Борис приехал в отделение под утро и сразу навёл шороха. С порога начал требовать, чтобы его пустили к Волку, заявил, что они ничего подписывать не будут, а если уважаемый Леонид Витальевич уже что-то подписал, то это не имеет никакой силы, потому что он в невменяемом состоянии. Это Карлинский, как врач, может подтвердить.
Словом, Борис нёс полную чушь, через слово грозил самым крутым адвокатом и невероятными связями в МВД, и на уши всех в отделении поднял. Следователь только рукой махнул и велел пропустить Карлинского к задержанному. Себе дороже спорить, вдруг у того правда связи в министерстве?
Борис влетел в камеру, сразу метнулся к Волку.
– Лёня, ты только не нервничай! – с ходу заявил он. – Всё будет хорошо! Сейчас найдём тебе самого лучшего адвоката! Я уже позвонил Мирону. Помнишь Мирона? Он самого дьявола оправдать может.
– Не-е по-омню…
Леонид Витальевич после бессонной ночи в холодной камере ничего уже не соображал. Какой Мирон?
– Как ты себя чувствуешь? Чёрт, какой-то ты бледный. Ну-ка дай руку. Пульс у тебя сколько? Нитроглицерин когда пил последний раз?
– Не-е пи-ил. Отста-ань. Ли-иза уме-ерла. Это не я, Бо-орь.
– Ёжику понятно, что не ты, – фыркнул Карлинский, деловито роясь в своём портфеле. – Как ты там оказался-то? Ладно, не отвечай. Давай-ка пей, стабилизирующее. Фу, не трогай их кружку, ты не знаешь, какие из неё туберкулёзники пили. На вот минералку.
У Борьки с собой было всё, и таблетки, и минералка. Леонид Витальевич бы не удивился, если бы тот из портфеля ещё и адвоката достал.
– Может, Михалычу позвонить? – рассуждал вслух Борис. – Помнишь Михалыча? Ну ты ещё у него пел на юбилее в бане.
– Я не-не-не…
– Да ладно, рассказывай! Пел ты как миленький, весь свой нетленный репертуар исполнил. И на бис ещё пару песен Кигеля выдал, с подражанием мимике, так что все уписались. Не помнишь? Неважно! В общем. Я позвоню Михалычу, он же большая шишка в МВД, что-нибудь придумает. А нет, так кого другого найду. Хотя, нет, лучше Мирону, он сразу тебя вытащит. Говорят, он самый серьёзный адвокат по уголовке в Москве. Ты только успокойся, Лёня. Ничего не подписывай и не рассказывай!
– Я не-не-не…
Борис взялся за телефон. Он ни на секунду не верил, что Лёнька, мог убить человека. Конечно, это недоразумение, роковое стечение обстоятельств. Ещё больше его пугало, что Волк опять начал заикаться, да ещё так сильно. Вот это могло стать действительно концом, и его карьеры, и его жизни. Слишком многое было завязано на способности Леонида Витальевича внятно произносить слова и выдавать соловьиные трели, от которых млели все существа женского пола любого возраста и в любом городе.
«В детстве я никак не мог понять, почему Лёньку не вылечат. Мне казалось таким простым и естественным – если человек болеет, его лечат, и он выздоравливает. Стоило мне чихнуть, как мама тут же притаскивала домой доктора или наоборот, тащила меня в поликлинику. А в классе у нас был один хромой пацан, он как-то неудачно из окна выпрыгнул, со второго этажа, его мать наказала, гулять не выпускала, ну вот он и решил сбежать. Сбежал! В итоге кость неправильно срослась, одна нога стала немного короче другой, и он хромал. Так он постоянно то в одном санатории лечился, то в другом, а в старших классах вообще уехал в Курган, к какому-то чудо-доктору, который умел ноги удлинять. И мы всем классом его туда собирали, и деньгами скидывались, и провожать на вокзал ходили, и потом письма ему писали.
А Лёнька существовал словно сам по себе, зацикленный на музыке, нотах и пьесах, которые он постоянно зубрил. Казалось, Серафиму Ивановну совершенно не беспокоит, что Лёня не говорит, а поёт. Да и Лёню не беспокоило, он смирился, привык, научился пропевать фразы, когда ему было надо, а в остальных случаях просто молчал. Уже позже я узнал, что Серафима Ивановна несколько раз показывала Лёню каким-то заезжим профессорам, а дома поила успокаивающими и жутко горькими травяными отварами, только ничего не помогало. Профессора советовали читать вслух и делать дыхательную гимнастику, но все их рекомендации были как мёртвому припарки. Ничего эффективнее совета раненого солдата, который научил Лёньку пропевать слова, никто не придумал. Это мне потом сам Лёнька рассказал, будучи взрослым, кажется, по пьяной лавочке. А в детстве он тщательно скрывал такие подробности, и даже никогда не говорил, с чего вдруг начал заикаться. Я вообще считал, дурень, что он таким родился.
