты, ехал на ратное дело,
Зачем с отцом, с матерью не простился?
Вынимает пилы невидимыя,
Потирает его по костям и по жилам:
Аника на коне шатается
И смертные уста запекаются,
Аника с коня повалился:
Тут по Анике и слава.
Вот что писал по поводу этой былины известный собиратель былин и народных песен П.В. Киреевский в 1862 году, используя труды своего коллеги М.П. Погодина и вологодского собирателя фольклора Бунакова.
За Спасо-Прилуцким монастырём, верстах в десяти от Вологды, начинается Аникинский лес. Аника был ужасный разбойник и жил в этом лесу, некогда дремучем и непроходимом, кроме одной дороги в Белозерск, называемой и теперь Оникиевской. В лесу есть пустыня Заоникиевская. Там в глуши, на полянке, стояла избушка без окон (как у Бабы-Яги или Кощея), где жил Аника и откуда ходил на большую дорогу грабить прохожих и проезжих, а иногда и в соседние деревни. Долго жил он и нажил себе всякого богатства, серебра и золота, и каменья самоцветнаго. Однажды вышел он по обыкновению на дорогу, навстречу ему старик с котомкой за плечами. «Здорово, дедушка, откуда ты и куда идёшь?» – Из Киева, ходил поклониться Святым Угодникам Печёрским, а теперь иду к Соловецким. – «Не тяжело ли тебе, старинушка, носить свою суму? У тебя, чаю, есть много лишнего, дай-ка я посмотрю, чего ты набрал?» Разбойник снял котомку, и увидел в ней узелки с землею, песком, частицами антидора и Святых мощей. С досады начал он разбрасывать узелки и рассыпать землю, сколько старик ни просил его со слезами о сохранении его сокровищ.
– Так берегись же ты, Аника, Бог накажет тебя за обиду нищему старцу. Скоро наступит твой час.
Аника выхватил нож и хотел было зарезать старика, но тот стал невидимым. Аника испугался и бросился в лес к себе домой, но избы его уже не было, одна лошадь паслась на поляне. Аника сел на неё и поехал из леса, как вдруг Чудо встретилось с ним…
Показывают в том краю где-то и могилу Аникину, высокий курган, на который всякий прохожий обязан бросить прут (символ казни, особенно для оборотней и оживающих мертвецов): «Аничка, Аничка, вот тебе вичка». Это исполняется до сих пор. Прибавим из народных пословиц об Анике следующую наиболее выразительную: «Оникой гладить – щелком свалить»… Старожилы Вологды рассказывают про некоего Анику Воина, разбойника, жившего некогда в Аиикиевом лесу, в вологодском уезде, в десяти верстах от Вологды по Кирилловской дороге; лес этот представляет теперь площадь, обросшую мелким кустарником. От имени разбойника он назван Аникиевым, а от лесу Заоникиевская обитель, основанная в XVI веке преподобным Иосифом: значит, по заключению Бунакова, Аника действительно жил еще ранее. Если же, скажем мы, по народным сказаниям прилагать в этом случае к Анике летоисчисление, то, по словам былин, он жил несколько сот лет и, стало быть, как раз был со времён до татарскому периоду и богатырям, сгибшим под конец этого времени. А если брать в расчёт его преемство за старшими богатырями, то образ Аники уходить будет всё глубже и глубже в даль и старину: напрасный путь и труд, ибо этот образ искони народный, и если какой-либо Аника был лицом действительным и известным разбойником, что весьма вероятно, то от него, конечно, возник общий народу русскому образ, а наоборот имя знаменитое и повесть общеизвестная перенесена из народного творчества на лицо действительное.
Автор неизвестен. Защитник Отечества
Правнуки богатырей
Когда умирали русские богатыри, разливались они могучими реками. Так полноводной рекой разлился былинный богатырь Дон Иванович. И Днепр, и Волга, и Западная Двина были раньше людьми. В битве с татарами погиб Сухман – богатырь и превратился в реку.
– Протеки от ран от великих, Протеки Сухман река ты кровавая, – воскликнул он, умирая. И побежала среди лесов Сухона, принимая малые ручейки и речки. На берегах ее выросли деревеньки и города, и среди них – знаменитый Великий Устюг.
