Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2. На юг, на юг! (Б. М. Носик, 2012)

Лес Фонтенбло

Сказочный Фонтенбло Лесные грабители и храбрый Ленин • Тургенев на охоте • Князь Трубецкой • Посол Орлов • Троцкистский скандал

В недавние годы в списке наиболее посещаемых туристами диковин Франции на первое место (13 миллионов посетителей в год) выходит, обогнав даже неизбежный для всякого любящего родителя Диснейленд, лес Фонтенбло.

Если русскому горожанину странно ныне читать у Ключевского, что лес казался когда-то его предку врагом, то что уж тогда говорить о нынешнем французе. Кстати сказать, те русские туристы, кому довелось пересечь Францию в автомобиле или на скоростном поезде (TGV) с севера на юг (вот, кстати, еще одна волшебная вылазка – от Парижа до Марселя и обратно за один день!), меняют о стране свое представление. Эта страна древней европейской цивилизации предстает вовсе не такой плотно населенной, как какие-нибудь Голландия, Бельгия или Германия: за окном поезда совсем мало городов – бегут поля, леса, холмы, виноградники, замки, фермы, и снова леса, и снова поля… Ну а если у вас есть возможность отклониться от большой дороги, то и вовсе попадаешь в буколическую сельскую Францию, которой, раз уж к слову пришлось, лично я отдаю предпочтение перед самыми прекрасными здешними городами. К примеру, тот скромный хутор на границе Бургундии и Шампани, где я провожу большую часть года, окружен большими лесами, и если в них не заблудишься всерьез, как доводилось мне заблудиться даже в подмосковных лесах, где-нибудь между Зосимовой Пустынью и Нахабином, то ведь и людей не встретишь за всю прогулку. Скажем, от нашего хутора до маленького русского монастыря в городке Бюси-ан-От – двадцать восемь километров, и все – лесом…

Парижанам с лесом повезло. Вокруг столицы, куда ни кинь – все леса, так что множество ассоциаций и клубов, объединяющих любителей лесных прогулок, организуют каждый уикенд пешие походы, назначая пунктом сбора городскую площадь или паперть собора Нотр-Дам. И одним из главных подарков Неба парижанину является, на мой взгляд, существование всему миру известного, воистину сказочного леса Фонтенбло – всего лишь в пятидесяти километрах к югу от Парижа. Дело не только в том, что этот старинный лес раскинулся на площади в 20 000 гектаров. Дело в том, что лес этот обладает совершенно уникальным рельефом, невиданным сочетанием деревьев, скалистых гряд, песка. А также в том, что в лесу этом сохраняются такие виды растений и насекомых, которые в других районах Западной Европы давным-давно исчезли, – в общем, нечто вроде «Джурасик парка» – Парка юрского периода. Достаточно сказать, что в лесу Фонтенбло можно найти 5600 видов растений, 1300 видов цветов, 6600 видов животных. А не так давно молодой ученый Жан-Мари Люс обнаружил тут редчайшие виды жесткокрылых насекомых, живущих высоко над землей в очень старых и мертвых изнутри деревьях, которыми они только и могут питаться…

Ученые всех стран давно уже изучают это чудо, которое называется лесом Фонтенбло, и нашли в нем следы совершенно невообразимой древности. Начать с того, что 35 миллионов лет тому назад море затопило эти места, а когда оно отступило, в лесу осталось метров на пятьдесят в глубину морских отложений – остался слой тончайшего, самого чистого в мире песка, с помощью которого венецианские стеклодувы выдували свои удивительные изделия. Из него и сейчас что-то химичат, из этого песка, а парижские киношники снимают тут экзотические африканские эпизоды. Из слипшегося песка возникли всякие причудливые скальные формы, которыми и ныне удивляет этот лес. Позднее весь район испытал страшное давление Центрального горного массива – тогда и появились в лесу эти огромные каменные волны и гряды. В общем, ныне этот лес среди парижской равнины – настоящая услада для альпинистов, которые проводят там свои тренировки.

История леса окутана легендами и мифами. Однако и точные сведения, сообщаемые об этих местах историками и археологами, звучат тоже вполне мифически и легендарно. Скажем, то, что люди стали селиться на опушке этого леса 40 000 лет тому назад. Здесь во множестве находят каменные орудия охоты и сваленные в кучу кости животных, убитых и съеденных отважными предками довольно робких, но доныне не утративших недюжинного аппетита французов, например кости гигантского оленя, носорога, медведя и даже слона. Конечно, углубляться в чащу леса люди тогда еще не решались. Это уже в эпоху неолита люди стали строить тут жилища, обрабатывать землю. Ученые утверждают, что иные нынешние лесные деревушки вроде Бютье возникли именно в ту пору. Люди выискивали самые плодородные участки в лесу, селились по берегам рек и ручьев. В галльскую эпоху кельтские и лигурийские племена основали нынешние поселения, вроде Авона или Ларшана. На вершине Ла-Солль нашли остатки тогдашних домов, которые строили на скалах, по-кельтски они назывались «менпеху». В далекие времена начались обмены между этими селениями, были протоптаны между ними первые тропы. Ну а цивилизованные римляне построили здесь настоящие дороги. Одна из них вела по берегу Сены из Лютеции в Бургундию, ее и нынче называют «старой бургундской дорогой», а по следу ее идет департаментская дорога – D 138. Вторая дорога шла по западной окраине леса, от современного Мелэна к Орлеану, ее и сейчас еще можно увидеть близ нынешней департаментской дороги 301, а ведь веков-то с тех пор прошло немало, веков двадцать…

Позднее в лесу появились владения богатых сеньоров, а с XII века – и королевская резиденция. Именно в ту пору лес Фонтенбло привлек внимание королей как идеальное охотничье угодье. Даже король Людовик Святой завел здесь псовую охоту и, несмотря на всю свою святость, бил зверье без зазрения совести. А зверья, надо сказать, было здесь в ту пору в избытке.

Франциск I изрядно расширил здешние охотничьи угодья, и французские короли владели ими до самого XVII века. Куски леса принято было давать в наследство вдовствующим королевам (так было по смерти Людовика X, в 1306 году, или по смерти Карла VII). Если наткнетесь в лесу на участок, по сю пору именуемый «Распродажа королевы», сразу поймете, откуда это старое название, однако не лезьте в карман за кредитной карточкой: тут ничего не продается, все в ведении Национального департамента лесов. Подобная администрация по охране леса существовала здесь еще в XVI веке и осталась неизменной даже после разрушительной революции. Король Генрих IV проложил в лесу Круговую дорогу, чтобы придворные в каретах могли сопровождать участников псовой охоты. Что еще важнее в деятельности королей – они довольно рано поняли необходимость лесоохраны. Первый запрет на всякое бесчинство в лесу был обнародован еще Людовиком XIV. Король любил здесь охотиться и, к счастью для потомков, очень любил старые деревья. Если будете проходить мимо участков Ле-Ба-Брео, Ле-Вант-де-ла-Рен, Ла-Бют-оз-Эр, Ле-Гро-Футо и увидите там старые деревья, каких мало в мире, непременно помяните «короля-солнце» добрым словом.

До самого начала XX века парижские улицы мостили песчаником, добытым в лесу Фонтенбло. Потом в лесу была запрещена всякая добыча: ученые провели инвентаризацию и дотошно посчитали, что в лесу осталось: полторы тысячи видов цветов и деревьев, 2700 видов грибов, 57 видов млекопитающих (олени, козы, кабаны, дикие коты, белки, зайчики…), 260 видов птиц, 5700 видов насекомых, 750 видов бабочек…

Наряду с королями в сбережении этого старого леса большую роль сыграла, как ни странно, художественная богема – французские художники и писатели. Случилось это уже в XIX веке. Любители искусства слыхали, конечно, о барбизонской школе французской живописи. Барбизон – это деревушка в лесу Фонтенбло. Примерно с 1825 года и на протяжении почти полувека она была географическим и духовным центром новой художественной школы, для которой главным предметом живописи, главным сюжетом творчества, главной темой для размышлений был изменчивый лик природы. Влияние этой школы на импрессионизм и вообще на развитие французской и мировой живописи лежит за рамками нашего краткого очерка, а вот сам лес Фонтенбло, лесоохрана…

ДОРОГА ИЗ ШАЙИ В ЛЕСУ ФОНТЕНБЛО.

Клод Моне, 1865

Еще в 1863 году художники добились создания в лесу заповедной зоны под названием Художественный Класс на площади в 1500 гектаров, и многие здесь считают, что это и была первая заповедная лесная зона в мире. Ну как не восхититься французскими живописцами!

При короле Луи-Филиппе в лесу были проложены новые дороги, и каждая лесная зона (их насчитывалось 800) получила свое наименование. Представить себе, как изнемогали чиновники, придумывая новые, не существовавшие раньше названия, сможет разве тот россиянин, что бывал после войны в Крыму или в Калининградской области, где каждое новое название выдает скудость и муки чиновничьего подневольного творчества (Береговое, еще Береговое, Майское, еще Майское, Тополевое, еще…). Позднее заповедные зоны в лесу Фонтенбло были названы «биологическими зонами», и ныне площадь их составляет 640 гектаров. Всякое вмешательство лесников, а также проезд в этих зонах запрещены, это подлинные научные лаборатории, и, как было замечено, существование заповедных зон улучшает санитарное состояние и здоровье всего леса. Впрочем, борьба воинственных защитников природы с нынешней лесной администрацией – это особая история, полная драматических эпизодов. А нам пришло время углубиться в гущу леса…

По лесу Фонтенбло мне доводилось гулять и одному, и с дочкой, и в компании молодых французов. А однажды, добираясь автостопом в Лимож и выйдя из повернувшей на Санс машины на развилке дорог у Обелиска, я увидел, что время для поисков новых благодетелей уже позднее, и решил заночевать в лесу в своем спальном мешке, без которого я не путешествовал. Спать в лесу во Франции не страшно – туда и днем-то редко кто забредает, а уж ночью и вовсе тебе гарантировано полное спокойствие. К середине прошлого века уже не осталось в лесу Фонтенбло ни волков, ни рысей, и даже оленей тут меньше, чем в среднем по Франции. Встречаются еще барсуки и косули, но редко, главный бич для здешнего зверья, конечно, собаки, которых ни один хороший хозяин не оставляет дома, отправляясь на прогулку. В 1970 году исчезли здесь и последние во Франции охраняемые (но плохо охраняемые) выдры. В общем, визиты законных хозяев леса мне ночью не грозили, и я спал в лесу спокойно. Впрочем, чуть позже я прочел в газетах, что в лесу Фонтенбло полицией был найден склад оружия, зарытый левыми террористами из французской «Аксьон директ», вот тут-то мне, признаюсь, стало не по себе при воспоминании о мирном моем ночлеге…

Гуляя с дочкой в лесу, мы иногда забредали к бывшему монастырю августинцев, к руинам скита отшельника Франшара, а также к часовне XIII века, окутанной легендами о чудотворном палестинском роге короля Людовика IX. Этот рог помог королю позвать на помощь друзей и разогнать напавших на него разбойников. На месте своего спасения король приказал построить часовню во имя святого Винсента, которая позднее сделалась местом паломничества. Любопытно, что, оказавшись в подобной монаршей ситуации, в более, впрочем, скромном и менее безлюдном, чем Фонтенбло, Сокольническом парке, вождь революции Ленин, ныне забальзамированный, приказал своей могучей охране разоружиться и вообще все, что есть, добровольно отдать остановившим его машину двум хилым разбойникам. Позднее он объяснил на партийном съезде, что именно так поступает настоящий большевик, знающий, что он должен сберечь свою ценную для революции жизнь.

Чтобы увидеть все достопримечательности этого огромного леса, мало будет, конечно, и дня, и недели. Здесь есть живописные скалы и пропасти, болота и долины, горные массивы и знаменитые старинные деревья-памятники, а также бельведеры и эспланады, откуда открываются великолепные лесные панорамы.

Замечательный, к примеру, вид на местность (вплоть до лесов Шампани на юго-востоке и до Эйфелевой башни на северо-западе) открывается с башни Денекура. Ветеран Наполеоновских войн месье Сильвен Денекур обошел в мирное время все дорожки огромного леса и способствовал составлению планов. В оборудовании же смотровой башни принял участие и некий господин Кухарский.

Долина, которая тянется к югу от башни Денекура, называется долиной Трубецкого. Князь Николай Трубецкой прожил в этих местах чуть не всю третью четверть XIX века. Это был щедрый человек и на все жертвовал деньги, в том числе и на устройство дорожек в этой части леса. Лес Фонтенбло он очень любил, часто в нем гулял и даже охотился вместе с Иваном Сергеевичем Тургеневым. Тургенев гостил в здешнем замке князя, в замке Бельфонтен, что расположен на дороге к деревушке Самуа-сюр-Сен (Samoissur-Seine). В этом замке (который и нынче цел) Тургенев писал роман «Накануне», начатый им в июне 1859 года в Виши. Познакомились они с князем в 1856 году. Князь Трубецкой и княгиня показались Тургеневу весьма симпатичными, хотя и несколько странноватыми, эксцентричными. Особенно, кажется, смущало Тургенева увлечение русского князя католицизмом. Когда князь Трубецкой умер (это случилось в 1874 году), Тургенев написал:

«Ну вот и бедный князь Трубецкой отправился поглядеть, правду ли ему рассказывали отцы иезуиты».

Отпевали князя Трубецкого тут же, на краю леса Фонтенбло, в деревушке Самуа-сюр-Сен (севернее города и замка Фонтенбло), в католической церкви, на которую князь жертвовал при жизни так щедро. Местные крестьяне его оплакивали – вспоминали, как в 1871 году, когда пруссаки пришли в эти места, князь помогал здешнему населению.

Замок перешел к зятю князя Трубецкого, женатому на его дочери Екатерине, – князю Николаю Алексеевичу Орлову, который был в ту пору русским послом во Франции. Когда же скончался и князь Орлов, замок Бельфонтен и деревня стали свидетелями небывалого еще в этих местах похоронного обряда. Отпевал князя в замке русский архимандрит, пел хор парижского кафедрального собора, что на рю Дарю, а правительство Франции прислало в деревушку на похороны две пехотные роты, два кавалерийских эскадрона и две артбатареи со знаменами и взводом трубачей, чтоб отдать последний долг русскому послу, который был генерал-майором, адъютантом государя при осаде Силистрии, где был тяжело ранен, а позднее русским посланником в Бельгии, Австро-Венгрии, в Германской империи и во Франции. Русские историки помнят, что эта представленная князем Н.А. Орловым императору Александру II записка о необходимости «уничтожения телесных наказаний в Российской империи и в Царстве Польском» легла в основу императорского указа от 17 апреля 1863 года об отмене телесных наказаний в России…

Сегодня и князь Трубецкой, и его зять князь Орлов покоятся здесь, на краю леса Фонтенбло, на сельском кладбище тихой Самуа-сюр-Сен, мимо которой плывут по Сене туристские суда… Впрочем, редко кто из забредающих сюда паломников знает про русские надгробья, хотя немало чужеземных туристов посещают это кладбище. Приходят сюда обычно на могилу татариста Джанго Рейнхардта, которому посвящен здешний ежегодный фестиваль джаза.

В церкви, где отпевали и Н. Трубецкого, и его зятя Н. Орлова, сохранились красивая статуя Богородицы и крест XIV века. Вся эта старинная часть селения Самуа называется Верхний Самуа, и отсюда до города Фонтенбло каких-нибудь восемь километров.

Неподалеку от замка Бельфонтен, в замке XVIII века, носящем название Би, как раз в тот год, когда Тургенев приезжал к Трубецким писать свой роман, поселилась художница Роза Бонёр. В отличие от художников-барбизонцев, она не писала ни пейзажей, ни портретов. Она была анималисткой, и позировать ей должны были звери, так что у себя в замковом парке она устроила целый зоопарк, в котором была даже клетка со львами.

Впрочем, живали в этих местах и существа более свирепые, чем укрощенные питомцы художницы-анималистки. В ноябре 1933 года на окраине знаменитого Барбизона, у самого края леса, на вилле Кёр-Моник поселился высланный из России его кровожадным врагом Сталиным столь же кровожадный большевик Лев Бронштейн по кличке Троцкий, один из творцов октябрьского путча и один из самых безжалостных большевистских лидеров (о чем, впрочем, не любят вспоминать нынешние французские троцкисты, престиж которых, похоже, вновь возрос). После большевистского путча Троцкий был в России военным наркомом, создателем Красной армии и теоретиком перманентной революции (то есть постоянного и всемирного людского страдания, без конца и края).

ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР ПАПАШИ ГАННА

Фото Б. Гесселя

Понятно, что, поселив Троцкого в Барбизоне, французские власти поставили у его виллы охранников с собаками, потому что убить Троцкого (заслужив тем самым щедрую награду Сталина) желающих было предостаточно, да и сам смутьян Троцкий представлял для окружающей среды немалую опасность. Но в первые месяцы курортной ссылки все шло как будто мирно. Приезжали к Троцкому всякие леваки-карьеристы вроде Мальро, чтобы потолковать о прелестях революции, наезжали беспринципные корреспонденты вроде Жоржа Сименона, но, когда в феврале 1934 года в Париже началась заваруха, пошли забастовки и коммунисты стали драться с полицией, неуемный Троцкий не выдержал и напечатал (в унисон с тогдашними призывами московского подрывного Коминтерна) один из своих манифестов, до которых он был такой охотник. Это было пылкое воззвание, призывающее французских трудящихся превзойти ту кровавую заваруху, что устроили Троцкий с Лениным в России в октябре 1917 года. На тот же предмет обратился Троцкий и к пролетариям всех стран. Заваруха во Франции в те дни была страшная, и тихая деревушка художников у леса Фонтенбло рисковала стать мозговым центром мировых кровопролитий, наподобие Москвы или Питера. На Троцкого обрушилась, конечно, не только правая французская пресса, но и подневольная «революционная» газета «Юманите», которой московские хозяева приказали выступить против «врага народа». Вот тогда-то французская полиция и поняла, что промедление, как выражался тов. Ленин, «смерти подобно», потому что толпа демонстрантов уже брала приступом виллу Кёр-Моник. Полицейские приказали Троцкому бежать в Париж, а потом еще дальше – на юг Франции. Убегая, он в целях предосторожности даже сбрил свою знаменитую бороденку. Ну а с его исчезновением в деревушке Барбизон снова стало тихо. Я был там недавно – рай земной, да и только. И чудный лес по-прежнему стоит за околицей. Лес вокруг деревни, лес на старых картинах – знаменитый лес Фонтенбло…

Впрочем, селения, прилепившиеся к оконечности леса Фонтенбло (и с запада, и с севера, и с востока, и с юга), заслуживают особого рассказа, так что начать его можно и со знаменитого Барбизона, который, конечно, не «барбизонским бегством» Троцкого славен, а, как уже было мной упомянуто, – прославленной на весь мир барбизонскою школой живописи…

Барбизон – Бьер – Куранс – Мийи-ла-Форе

Знаменитый хутор на окраине леса Жан-Франсуа Милле • Постоялый двор папаши Ганна • Деревушка Барбизон • Куранс • Мийи-ла-Форе

У деревень, как и у людей, своя судьба, а против судьбы, как известно, не попрешь. Так вот прелестной деревушке Барбизон (точнее, это был небольшой хутор лесорубов, приписанный к коммуне, или, если угодно, к сельсовету Шайи) повезло на художников. Ни в одной деревне Франции не собиралось в XIX веке столько художников, сколько их осело между 1830 и 1860 годом в Барбизоне. По поводу точной даты того, когда началось это нашествие, специалисты расходятся, но не слишком. Иные говорят, что уже в 1822 году художники присмотрели этот хуторок у западной оконечности леса Фонтенбло, близ ущелья Апремон, близ огромных дубов и стройных сосен. Среди первых поселенцев дружно называют «неоклассика» Клода Алиньи. Он ночевал у местного кабатчика папаши Ганна, у него и столовался. Вскоре к нему присоединился Браскасса, а в 1832 году здесь поселился славный живописец Камиль Коро. Потом объявились Диаз де ла Пенья, Шарль Жак и другие художники. У папаши Ганна теперь был уже настоящий постоялый двор. Летом 1849 года, спасаясь от эпидемии холеры, из Парижа бежал с семьей 34-летний художник Жан-Франсуа Милле. Он уже овдовел к тому времени, женился снова (хотя еще и не расписался пока со своей Катрин), имел детей, так что в Барбизоне, куда он приехал по совету друзей-художников Шарля и Диаза, ему пришлось снять дом у месье Альфреда Сансье, с которым по причине безденежья он часто расплачивался картинами (кто ж знал в ту пору, что они станут когда-нибудь так дороги!). Дом пришлось снять в деревне и его другу, художнику Теодору Руссо. К тому времени обосновались в Барбизоне французские художники Добиньи Домье и Дюпре, а также немцы, бельгийцы, американцы, румыны (в общей сложности больше полусотни живописцев). Наезжали сюда Сислей, Сёра, Мане и Моне, так что образовалось довольно представительное сообщество художников, многие из которых стали позднее весьма знамениты. Мало-помалу заговорили в мире искусства о «барбизонцах» и барбизонской школе живописи, хотя иные искусствоведы и сейчас оспаривают это широко распространенное определение, справедливо указывая, что у барбизонцев не было признанного мэтра, что они были очень разные художники, что они не выпустили манифеста и даже не объявляли никому войны (что так характерно для рождения всякой «школы»). Тем не менее и эти знатоки искусства вынуждены признать, что у барбизонцев было немало общего, что, пожалуй, они заняли место где-то между романтиками и импрессионистами, и притом немалое влияние оказали на последних. Барбизонских художников объединяла любовь к лесу Фонтенбло, к деревьям, к природе вообще. Природа была у этих художников не фоном для изображаемых ими сюжетов и героев: она сама стала у них и сюжетом, и героиней, хотя следует признать, что кое-что общее с романтиками у них все-таки можно найти. Облака, которые писали барбизонцы, не были для них лишь отражением смятенной души, а были самые настоящие облака, которые так подолгу стоят здесь в голубоватом небе над лесом. И лес у них был настоящий, и подлесок. И любовь к природе у них была подлинная. Она чувствуется и в полотнах барбизонцев, и в их записках, и в их письмах. Отвечая однажды на упрек, что он не видит очарования и прелестей сельской жизни, Жан-Франсуа Милле с жаром писал в своем письме: «Я нахожу в ней гораздо более, чем простое очарованье: бесконечную роскошь и великолепие… я вижу сиянье одуванчиков и разлитый повсюду солнечный свет, уходящий далеко за пределы горизонта, вижу его сияние и славу среди облаков, на дымящейся равнине, вижу лошадей, поднимающих пашню… человека, идущего за плугом и остановившегося, чтобы перевести дух. Вижу великолепие драмы, разворачивающейся перед моим взглядом».

Теофиль Готье считал, что именно Милле умел поднять до высот прекрасного самую грубую натуру, что труженики на его картинах таят в себе особую красоту и силу. Милле был одним из немногих, кто в ту эпоху изображал на своих картинах пахарей, сноповязальщиц, лесорубов. Его «пейзане» не были ни опереточными, ни праздничными, они были усталыми и печальными. Одни критики бранили его за это, другие (социалисты и прочие леваки) – прославляли, видя в этой печали предвестие крестьянского возмущения и жестокого, кровавого насилия Парижской коммуны. Понятно, что советская художественная критика не прошла мимо этих печальных полотен Милле, объявив, что бедный, многодетный барбизонец Милле «выступал как обличитель существующего строя», но попрекнув его все же при этом недостаточной политической зрелостью: «Не видя путей изменения жизни, Милле идеализировал патриархальные устои крестьянского быта». И верно ведь, «не видел» бедняга Милле, который умер в 1875 году, когда Ленин был «маленький, с кудрявой головой» и еще не мог указать миру путей к кровопролитию. Оттого, наверно, по вечерам мирный Милле собирал вокруг стола своих девятерых детей и читал им не Маркса, а Библию. Слава пришла к нему лишь незадолго до смерти, но умер он в долгах, и благородный Коро послал его вдове десять тысяч, чтобы она могла кое-как перебиться. Ателье-амбар Милле уже был к тому времени продан. Впрочем, после смерти снисходительного домохозяина Сансье, собравшего за долги целую галерею полотен Милле (однако все же никогда не выгонявшего злостного неплательщика из дому), дочь художника Маргарита получила за оставшиеся полотна огромную по тем временам сумму – 120 000 франков (не обошлось, конечно, без споров и тяжбы с наследниками Сансье, которым досталась львиная доля этой суммы).

Художественная слава Барбизона и сама живописная, пестрая толпа художников стали завлекать в деревню «мастеров художественного слова». В 1865 году братья Гонкуры поселились на постоялом дворе папаши Ганна, чтобы поближе наблюдать «героев» романа «Манетт Саломон», над которым они тогда работали. К тому времени у папаши Ганна уже были в деревне сильные конкуренты. Зять его держал «Виллу художников», а множество приезжих селились теперь в гостинице, которую открыл местный лесоторговец Эмманюэль Сирон (гостиница эта многократно меняла название, что не помешало ее процветанию). Обитатели гостиницы ухитрялись превращать лесную жизнь в праздник, ходили в гости друг к другу, устраивали шествия с оркестром. Одно время в этой гостинице жил автор знаменитого «Острова сокровищ» английский писатель Роберт Льюис Стивенсон. Он переживал в ту пору своей жизни бурный роман с американской художницей леди Фанни Осборн, жившей неподалеку отсюда, в гостинице на берегу Луэна. То ли под влиянием благоприятствовавшего творчеству здешнего климата, то ли вследствие общения со знаменитым прозаиком леди Осборн и сама начала в это время сочинять изящную прозу. Что же до Стивенсона, то его наблюдения над соседями по гостинице привели его к мысли, что если среди французов редко попадаются джентльмены, то уж его англосаксонские соотечественники и вовсе проявляют странную склонность к жульничеству: слишком многие из постояльцев гостиницы, воспользовавшись замешательством хозяина, «забывали» уплатить за постой…

Впрочем, все это дела давно минувших дней, и ныне прелестная лесная деревушка Барбизон нежится в лучах былой славы, что позволяет хозяевам ее «постоялых дворов» и ресторанов порой вздувать цены не по-деревенски. Впрочем, цены эти не могут отпугнуть американских и даже европейских поклонников живописи, которые приезжают сюда во множестве. Им удается погрузиться здесь в творческую атмосферу Барбизона, посетив один или даже несколько здешних художественных музеев, разместившихся в ателье Милле, в доме истинного отца барбизонской школы Теодора Руссо (не путайте его с примитивистом Анри Руссо, которого иногда называют еще Таможенником Руссо), в былом кабаке папаши Ганна. Все эти музеи расположены неподалеку друг от друга, на главной улице деревни. Согласно старинной деревенской традиции, она называется Большой улицей и по недосмотру «сельсовета» не была переименована ни в улицу де Голля, ни в улицу Троцкого. Кстати, к разочарованию не столь даже многочисленных, сколь шумливых здешних троцкистов, сама вилла Кёр-Моник, на которой Троцкий (по выражению одного французского автора) «надеялся отдохнуть от своей бесконечной «перманентной революции», не уцелела.

Тех, кого завлечет красочный фасад здешнего «Постоялого двора Ба-Брео», должен предупредить, что, хотя публика сюда ходит самая что ни на есть художественная, цены здесь совершенно бессовестные.

Тем же, кто (подобно барбизонцам) умеет ценить прелесть французской деревни, я рискнул бы предложить несколько пеших (или конно-автомобильных) маршрутов по окрестностям Барбизона, где высокие ценители французской живописи опознают пейзажи, знакомые им по творениям барбизонцев. Скажем, экскурсию в недалекую Шайи-ан-Бьер (Chailly-en-Bière) к северу от Барбизона. Хотя леса Бьер (бывшего лишь продолжением леса Фонтенбло) больше не существует, название его увековечено в названиях окрестных деревень. На сельском кладбище Шайи-ан-Бьер покоятся останки художников Теодора Руссо и Жана-Франсуа Милле, а вид этой деревушки у края леса Фонтенбло вдохновил не только Милле (на его знаменитой картине «Анжелюс» видна даже колокольня здешней церкви), но и многих других художников барбизонской школы. В самой этой старинной (XII–XIV вв.) деревенской церкви можно увидеть великолепный складень, алтарный запрестольный образ XVII века. В Шайи (в здешних гостиницах «Белая лошадь» и «Золотой лев») перебывало немало художников – и всемирно прославленных, вроде Клода Моне (Моне сломал здесь ногу, долго валялся в постели, а позднее затеял тут свой знаменитый «Завтрак на траве», но оставил его в залог хозяину постоялого двора, который, озадаченный размерами полотна – 4,64 на 6,40, – разрезал его для лучшего сбыта на куски (один из кусков выставлен ныне в Лувре), вроде Ренуара, Дерена (он делал здесь эскизы к своему «Отдыху велосипедистов»), Сёра и Сислея, и менее знаменитых, вроде Декама, Дюро, Базиля…

Не менее интересна и живописна расположенная чуть западнее Барбизона деревушка Флёри-ан-Бьер (Fleury-en-Bière). Здесь за высокой стеной из кирпича и камня, в какой-нибудь полусотне километров от Парижа, кроется очередное сокровище Французского Острова – один из красивейших замков французского позднего ренессанса, построенный в конце XVI века (и отчасти перестроенный, с большой осторожностью и тактом, дочерью принца де Тальмона в XVIII веке). Этот замок, в котором гостили король Генрих IV и кардинал Ришелье (о чем напоминает «башня Ришелье»), был воздвигнут во времена Генриха II (XVI в.) Жилем ле Бретоном по заказу Пьера Леско на руинах феодальной крепости XII века. Владение это и земли соседнего Куранса куплены были богачом Клоссом, в ведении которого находились в ту пору королевские финансы. За воротами замка, которые украшены барельефом, изображающим святого Георгия Победоносца, открывается обширный Двор Почета. Боковые террасы уводят в глубину парка, который пересекается каналом (старейший этого рода канал во Франции, послуживший, кстати, Генриху IV образцом для устройства подобного канала в замке Фонтенбло). В замке сохранились мебель и картины эпохи классицизма, а в глубине двора, слева от замка, разместилась великолепная старинная ферма с башнями по углам – под стать благородному замку. Что уж и говорить о замковой церкви XII века…

Энтузиасты, которые пожелают тщательно изучить (а не только увидеть издали) этот поразительной строгости линий и красоты замок, должны заранее списаться с его владельцами. Ну а те, кто успеет испытать на этом этапе прогулки голод, могут устремиться в соседнюю живописную деревушку Сели-ан-Бьер, где в прекрасном старинном замке, построенном Жаком Кёром, открыт ресторан. В той же деревушке, кстати, обнаружат они и церковь XIII века с витражами XV века и ренессансной резьбой по дереву на хорах.

Так или иначе, всякий, кто услышал во Флёри-ан-Бьер (а может, слышал еще и дома, задолго до приезда во Францию) о владениях богача Козмы Клосса, непременно захочет увидеть главный его замок – замок Куранс, один из самых знаменитых и самых романтических замков Франции, и его парк, спроектированный самим Ле Нотром.

Courant (куран) – это в переводе с французского «струя», «течение», так что уже в самом названии этого знаменитого замка слышны всплески, перезвон и журчанье лесного ручья, и замковый парк Куранса не обманет ваших надежд (не говоря уж о самом прославленном замке). Парк появился позднее, чем замок, а именно в начале XVII века, и различные усовершенствования в нем производились аж до самого XIX века. Впрочем, уже и в XVIII веке известно было, что парк этот – само совершенство, о чем свидетельствует нехитрый стишок того времени (еще и подпорченный нашим самодельным переводом):

Как вы уже поняли, главное очарование этого парка составляют недвижные зеркала вод, отражающие зелень партеров, совершенство дерев, элементы архитектуры и грацию старинных статуй. И вероятно, такие мастера слова, как Верлен и Брюсов (в качестве переводчика), передали все это с большей напевностью, чем приведенные выше местные стишки трехсотлетней давности. Впрочем, судите сами:

Это все было написано позднее, но очевидно, что и былые владельцы зачарованного парка (и Клоссы, и Монсальты, и прочие), что покоятся нынче под роскошными плитами в здешней церкви Сент-Этьен, украшенной их гербами, тоже искали радости и утешения в прозрачности родников, ручьев и каналов, питавших эту зеркальную галерею вод, задуманную великим Ле Нотром. Это непременно приходит на ум тому, кто не спеша бредет под сенью двухсотлетних платанов по главной аллее, окаймленной каналами, кто замирает над мерцающими водоемами Подковы, Венка, Большого Зеркала, над старинными рвами, заполненными водой речки Эколь… Вода, не иссякая, льется в водоемы из распахнутой каменной пасти дельфинов, и вечно счастливая каменная купальщица (Клод Пуарье изваял ее такой еще в начале XVIII века) выходит на берег канала, возвещая неугасающую радость жизни…

Купив это имение в 1550 году, управляющий финансами короля Генриха II Козма Клосс пригласил для перестройки стоявшего здесь средневекового замка архитектора Жиля ле Бретона (того самого, что строил замок Клосса во Флёри-ан-Бьер и работал над постройкой королевского замка Фонтенбло). И все же по-настоящему за перестройку замка Куранс взялись уже при новом его владельце, президенте королевской Счетной палаты Клоде Галларе. Вот тогда замок и обрел все черты того архитектурного стиля, который связывают с именем короля Людовика XVIII…

Так и слышу раздраженный голос родного экскурсанта:

– Людовики IX, XI, XII, XIII, XIV, XV… Сколько у вас тут их было? И чем они отличались? Именами немытых, надушенных фавориток с блохоловками и вошебойками в высоких прическах?

Отвечаю смиренно:

– Вот этим и отличались – замками. Стиль Людовика XIII – кирпичные поверхности (кирпич-то дорог!) вперемежку с цепочками из белого камня, павильоны на флангах, ров подступает к стенам, крыши пока еще крутые, из черно-аспидного или синеватого шифера – очень оживляют пейзаж под блеклым небом Французского Острова, высокие дымоходы… Ну а при Людовике XIV уже совсем по-другому строили. К сожалению, после семьи Галлар удача покинула Куранс. Да и в стране, сами знаете, что было – Великая Революция…

К началу революции имение Куранс перешло к семье Николэ. А с началом революции всем Николэ отрезали головы при помощи хитроумного устройства доктора Гильотена. Не убили только младшего из сыновей Николэ, по причине его малолетства. Однако он достаточно был испуган, чтобы бежать в Швейцарию и больше никогда не возвращаться в родной Куранс. Может, вечерней порой, когда красное небо отражалось в мирном зеркале здешних вод, чудилось ему, что пруды заполняются кровью…

Бесхозное имение ветшало, и одно из барбизонских писем (автор его – Жак Ле Кёр, тезка прославленного финансиста XV века) свидетельствует:

«Мы отправились все вместе, Ренуар, Сислей и я, в Куранс и обнаружили, что красивый этот замок маркиза Николэ, окруженный водой, заброшен и запущен и начинает крошиться, точно кусок сахара, оставленный в сыром месте».

