«Была у меня одна тайна, которую я тщательно скрывал в школе. Что, заметьте, было весьма сложно – город у нас небольшой, а дружили в те времена между собой не только дети, но и взрослые, соседи по двору, коллеги на работе. Если учесть, что почти все наши матери и бабушки с Курортного переулка обслуживали санаторий Орджоникидзе, кто в качестве нянечки, а кто, как незабвенная Серафима Ивановна, и в качестве врача, то я вообще поражаюсь, как мне удавалось так долго сохранять свой секрет. Как моя мама не похвасталась никому на работе, что «наш Бобочка таки настоящий Рихтер», и в классе не узнали, что «Бобочка» ежедневно мучает ненавистный инструмент! А другим словом этот процесс назвать было и нельзя.
Уж не знаю, кто решил, что ребёнку обязательно нужно заниматься музыкой, но факт остаётся фактом: в нашей семье на пианино играли и мама, и дед, и все предки, которых я никогда в глаза не видел, но о которых постоянно слышал. Причём по словам мамы выходило, что чем более далёким был предок, тем виртуознее он обращался с клавишами. И ему, конечно, было бы очень стыдно, если бы он мог услышать, что вытворяю на почтенном инструменте я.
Инструмент и правда был почтенный. Чёрное фортепиано с пожелтевшими, цвета кофе с молоком клавишами занимало целую стену нашей небольшой «парадной» комнаты. Мне всегда казалось, что фортепиано уделяется слишком много места в доме, весьма скромном, потому что кроме комнаты, где спали мы с дедом, оставалась ещё крохотная спальня мамы и такая же крохотная кухня. Пианино было немецким, дореволюционным. О иностранном его происхождении я догадывался по непонятной надписи BECHSTEIN на крышке, а о дореволюционном – по двум бронзовым подсвечникам, которыми сейчас, конечно, никто не пользовался.
Пианино было единственным предметом мебели, который мама привезла в Сочи, когда её направили по распределению на тогда только начавший отстраиваться курорт. Могу себе сейчас представить: голые стены, матрасы на полу, вместо обеденного стола ящик из-под бутылок. И пианино с бронзовыми подсвечниками! Но надо знать мою маму! Она уже тогда, наверное, знала, что у неё родится мальчик, и его обязательно нужно будет учить музыке. Или девочка, какая разница!
Одним словом, меня учили музыке. Частным образом, потому что в музыкальную школу я отказался ходить категорически, такого позора я бы не перенёс. Старенький преподаватель три раза в неделю появлялся у нас дома, и я люто ненавидел те часы, которые проводил в его обществе. В те же дни, когда он не приходил, мне всё равно нужно было час отсиживать за инструментом, раз за разом отрабатывая какой-нибудь этюд.
В такой момент меня Лёнька и застал. В школе он по-прежнему держался отстранённо. Мы здоровались, могли переброситься парой фраз, признаюсь, я и списать у него мог, учился-то он прилично. Но в общих проказах Лёня участия не принимал, да его просто и не звали. На переменах сидел за партой и что-нибудь рисовал. А домой он ко мне иногда приходил, под благовидным предлогом – сделать вместе сложное домашнее задание или подготовиться к контрольной. Мама моя всячески наше общение приветствовала, считая, что Лёня подходящая компания, в отличие от тех оболтусов, с которыми я обычно шатался. Да и я не был против его визитов, с Лёнькой-то уроки учить или к контрольной готовиться куда сподручнее. Но при Лёньке я на пианино никогда не играл и всячески показывал своё пренебрежение к этому предмету мебели, который непонятно зачем тут стоит.
А в тот раз он меня застукал. Вошёл в комнату, когда я играл. Я захлопнул крышку, едва не прищемив пальцы, но было поздно – он всё видел. И слышал.
Я с вызовом посмотрел на него, мол, ну давай, смейся. Но он не смеялся. Стоял зачарованный и смотрел своими невозможными серыми глазами серьёзно-серьёзно.
– Привет, – буркнул я, отодвигаясь от пианино. – Чего припёрся?
Он пожал плечами:
– За-автра ди-иктант. А у те-ебя че-ередующиеся гла-асные хро-омают.
До всего ему дело есть! Ну хромают, зато не заикаются. К тому моменту я уже научился его понимать, привык к его полупению.
– Ладно, давай разберём твои гласные, – проворчал я.
– Бо-орьк, – протянул Лёня. – А мо-ожно я то-то-то-оже по-по-попробую?
Я даже не сразу сообразил, про что он. Но судя по усилившемуся заиканию, Лёнька был сильно взволнован.
– Что попробуешь?
– По-по-поиграть. По-по-покажи!
Ёлки зелёные, нашёл развлечение! Но мне жалко, что ли? Открыл крышку, придвинул второй стул.
– Ну вот, смотри. Это упражнение, песенка. К каждому слогу своя нота, я так лучше запоминаю. Играешь и подпеваешь, можно про себя. «Как под гор-кой под го-рой тор-го-вал му-жик зо-лой».
Я к тому моменту чёртову песенку полтора месяца мучил. А это недоразумение заикающееся один раз послушало, два раза посмотрело, как я играю, и вдруг выдало, без единой запинки:
«Кар-то-шка мо-я, ты под-жа-рис-тая!».
Руки он, конечно, неправильно держал, не «яблочком», а параллельно клавишам, но ни ошибся ни разу! И ещё раз сыграл, с самого начала.
– Боря, ну наконец-то! – раздался из кухни страдальческий голос мамы. – У меня уже изжога от твоей «картошки»!
Она вошла в комнату и увидела Лёньку, в третий раз играющего «картошку».
– Боже, я так и знала, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой! Лёня, ты тоже занимаешься музыкой?
Недоразумение отрицательно помотало головой.
– Нет? Но ты же сейчас играл?
– Он, он, – мрачно подтвердил я. – Я один раз ему показал, и он сыграл.
– Так у ребёнка талант! – воскликнула мама. – Тебе нужно учиться! Я обязательно скажу твоей бабушке!
И ещё что-то причитая, она убежала на кухню, где подгорала, судя по запаху, как раз картошка.
– Доигрался, Лёнька. Теперь тебя тоже заставят музыкой заниматься!
– Ты-ты-ты се-ерьёзно та-ак ду-умаешь?
У него аж глаза засияли! Вот ведь дурень! Не понимает, на какую каторгу подписывается!
– У на-ас пиа-анино не-ет!
– Боюсь, мою маму это не остановит, – вздохнул я, прекрасно зная маман и её неукротимую энергию.
И оказался прав».