Этот город, поднявшийся на крови могучего богатыря, унаследовал его силу и мужество. Сжигали город новгородские ушкуйники, камские булгары, галицкий князь Василий Косой и казанские татары. Но ни пожары, ни нашествия, ни мор не смогли погубить город. Он заново отстраивался, рос и богател.
На вечерних перекличках кричали стрельцы в караулах: «Славен город Москва!», «Славен город Вологда!», «Славен город Устюг!».
В начале XVII века в нём жили Семен Дежнев, Василий Поярков, Михайло Старухин, Ерофей Хабаров, Владимир Атласов…
Всех их по праву можно назвать правнуками былинного богатыря Сухмана. Каждому из них суждено было повторить судьбу своего прадеда – стать кому островом, кому мысом, кому городом, кому бухтой, а кому огромным краем. Все они рассыпали свои имена на карте нашей России.
Сухман
Было во славном во городе во Киеви
У ласкова князя у Владимира,
Заводился у него-то тут почестной пир.
На том на пиру у Владимира
Были князи ведь тут, вси ведь бояра,
А вси сильни могучи вси богатыри:
А сидит во самом-то во большом углу
А Сухман да сидит сын Долмантьёвич,
Вси князи оны вси тут бояра,
Сильнии могучии богатыри,
А едят-то, пьют, вси-то кушают
И белую лебедь оны рушают.
Молодой Сухман сын Долмантьёвич
Он не есть, не пьёт, сам не кушает,
Белой лебеди сам не рушает,
Нечим молодец сам не хвастает.
Зговорит Владимир стольно-киевской:
– Что же ты, Сухман сын Долмантьёвич,
Ты не ешь, ты не пьёшь, ты не кушаешь,
Белой лебеди сам не рушаешь,
Ничим молодец сам не хвастаешь?
Воспроговорит Сухман сын Долмантьёвич:
– Ах же ты Владимир столен-киевской.
Дай-ко мне времечки день с утра,
День с утра и как до вечера,
Мне поездить Сухману нынь по заводям.
Привезу ти лебедушку живьём в руки,
А на твой на пир княженецкий,
На твой на стол на дубовый.
Дал ему времечки день с утра,
День с утра и как до вечера.
Поехал Сухман сын Долмантьёвич;
Он ездил день с утра до вечера
А по тихим глубоким по заводям,
Не наехал ни на гуся, ни на лебедя,
Ни на сераго на малаго утёныша.
Проездил Сухман трои суточки,
Приехал Сухман сын Долмантьёвич
Ко матушке ко Непры реки;
А у той ли у матушки Непры реки
А стоит тут сила ведь-то малая,
Вода с песком возмутиласи;
Стоит за Непрой, за Непрою рекой
А неверный силы сорок тысячей,
Мостят мосты все калиновый,
Ладят тут перейти через ту Непру,
Ко тому ли ко городу ко Киеву,
Ко ласкову князю Владимиру,
Ладят Киев град как огнём пожгать,
А Владимира-того во полон тот взять.
Тут Сухман здогодастся,
А пошол Сухман за тую Непру,
Находил ён дубиночку вязиночку:
В долину как дубина девяти сажон,
В толщину как дубина три обоймени.
Тут Сухман снаряжается,—
За вершинку брал – с комля сок бежал.
Стал по поганыим похаживать,
По тою по силе по неверный,
Стал ён дубиною помахивать,
Убил ён татар сорок тысячей;
Со всих сторон дубину приущолкал ён,
В кровь ён дубину приомарал тут.
А из поганый из силы тут
Оставалося только два татарина,
А ёны от его обряжалися,
За тыя за кустья завалялися.
Пошол тут Сухман ён во Киев град
Ко тому ли князю ко Владимиру.
Говорит Владимир таково слово:
– Что же долго ты ездил, Сухман, теперь?
Ездил ты да трои суточки,
Привез ты ко мне нынь лебедушку,
Обещался кою да живьём в руки,
А ни сераго ни малаго утёныша.
Ответ держит Сухман как тут,
Ответ держал сын Долмантьёвич:
– Не до того мне-ка нынче деялось!
Был я ведь нынь за Непрой рекой,
Увидал я силы сорок тысячей,
Той ли силы поганыи,
Той ли силы всё неверныи,
Оны ладили тут как ведь Киев град,
Киев град как огнём пожгать,
А Влодимира тебя в полон как взять.
А говорят князи ведь и бояра
А и сильни могучи богатыри:
– Ах ты Владимир столен-киевской!