Только в 1870 году замок был восстановлен новым его владельцем – бароном де Абером. Это он приказал соорудить у входа лестницу в виде подковы, точь-в-точь такую, как в замке Фонтенбло. Восстановленный замок Куранс получил высокую оценку самых разных воителей. Во время Второй мировой войны немцы разместили в нем свой штаб, потом американцы, освободившие Францию от немцев (о чем их никто не просил), устроили в замке военную тюрьму, а с 1947 года замок целых семь лет был резиденцией маршала Монтгомери. Теперь замок бывает по уикендам открыт для посетителей, и всякий, кто не поленится добраться до Куранса, сможет оценить и роскошь сохранившегося мраморного вестибюля (камин украшен мраморным медальоном с профилем Людовика XIV, а вдоль стен стоят старинные кресла), и бильярдную залу, и портрет Анны Галлар, и восстановленную столовую (через пол которой в годы запустения проросло дерево), и библиотеку барона де Абера, и монументальный камин конца XVI века, и XVII века часовню с резьбой по дереву и Богородицей XIV века в алтаре (ее нашли в руинах часовни тамплиеров в лесу Фонтенбло), и еще многое другое…

ЖУРЧАНИЕ, ПЛЕСК И ЛЕПЕТ ВОД В САМОМ НАЗВАНИИ ЗАМКА – КУРАНС (ТЕЧЕНИЕ, ИСТОЧНИК, РУЧЕЙ)

Одним словом, они уцелели – хранимый Господом зачарованный замок Куранс и его парк, одно из чудес Франции.

В нескольких километрах южнее Куранса, в живописной местности, среди леса, близ горных вершин, на берегу речки Эколь лежит еще одна удивительная деревушка Французского Острова, овеянная легендами, сохранившая не только свидетельства незапамятной, казалось бы, старины, но и древние, чуть не тысячелетние традиции. Это хорошо знакомый художникам, поэтам и странникам Мийи-ла-Форе (Milly-la-Forêt).

Находки археологов свидетельствуют о том, что люди облюбовали для поселения эту окраину леса уже много тысячелетий тому назад. Доисторические люди оставили здесь любопытным потомкам свои гроты и пещеры с остывшими очагами. Старинные хроники утверждают, что древними поселенцами этих мест были галлы, и даже называют имя здешнего галльского короля – Дриюс или что-то в этом роде. Потом сюда, как известно, вторглись римляне. Здешние окрестности связывают и с именем короля Дагобера, а также с именем Фюльбера, сын которого, рожденный здесь, в Мийи, в 630 году, стал епископом Санса, прожил долгую жизнь и скончался 90 лет от роду в аббатстве Фонтенель близ Руана, а после смерти был канонизирован под именем Вюльфрана. Стало быть, святой Вюльфран – здешний уроженец. Известно, что в XII веке существовала здесь лечебница Сен-Блеза для прокаженных, то есть лепрозорий. И еще: после разорительной Столетней войны благодетелем деревни стал знаменитый адмирал Малле де Гравиль. Это он построил в 1479 году на деревенской площади (той самой, где стоял некогда дом святого Вюльфрана) огромный крытый рынок, который и ныне там, – великолепное строение из стволов каштана. Ради одного только этого рынка (где по рыночным дням полно торговцев, всякого товара и покупателей) стоит проехаться в Мийи-ла-Форе, а там ведь есть еще и старинные погреба, и надгробные камни, и готический храм, восстановленный все тем же благодетелем-адмиралом в 1475 году. Полагают, что нынешний портал церкви перенесен из более старого (XII века) здешнего храма. В интерьере церкви осталось немало следов XV века. Утверждают также, что в лике Мадонны с младенцем скульптор XV века воспроизвел черты адмиральской супруги Анны де Гравиль. Сохранились в храме резные деревянные статуи XV века и алтарь эпохи Людовика XIV.

Старый замок Мийи, восстановленный в XV веке все тем же адмиралом, подвергся в XVII веке значительным переделкам, и лишь башни у входа сохраняют еще черты былого облика.

Если выйти из Мийи-ла-Форе по дороге, ведущей к Шапель-ла-Рену, то вскоре откроется путнику среди цветов, целебных трав и кустарников часовня Святого Блеза XII века, последнее, что уцелело от былого лепрозория. В саду, окружающем часовню, растут мята, белладонна, валерьяна, волчий корень и прочие травы, которыми, вероятно, и лечили прокаженных. Целебные травы на протяжении тысячелетия разводили и собирали в этих местах, да и сейчас продолжают еще собирать. Нынче изображениями этих трав покрыты стены старинной часовни Сен-Блез. Роспись эта сделана была в 1959 году известным французским поэтом, драматургом, художником и кинематографистом Жаном Кокто. Последние четыре года своей бурной и грешной жизни этот знаменитый французский «модернист», провокатор и наркоман провел в Мийи-ла-Форе. Это была истинная «осень патриарха». Позади остались малогероичные годы оккупации, номера вильфраншского отеля «Welcome», пропахшие опийным дымом, виллы Лазурного Берега и сменявшие друг друга незрелые юноши, которых Кокто приобщал к литературе, искусству, однополой любви и курению опиума.

А здесь, на старости лет, Кокто расписывал католические часовни, был «почетным гражданином» Мийи-ла-Форе, владел здесь домом, похожим на замок. В этом, впрочем, тоже не было ничего нового. Кокто уже и раньше расписывал часовни и залы бракосочетаний (пророчески предвидя, что скоро туда придут сочетаться браком однополые пары) на Лазурном Берегу, был по этому поводу избран «почетным гражданином» Ментоны, а в самый разгар опийного шабаша в Вильфранше готовил для печати богословский трактат-исповедь. В последние годы жизни он, вероятно, более, чем когда-либо, верил в то, что Господь прощает грехи семижды семь раз… Легенда гласит, что последние его слова были: «Я остаюсь с вами!»

Кокто здесь и похоронен – у расписанной им часовни и садика с целебными травами. В целебной зелени стоит зеленоватый бронзовый бюст Кокто, который изваял любимый скульптор Гитлера Арно Брекер. Кокто написал о нем восторженную и очень своевременную статью: как раз в ту пору, когда немцы оккупировали Париж и Брекер был послан нацистами налаживать творческие связи с французской художественной интеллигенцией. Связи были, увы, налажены, а пострел Кокто и здесь поспел…

Королевский замок Фонтенбло

Фонтенбло – король замков Мой покойный друг Борис Лосский • Двор Белой Лошади • Сад Дианы • Сент-Оноре

Замок Фонтенбло – замок королей и король замков, всем замкам замок, оттого с робостью берусь рассказать о нем хоть малую толику того, что о нем известно неспециалисту. А уж того, что известно о нем специалисту… Помню, как бывал удручен необъятностью этой темы мой немолодой друг Борис Николаевич Лосский, когда я полушутя просил его рассказать не о «корабле философов», как обычно, не о пражской эмиграции и семье Набоковых, а о самом что ни на есть Фонтенбло. Сын известного философа-эмигранта Николая Лосского, Борис Николаевич (когда мы познакомились, ему было уже за 80) долгие годы был хранителем замка-музея Фонтенбло. При первом знакомстве он расспрашивал меня о Торжке, об усадьбе Львова, а сам красочно мне рассказывал о том, как Ленин выслал из России ненужный ему цвет интеллигенции в 1922 году (молодой Лосский и уплыл навсегда из России с отцом-философом на «корабле философов»). А вот когда я просил Бориса Николаевича рассказать о Фонтенбло, он спрашивал растерянно:

– Но с чего же начать? С 1137 года? Или с 1259-го, с общины Матюрен? Со старой церкви? Или лучше с Франциска I…

Вот если б он был француз, мой покойный друг Борис Николаевич (он умер на десятом десятке лет в Русском доме в Сент-Женевьев-де-Буа), он бы знал, с чего ему начинать. Он бы непременно начал с Наполеона. Ибо, несмотря на свое невысокое происхождение, Наполеон служит для французов неким символом царственности. Поэтому француз непременно начал бы рассказ о Фонтенбло с отречения Наполеона и его прощания с гвардией во Дворе Белой Лошади (теперь его чаще называют Двором Прощания). Первый вариант отречения побежденный император подписал в замке Фонтенбло 4 апреля 1814 года. А 20 апреля, когда граф Шувалов явился за ним, чтобы сопроводить бывшего императора в ссылку на остров Эльба, охочий до театральных сцен и эффектов Наполеон велел собрать для прощания свою еще недобитую гвардию. В 13.00 пополудни Их бывшее Величество спустились по элегантному железному полукругу знаменитой Лестницы-подковы (сооруженной в 1634 году при короле Людовике XIII) и произнесли перед строем великую фразу прощания: «Солдаты моей старой гвардии, я прощаюсь с вами…» Потом отставной император поцеловал эмблему с орлом и отбыл в ссылку. Как свидетельствуют французские историки, гвардейцы не сдержали суровой мужской слезы. Даже не будучи историком, можно отметить, что суровые гвардейцы не поняли своего счастья. Узурпатор отправлялся мирно править островом (французские авторы возмущенно пишут, что остров был смехотворно мал для их героя), а представителям старой гвардии, согнанным во Двор Белой Лошади, разрешено было доживать свой век в замиренной Франции. Впрочем, счастья своего они не поняли, и все для них кончилось очень плохо. Экс-император бежал с Эльбы, с триумфом вернулся в Париж, а по дороге заглянул в Фонтенбло. Это случилось 20 мая 1815 года. А еще месяц спустя Наполеон был наголову разбит союзниками под Ватерлоо, и чуть не вся его гвардия погибла. В результате этой последней наполеоновской эскапады, как сокрушенно отмечают историки, средний рост француза сильно уменьшился, ибо самые крупные мужчины страны были перебиты. Сам Наполеон, так никогда и не выполнив обещания покончить с собой, отправился в новую ссылку (менее, впрочем, почетную, чем первая).

Я не виноват, если даже солидные французские путеводители рекомендуют начинать прогулку по замку со сцены, разыгранной великим соблазнителем во Дворе Белой Лошади, и с мудрой мысли императора (надиктованной им уже на досуге в ссылке) о том, что Фонтенбло – это «истинное обиталище королей, дом веков». На сей раз император не солгал: короли и впрямь обитали в Фонтенбло издавна. Строительство укрепленного замка велось при Людовике VI, и замок уже существовал к середине XII века, при Людовике VII. Реконструкцией и расширением замка в 1528 году занимался по приказу короля Франциска I парижский мастер Жиль ле Бретон. Новый, ренессансный замок строился на фундаменте старого, но все в его декоре было новым для этих мест. Большой знаток искусств, король пригласил из Италии знатных мастеров, вроде испытавшего влияние Микеланджело флорентийца Россо, вроде Приматиче из Болоньи, работавшего ранее у Джулио Романо в Мантуе. Уже при Франциске I замок Фонтенбло становится истинной сокровищницей произведений искусства и рукописных коллекций, становится, по выражению Вазари, «новым Римом».

Замок разрастается при последних королях династии Валуа и приближается к нынешним своим очертаниям при короле Генрихе IV. Новая плеяда художников (называемая иногда Второй школой Фонтенбло) без устали трудится над украшением замка.

До самой Французской революции (и конца, как тут выражаются, Старого режима) двор ежегодно выезжает в Фонтенбло на сезон охоты. Свита и королевская администрация становятся здесь все более многолюдными, однако расширение и умножение помещений (даже при Людовике XV) не ведет к обновлению замка и к перестройкам, на которые решается только Мария-Антуанетта.

Понятно, что в пору Революции замок был разграблен, так что при Наполеоне I было потрачено немало усилий для его восстановления, а также для устройства так называемых Малых апартаментов. Восстановление продолжалось и при Луи-Филиппе, и при Наполеоне III. Так что нынешнему посетителю замка есть на что посмотреть. И он глядит ошалело, слушая скороговорку гидов:

– Обратите внимание: со стороны сада Дианы – галерея Дианы, малый салон королевы или салон фрейлин, живопись XVII века, резьба по дереву, салон Марии-Антуанетты, комната королевы – сперва Марии Медичи, потом Марии-Антуанетты, комната Марии Лещинской… На этой кровати Мария-Антуанетта никогда не спала, высочайшие особы пользовались ею только с XIX века, а вот еще одна спальная – отметьте, помпейский стиль, архитектор Марии-Антуанетты, маленький кабинет с потолком работы Буше, стенопись Менша… Вот здесь Наполеон снова пытался себя отравить после отречения, в ночь с 12 на 13 апреля (бедняжка, все его попытки отравиться отчего-то кончались неудачей. – Б.Н.). Здесь Кабинет Отречения от Престола, полотно Реньо, комната адъютантов, прихожая императора… А вот здесь купался Людовик XVI. Обратите внимание на живопись XVIII века, на Овальный вестибюль… Налево – покои мадам де Помпадур, здесь покои мадам дю Барри, а это малые покои императрицы…

По соседству гид-конкурент столь же энергично и монотонно повествует о великолепных празднествах Людовика XIV, украсившего замковый сад фонтанами и водопадами, и о дворцовых событиях:

– Во время веселой королевской охоты 1683 года, происходившей всего через несколько дней после грустной кончины Ее Величества королевы, случилось новое несчастье: Его Величество король упали с лошади и сломали руку. Зато Его Величество нашли весьма умелую и нежную сиделку в лице мадам де Ментенон, вдовы сочинителя Скаррона. Для мадам де Ментенон были оборудованы особые покои… А это Генрих II. Он неустанно на протяжении 12 лет украшал замок, посвящая сады, дворы и гостиные богине Диане, понятное дело – во славу своей божественной возлюбленной Дианы де Пуатье. Впрочем, после смерти короля Диану сильно потеснила королева Екатерина Медичи, заменившая архитектора Дианы Филибера Делорма своим соотечественником-итальянцем… Да, кстати, вы, наверно, заметили, что при короле Генрихе IV итальянские влияния в Фонтенбло уступают место фламандским…

Ошалелый экскурсант пытается запомнить эти бесконечные перечни архитекторов, художников, скульпторов, названия шедевров и, отчаявшись, восклицает: «Боже, что за огромный музей этот замок Фонтенбло!»

Вместе с группой мы выходим в сад, минуем партер Ле Нотра, стоим над бассейном Тибра… Как вода, утекает время нашей бесценной жизни. Но веками стоит прекрасный замок Фонтенбло.

Близ огромного замка, требовавшего обслуги, с неизбежностью разрасталась среди леса деревенька Фонтенбло, которая достигла размеров вполне приличного (по здешним скромным масштабам) города. Знать тянулась к королевскому замку. Уже и триста, и четыреста лет назад в городке появились свои дворцы и виллы, в которых жили французская знать и высокие гости Франции – скажем, датский король, польский король, русский император Петр Великий, английский король и шведская королева, папа римский. С течением времени иные из дворцов стали обыкновенными гостиницами. Во второй половине XX века в городке Фонтенбло разместились многие международные институты и научные центры, штаб НАТО, международные коллежи и школы. Несколько старинных особняков можно и ныне увидеть на знаменитой улице Сент-Оноре, а также на бульваре Мажента. Кроме необъятного замкового музея в городе есть еще Наполеоновский музей искусств и военной истории, Музей фигуративного искусства, а также знаменитый Ипподром, где проходят скаковые соревнования на Большой приз Фонтенбло и еще не меньше дюжины других состязаний ежегодно. Скачки здесь проходят аж с 1776 года. В Фонтенбло есть чем занять самого ненасытного туриста…

На восточной и южной окраине леса Фонтенбло – прогулка по берегу реки Луэн

Деревня Авон Сказочный Море́-сюр-Луэн • Англичанин Сислей • Марина Цветаева у стен пламенеющей готики • Ренуар и Коро • Гре-сюр-Луэн • Городок Немур в краю Гатинэ

Если пойти пешком через парк к востоку от Фонтенбло, то очень скоро войдешь в деревню Авон (Avon), с которой связано много старинных историй и легенд (в том числе и легенда о норманнском нашествии VII века). Авонская церковь Сен-Пьер до 1663 года была приходской церковью королевского замка. Ныне в этой церкви близ алтаря, как и на местном кладбище, можно отыскать на старинных надгробных плитах весьма известные имена. Скажем, имя маркиза Мональдески, фаворита прославленной королевы Кристины Шведской, убитого в 1657 году в Оленьей галерее замка. Или имя художника Амбруаза Дюбуа, который умер в 1615 году.

Авон на протяжении веков снабжал замок овощами и прочей провизией. В Авоне размещалась фарфоровая фабрика, на которой трудились художники Второй, барбизонской, школы Фонтенбло. К Авону относятся и две знаменитые усадьбы, о которых следует сказать несколько слов. В имении «Парк Бель-Эба» некогда была обширная псарня короля Генриха IV. В конце XIX века, когда псовой охоты здесь больше не было, имение принадлежало известному издателю музыкальных произведений Огюсту Дюрану, у которого перебывали в гостях многие музыкальные знаменитости. Сын Дюрана, продолжая отцовские традиции, открыл здесь «Американскую музыкальную консерваторию Фонтенбло».

Второе знаменитое имение – «Аббатство Бас-Лож». В Средние века здесь был монастырь кармелитов. Одним из поздних владельцев имения стал некто месье Карреар, который был знаменит тем, что спасся на плоту (он был одним из пятнадцати счастливцев) после гибели французского судна «Медуза» в 1816 году. А в начале 20-х годов XX века в поместье водворился со своими поклонниками и, главным образом, поклонницами таинственный «русский маг», армянин с Кавказа Георгий Гурджиев. Это знаменитое имя встречается в справочниках и энциклопедиях, где Гурджиева называют то философом, то эзотеристом, имевшим во Франции и в других странах много последователей. Мне довелось читать разрекламированное произведение позднего Гурджиева «Вестник грядущего добра», и чтение этого неудобоваримого и безграмотного текста напомнило мне мемуарные записки вдовы Н.Н. Евреинова, которая писала (со ссылками на мнение своего знаменитого мужа), что тифлисский маг был просто гипнотизер, шарлатан и бабник. Но может, чтобы постигнуть величие Гурджиева и его невыразимых теорий (как постигли их его взрослые, богатые и весьма влиятельные ученики-иностранцы), мне, как и А. Кашиной-Евреиновой, не хватило веры в магов и в магию. Как и прочие маги, Гурджиев брался за исцеление всех болезней. Новозеландская писательница Кэтрин Мэнсфилд, страдавшая от туберкулеза, приехала в надежде на исцеление в гурджиевское поместье близ Авона в 1923 году и очень скоро там умерла. (Возможно, именно тот факт, что писательница жила в этом имении, и навел автора одного солидного французского путеводителя на мысль, что Кэтрин Мэнсфилд его купила. Сдается мне, что у писательницы уже давно не было денег, так что имение, скорее всего, купил сам Гурджиев или кто-нибудь из его богатых адептов.) Георгий Гурджиев умер в 1949 году и был похоронен на местном кладбище в Авоне.