Мы крепко сдружились классе в пятом. Моя прежняя компания начала потихоньку разваливаться: уехал в Москву вместе с родителями Колька, Игоря перевели в другую школу после того, как в нашей его пригрозили оставить на второй год, а Вано вдруг решил, что курить за гаражами ему больше не интересно, потому что он собирается в комсомол. Мы его, конечно, побили страшно, но он ещё сильнее в комсомол захотел. Словом, как-то так получилось, что ближайшим товарищем мне стал Лёнька. Он пересел ко мне за парту, как раз на место уехавшего Кольки, и у нас образовалась потрясающая смычка: я всегда любил историю, географию, литературу, а вот в точных науках не понимал ни черта, а Лёньке наоборот легко давалась математика и физика. Правда, он никогда не готовился, не делал домашние задания, но в классе мог с лёту вникнуть в тему и решить все примеры и своего, и моего варианта. К тому же он хорошо рисовал, в отличие от меня, не способного даже прямую линию провести, и здорово помогал мне с черчением в старших классах. Я же писал за двоих сочинения и контрольные по устным предметам. «На двоих вы пятёрку заслужили, – подшучивали иногда учителя. – Делите, как хотите». В целом к нам относились с симпатией: я, не скрою, всегда был парнем обаятельным, душой компании, а Лёньку жалели. Учителям он представлялся таким несчастным забитым мальчиком, почти что сиротой, вечно закопанным в нотах.
Но впечатление было обманчивым. Музыка музыкой, а пошкодить Лёнька тоже был не дурак. Очень нам с ним нравилось в кино ходить, особенно вместо уроков. В Сочи тогда работал кинотеатр «Смена», на входе в который стояла очень суровая билетёрша тётя Маруся. Не знаю, почему-то её звали именно Марусей» а не Машей или Марией. Тётя Маруся носила толстенные очки с двойными стёклами и старомодное платье с кружевным воротником и длинными рукавами, которое не меняла, кажется, даже летом. Прошмыгнуть мимо неё без билета было невозможно, а денег нам всегда не хватало. Мне выдавали карманные, но если на них взять два билета в кино, то уже не оставалось на мороженое и газировку. А кино без мороженого и газировки – не кино! И мы нашли замечательный способ заработка – толклись у «Поцелуевского» гастронома в ожидании, что «выкинут» какой-нибудь дефицит, масло, колбасу или сахар. И когда дефицит «выкидывали», мы договаривались с какой-нибудь бабулечкой в очереди, что купим лишнюю палку колбасы или пачку масла (дефицит выдавали нормировано, например, не больше килограмма в одни руки), а потом бабулечка у нас товар заберёт. За труды мы получали рубль сверху, и тогда уж пировали! Как нас не поймали, сам удивляюсь, ведь спекулянтство чистой воды. Но в Сочи всегда проще смотрели на коммунистические законы, а уж на детей и подавно никто внимания не обращал.
А потом мы нашли способ бесплатно разживаться газировкой – случайно проходя мимо, увидели, как дядька-рабочий меняет замок на дверце аппарата. Через эту дверцу аппарат заправляли сиропом и вынимали выручку. Дядька ушёл, врезав новый замок, а на дверце осталась небольшая дырка от старого.
– Во-от та-ак че-ерез не-её кто-ни-ибудь ма-агнитом де-еньги выта-ащит, – заметил Лёнька.
Я задумчиво на него посмотрел. Мысль самим заняться грабежом автомата нам как-то не пришла. Зато появилась идея получше.
– Погоди-ка! У тебя фонарик с собой?
У Лёньки был шикарный карманный фонарик, подарок отца, который он повсюду таскал.
– С со-обой.
Я взял у него фонарик, порылся в портфеле, достал карандаш, и, подсвечивая в дырку фонариком, стал шерудить карандашом в недрах аппарата. Наконец мне удалось нащупать небольшой рычажок, который поддался.
– Подставляй стакан!
Лёнька не сразу сообразил, в чём дело, но стакан подставил. В него полился ярко-красный, малиновый сироп.
– Ра-аботает!
– Теперь убирай стакан, а то вода польётся.
Лёнька убрал стакан, я ещё раз нажал на рычажок.
– Теперь подставляй!
Так мы нацедили целый стакан чистого сиропа, приторно-сладкого, но тогда нам казавшегося невероятно вкусным.
Изобретённым способом мы потом очень долго пользовались, пока автомат не заменили.