Не над нами Сухман насмехается,
Над тобою Сухман нарыгается,
Над тобой ли нынь как Владимир князь.
За тыи за речи за похвальныи
Посадил его Владимир стольно-киевской
Во тыи погреба во глубокии,
Во тыи темницы тёмныи,
Железными плитами задвигали,
А землей его призасыпали,
А травой его замуравили,
Не много ли не мало лет-то на тридцать.
Послали туда ведь-то оследовать,
К той ли ко матушки Непры реки,
Старого казака Илью Муромца.
А пошол старой казак Илья Муромец,
Он пошол к матушки Непры реки,
А стал Илья как по силе похаживать,
По той ли силы он поганыи,
По той ли по силы все неверныи, —
Он нашол там дубиночку вязиночку,
А лежит она меж силы меж поганою,
А лежит тая дубина девяти сажон,
В толщину тая дубина три обоймени,
Со всих сторон дубина приущолкана,
В кровь дубина приомарана.
Пошол да старой ён ко городу,
Ко тому ко городу ко Киеву,
Увидал два татарина поганыих.
Говорят тут татарины поганыи:
– Ты куда, калика, перехаживаешь,
Ты откуль идёшь, откуль путь держишь?
Воспроговорит старой Илья Муромец:
– Я иду ведь от города от Киева,
От ласкова князя Владимира.
Говорят татарины поганыи:
– У вас как ведь есть нынь во Киеви
А богатырь старой Илья Муромец;
По многу заедат-то хлеба к выти он,
По многу ль выпиват питья медвянаго?
Говорит Ильюша таково слово:
– У нас как было нынь во Киеви,
У ласкова князя Владимира,
Ест хлеба по колачику крупивчату,
Запивае стаканчиком медвяныим.
– То тут у Ильюши ведь не сила есть.
Как мы есть поганы татарова
Едим хлеба к выти по печи печёнаго,
По ушату пьём водоносныих.
Воспроговорит Илья тут ведь Муромец:
– У нас было во городе во Киёви
При ласковом князи Владимири
Коровищо была обжорищо,—
Она много ела, вино пила тут,
Нынь вся она теперь перелопала.
Тут татаринам поганым не к лицу пришло,
Выскакали со шатра полотнянаго,
Кинули в Ильюшу ножищо оны тут.
Попало тут во дверь во дубовую,
Выскочила тут и со липиньямы.
Взял Ильюша старой тут ведь
Муромец Клюху свою он дорожную,
А ударил ён по татаровам,—
Тут у татаринов души нету.
Приходит старой Илья Муромец
Ко городу ко тому ко Киеву,
Ко ласкову князю Владимиру,
Ответ держал, выговаривал:
– Правда Сухмана Долмантьёвица,
Чем Сухман только хвастает.
Был-то я у Непры реки,
Видел силы поганой убитою,
Числом лежит сорок тысячей.
Меж тыма меж поганыма татарамы
Увидал дубину девяти сажон,
В толщину дубина три обоймени,
Со всих сторон дубина приущолкана,
В кровь-ту дубина приомарана.
Зговорит Владимир таково слово:
– Ах же вы князи вы бояра,
А вы сильни могучи вси богатыри!
Выводите Сухмана со погребов,
В. Сергеев. Русалка
Со тых погребов со глубокиих,
А со тых ли со темниц со тёмныих.
Тут приходили князи бояра,
Сильни могучи богатыри;
Траву-ту всю оны тут вырвали,
Землю из плиты ведь повырыли,
Железную плиту повыняли,
Выводили Сухмана сына Долмантьёвича
Со тыхо говорят ему вси князи бояра:
– Ах ты Сухман сын Долмантьёвич!
За твои услуги великии
Тебя пожалует Владимир столен-киевской
Золотою казной тебя долюби,
Городами-то да с пригородкамы,
Приселами-то да со приселкамы.
Со тех погребов в со глубокиих,
Со тых ли со темниц со тёмныих,
Говорит Сухман таково слово:
– А не честь хвала молодецкая
Брать города с пригородкамы,
Брать присела да со приселкамы,
Брать мне бессчетна золота казна,
А моя есть смерть напрасная,
От тых от ран от великиих.
Выдергал он листочки маковыи:
– Протеки от ран от великиих,
Протеки Сухман река ты кровавая.