Продвигаясь от Авона на восток, мы вскоре выйдем на берег реки Луэн неподалеку от ее впадения в Сену. Здесь, у края леса Фонтенбло, у берега Луэна стоит Море́-сюр-Луэн (Moret-sur-Loing), прелестный городок, который обожают истинные ценители Франции. Крошечный городок-крепость, многократно увековеченный на полотнах художника Сислея, похороненного на здешнем кладбище. Впрочем, городок этот известен был еще и до Сислея, и до развития туризма. И главным образом (как это ни смешно нынче) благодаря своему важному стратегическому положению. Ибо здесь как раз и проходила граница между владениями французских королей и владениями герцога Бургундского. Городок, который в XV веке звался еще Море́-сюр-Гастинуа, был окружен почти полуторакилометровой длины крепостной стеной, укрепленной вдобавок двадцатью массивными сторожевыми башнями. Со стороны Парижа и сегодня в город входишь (самые ленивые въезжают) через великолепные крепостные Парижские ворота XII века, которые называют также воротами Самуа (Самуа, если помните, та самая деревушка на Сене, где похоронены князь Трубецкой и князь Орлов). Неленивый турист непременно остановится перед редкостными средневековыми воротами и полюбуется на Божью Матерь с младенцем (1550 год), разберет, хотя бы по слогам, старинную латинскую надпись – «Уни стат спес беати…», что значит: «Вся надежда на небесную благодать». На нее одну и уповаем, на что еще уповать – не на крепостные же ворота…

ЦЕРКОВЬ В АВОНЕ

Фото Б. Гесселя

Слева от ворот лежит пушечное ядро, безобидный свидетель каких-то былых небезобидных баталий. Кого уж оно лишило бесценной жизни, почтенное это ядро, и за что? Может, великий Наполеон хотел приумножить свою славу? Может, король с герцогом дрались за приумножение своих земель и доходов? Боевой был город Море́. После сражений 1430 года король Карл VII добавил к гордому гербу города еще и каменный щит.

Сообщают, что, одержав победу над австрияками, гордость французской нации Наполеон Бонапарт двинулся к северу, но вскоре напоролся на Море́-сюр-Луэн, за стенами которого засел четырехтысячный австрийский гарнизон. Бравый артиллерийский генерал выпустил по городку пятьдесят ядер. Утверждают, что ядро, которое валяется ныне у Парижских ворот городка, как раз и есть одно из тех смертоносных (и довольно ныне смехотворных) пятидесяти ядер.

На Главной, или Большой, улице (рю Гранд, какая есть во всякой старинной деревне) сохранился даже дом (№ 26), в котором ночевал великий Наполеон, когда, сбежав с Эльбы, он победоносно приближался к Парижу (чтоб привести его к новым жертвам и поражениям). Вообще, старинных, даже и средневековых, домов найдется немало на этой прямой улице, что вела от одних крепостных ворот к другим. Многие из них окутаны легендами. Рассказывают, что в бенедиктинском монастыре, в одном из зданий которого разместилась нынче мэрия Море́-сюр-Луэн, жила в XVIII веке некая темнокожая монашка, прозванная «мавританкой». Утверждают, что она была внебрачной дочерью самого Людовика XIV и что король часто навещал ее, приезжая сюда в обществе мадам де Ментенон. Во дворе той же мэрии можно увидеть (выходящий также на Большую улицу) поразительно изукрашенный всякой лепниной, колоннами, гербами и держащими их ангелочками, а также изображением многочисленных подвигов Геракла фасад некоего старинного дома, всего полвека назад (и не без потерь) возвращенного из Парижа в родной Море́. Иные называют дом по имени его первого владельца (за века их сменилось немало) домом месье Шабуйе, который в 1527 году был здешним контролером общественных доходов, другие зовут его «домом Франциска I». Кроме разнообразных старинных легенд, история этого дома приправлена одной вполне свежей (чуть более полуторавековой давности) любовной историей. В первой четверти XIX века этот невероятный дом (уже переживший к тому времени немало надругательств со стороны местных торговцев и бондарей) увидел некий полковник де Брак, который был без памяти влюблен в тогдашнюю театральную диву мадемуазель Марс, и решил, что вот он, достойный подарок для несравненной мамзели-актрисы. Полковник не просто купил этот дом, он совершил строительный подвиг, разобрав его по частям, сплавив по Луэну и Сене в Париж и собрав его там заново, чтобы наконец предаться в нем… Трезвые хроникеры уточняют, что перенос дома был также операцией маркетинга со стороны лихого полковника, распродававшего новый парижский квартал, и что попользоваться новым помещением для любовных утех полковнику и мадемуазели не удалось, так как нагрянули всякие невзгоды. Что до этого знаменитого «дома Франциска I», то он был в 1956 году (с известными потерями) возвращен на родину, в Луэн, и уцелевший фасад его галереи был установлен во дворе мэрии…

Если свернуть с Большой улицы городка Луэн на Амбарную (рю де Гранж), то можно увидеть здесь, среди прочих курьезов и древностей, солнечные часы с простенькой надписью на латыни – «Утере дум нумера», то есть «Пока жив, считай часы». Это вовсе не синоним нынешнему «время – деньги», а напротив, означает, что не надо ни спешить, ни суетиться. Вняв наставлению, постоим мирно во дворе этого старинного бенедиктинского аббатства, основанного королем Генрихом IV, – постоим и подумаем о себе и ближних, о тщете и мелочности всякой суеты и земной славы. Кстати, о славе. Монастырь прославился в веках не строгостью монашеской жизни, не старинным пением или особой задушевностью молитвы, а знаменитыми леденцами (сюкр д’орж), которые изготовляли на продажу здешние монахини. Леденцы эти и в наши дни продают в местных лавочках, и иные из моих просвещенных друзей-французов при упоминании о Море́-сюр-Луэн говорят: «А, это где леденцы». Впрочем, еще более просвещенные друзья-французы добавляют: «Как же, как же, это где церковь, которую писал Сислей». Что до самых просвещенных из моих французских друзей, то они считают, что церковь Нотр-Дам (по преданию, освященная былым архиепископом Кентерберийским Томасом Беккетом, отбывавшим в то время ссылку в Сансе), строительство которой было начато в XII веке, и безо всякого Сислея заслуживает нашего внимания как удивительный образец «пламенеющей» готики. Внимательный путник отметит, конечно, и ее портал XV века, и статую Богородицы с младенцем над входом, и статуи святой Анны и святого Себастьяна слева и справа от входа, и изображения лягушки, орла, шута и всякой нечисти на изгибе арки. Внутри церкви ценитель непременно отметит красоту хоров (XIII век), и множество архитектурных деталей чистой готики (и высокие окна, и колонны, и фрески), и ренессансный орган (в нем чуть ли не полторы тысячи труб). Самые внимательные заметят также среди имен на надгробьях имя графини Жаклин де Бюёй, которая была возлюбленной короля Генриха IV. (Это их сын Антуан Бурбонский и был первым графом Море́. Позднее он принял участие в мятеже Гастона Орлеанского и погиб в битве при Кастельнодари.)

Если вам будет лень знакомиться с редкостным интерьером церкви Нотр-Дам, можете сослаться на высокие авторитеты: вот, мол, поэтесса Марина Цветаева осталась недовольна интерьером и высказала пожелание видеть церковь пустою – «без никого и ничего». Летом 1936 года Марина Цветаева с сыном (а может, какое-то время также и с мужем) жила в угловом доме, что стоит и нынче слева от церкви, выходя фасадом на улицу Кожевников (рю де ла Таннери, 18). В письме из Море́ (10 июля 1936 года), адресованном пражской подруге Анне Антоновне Тесковой и содержавшем, видимо, открытку с видом на мост через Луэн, Марина Ивановна оставила описание пейзажа и своей дачной жизни:

«Этими воротами выходили на реку, собственно – речку, с чудным названием Loing (loin[1]). Речка – вроде той, где купалась в Тульской губ., 15-ти лет, в бывшем имении Тургенева, – там, где Бежин луг. Но – там не было ни души (только пес сидел и стерег), а здесь сплошные «души»: дачи, удильщики, барки, – ни одного пустынного места.

Приехали – мы с Муром – 7-го, сразу устроились и разложились – и расходились: в первый же день – три длинных прогулки: и на реку, и на холм, и в лес. Мур – отличный ходок. Moret – средневековый городок под Фонтенбло, улички (кроме главной, торговой) точно вымерли, людей нет, зато множество кошек. И древнейших старух. Мы живем на 2-м этаже, две отдельных комнаты (потом приедет С. Я.), выходящих прямо в церковную спину. Живем под химерами.

Наша церковь (эта) основана в 1166 г., т. е. ей 770 лет. (И сколько таких церквей во Франции! Лучшие – не в Париже.) Но внутри хуже, чем снаружи… Церковь люблю пустую – без никого и ничего. Хорошо бы пустую – с органом. Но этого не бывает».

Дальше идет описание 75-летней бедной хозяйки мадам Тьери («с усами») и ее 45-летней парализованной дочери. Французы и их религия (их «католическая ложь» и их «орлиные носы») не внушают симпатии русской эмигрантке (так, кстати, было и в Вандее, и во всех прочих местах Франции), интересуют ее только жизнь русской колонии и, конечно, собственные проблемы, а проблем этих множество, притом самых тяжких. Упомянутый в письме С. Я., муж Цветаевой, бывший «белый рыцарь» Сергей Яковлевич Эфрон, уже несколько лет назад до этого стал агентом НКВД (платным агентом, отчего появились наконец деньги на семейные летние поездки) и привлек к своей работе дочку Ариадну. И Эфрон, и Ариадна (да и сын-подросток) рвутся в сталинскую Россию, которая представляется им в розовом свете. Марина Ивановна боится отъезда, но выбора у нее, похоже, не остается. Именно в это время она пишет прекрасные стихи о навязшей в зубах патриотической «ностальгии»:

Последние две строки стихотворения – о рябине, об уколе воспоминания – никак все же не перевешивают тех прозрений, которые содержатся в этом произведении. Цветаева угадала по советским изданиям, которыми завален был ее дом, и ложь безудержно-подобострастных прославлений Сталина, и ужас насильственного «коллективизма». Но конечно, даже она, поэтесса, не могла представить себе всю степень страха, в котором жили тогдашние русские, не смогла ни понять, ни почувствовать, до какой степени был запуган присланный в Париж Пастернак, когда в компании стукачей и провокаторов был вынужден унизительно восхвалять «колхозы», когда его вывозили в той же компании на «экскурсии». И даже когда он, бедняга, уединялся у себя в номере гостиницы, в ногах у него неотступно сидела молодая энергичная «разведчица» (так она себя называет в более позднем, вполне интимном письме в КГБ, где об отце сообщает, что он «использовался как групповод и наводчик-вербовщик») Ариадна Эфрон. 1936–1937 годы были для «наводчика-вербовщика» Эфрона особенно хлопотными: охота за сыном Троцкого Седовым, потом за перебежчиком Рейсом, вербовка агентов для истребления троцкистов в Испании, а может, и охота за генералом Миллером из Общевоинского союза. И если благожелательная критика считает, что С. Эфрон никого не убил своими руками, то все будущие шпионы и террористы, толпившиеся у него дома и в конторе на рю Бюси, были все же завербованы им. Сбежав через год в Россию, Эфрон сдал жену на попечение своих кураторов из органов. Она была обречена на гибель, но пока, в июле 1936 года, не террористические планы Иностранного отдела НКВД, так «весомо, грубо, зримо» утвердившегося в ее семье, терзали душу молодой (ей было только 44 года), заброшенной, темпераментной женщины – сердце ее томилось без любви, она была никому не нужна, ей некого было любить. Но вот в самом разгаре ее пребывания на романтических берегах Луэна эта любовь пришла: Марина Ивановна получила жалобное письмо из швейцарского туберкулезного санатория, где маялся брошенный другом-любовником молодой чахоточный поэт-аристократ (он был барон) Анатолий Штейгер. И душа тоскующей женщины рванулась навстречу молодому страдальцу-собрату.

Она готова «в огонь» за эту новую любовь, но, увы, эта новая любовь была обречена на провал, хотя бы потому, что Анатолий Штейгер (как и многие другие объекты платонической, пылкой любви Марины Ивановны до и после Штейгера – и Волконский, и Иваск, и, вероятно, Бахрах, и даже ее враг Адамович) не мог любить женщину, а любил только мужчин…

А что же обойденный любовью поэтессы и даже досрочно ею покинутый городок Море́-сюр-Луэн? Ничего страшного. Он не пропал в безвестности. Он по-прежнему окружен любовью французов и иностранцев…

От дома, где жила Цветаева, новые странники спускаются к реке, чтобы, пройдя мимо былых домов кожевников и причала прачек, выйти к Приречным (или Бургундским) воротам, построенным в XII веке. Здесь можно увидеть деревянную клетку, в которой держали преступников, но еще лучше обратить взгляд к зеркалу вод, к лебедям, скользящим по его поверхности, старинным мельницам… Конечно, эрудиты уже видели эти мирные пейзажи на картинах влюбленного в этот городок художника Альфреда Сислея. Он родился в Париже в 1839 году, и его отец-англичанин (мистер Сизли) послал его восемнадцати лет от роду в Лондон изучать благородный английский язык и благородное торговое дело. А юный Альфред увидел там полотна Констебла и Тернера и решил, что будет заниматься только живописью. Вернувшись в Париж, он начал учиться, подружился с Моне и Ренуаром и вообще с целым светом – в деньгах ему отец тогда не отказывал, и дом его был всегда открыт для гостей. В 1877 году Сислей участвовал в выставке импрессионистов. Тем временем отец его разорился, а годам к сорока Сислей поселился уединенно в Море́-сюр-Луэн и писал без устали здешние пейзажи. Как и его друга Моне, его волновали отблески на воде, кувшинки, прозрачность речной струи. Поклонники Сислея высоко ценят гармонию, композицию его полотен… В Море́-сюр-Луэн эти поклонники непременно навещают дом на Башенной улице, где жил и умер мастер.

Как и его друзья-импрессионисты, Сислей любил бродить по берегу Луэна, удил здесь рыбу, плавал в лодке. Отправимся же и мы по берегу прославленной речки. Первым на дороге, ведущей вдоль реки от Море́-сюр-Луэн к югу, нам попадется идиллический Монтиньи-сюр-Луэн (Montigny-sur-Loing). Встав здесь на мосту через Луэн, мы можем полюбоваться старинной церковью, островками, зелеными берегами, представить себе, что там, в прибрежной тени, все еще трудятся Ренуар, Моне, Писсарро, Сислей, так любившие район Гатинэ… Кстати, о Гатинэ. Это еще и сегодня бытующее старинное название края довольно смутно знакомо французам, ибо даже нет согласия в том, что́ ныне считать районом Гатинэ и на какие части его делить – на парижскую (к востоку от Луэна) и орлеанскую (к западу от Луэна) или на лесную (к востоку от реки) и босскую (принадлежащую провинции Бос) – к западу от реки Луэн. Или, может, вообще называть Гатинэ лишь плато, что уходит к западу от города Монтрёя. Куда легче было определить границы Гатинэ в X веке (точнее, в 993 году), когда возникло графство Гатинэ, но оно, увы, уже в 1069 году перешло к Парижу. Одно очевидно – то, что Луэн протекает по Гатинэ и Гатинэ является южной оконечностью Французского Острова, и то, что край этот занимает особое место в произведениях французской живописи и литературы. До середины 40-х годов XX века Гатинэ оставался тихим сельскохозяйственным районом (в частности, славился своим медом) и сохранял свое особое лицо. Потом жители здешних деревень разъехались по городам, на их место приехали парижане, деревенские дома стали дачами и виллами.

Южнее Монтиньи лежат неподалеку от берега реки Луэн былые Бурон (Bourron) и Марлот (Marlotte): нынче это одна коммуна Бурон-Марлот. Во второй половине XIX века всякий уважающий себя художник считал своим долгом пожить и поработать в этом местечке, которое называли «маленьким Барбизоном». Камиль Коро прожил тут чуть не сорок лет. Огюст Ренуар увековечил эти места на картине «Трактир мамаши Антони» (1866 год). Его сын Жан, ставший (под влиянием русско-французского кино 20-х годов) кинорежиссером, снимал на этих живописных улочках и возле замка времен Людовика XIII свою первую картину. Здесь жили и Сезанн, и Сислей, и многие другие славные живописцы. Не обошли эти места своим вниманием и знаменитые писатели – Жорж Занд, Альфред де Мюссе, Эмиль Золя, Мореас и Клодель. Что до великого Бальзака, то у него эти места оживают во многих книгах. Именно в Бурон отправляется пешком из Фонтенбло герой его романа «Блеск и нищета куртизанок» (исторические картины и возвышенные мысли приводят ему на память – кого? Угадали – Наполеона).

Неподалеку от Бурон-Марлота расположен не менее знаменитый Гре-сюр-Луэн (Grez-sur-Loing), где среди руин замка XII века высится башня Ганн, в которой, если верить легенде, умерла Луиза Савойская, мать короля Франциска I. Башню эту называют также Башней королевы Бланш. Согласно преданию, в этом замке королева Бланш Кастильская ждала возвращения сына из крестового похода.