Часто всего мы сбегали на море. Купаться начинали с апреля, и если простужались, то всячески отрицали дома причастность к ранним купаниям. Зато уже в июне считалось особым шиком в компании приезжих с пренебрежением сказать: «Море? Ой, да надоело это море!». Как мы только ни старались разнообразить пляжный отдых, какие только игры ни изобретали! Прыгали с бун: с разбега, «солдатиком» или «бомбочкой», поднимая столпы брызг. Буны зарастали склизким мхом, так что даже ходить по ним с непривычки было сложно, не то, что бегать, но мы как-то умудрялись. Плавали наперегонки, кувыркались в воде, ходили по дну на руках, болтая ногами в воздухе. Ныряли за рапанами и мидиями, а потом жарили их на костре и, казалось, не существовало на свете ничего вкуснее. Лёнька однажды здорово рассёк ногу острой ракушкой, но бабушке его мы ничего не сказали, иначе она бы сразу поняла, чем мы занимаемся вместо школы. Лёнька сам обрабатывал рану спиртом из запасов Серафимы Ивановны и старался при ней не хромать. В общем, он превращался в нормального, своего парня. Только что заикался.
Курили, конечно. Тогда, после войны, почти все мальчишки курили. Собирали бычки, раздербанивали их, вытряхивали остатки табака, сушили, заворачивали в папиросную бумагу и курили. На углу улицы Горького был удивительный табачный магазинчик, стены и мебель которого неизвестный мастер расписал под хохлому. Нам, мальчишкам, сигареты не продавали, да у нас и денег на них лишних не водилось, но, если долго вертеться у входа, можно дождаться какого-нибудь сердобольного дядечку, который откликнется на слезливую просьбу «угостить папироской». С другой стороны, можно было от такого же дядечки и по шее получить, это уж как повезёт.
А в аптеке напротив продавались мятные таблетки. От кашля, кажется. Стоили какие-то копейки, и мы их скупали и жрали как конфеты. В аптеке стояли огромные чёрные диваны, обитые кожей, и Лёнька, от которого всё равно толку не было в общении с продавцами, всегда садился на один из диванов, как король, и ждал, пока я отстою очередь и куплю мятные таблетки. Зато именно он добывал алкоголь. Говорю же, странное мы были поколение. Вроде ещё пацаны пацанами, самолётики мастерили и крышки от лимонадных бутылок на рельсы перед проходящим поездом подкладывали, чтобы раскатал их в монетки для коллекции. И одновременно с этим интересны нам были взрослые удовольствия.
Вино в Сочи делали чуть ли не в каждом доме, у всех во дворах виноградники. И налить ребёнку стакан вина считалось абсолютно нормальным. Но вино, к тому же отмеренное родителями, нас скоро перестало удовлетворять.
Серафима Ивановна к алкоголю относилась сдержанно. Сама она могла выпить рюмку только в компании, по большим праздникам или по случаю гостей. Но спирт в кухонном шкафчике у неё не переводился, его бабушка Сима считала лучшим лекарством от половины существующих болезней. И Лёнька время от времени отливал из поллитровой бутылочки. Мы разводили спирт водой и, как взрослые, пили, закусывая чёрным хлебом из булочной и уворованным с чьего-нибудь огорода помидором или огурцом. Потом нужно было обязательно добыть мятных таблеток и успеть незаметно почистить зубы, чтобы родители не почувствовали запах. Я пару раз так попадался, и мать нещадно охаживала меня ремнём. А Лёньке всегда везло. Возможно потому, что все наши попойки мы всегда подгадывали под дежурство бабушки Симы, а с дежурства она приходила еле живая, не обращая ни на кого внимания ложилась спать, и раньше следующего утра к ней подходить не стоило.
Выпив, Лёнька расслаблялся, даже заикаться начинал как будто меньше. Становился весёлым, раскрепощённым, улыбчивым. Таким, каким, наверное, мог бы быть, не пролети тогда над ним тот чёртов «юнкерс». И таким, каким он стал потом, каким узнала публика певца Леонида Волка.
Но особенно алкоголем мы не увлекались, покушения на запасы бабушки Симы осуществлялись исключительно по поводам, как радостным, так и печальным. Хорошо помню, как мы надрались, когда вся эта история с Катькой приключилась.
О Катьке я слышал от него чаще, чем хотелось бы. Судя по его рассказам, других детей в музыкальной школе словно не существовало, зато Катька была первой во всём: и в сольфеджио – «Бо-оря, у неё идеа-альный слух», как будто у него самого не идеальный, тоже мне, повод для восхищения, и в хоре она лучше всех пела – «Го-олосок сло-овно коло-окольчик», хотя запевалой поставили Лёню, а не «колокольчик». И даже инструментом неведомая мне Катька владела в совершенстве. К счастью, играла Катя на скрипке, а то мой друг бы ещё решил, что и пианист он средненький, по сравнению с великой Катериной, светочем сочинской музыкалки.