Близ Гре-сюр-Луэн в замке Булоньер (что лежит на Немурской дороге) прожила больше семи лет (с 1828 года) возлюбленная, вдохновительница и покровительница молодого Бальзака мадам де Берни. Они познакомились в 1821 году, когда Бальзаку было 22 года. Мадам де Берни была в два раза его старше. В последние годы жизни она болела, и Бальзак не раз навещал свою благодетельницу в замке Булоньер. С ужасом глядя на эту седую и дряхлую женщину, еще так недавно бывшую его возлюбленной, Бальзак писал:

«Даже если бы она выздоровела – а я надеюсь на это, – мне все-таки было бы больно смотреть на печальную перемену, произошедшую в ней с годами. Так, словно жизнь сразу, одним ударом, отомстила за длительное неповиновение, которое эта женщина оказывала законам природы и времени».

Бальзак поспешил в замок Булоньер и после свидания с Евой Ганской в Женеве, чтобы после очередной измены засвидетельствовать свою верность постаревшей возлюбленной. А в 1836 году, вернувшись из Италии, куда ему посоветовала поехать (спасая от парижских кредиторов) его новая самоотверженная возлюбленная Сара Гвидобони-Висконти, Бальзак с грустью узнал, что его «Дилекта» уже умерла и похоронена на старом (ныне не существующем) кладбище Гре-сюр-Луэн.

Действие бальзаковской повести «Урсула Мируэ» разворачивается в городке, что лежит к югу от Гре, на берегу того же Луэна, на южной окраине леса Фонтенбло. Городок этот называется Немур (Nemours), и самое его название идет от латинского «немора», что значит «леса». Уже во времена Бальзака в этом некогда тихом лесном городке наблюдался бурный приток населения. Теперь эту столицу Гатинэ вряд ли можно назвать тихой (хотя путеводители еще настаивают на этой былой идиллии). Впрочем, старая часть города, зажатая между двумя каналами, мало меняется, и ощущение близости леса, которое появляется у бальзаковского рассказчика при въезде в город, здесь все еще можно испытать:

«Именно такое чувство возникает у вас, когда Немур внезапно является взгляду при выезде из Бургундии. Вы видите его в кольце обнаженных скал, серых, белых, черных, имеющих странную форму, какие так часто видишь в лесу Фонтенбло, а среди них там и сям взмывают к небу деревья, которые так четко вырисовываются на его фоне и сообщают этому подобию обрушившейся стены физиогномию дикости. Здесь кончается длинный склон лесистого холма, отделяющего Немур от Бурона и огибающего дорогу. У подножия этого изгиба открывается луг, по которому течет Луэн, образуя на поворотах скатерти водопадов».

В самой гуще этого лесного поселения и ныне, как прежде, выделяются два знаменитых памятника Немура: феодальный замок и храм Иоанна Крестителя, ради которых туристы чаще всего и пускаются в путешествие по живописной долине Луэна к былой столице Гатинэ.

Средневековый замок-гигант, украшенный по углам башнями, узким переходом соединенный с донжоном XII века, и сегодня напоминает о былых битвах, торжествах и тризнах. Немур – селение не просто старинное, но воистину древнее. Археологи утверждают, что уже и за 35 веков до нашей эры здесь существовало поселение эпохи неолита (недаром устроен ныне в городе богатейший Доисторический музей Французского Острова). В западной части городка, близ нынешней церкви Сен-Пьер-ле-Немур, были найдены при раскопках и более поздние следы жизни и смерти – саркофаги времен династии Меровингов. В конце XIX века были найдены здесь же монеты галло-римской эпохи. Впрочем, по-настоящему заметную роль город начал играть только в XI веке нашей эры, когда в нем правили аристократы, близкие к королевской семье. Известно, что в 1168 году владелец Немура Готье принимал крестоносцев, возвращавшихся из похода. Они везли с собой бесценные реликвии Иоанна Крестителя. В связи с этим была отремонтирована церковь Иоанна Крестителя и построена больница (Дом Божий, или Hôtel-Dieu). Тот же богобоязненный сеньор Готье основал в городе женский бенедиктинский монастырь и лепрозорий. Священные реликвии хранились в здешнем аббатстве, и это вызывало приток паломников. Позднее здесь было построено еще и бернардинское аббатство.

После того как владельцы Немура разорились, город надолго перешел в веденье короны, а в пору Столетней войны (точнее, в 1358 году) был частично истреблен пожаром, но, конечно, снова отстроен. В 1585 году в большом замковом зале собрались в Немуре вожди Лиги, и был принят Немурский эдикт, больше чем на десятилетие опередивший принятие Нантского эдикта, провозгласившего во Франции религиозную терпимость. Немурский эдикт был подписан Екатериной Медичи, Генрихом III, герцогом де Гизом и вождями Лиги. В XVII веке Немур, где было уже несколько монастырей (в одном из которых была монастырская школа для девочек), служил местом сбора духовенства восьмидесяти приходов Франции…

Упадок Немура начался после Французской революции, когда центром района стал Фонтенбло. В 1804 году Немур посетил папа Пий VII, приезжавший благословлять на царство злодея Наполеона, а еще десятью годами позже в город вошли победоносные русские казаки. В XIX веке древний Немур, сохранивший памятники старины, стал притягивать к себе художников и писателей. Недаром же в своем очерке «Франция и Бельгия» (1844 год) Виктор Гюго посвятил Немуру восторженные страницы, выявляющие, кстати, очевидное знакомство классика и с Французским Островом, и с прочей Европой:

«Немур не лежит среди гор, но здесь есть и холмы и овраги.

Немур не лежит на равнине, но линии его горизонта плавны и спокойны.

Немур не лежит в чаще леса, но деревья здесь есть.

Немур не лежит на берегу моря и озера, но воды здесь достаточно.

В Немуре нет дворцовых развалин, как в Гейдельберге или Танкарвиле, но здесь есть старинная крепость XII века с квадратной башней и замком, подпертым с четырех сторон круглыми башенками, где нынче живет земледелец, куры бултыхаются в замковом рву, а голуби гнездятся в бойницах, так что если солдат стал земледельцем, то боевая башня стала голубятней, что вполне законно и притом звучит утешительно.

В Немуре нет кафедрального собора, как в Амьене и Шартре, но здешний приход располагает одной из самых великолепных деревенских церквей, которая при этом так редкостно выдержана в своем жанре и пропорциях, что ни в чем, можно сказать, не уступает красотой кафедральным соборам.

В Немуре нет старинных улочек с домами старинной лепки, как в Нюрнберге, Руане, Витре, нет пленительных площадей с готическими арками, как во Франкфурте или Брюсселе, однако и площади, и дома Немура, какая бы кисть ни прошлась по ним позже, сохраняют те расположение, и размеры, и порядок, и веселость, какие имели они в Средние века.

И Луэн, что течет через Немур, сочетает сонность пруда и живость речушки.

Форели плещутся в ней, тростники тянутся к небу, и вода блещет у берегов. И нет моторных судов, что убивали бы рыб, срезали тростник и будоражили зеркало вод.

В Немуре есть скалы, как в Фонтенбло, и тенистые аллеи, как в Монморанси, и руины, как в Монфор-л’Амори, шпиль, как в Сен-Дени, мельницы, как в Шофонтене, кожевенники, как в Лувье, и прибрежные дома над водой, как в Сен-Горе.

Все, что разбросано по свету, соединилось в Немуре, только это все вещи скромные и мирные, старинные и привычные, которые никого не удивляют и никому не надоедают.

Ничего возвышенного, но все прелестно. В наш век высоких амбиций, деловых забот и тревог Немур ничем вас не поразит, ибо все здесь слишком мягко, спокойно, слишком захолустно и одиноко. В Немур нужно попасть молодым и влюбленным и носиться с сердцем, переполненным радостью, по этим прекрасным лужайкам с их цветами и бабочками или попасть сюда старым и задумчивым и греться на солнышке у порога этих скромных домишек, омываемых сонной рекой.

Немур – это и сияние ранних лет, и мир последних дней.

О таком уголке можно только мечтать, чтобы начать здесь дни своей жизни или их закончить».

Что добавить к этой краеведческой поэме Гюго? Что в замке XII века (перестроенном в XV и в XVII веках) ныне музей, объединивший исторические экспонаты и предметы искусства в своих огромных залах с балками на потолке? Что в одной из башен еще можно видеть часовню XII века? Что в старинной церкви Святого Иоанна Крестителя вы увидите все черты «пламенеющей» готики? Что вокруг Немура – парки и скалы, вроде парка Грео, вроде скал Шонтревиля, вроде скал Немура и скал Суле? Что в Доисторическом музее есть залы палеолита и залы неолита, есть изделия железного века…

Американцы удивятся, узнав, что их прославленный миллионер Дюпон родом из Немура. В 1789 году (пятидесяти лет от роду) Пьер Самюэль Дю Пон был избран депутатом от Немура и с тех пор стал звать себя Дю Пон из Немура. Он был арестован за то, что поддержал короля, выпущен на волю после падения Робеспьера, а еще через несколько лет уплыл в Соединенные Штаты, которые всегда манили его духом созидания. Это его внук Дюпон стал в США магнатом химической индустрии – поди знай, выходец из тихого, идиллического Гатинэ, при чем тут химия?

Итак, мы добрались с вами до южной оконечности леса Фонтенбло и вдобавок до южной оконечности Французского Острова, так что впору поворачивать назад, к северу, по западной оконечности леса Фонтенбло, с которой мы уже отчасти знакомы, и только еще один соблазн возникает на этом пути к северо-западу: всего в каких-нибудь восьми километрах от Немура (а от знакомой нам церкви Сен-Пьер-де-Немур и того ближе) находится деревня Ларшан (Larchant), которую жаль было бы не посетить, ибо этот старинный укрепленный городок в низине среди леса удостаивали посещением и Карл IV, и Генрих II, и другие монархи. Местный постоялый двор до наших дней сохранил название «Три короля». Сохранился здесь и «Дом паломников», а паломников приходило сюда множество (и надо сказать, на Троицу и сейчас приходят, как некогда в старину). Своей известностью этот городок в глуши Гатинэ обязан святому Матюрену, который родился здесь в 250 году н. э. Он исцелил от безумия Теодору, дочь императора Максимьена. С тех пор жил в Риме, но после смерти прах его был перенесен на родину. В 1153 году папа Александр III заложил здесь первый камень новой церкви, которую сооружали под наблюдением того самого архитектора, что строил собор Парижский Богоматери (Нотр-Дам де Пари), и грамотный парижанин (а еще с большей вероятностью, дотошный турист или знаток искусства) без труда заметит в здешнем уцелевшем портале церкви Святого Матюрена поразительное сходство с порталом парижского собора: Христос во славе, окруженный Богородицей и святым Иоанном с ангелами, а под ними – сцены Воскресения из мертвых. Церковь огромная: она была рассчитана на массы паломников и толпы жаждущих исцеления. Сохранились достроенные в XIII веке часовня Святой Девы и одна из башен. К сожалению, церковь эта, приписанная к парижской Нотр-Дам, была некогда разграблена фанатиками-гугенотами.

НЕМУРСКИЙ ЗАМОК НА БЕРЕГУ РЕКИ ЛУЭН

Лучший вид на деревню Ларшан открывается от старинной фермы (на ней сохранился колодец XV века) и, главное, – от скалистого массива Дам-Жеанн, одного из самых впечатляющих во всем лесу Фонтенбло (и понятное дело, привлекающего завзятых альпинистов, скалолазов или, как выразился Набоков, «ползунов по горам»).

Здесь, в этой живописной местности, среди скал и песчаников, откуда открывается чудесный вид на старинную деревню в лесистой низине, на ее огромную таинственную церковь, на постоялые дворы королей и древнюю дорогу, мы и расстанемся с лесом Фонтенбло, уходящим отсюда к северу, к Парижу, далеко за пределы Гатинэ…

К зеленым долинам, жирафам, бизонам, уцелевшим замкам и соборам

Менеси Сен-Врэн и звери • Иттевиль • Балланкур • Ферте-Алэ и бипланы • Бутиньи • Мениль-Вуазен • Шамаранд • Этреши • Этамп • Буасси-ла-Ривьер • Саклас • Меревиль • Шало-Сен-Марс

Не раз в течение тех двух десятков лет, когда мы добирались с семьей на дачный хутор по Шестой («Солнечной») автостраде, ведущей от Парижа на юг, и на полпути к Фонтенбло появлялась при дороге надпись «Эссон», а кудрявый узкий коридор речной долины уводил куда-то в неведомую тишь и глушь, – вот тогда-то не раз испытывал я соблазн свернуть туда, к юго-западу, в незнакомый мне уголок Французского Острова…

Да как свернешь, если на спидометре 140 километров в час, если уже все по минутам рассчитано: когда доберемся до хутора, когда дом проветрим, когда что? Как свернуть, если вдобавок не я за рулем, да и где мне найти попутчиков столь же сговорчивых, как вы, мой читатель?

Но уж сейчас-то (хозяин-барин) непременно сверну… Можно по 191-й госдороге на запад, а то еще лучше – по 17-й департаментской: меньше движения и еще ближе к берегу реки.

Ну вот, свернули – и чует сердце, не пожалеем: тишина, зеленые берега, то лесная опушка, то фруктовый сад, несуетливые рыболовы… Еще и неподалеку от автострады – селение Менеси (Mennecy), которое сразу уводит нас в глубь истории, потому что простенькая, почти суровая деревенская церковь Святого Петра на площади построена в XII веке. Правда, богатства ее интерьера – и резные скамьи, и алтарь XVIII века, и музыкальные инструменты – скорее всего, перенесены сюда из разоренного замка, что по соседству, и из замковой часовни…

А в деревенской мэрии (в каком еще сельсовете такое найдешь?) – небольшая, но изысканная коллекция расписного местного фарфора, цветы-цветочки – и видна рука незаурядных мастеров. Откуда цветочки? Судя по буковкам D.V., продукция местная, «дюк Вильруа», то есть герцог Вильруа. Здешнее фарфоровое производство, знатокам известное, завершилось в 1762 году со смертью его основателя Луи Барбена и с последующей смертью герцога Луи-Франсуа де Вильруа. Кстати, здешнее не до конца заглохшее производство переведено было в Бур-ла-Рен, попало в руки графа д’О, и надо сказать, местных таких «ателье» и «лабораторий» было в те времена по всему Французскому Острову несколько. Китайский фарфор проник в Западную Европу в XV веке, всех привел в восхищение, а многих подвигнул на поиски «китайского секрета» его производства. В некоторых богатых домах появились свои лаборатории, где усердно искали тайну фарфора. Была такая в XVIII веке и в Париже у герцога Вильруа, но, когда владелец замка Венсен (в 1745 году) получил от короля привилегию для производства фарфора в Париже, герцог Вильруа перенес свои опыты поближе к поместью и замку, в Менеси. Мастера искали в своих «лаб» состав массы, которая обладала бы особой мягкостью, позволяя творить скульптурные чудеса, искали подходящие ингредиенты и особого качества местную глину. Так вот, похоже, мастера из Менеси достигли в этих поисках большого успеха. Здешняя продукция с ее двумя герцогскими буковками и чудными цветочками сумела прославиться во всей Франции. Так что непременно зайдите в здешнюю мэрию, полюбуйтесь… Ну а что не вечными оказались ни ателье, ни замок, ни герцоги, то даже ведь память не вечна и ничему никого научить не может. История здешнего поместья тому грустный пример.

Неподалеку от Менеси напротив новостроечного поселочка тянется каменная стена, ограждающая то, что было некогда поместьем и замком герцогов Вильруа. Собственно, до XVI века талантливое семейство это успешно торговало рыбой и носило имя Нёфвиль (в переводе Новый Город, Новгородцевы), которое милостью короля, возвысившего этот род за его заслуги, стало звучать Вильруа (Королевский Город) и стало герцогским. С тех пор представители рода успели не раз прославиться во Франции. Особо выделялись Никола IV Вильруа (он был госсекретарем при королях Карле IX, Генрихе III, Генрихе IV и Людовике XIII), Никола V (он был маршалом, и королева Анна Австрийская выбрала его в воспитатели своему сыну, будущему Людовику XIV) и, наконец, Луи-Франсуа (если хотите – Людовик-Франциск), у которого были заслуги на военном поприще, а также в сфере фарфорового производства и преобразований дворцового парка (он взошел на эшафот в 1794 году, не оставив после себя наследников).

Замок герцогов Вильруа был построен в XVI веке, и одна из исторических хроник так отзывалась о его красоте: «Иноземец, спешащий в Париж, не преминет сделать крюк, чтобы повидать дом Вильруа».

И вот замок этот был разрушен до основания, до фундамента. От всех его сокровищ остался лишь камин работы Жермена Пилона, хранящийся в Лувре. Причем, как с удовлетворением отмечают французские авторы, замок в порядке исключения не был разрушен ни единовременным, ни долгосрочным взрывом «революционной ярости». Его терпеливо и планомерно разрушала позднее знаменитая «черная банда», ставившая себе целью уничтожение всего, что могло быть причислено к «проклятому королевскому наследию» и «пережиткам прошлого». Так что не только «революционная ярость», унаследованная от Парижа русской революцией, уходит корнями во французские славные годы, но и многолетнее планомерное разрушение всего, что еще оставалось в революцию недобитым (я-то еще помню разрушение церквей хрущевскими варварами в 60-е годы прошлого века). Разгул и ярость влекут за собой долгие годы растления, удешевления стоимости жизни, презрения к красоте и упадок вкуса. И разве не пришлось Европе после славной «революции» 1968 года – и, наверно, еще долго придется – избавляться от банд французских, итальянских, немецких, арабских и прочих «революционных» террористов, для которых самая примитивная идея (вроде «борьбы с пережитками прошлого») может оправдать любое преступление…

Среди прочих памятников архитектуры на нашей мирной дороге, проходящей по долине Эссона, нам попадется элегантный замок XVIII века в Фонтенэ-ле-Виконте (Fontenay-ee-Vicomte), после которого мы и въедем в обширный парк (площадью 130 гектаров) замка Сен-Врэн (Saint-Vrain), где нас ожидает один из сюрпризов Французского Острова – нечто вроде африканского островка (и, как вы отметите, не такого уж крошечного). Это поместье XVIII века графини дю Барри ожидала во второй половине XX века вполне экзотическая участь. Поместье стало собственностью супругов де Мортемар, которые решили превратить его в особого рода парк животных (я не говорю «зоопарк», ибо слово это невольно приводит на память клетки и решетки, а в Сен-Врэне звери гуляют на свободе), где, кроме сухопутного и водного маршрутов, существует еще маршрут вымерших, доисторических животных. Взрослые и дети ходят по парку пешком, плавают на лодках и катерах, ездят в вагонах маленьких поездов или на однорельсовой стрекозе – среди зелени, зверья, островов… А вокруг них – зебры, антилопы, бизоны, ламы, фламинго, страусы, носороги, полчища обезьян, бегемоты, слоны, и козы, и свиньи, и ослы, и бараны… Животных не следует кусать, но можно их подолгу разглядывать, фотографировать… Они наши современники, мы их еще не всех извели, а вот что было до них? До них были доисторические животные. Их фигуры видны в зарослях, они плавают на плоту… Выглядывают из чащи и вполне человекообразные люди – австралопитеки, неандертальцы… Они, конечно, не настоящие, но такие же забавные, как деревянные кони на здешних каруселях и на детских площадках. Так что взрослые тут не соскучатся, а с детьми проехать мимо – просто грех…

Из парка можно двинуться к югу по 8-й департаментской дороге и проехать омываемый сразу двумя реками городок Иттевиль (Itteville), где на деревенской площади – очаровательная церквушка XIII века, всем (кроме размера, конечно), на удивление, напоминающая собор Парижской Богоматери (Нотр-Дам). Потом, двинувшись от берега Жюины (Juine) на восток к берегу Эссона (Essonne), как раз и выедем к маленькому городку Балланкур-сюр-Эссон (Ballancourt-sur-Essonne). Конечно, если прохожего в Балланкуре попросить рассказать что-нибудь про историю города, он непременно вспомнит о том, как отсюда возили песок и камень на строительство парижского метро (всю местность изуродовали), как тут развивали химию и пороховое дело (то-то много было работы, разве плохо?). Но мы проедем, ничего не спрашивая, мимо сонных прудов в сторону Ферте-Алэ (la Ferté-Alais) и доберемся до окруженного не только рвами, заполненными водой, но и решеткой замка Гран-Соссэ (Grand Saussaye). Из двух его корпусов, стоящих друг против друга, один, окруженный позднее всякими сельскохозяйственными службами, был воздвигнут Лораном де Гомоном, а достроен был весь замок его внуком Жаном де Гомоном. Он-то, вероятно, и разбил здесь французский парк, который в 1830 году заменен был английским парком.

Левый корпус замка (достроенный в 1622 году) нынче открыт для посетителей. В Большом салоне, обставленном мебелью эпохи Людовика XV, можно увидеть старинные королевские грамоты, подписанные, скажем, Карлом IX или Генрихом III и дозволяющие владельцам устройство рва и прочих оборонительных сооружений, поскольку Религиозные войны не располагали к благодушию. В Малом салоне – украшения из резного дерева с позолотой, точь-в-точь как в те времена, когда жил здесь виконт де Бражелон, унаследовавший замок от дядюшки. Имя виконта покажется вам знакомым, и вы без труда вспомните: ну да, волшебник Дюма… Старший из «трех мушкетеров», Атос, мадемуазель де Ла Вальер, так нежно любившая «короля-солнце», пролившая так много сладких и горьких слез… Впрочем, не слишком-то полагайтесь на волшебника Дюма, так лихо подписавшего это легкомысленное творение малоизвестного «негра», волшебника Маке. Если помните, у Дюма (пардон, у Маке) виконт де Бражелон, сын благородного Атоса и мадам де Шеврёз, с молодости был безумно влюблен в прекрасную мадемуазель де Ла Вальер, а когда она отдалась (вся целиком) молодому Людовику XIV, бедный виконт ушел на войну и погиб смертью храбрых. Это тогда Атос переломил свою шпагу в присутствии короля, давая понять, что за соперника своего сына он кровь проливать не намерен. Так все изложено в романе. Но не забудем предупреждений самого Великого Дюма о том, что в его романах (пусть даже не им написанных) история – это только гвоздик, на который он вешает сюжет. В данном случае гвоздиком сюжета Дюма (пардон, Маке) был только тот вполне исторический факт, что мадемуазель де Ла Вальер влюбилась в молодого короля и с регулярностью рожала ему детей. Остальное, скорей всего, выдумка учителя истории и писателя Огюста Маке, ибо нет никаких свидетельств тому, что мадемуазель де Ла Вальер собиралась замуж за виконта. Да и сам виконт (не романный, а реальный), слава Богу, счастливо женился, и жена нарожала ему кучу детей. Более того, и после него в замке жили вполне счастливо. Переходя дальше по женской линии (замки давали обычно в приданое за дочерьми – что за славный обычай, помогавший женихам решать квартирные проблемы), замок попал в конце концов в руки молодого Огюста де Кольбера (потомка того самого Кольбера, что был королевским министром, сгубил Фуке и строил замок Со). Молодой Кольбер служил в армии и счастливо женился на дочери своего генерала (фамилия тестя была Конкло), за которой и получил этот замок. Между прочим, в левом здании на втором этаже сохранилась «Рабочая комната» генерала Конкло с прекрасной библиотекой (генерал умел читать и очень любил книги по вопросам искусства, ботаники и военного дела). Генерал был храбрым воином и честно добыл свои генеральские звезды, но, увы, пал в 1809 году на испанской земле в борьбе за чужое наследство (Война за испанское наследство, будь оно проклято!).

На стенах замка немало гобеленов с родовой эмблемой Кольбера (из всех живых существ Кольберы предпочли ужа).

Посетители замка любуются ныне столовой с мебелью в стиле ампир и библиотекой, где сохранились редкие книги, принадлежавшие «тому самому» Кольберу. Позднее на одной из его наследниц женился какой-то французский академик, который тоже охотно проводил время в этой библиотеке. Задержимся и мы с вами, наберемся разума…

Неподалеку от замка лежат руины часовни Сен-Блез, построенной в 1159 году, принадлежавшей ордену тамплиеров-храмовников, разрушенной (вместе с командерией ордена) в пору Религиозных войн и добитой в годы Великой революции.

Двинувшись от замка к югу по 191-й дороге, мы очень скоро доберемся до городка Ферте-Алэ. Первая часть его названия вообще характерна для многих тогдашних крепостей, а вторая осталась от усечения имени Аделаида (так звали здешнюю хозяйку в XI веке). Эта Аделаида щедро жертвовала бенедиктинским монахам из Мариньи, которые и оставили в Ферте-Алэ великолепный памятник своего усердия – царящую над городком XI века церковь Богоматери (Нотр-Дам). Она была перестроена в XII веке, и при внимательном осмотре видно, где кладка XI века, а где XII. Правда, восьмиугольный шпиль колокольни здесь более поздний (1631 год).

Тому, кто сумеет оценить провинциальную тишь и шарм старинного городка, напомним, что у него были известные предшественники: скажем, президент Франции Карно любил отдыхать в принадлежащем семье Прель здешнем замке XVII века, что стоит на южной оконечности городка…

Те же, кого интересуют более поздние времена и зарождение современной техники, могут посетить разместившийся на соседнем плато Арденэ «Летучий музей» – проще говоря, музей авиации, созданный тут в 1937 году. У музея есть взлетная полоса, и раз в году (на Троицу) некоторые из действующих машин-экспонатов (а таких не меньше полусотни) показывают публике, на что они еще способны.

Самый старый из выставленных здесь аэропланов – «Блерио-XI», тот самый, на котором 25 июля 1909 года Луи Блерио перелетел над Ла-Маншем. Не могу не напомнить, как откликнулись на это событие при русском дворе. Темпераментный Сандро, великий князь Александр Михайлович, женатый на сестре императора Николая II великой княгине Ксении, немедленно отправил своих людей к Блерио – за машинами и опытом. Чуть позднее он открыл летную школу под Севастополем, так что по праву может считаться отцом российских ВВС. Напомнить об этом считаю нужным именно здесь, в музее близ Ферте-Алэ, ибо русские имена и вообще называют здесь часто: и в связи с демонстрацией старенького двухместного аппарата «Леопольдоф», который во Франции называли по имени знаменитого летчика Попова «Попоф». И в связи с демонстрацией одного из самых шумных аппаратов (недаром его прозвали «швейной машиной»), созданного в 1927 году Поликарповым и его именем названного… Есть здесь и самолеты, на которых летал Сент-Экзюпери, и огромный довоенный «боинг» «Летающая крепость», и вовсе уж допотопные «фоккеры», «мораны» и «тунгмайстеры»… В общем, любителя этих игрушек отсюда за уши не оттащишь. Ну а мы, любители сельской тишины и прекрасной старины, мы двинемся дальше к югу по долине Эссона к местечку Бутиньи-сюр-Эссон (Boutigny-sur-Essonnes). Какую бы из двух местных дорог мы ни выбрали, двинувшись к югу, нас ждут на обеих красоты природы и старой архитектуры. Одна из них (№ 449) ведет среди скал, лесистых холмов и многочисленных родников, сделавших этот уголок Французского Острова идеальным краем для излюбленного здешнего кресс-салата. Вторая проходит мимо старинной укрепленной фермы Марше (XVI–XVII вв.), которая и ныне еще готова отразить нападение вооруженных банд. А в Бутиньи нас встретят сразу два замка XVI века. Тот, что побольше, зовется Бельзба (Bellesbat). Самый славный из былых его владельцев, Мишель де Лопиталь, пытался примирить католиков с гугенотами и, не преуспев в этом добром намерении, отдал Богу душу здесь, в замке, в 1573 году.

Украшением деревни является также построенная в XII–XIII веках церковь Святого Варфоломея. Еще у входа в нее, над порталом, внимание входящего приковывают с большим искусством изображенные старым мастером муки святого Варфоломея. Внутри же церкви, на хорах, капители колонн с изображением животных являют собой истинный бестиарий, столь характерный для романского стиля XII века…

Тот, кто внимательно смотрит на карту или успевает читать все указатели на дорогах, отметит, что мы здесь совсем неподалеку от Фонтенбло – от пленительных Куранса и Мийи-ла-Форе. Но мы выбрали нынче менее исхоженные дороги и иной маршрут. Тот, кто пока не спешит добраться в славный город Этамп, может ненадолго уклониться к западу, пересечь 191-ю госдорогу и оказаться в новой стране замков – на берегу речки Жюина.

При подъезде к замку Мениль-Вуазен (Mesnil-Voisin), построенному в начале XVII века, дорогу окаймляют два корпуса XVI века. Может, они построены были для еще более старого замка. Возле же нынешнего замка сохранилась голубятня, одна из самых больших на Французском Острове – 3000 керамических «ниш», вделанных в гипсовую основу. Сохранилась и ведущая к голубятне винтовая лестница.

Конечно, все эти сооружения не могут тягаться в почтенности возраста с отрытым здесь (и переправленным в коллекцию музея Сен-Жермен-ан-Лэ) бронзовым бюстом галло-романской эпохи, но все же…

В этих местах попадается немало красивых старинных домов, а чуть южнее Мениль-Вуазена лежит замок Жильвуазен (Gillevoisin), который упомянут уже в документах XV века. Он принадлежал некогда знаменитому главе торговцев (прево) Франсуа Мирону и семье красильщиков Гобеленов (от которых и пошли «гобелены»). Местные жители до сих пор ходят в здешний замковый парк к почитаемому источнику Святого Тибо.

Поблизости от замка Жильвуазен можно увидеть также великолепный ансамбль фермы Поканси (XVII век) с роскошной голубятней. А отсюда уже рукой подать до кирпичного (в стиле великого Мансара) замка Шамаранд (Chamarande), построенного в 1654 году для королевского секретаря Пьера Меро. Замок огражден рвом и монументальной (правда, уже XVIII века) оградой. Парк распланирован Ле Нотром, рукав речки Жюина ведет через парк к водопаду и наполняет бассейн, над которым высятся скульптуры. Ныне парк принял свои изначальные очертания – французского сада, но, как и другие дворцовые сады, он пережил моду на английские парки, от которых там и здесь уцелели разнообразные архитектурные парковые украшения («fabriques»). Вот и в здешнем парке уцелела «пирамида».

В деревне Шамаранд сохранилась церковь XII–XIII веков Сен-Кентен, пережившая, впрочем, довольно жестокую реставрацию.

В соседней деревне Ларди (Lardy) даже местные органы власти с шиком разместились в замке (судя по засыпанным рвам, он века XV). Конечно, замок был позднее неоднократно усовершенствован, но портал его еще носит следы XVII века. Деревенская же церковь Святого Петра была построена в XII веке, и в интерьере ее сохранились ценные скульптуры.

На пути от Шамаранда к Этампу (Etampes), на террасе левого берега реки Жюина, красуется старинная деревня Этреши (Etréchy) с ее основанной в XI и достроенной в XIII веке церковью Сент-Этьен. Капители в аркадах ее нефа покрыты растительным орнаментом, столь характерным для ранней готики. В деревне и ее окрестностях любители сельской идиллии (а я из их числа) могут полюбоваться старой мельницей и старинной фермой Восла (Vaucelas), принадлежавшей командерии Шофур-лез-Этреши (с остатками средневековых построек). В самой деревне Шофур-лез-Этреши (Chauffour-les-Etréchy) размещалась некогда командерия Святого Иоанна Латранского, а приходская церковь Святого Иоанна (XIII век) стоит и поныне…

Но уж теперь-то пора нам из идиллической глуши речных долин въехать в довольно крупный по французским масштабам населенный пункт, в один из почтеннейших и, как многие считают, один из интереснейших городов Французского Острова – в Этамп. Придорожная доска еще при въезде предупреждает нас, что нам посчастливилось добраться до «города искусств», и на сей раз реклама не содержит преувеличений: в Этампе не один, а сразу три готических храма, колокольня церкви Сен-Мартен, которую сравнивают с Пизанской башней, дворцы эпохи Возрождения, дома, в которых, как утверждают, жили фаворитки короля, по очереди получавшие во владение этот знаменитый город. Так что, проблуждав вдосталь по здешнему живописному захолустью, среди полей кресс-салата и журчанья родников, мы угодили в поистине королевский город, где все напоминает великие события былого.

Едва добравшись до туристической справочной (конторы эти называют тут L’Office du Tourisme или Syndicat d’Initiative, ибо, не проявив инициативы, будет городок куковать без туристов и без работы) и едва оглядев дворец мэрии (XVI век) на площади Мэрии (place de l’Hôtel-de-Ville), где разместилась эта инициативная справочная, узнаешь, что именно в этом элегантном дворце (дата постройки – 1538 год – различима над крайним слева окном) с башнями и скульптурным фризом жила, если верить устной традиции, герцогиня Этампская Анна де Пислё, фаворитка великого короля Франциска I. Это Франциск I превратил (в 1536 году) здешнее графство в герцогство и пожаловал его Жану де Броссу, графу Пантьевру. Единственной заслугой герцога де Бросса перед историей было его скромное поведение в быту. В расчете на эту скромность король и женил его на своей фаворитке, красивой блондинке Анне де Пислё, с которой король прожил (до и после ее замужества) добрых двадцать лет. Став герцогом, де Бросс не забыл, что его роль – служить «крышей» для внебрачно-официального королевского сожительства с Анной (ставшей после 1836 года герцогиней Этампской), вроде того, как, скажем, парижская пенсионерка Арлет Лагильер (ушедшая на пенсию, покинув окошечко в любимом некогда самим Лениным банке «Лионский кредит») служила «крышей» для полуконспиративной троцкистской партии «Борьба трудящихся», где все главные троцкисты прикрываются подпольными кличками (что ни говори, а ленинские традиции живы во Франции).

Некоторые французские историки винят пышную красавицу Анну де Пислё в алчности, хищности и чрезмерном вмешательстве в государственные дела. Впрочем, историки умеренного направления (скажем, автор новой монографии о Франциске I Жан Жакар) утверждают, что степень вмешательства фавориток в разумное (или абсурдное) ведение важных государственных (и международных) дел французская историческая наука (всюду «ищущая дам») склонна сильно преувеличивать. Ну ненавидела красавица Анна коннетабля Монморанси (и весь его род), ну добилась она его отставки, ну погрела руки там-сям и порадела своим людям, но в общем-то Францией управляли не фаворитки, а монархи и, конечно, какой-никакой Совет. Понятно, что в окружении Анны насчитывалось немало интриганов, но были они и у других влиятельных вельмож. Скажем, у дофина-наследника (будущего Генриха II) и его безвозрастно прекрасной возлюбленной Дианы де Пуатье, у них была своя группа (своя «шайка»), и вообще придворная жизнь кипела интригами (недаром любимая сестра Франциска I удалилась от двора). Кстати, по мнению того же историка Жакара, приобретения, сделанные Анной (земли Шеврёза и Лимара), не могли разорить Францию…

Такие вот неглубокие мысли одолевают нас у дома 1538 года, над дверью которого красуется изрядно изуродованный бюст Франциска I… «Дела давно минувших дней», конечно, но такой уж это исторический город Этамп, и Франция ему многим обязана. Возьмем, к примеру, мраморную статую на Театральной площади. Изваял ее скульптор Элиас Робер, уроженец Этампа, ученик Давида Анжерского и Праделя. Он участвовал в создании скульптурных украшений Лувра, Театра Шатле в Париже, фонтана Сен-Мишель, Горной школы, Аустерлицкого вокзала, изваял в Лиссабоне памятник Педро IV, и еще, и еще… А для родного города создал статую известного натуралиста Э.-Л. Жоффруа Сент-Илера, который родился в деревне Сент-Илер возле Этампа. Родился натуралист в 1772 году, и ему еще не было двадцати, когда он открыл первый в музейной истории Франции зоологический отдел. Первый французский зверинец тоже был открыт по его почину. А в самом расцвете сил он отправился в одну из наполеоновских экспедиций (в Египетскую) и не только не погиб, но и провел время с толком. Надо сказать, что это вообще была самая толковая наполеоновская военная кампания (недаром он ею всю жизнь гордился). Не то чтобы он выиграл кампанию, Наполеон, нет-нет, он ее проиграл, как и все прочие свои кампании. Но на сей раз великого человека осенила блестящая мысль: он решил взять с собою в поход целое полчище ученых – для пользы науки и Франции. И пока Наполеон проигрывал англичанам войну (он даже кое-что из научных находок вынужден был потом отдать победителям-англичанам, скажем, знаменитый «розетский камень», который помог разгадать иероглифы), ученые составляли описание Египта, изучали природу и вообще занимались делом. Что до Жоффруа Сент-Илера, то его считают основоположником науки о строении нашего тела – «неслабая» заслуга. К прочим его достижениям можно отнести и удачное отцовство. Его сын Исидор тоже стал естествоиспытателем, основал Общество акклиматизации растений и разбил сад в гуще Булонского леса. Вдобавок этот сын усиленно пропагандировал потребление конины французами, устраивая конноедные банкеты. Но, конечно, и мерзкий Наполеон, и аппетитная конина – это все из сравнительно недавней истории, а подлинный расцвет Этампа относится еще к временам Робера Благочестивого и Людовика VII, то бишь к XI веку. Робер Благочестивый построил здесь первый замок и оросил водами рек Луэт и Шалуэт королевские сады. Тогда же были построены здесь первые мельницы и насажены виноградники по берегам. Этамп стал торговым городом, в нем устраивали ярмарки. А воинственный Филипп-Август, живший в окружении не менее воинственных врагов, воздвиг здесь систему оборонительных сооружений.