Через некоторое время мне так надоели его рассказы, что я решил взглянуть на предмет воздыханий Лёни своими глазами. Пришёл во двор музыкальной школы к часу, когда заканчивались занятия, сел на лавочку, достал перочинный ножик, стругаю палочку, вроде как делом человек занят, а сам жду. От Лёни я уже знал, что он регулярно провожает Катю до дома, таская за неё футляр со скрипкой. И вот они появились, и я чуть ножик не выронил. Светоч, блин! Прекрасная муза моего вдохновлённого пианиста! Она была раза в три шире Лёньки и выше на полголовы. Косая сажень в плечах, из тех самых, которые в горящую избу войдут. Это не Лёнька её скрипку должен был носить, это она могла с лёгкостью допинать Лёнькино пианино до школы и обратно. Но хуже всего было другое: она ни малейшего внимания не обращала на тщедушного кавалера, семенившего за ней по пятам со скрипкой. Не стесняясь его присутствия, она оживлённо болтала с Арменом, парнем из шестнадцатого дома, я его знал, пересекались иногда. И если я хоть что-нибудь понимал в девчонках, интерес к Армену у неё был вполне определённый.
С лавочки я тогда быстренько снялся, пока меня не заметили, и Лёньке ничего говорить не стал. Он снова и снова рассказывал, как Катя гениально сыграла очередной этюд, а я каждый раз мрачнел и старался перевести разговор на другую тему. Например, пытался объяснить, что вокруг полно симпатичных девчонок, вот Маринка недавно на нашу улицу переехала, рыженькая красавица. Или Дашка из пятого дома. Да полно же вариантов! А отдыхающих каждое лето сколько приезжает! И к местным парням они более чем лояльны. Но Лёньку не интересовали девчонки «вообще», он их чурался, как чурался посторонних людей, не осведомлённых об особенностях его речи. Ему почему-то нужна была эта толстозадая дура.
И когда всё наконец разрешилось, Лёнька пришёл ко мне совершенно убитый. Морально, хотя из разбитого носа у него капала кровь, а на руках были сбиты костяшки. Первым делом я начал интересоваться, кому идти чистить морду. Драться мой друг умел, а руки пианиста оружие страшное, скажу я вам. Но его требовалось довести до кондиции, чтобы он начал их распускать, чаще всего Лёня избегал конфликта. Судя же по разбитому носу, в тот раз столкновения избежать не удалось, и явно требовался реванш. Но Лёня покачал головой и, гундося, заикаясь на каждом слове, сообщил:
– Она не хо-хохо-очет со мно-ой встре-ечаться.
Я не знал, смеяться мне или плакать. У меня к тому времени уже куча девок была, я активно набирался мужского опыта, особенно летом, за счёт отдыхающих. Причём, как правило, девушки оказывались старше меня, но никому сей факт не мешал. А Лёнька, стало быть, наконец-то решил перейти от созерцания прекрасной Кэт к конфетно-букетному периоду. И получил от ворот поворот.
Но смеяться мне быстро перехотелось, слишком уж несчастный был вид у моего друга. К тому же он заявил, что бросит музыкалку.
– А смы-ысл, Бо-орь?
Да действительно, какой уж тут смысл, если учесть, что он заканчивал седьмой, последний класс музыкальной школы, и все преподаватели в один голос твердили, что ему нужно учиться дальше.
– Я-а и-игра-аю лу-учше все-ех, я за-апевала, а ей ну-ужен этот ба-а-арабанщик!
Вот тут я понял, что надо действовать решительно.
– У тебя бабушка сегодня дома?
– На-а де-ежурстве.
– Отлично! Тогда дуй домой за спиртом. Встречаемся на нашем старом месте.
Старым местом называлась бамбуковая роща вверх по горе от школы. Бамбуковые заросли образовывали нечто вроде укрытия. Случайно обнаружив рощу, в детстве мы часто в ней играли в войну, а став постарше использовали для запрещённых удовольствий. В тот день напились мы с горя отменно, причём Лёньку сначала не брало, он снова и снова рассказывал мне о коварстве возлюбленной, а потом разом опьянел, да так, что пришлось волочь его на море, хотя уже был октябрь, и макать в воду, чтобы хоть как-то привести в чувство.
Как порой в жизни всё меняется. Тогда я, «умудрённый опытом», хоть и жалел менее удачливого друга, но и чувствовал некоторое превосходство. А потом худощавый и замкнутый Лёнька превратился в красавца Волка, и теперь женщины чуть не сами прыгали к нему в койку. А мне, толстяку Карлинскому, вечно доставались… Эх, ладно, не будем о грустном».