При Людовике Святом здесь уже было графство, которое обычно получал во владение один из членов королевской семьи. Потом снова были войны, строили и разбивали укрепленные стены, пока не воцарился в Этампе счастливый муж королевской фаворитки Анны де Пислё.

БЛИЗ ЭТАМПА

Во времена Фронды город пережил жестокую осаду, войска принца Конде пришли под его стены, и значительная часть населения была перебита. Потом горожанам надоела война, и они разобрали мерзкую крепость, но войны от этого не прекратились. А еще была здесь эпидемия чумы, и тогда спасать бедных людишек пришел в город святой человек, Сен-Венсан де Поль (Сан-Виченцо де Паула). А все же город снова оправился, позднее он бойко торговал зерном, имел полсотни постоялых дворов, где жили торговцы… В 1792 году торговле помешала революция. Как положено в революционные годы, возникла (несмотря на добрый урожай) продовольственная проблема. В городах появилась сильная власть, комитеты насильников (конечно, с красивым псевдонимом – «комитеты общественного спасения», ох уж эти псевдонимы комитетов, вечно обещающих счастье, порядок и безопасность, а на деле…). Город Этамп стал обирать деревню, и все бы кончилось крестьянским бунтом, если б революция затянулась (или, упаси боже, была бы «перманентной»)… К счастью, во Франции все завершилось быстро.

В целом же от всех этих веков упадка и подъема, революций, войн и молитв дошли до наших дней чудом уцелевшие (хотя бы и частично) церкви Этампа, а над городом, над жиденьким городским парком, как и все последние девятьсот лет, маячит старинный королевский донжон – знаменитая четырехлопастная (имеющая на плане форму четырехлистника) башня Гинет. Это одно из самых любопытных оборонительных сооружений Французского Острова. Оно стоит тут с XII века (и, видимо, осталось от оборонительной системы Филиппа-Августа), а название свое получило от слова «гинье» – подстерегать, подглядывать, именно в этом качестве изображена башня на миниатюре из собрания «Злачные годы герцога дю Барри» (там, кстати, представлен Этамп 1384 года). Толщина стен этой башни у основания – четыре метра, а высота ее и нынче – 27 метров. Между этажами – любопытнейшие перекрытия, но лестницами этажи (в целях обороны) не соединяются. Уже Филипп-Август использовал башню в качестве идеальной тюрьмы. В частности, четырехметровой толщины стены должны были оградить короля-молодожена от гнева его супруги Ингебург Датской. Король женился на ней, польстившись на ее связи с английской короной, которую она могла в случае удачи унаследовать, но после первой же брачной ночи воинственный Филипп-Август почувствовал, что вторую ночь он не переживет. Немилую Ингебург король отправил в замок Сен-Леже-ан-Ивлин, а себе подыскал новую жену – Агнесу де Мерани. Однако отвергнутая Ингебург пожаловалась папе римскому, папа пригрозил королю отлучением от церкви, и Филиппу-Августу пришлось отправлять милую Агнесу домой. Она не пережила такого позора и горя, а упрямая Ингебург жила долго. Правда, первые десять лет король держал ее в заточении в этампском донжоне, и только после десятилетней выдержки она смогла вернуться в желанный Париж.

Через столетие после этой странной брачной истории (уже в XV веке) башне довелось поучаствовать в войне Бургундии с Арманьяком, и это после нее измученные войной горожане заложили под все эти военные сооружения солидный запас пороха и рванули – это было очень эффектное и решительное антивоенное выступление граждан. К сожалению, оно не остановило войн…

В 1772 году каноник Дефорж уселся в плетенную из прутьев коляску, покрытую перьями, и прыгнул в ней с верхнего этажа башни. Может, ему все же показалось, что он не падает, а летит: спросить по окончании эксперимента уже было не у кого…

В начале нового тысячелетия во многих странах царили (по поводу завершения тысячелетия) страх и некоторая неуверенность в будущем. Иные историки именно этим объясняют тогдашний небывалый расцвет религиозного строительства. Не уверен, что он объяснялся лишь круглой датой. Недавно мы все пережили приход третьего тысячелетия, а никакого расцвета не наблюдалось. Помнится, было в ту новогоднюю ночь несколько случаев хулиганства на Елисейских Полях (но не столь вопиющих, как после очередного футбольного матча), и стали покупать больше мобильных телефонов, а в целом все осталось по-старому (те же чиновники, те же выборы, те же взятки…). А вот в связи с приходом второго тысячелетия все же еще наблюдался, утверждают, даже среди некоторых королей, страх Божий. Король Робер Благочестивый затеял в то время строить в Этампе собор Сен-Базиль. Собор был в конце концов достроен, уже, впрочем, в XII веке, и сохранил от той неблизкой поры прочный (но малозаметный) фундамент и великолепный фасад. На фасаде этом изображены сцены Страшного суда: в центре композиции – миниатюрный ангел с весами, чтобы по весу отделять достойные души от недостойных, пропащих. Слева от ангела – жуткие чудища терзают в аду грешные души, а справа – блаженствуют в раю души праведные…

Во время перестройки собора – в XV или XVI веке – была здесь добавлена надпись на латыни: «Дай-то Бог, чтоб я удостоился». Все-таки верили полторы-две тыщи лет назад в то, что возможно прожить жизнь пристойно и чего-нибудь еще, кроме адских мук, удостоиться…

В интерьере собора шесть скульптурных барельефов XVI века представляют Страсти Господни. Есть также барельеф с эпитафией (там дата, 1540 год, и сцена – Пьета: Богородица оплакивает мертвого сына). На витражах конца XVI века – святой Василий и уснувшие ученики Христа. На хорах – копия с картины Филиппа де Шампеня (оригинал в Лувре) «Тайная вечеря» и еще немало других редкостей…

А выйдя на паперть собора, увидишь слева родной дом Жоффруа Сент-Илера (дом № 3 по улице Республики).

Строительство одного храма в Этампе показалось Роберу Благочестивому недостаточным, и он затеял строительство коллегиального собора Богоматери (Нотр-Дам-де-Фор). Собственно, этот новый храм построен был на руинах другого, и остатки старого заметны опытному взгляду. Но даже и неопытный человек отметит особую элегантность высоченной колокольни с ее окнами и колоколами умеренных размеров. Впрочем, в 1718 году был поднят на колокольню и четырехтонный густозвонный колокол. Южный портал храма подпирали статуи-колонны, подобные шартрским (которым в ходе Религиозных войн беспардонные гугеноты, увы, отрубили головы). Этот южный портал храма, что выходит на улицу Республики, дошел до нас неизменным от 1150 года, и считают, что статуи на нем изваял тот же мастер, что и статуи на Королевском портале Шартрского собора: сходство поразительное. Правда, и здесь кое-какие фигуры обезглавлены в пору Религиозных войн.

В интерьере храма большинство скульптурных украшений идет от XVI века. К тому же времени относится и стенопись. Могу порадовать вас сообщением о том, что описанию здешних шедевров люди знающие посвятили целые тома…

Близ площади Нотр-Дам видны старинные, XVI века, дворцы (вроде дворца Сент-Йон), а также XVI века постройки мэрии с восьмиугольной башней и роскошным, в стиле «пламенеющей» готики фасадом. А в здешнем муниципальном музее хранятся изделия эпохи неолита, огромная галло-романская мозаика, великолепная XII века решетка из аббатства Мориньи, полихромный алтарь XVI века…

В общем, как видите, не солгала придорожная надпись: «Этамп – город искусств». Поэтому человек, к шедеврам старого искусства неравнодушный, побывает еще в здешней церкви Сен-Жиль (основана в 1123 году, но и после бомбежки 1944 года уцелел фасад XII века).

Что же касается стоящего на улице Святого Креста (Sainte-Croix), напротив южного портала церкви Нотр-Дам, красивого, изукрашенного барельефами ренессансного (1554 года) дома, где разместилась муниципальная библиотека, то его по традиции считают домом прославленной Дианы де Пуатье. Этой несравненной вдове нормандского сенешаля было уже под сорок, когда в нее влюбился еще не достигший двадцатилетия наследник престола, будущий Генрих II, который и любил ее до самой своей трагической смерти на праздничном турнире в присутствии жены и любовницы. Считают, что эта вечно юная фаворитка была покруче, чем блондинка Анна де Пислё, одарившая любовью его отца. Так или иначе, обе они (каждая в свой срок) царили в королевском Этампе, по которому и ныне не худо прогуляться – от церкви Сен-Мартен до центра, вдоль набережной реки Шалуэт, которую называют еще Речкой Лугов. Погуляйте – вам еще немало здесь попадется старинных редкостей…

Того, кто еще не устал от всех нынешних впечатлений, приглашаю продолжить нашу прогулку к югу от города Этампа – по берегу реки Шалуэт (Chalouette), а также параллельно ей протекающей в цветущей зеленой долине реки Луэт и, конечно, речки Жюина, берущей начало близ Меревиля (Méréville). Обещаю, что немало будет в этой долине трех рек и зеленых холмов, и лугов, и озер, и лесов, и старинных храмов, и башен, и ферм, и старых мельниц, и очень старых замков. Так что в дорогу…

Если мы двинемся к югу от города по берегу речки Жюина, то первой попадется нам деревушка Ормуа-ла-Ривьер (Ormoy-la-Rivière) с ее приходской церковью Сент-Этьен XV века. Потом полюбуемся аристократическим домом XII века в Мениль-Жиро и остатками старинной фермы, после чего речка приведет нас в старинное селение Буасси-ла-Ривьер (Boissy-la-Rivière) с его XIII века церковью Сент-Илер, где тоненькие колонны и скульптурная листва на капителях. В интерьере этой деревенской церкви немало также интересной, XVIII века, живописи.

В деревне Саклас (Saclas), что лежит чуть южнее по берегу, археологи откопали много всякой галло-романской древности, и в частности кусок старой римской дороги, что вела из Лютеции в Орлеан. Сохранилась в деревне и церковь Сен-Жермен XII–XIII веков, но больше всего осталось здесь старинных мельниц (мельница Сен-Дени, мельница Анкло, мельница Жюбер), причем иные из них (скажем, мельница Анкло) и до сих пор еще мелют зерно.

На обратном пути в Этамп, двигаясь по берегу речки Шалопет, любитель старинных мельниц непременно остановится в Шалу и в Молинё, где сохранились и мельницы, и пруды, принадлежавшие ордену госпитальеров.

Южнее деревни Саклас протянулось по берегу старинное графское поместье Меревиль, которое еще при Людовике XVI купил богатый финансист маркиз де Лаборд, вложивший в это имение несметную сумму (называют 16 миллионов, и притом не нынешних, а тогдашних миллионов). Банкир Жан-Жозеф де Лаборд заработал в своей «Индийской компании» кучу денег и, на свое счастье, нашел им применение. В XVIII веке как раз вошли в моду сады, в которых имитировали «свободную» и «дикую» природу. В зарослях такого сада можно было обнаружить странные сооружения, некие «творения» (по-французски их называли «fabriques»). Иногда это была имитация руин. Великим мастером романтических пейзажей с руинами был в ту эпоху знаменитый художник Юбер Робер. Именно этого очень дорогого художника, а также архитектора Беланже и скульптора Пажу пригласил к себе маркиз де Лаборд, чтобы устроить на берегах реки Жюина в своем Меревиле такой вот романтический рай с «творениями» по последнему слову тогдашней моды (уточню, что на дворе стоял 1774 год, но кто мог предвидеть, что катастрофа грянет так скоро?). Маркиз достроил и два крыла к старому, существовавшему уже в X веке и сильно перестроенному в XVII веке замку, но главным для него был все-таки его «пейзажный парк», который был в свое время так же знаменит, как Эрменонвиль. Ну а потом грянула революция. Главный строитель сада, маркиз де Лаборд, взошел на эшафот, а «творения» его растащили соседи. Большая часть из них в конце XIX века (в 1896 году) попала в замок Жёр, что севернее городка Этреши, на берегу той же реки Жюина. Два парковых «творения», так называемые Колонна Траяна и Квадратный Дом (сооруженные по рисунку Юбера Робера), стоят ныне в Меревиле на улице Пуанкаре. Гражданам доступен теперь и сам Малый парк, однако, чтоб представить былую красу здешних мест, им все же требуются усилия фантазии…

Сохранился в деревне Меревиль и старинный крытый рынок, разрешение на постройку которого было дано еще королем Людовиком XII в 1511 году. Так что даже на свежайшем пучке редиски, купленной вами в Меревиле, лежит незримая печать ушедших веков…

Старинные церкви и замки сохранились и в Анжервиле, и в Монервиле (Monnerville), и в Шалу (Chalou), и в Шало-Сен-Марсе (Chalo-Saint-Mars). В последней из этих деревень, где еще видны фермы и крестьянские постройки XVII века, жили многочисленные потомки почтеннейшего Юд ле Мэра (Eud le Maire), которым выжить было легче, чем соседям, ибо они еще королевским рескриптом XI века (подтвержденным в 1360 году) были освобождены от налогов. Эту королевскую милость их потомок Юд ле Мэр заслужил подвигом, совершенным от имени короля Филиппа I (того самого, что приходился внуком знаменитому киевлянину Ярославу Мудрому и долго держался на французском троне, несмотря на все смуты и войны). Филипп I дал обет побывать в Иерусалиме, чтоб поклониться Гробу Господню, но, порастеряв здоровье, и думать не мог о таком далеком (и, кстати, уже и тогда небезопасном) странствии. Поэтому он отправил вместо себя в странствие «близкого друга и слугу», что и было оформлено особыми документами. Успешно завершив далекое странствие, «друг и слуга» Юд ле Мэр получил в награду освобождение от налогов для семьи своей и потомков. При этих благоприятных условиях потомки его, как заметили местные историки, густо заселили сии райские места.

Читателю же моему, совершившему столь долгое и нетривиальное путешествие по малохоженым местам французской глубинки, я не могу дать избавления от налогов. Но он достоин по меньшей мере счастливой и недолгой обратной дороги. Надеюсь, она и не будет долгой. По 82-й местной дороге от Шало-Сен-Марса до 191-й большой дороги – рукой подать, минут пять, а оттуда и до Парижа каких-нибудь полчаса…

От Невы до Оржа

Вильбуазен Жювизи-сюр-Орж • Сент-Женевьев-де-Буа • Монлери • Линас • Маркусси • Арпажон • Курсон • Маре • Сен-Сир-су-Дурдан • Сен-Сюльпис-де-Фавьер • Дурдан • Сент-Мем • Сент-Арну-ан-Ивлин

Речка Орж протянулась на добрых полсотни километров и оттого издавна считается вполне серьезной водной артерией Французского Острова. Про нее даже в школе рассказывали в былые времена, да она и теперь с достоинством впадает в Сену. Правда, в тех местах, где она впадает в Сену, такая ныне суета предместья, что и ехать туда тошно. А вот повыше по течению, там, где лежит район со странным названием Юрпуа (иные авторы считают, что у такого названия вполне могут быть скандинавские корни, ибо сами подумайте – Hurepoix) и где долина реки становится уже не предместьем, а тихой провинцией, – там можно еще найти кое-что достойное внимания. Какие-нибудь церкви, дома или, скажем, замки. Например, замок Вильбуазен. Сам замок не слишком впечатляющий, но легенда утверждает, что именно здесь фаворитка короля, прекрасная мадам де Монтеспан, присутствовала на «черной мессе», которую она заказала, чтобы погубить свою соперницу мадам де Ла Вальер. Если верить старинным письменным свидетельствам (и тогдашним свидетельским показаниям), эти страшные мессы требовали жертвоприношений, крови ребенка. Полиция и король расследовали вину маркизы…

Достойным внимания считают стоящий на берегу Оржа городок Жювизи-сюр-Орж (Juvisy-sur-Orge). У въезда в городок, на перекрестке Пирамиды, стоит четырехугольный знак, установленный в 1740 году Академией наук в память о произведенном в 1669 году аббатом Пикаром первом измерении длины земного меридиана (в 1739 году два французских ученых произвели тут второй обмер, что и позволило составить в царствование Людовика XVI новую карту Франции).

В Жювизи осталось кое-что от огромного некогда замкового парка, распланированного в 1657 году самим Ле Нотром. Впрочем, искусственный грот со статуями Аполлона, Геркулеса, Минервы и Пана сооружен был в парке позднее, в начале XIX века. Статуи и фонтаны, установленные на мосту Бель-Фонтен в 1730 году, пришлось перенести из-за расширения госдороги № 7 в 1970 году (и сколько бы ни расширяли эти дороги, автомобилям всегда будет на них тесно). Зато сам по-строенный великим Жак-Анжем Габриэлем в 1728 году мост Бель-Фонтен еще можно увидеть. Сойдя с 7-й дороги, можно полюбоваться и зданием обсерватории знаменитого астронома и писателя Камила Фламмариона, основавшего здесь в 1884 году астрономическое общество в доме, подаренном ему фанатиком астрологии г-ном Мере. На доме – солнечные часы и наивная, в стиле конца XIX века, надпись на латыни: «Ад веритем пер сиенцием» – дескать, к истине через науку. Люди тогда еще верили, что наука приблизит их ко всем тайнам бытия…

Следующим городком на берегу Оржа, представляющим некоторый интерес для французских странников, но исключительный интерес для странника русского, будет городок Сент-Женевьев-де-Буа (Sainte-Geneviève-des-Bois) (он находится в двух десятках километров от Парижа, и можно добраться туда, съехав с автострады А6 у поворота на Савиньи-сюр-Орж).

Название свое городок получил в память о чуде, которое совершила покровительница Парижа святая Женевьева: по ее воле в густом некогда здешнем лесу начал бить ключ. Это из области священной истории. Что касается светской истории, истории французской монархии, в которой столь выдающуюся роль играет сердечная (или просто сексуальная) жизнь монархов и их фавориток, то и здесь городок не был обойден историческими событиями. Ибо именно в здешнем лесу, охотясь в угодьях маркиза де Ноая, король Людовик XIV впервые заметил мадемуазель де Фонтанж, которая вытеснила из его сердца (и постели) госпожу де Монтеспан.

Начнем все же с чудесного источника. Рассказывают, что воды его помогли однажды исцелить население соседнего местечка от тяжкой эпидемии. Жители местечка совершили паломничество к источнику, и чудо произошло. Так что и посегодня во второе воскресенье после Пасхи верующие и просто страждущие приходят к этому источнику, лежащему ныне близ дома № 22 на авеню Эскадрильи «Нормандия – Неман». Некоторые авторы возводят существование этого паломничества к друидским временам. Во всяком случае, уже в XI веке здесь стояла церковь, остатки которой были разрушены в ходе каких-то работ в эпоху Реставрации и которую пытались (впрочем, довольно топорно) восстановить полвека спустя.

Мне не раз доводилось бывать в этом самом квартале, где после окончания филфака Ленинградского университета работал «режиссером» (то бишь управдомом) мой друг, смуглый реюньонец Пьер, женившийся на красивой эстонке и нарожавший с ней прелестных детей. Работа у Пьера была завидная, ибо гарантировала бесплатную крышу над головой (а что может во Франции быть дороже крыши?). Пьер приглашал меня на ужин, он научился в Ленинграде готовить прекрасный среднеазиатский плов. Впрочем, независимо от того, что́ мы ели у Пьера, мы в заключение моего визита непременно отправлялись к Русскому старческому дому и на русское кладбище. Конечно, в Сент-Женевьев-де-Буа есть и другие досто-примечательности, вроде замкового донжона 1304 года (единственное, что уцелело от замка Гастона Орлеанского, брата короля Людовика XIII). Но ведь донжонов во Франции уцелело много, а вот такой эмигрантский некрополь, как кладбище русской диаспоры в Сент-Женевьев-де-Буа, наверное, вообще на свете один, да и расположенный поблизости Русский дом на улице Косоньер – уникальный старческий дом за пределами России. Так что мы с Пьером, конечно, непременно шли туда всякий раз, когда я приезжал, и без рассказа об этом доме и русском кладбище нам не обойтись.

Бродя по дорожкам в этом редкостном для Франции березняке (Цветаевой, бывшей здесь однажды, и небо над этими березами показалось русским, курским), заново переживаешь перипетии жизней российских изгнанников, а судьбы им выпали бурные и нелегкие: революции, войны, бегство, потеря близких, разоренье, разлуки, жизнь в чужом краю, где никто их не ждал с распростертыми объятьями… Но, конечно, и радости у них были тоже, и любовь, и удачи, и рожденье детей, и вдохновенье, и стихи…

Есть люди, которые обходят кладбища стороной, а есть и такие, что любят бродить по кладбищам («умереть сегодня – страшно, а когда-нибудь – ничего»). Я отношусь к последним, оттого пользуюсь всяким случаем снова побывать в этом уникальном русском некрополе. Думаю, даже краткий рассказ о такой прогулке небесполезен. С одной стороны, он как бы приближает к родному дому тех, кому пришлось умереть на чужбине. С другой – он и родине может напомнить о ее заброшенных на дальний край Европы детях. Заодно он и нам может многое напомнить: одну из страниц русской истории, наших собратьев из эмигрантской колонии Парижа и кое-какие события, предшествовавшие их изгнанию. На кладбище ведь столько сходится вместе знакомых и незнакомых людей, столько завершается драм, столько развязывается сюжетов, в какой бы путаный узел их ни завязала судьба. Прогулка по кладбищу и встречи с именами, в той или иной степени знакомыми, вызывают у нас чаще всего не мысли о смерти, а воспоминания о жизни, о чужих жизнях и о своей жизни. В предисловии к книге «Кладбища Парижа» один из французских любителей кладбищенских прогулок (журналист Мишель Дансель, неоднократно заявлявший, что предпочитает кладбища паркам, ипподромам и показам моды) высказывал ту же мысль:

«Кладбище – это прежде всего перепутье для размышлений, наилучший уголок для прогулок, в ходе которых можно мысленно плести над чужими могилами узорное кружево собственной жизни».

Говоря о знакомых именах, которые встречаются на могильных камнях и крестах, я имею в виду, конечно, в первую очередь имена, известные и прежним эмигрантам, и нынешним россиянам (Бунин, Тарковский, Мережковский, Гиппиус, Евреинов, Газданов, Некрасов, Галич, Иванов, Поплавский, Кшесинская, Тхоржевский, Нуреев, Мозжухин, Тэффи, Г. Львов, Лифарь…). Однако это не значит, что мы должны соблюдать на кладбищенской прогулке былую или новейшую «табель о рангах». Серьезность обстановки позволяет нам пренебречь ею. Инвентарный список захоронений на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, изданный недавно в Париже, содержит 10 000 имен. На подобную инвентарную прогулку, боюсь, может не хватить остатка жизни («жили сажень, а доживать – пядень»). Автор этой книги решил однажды рассказать хоть вкратце, хотя бы о некоторых из похороненных здесь соотечественников – и получилась отдельная книга в полтыщи страниц (она вышла в издательстве «Золотой век» в Петербурге). А все же и слишком-то спешить во время такой прогулки не стоит. Она оживит в вашей памяти тот старый русский эмигрантский Париж между войнами, ту уникальную колонию изгнанников, равную которой вряд ли припомнишь в истории изгнаний и эмиграции…

Стоит для начала обратиться к истории этого русского кладбища близ Парижа – откуда оно пошло? Кладбище – неизменный спутник человеческих поселений, и если уж при мирном городке или цветущей деревне с неизбежностью вырастают холмики могил, то что ж тогда говорить о таких человеческих общежитиях, как больница, богадельня или старческий дом. Знаменитый русский некрополь Сент-Женевьев-де-Буа как раз и возник поначалу при здешнем старческом доме (более благозвучно его зовут еще Русским домом). История же появления этого знаменитого старческого дома из тех историй, какие принято называть «рождественскими сказками»: мол, так в жизни не бывает… А вот и бывает. В данном случае именно так все и было – как в рождественской сказке…

СРЕДИ ФРАНЦУЗОВ ПРИГОРОДНАЯ ДЕРЕВНЯ СЕНТ-ЖЕНЕВЬЕВ-ДЕ-БУА СЛАВИТСЯ НЕ ОДНИМ ТОЛЬКО РУССКИМ КЛАДБИЩЕМ, НО И ЧУДОТВОРНЫМ ИСТОЧНИКОМ, И XV ВЕКА ДОНЖОНОМ…

В первые годы пореволюционной эмиграции княгиня Вера Кирилловна Мещерская и ее сестра Елена Кирилловна Орлова (обе в девичестве носили фамилию Струве) открыли в поисках заработка пансион для благородных девиц в Париже. Точнее, девицы эти были скорее богатые, чем благородные (все как есть из Америки или Англии), но желали приобрести благородные манеры прежде, чем выйти замуж. Этим манерам и учили их две дамы из высшего русского общества. Среди пансионерок была юная дочь миллионера, которую звали Доротея (уменьшительно Долли) – Дороти Паджет (точнее, Паджит). Она очень привязалась к своим благородным наставницам и по окончании курса спросила Веру Кирилловну, что бы она могла такое сделать для нее лично или для этих бедных русских эмигрантов, которым приходится нелегко на чужбине, – деньги есть, денег не жаль (как видите, данная девица была и впрямь существо благодарное и благородное). Вера Кирилловна сказала, что ей лично ничего не нужно, а вот нельзя ли сделать что-нибудь для престарелых русских. Молодые поручики и даже нестарые еще полковники и генералы сели за баранку такси, зарабатывают на жизнь, имеют крышу над головой, а вот старикам куда деться? Открыть бы для них приют…

Дальше все было как в рождественской сказке. Добросердечная американская девушка купила великолепную старинную усадьбу в Сент-Женевьев-де-Буа, некогда роскошное владение наполеоновского маршала, – прекрасный дом с флигелями и службами, а вокруг большой парк и сад: тишина, красота, комфорт… Бездомных и одиноких русских стариков было в Париже много, так что главное здание сразу заполнилось, а за ним и флигеля, и службы, а потом уж стали снимать квартиры у местных жителей. Юная благотворительница Долли поставила Русский дом на широкую ногу, следила, чтоб у стареньких русских ни в чем не было недостатка. Как вспоминает митрополит Евлогий в своих мемуарах, «своих подопечных мисс Педжет любила, приезжала навещать, о них заботилась, их баловала. На большие праздники старалась их получше угостить, присылала «авионом» индеек, гусей… доброй мисс Педжет хотелось дать бедной русской аристократии… иллюзию былой, привольной, богатой жизни».

Далека ли дорога от старческого дома до места последнего упокоения? К началу Второй мировой войны на здешнем кладбище было уже около четырех сотен могил. В самое последнее время переселились из Русского дома на здешнее кладбище милые мои знакомцы – Борис Николаевич Лосский, Зинаида Алексеевна Шаховская…

Не только обитатели старческого дома поставляли новых насельников маленькому русскому кладбищу, но и многие парижане, а также русские обитатели южных и западных парижских пригородов. Митрополит Евлогий так объяснял это:

«Часто русские предпочитают хоронить своих близких в S-te Geneviève, а не на парижских кладбищах потому, что здесь постоянно творится православная молитва и как-то приятнее лежать среди своих соотечественников».

Молитва очень важна, но и российским иноверцам, и рос-сийским атеистам (всем тем, кого в эмиграции, во всех странах, без различия их вероисповедания и расы называют просто «русскими») тоже хотелось быть похороненными «среди своих соотечественников». Что же до перешедших в православие иноверцев, то вы, гуляя по кладбищу, и сами заметите, сколько тут немецких имен из Прибалтики (из Курляндии, Ливонии, Эстонии), сколько потомков рыцарей Тевтонского ордена и выходцев из старинной прибалтийской буржуазии, получивших дворянство на русской службе, сколько потомков Мюрата, Бурбонов, Бонапарта, потомков британцев (Лейсли, Огильви, Гамильтонов-Хомутовых, Гордонов, Кричтонов и даже Рамзеев), сколько Катуаров, де Ланжеронов…

Кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа премного украсили и его церковь, и его березы, и его цветы. Надгробья же здесь по большей части традиционные, те же, что на московских или петербургских кладбищах, много деревянных крестов. Надгробья побогаче заказывали чаще тому же Альберту Бенуа, что строил церковь. Состояние многих могил, как сегодня говорят, «оставляет желать»… Хуже того, у входа на кладбище бесконечные списки тех, кто могилы своей скоро лишится, потому что плата за аренду кончается или уже кончилась. Французские надписи и новые памятники вторгаются в ряды ветхих крестов…

Поскольку местные власти не разрешили строить церковь на самом кладбище, был прикуплен у ограды небольшой участок земли, и на нем летом 1938 года началось строительство нового храма по проекту архитектора и художника Альберта Бенуа (брата знаменитого Александра Бенуа). Храм был в новгородском стиле XV – начала XVI века. В марте 1939 года Альберт Александрович Бенуа и его жена Маргарита Александровна приступили к росписи храма. Позднее им стали помогать искусный каллиграф и знаток старославянского письма Г.А. Шереметев и другие добровольцы-художники, точнее художницы.

Освящение храма состоялось в октябре 1939 года. Шла война, и звонить в колокола было запрещено даже по случаю светлого праздника. Старенький митрополит был болен, но в тот день он почувствовал прилив бодрости и волнение, о котором рассказывал так:

«Вхожу в храм, уже расписанный и освобожденный от лесов… «Боже, как хорошо, дивно!..» – невольно вырвалось из души. Так поражен был я красотою храма… С бодрым духом, с благоговением приступил я к освящению… Трепетало сердце, когда я при входе в храм возглашал вдохновенные слова псалма: «Возьмите врата князи ваша и возьмитеся врата вечная, и внидет Царь славы», а певчие изнутри вопрошали: «Кто есть сей Царь славы?» И растворялись двери, и я со словами: «Господь сил, то есть Царь славы» – вошел в освященный храм, неся на главе св. мощи…

Да будет благословенно имя Господне отныне и до века…»

Не раз, бывая в пустынной Успенской церкви в полуденный час или стоя у ограды в толпе в пасхальную ночь, когда трепещут огни зажженных свечей на могилах, вспоминал я это взволнованное описание старенького владыки и его прощальный возглас:

«Да будет благословенно имя Господне…»

От Успенской церкви и отправимся мы с вами на нашу «кладбищенскую прогулку». Кладбище это уникальное (как уникальной была сама Первая русская эмиграция). Редко где найдешь на свете клочок земли, где сошлись бы так тесно имена князей и дворников, охранителей порядка и его разрушителей, поэтов и генералов, императорских фрейлин и казачьих есаулов, портних и балерин, певиц и приказчиц, генералов императорской свиты и агентов ГПУ, священников и киноактрис… Блистательные десятилетия XIX века сплетаются здесь с прославленным Серебряным веком, с катастрофой революции, с ужасом октябрьского переворота, десятилетиями террора – вся история русского XX века на этом маленьком кладбище Франции. Воистину, похоронен здесь ушедший век, это погост XX века… Так уж случилось, что собралось здесь множество участников знаменитого костюмированного придворного бала 1903 года (чу, вступает музыка, кавалеры оправляют боярские костюмы, дамы – кокошники…), выпускников Александровского (бывшего Царскосельского) лицея, Императорской школы правоведения, Пажеского корпуса, Екатерининского и Смольного институтов благородных девиц. Собрались здесь, как на последний смотр, воины-галлиполийцы, корниловцы, дроздовцы, алексеевцы, доблестные казаки, русские моряки. Здесь хватило бы почтенных членов Государственного совета, чтобы провести его заседание, и достало бы депутатов, чтобы открыть прения Государственной Думы. Здесь хватило бы актеров, чтобы поставить любой русский спектакль, в том числе и балетный, да и к съемкам фильма приступить возможно – упокоились под сенью этих берез гениальные режиссеры, и актеры, и гримеры, и художники-декораторы, и нищие сценаристы… Хватило бы здесь ученых, чтобы создать Академию, музыкантов, чтобы составить оркестр или открыть консерваторию. Достало бы протоиереев, чтобы отпеть эти жизни…

Есть тут и мои русские знакомцы и сверстники. Из тех, кто были в трудные времена активнее и смелее других (Амальрик, Некрасов, Максимов, Панин, Тарковский, Галич…). И кто попали не под топор, а только – в изгнание (такое бывало в России и раньше). И те, кто первыми узнали, что «за морем телушка не полушка», а потом с отчаяньем убедились, что русские перемены придут не скоро, не враз, за 70 лет террора вся страна была перепахана, страна уж не та…

На здешних надгробьях прочтешь всей России известные имена, но многие из имен вы, уверен, услышите впервые. Имена прекрасных, милых людей. Но и другие, не прекрасные, но достойные жалости, тоже… Мало кому известные агенты всемогущей советской Организации мирно упокоились здесь рядом со своими поднадзорными «белоэмигрантами» – ведь на кладбище все спокойненько… Прости им всем, Господи! И нас прости, сохрани…

Каждый раз, уходя после прогулки по этому кладбищу, уносил я в памяти или новую историю, или новое открытие из той жизни, казалось бы, давно знакомой – по книгам, по школе, по университетскому курсу истории… Вот, скажем, эти русские либералы, демократы начала века, кадеты и прочие… Конечно, у них не было опыта, им было не справиться с пошедшей вразнос страной, но они ведь были идеалисты, не воровать же они шли в Думу… И сколько же они работали в эмиграции бесплатно – вот уж где была «общественная работа»! А все эти аристократы, фрейлины, статс-дамы, полковники… С каким достоинством они встретили бедность – сели за шитье, встали за прилавок, за ресторанную стойку, сели за баранку такси – без нытья, без попрошайничества… И обратите внимание, как недолго жили священники, как старо они выглядели – работа на износ? Вообще, как часто умирали эмигранты в мирной Франции в 1940–1945-м? Отчего? От отчаянья? Война, война, еще война – безумный и подлый мир. И еще отчего-то умирали в 1956-м… Кто пережил эти годы, потом жили долго. Долго жили женщины, спокойно позволявшие себя любить. Долго жили люди, достигшие душевного спокойствия… А что ж эта знаменитая ностальгия, и бедность, и главное – унижение, ущемленная гордость, не разрушали ль они душу: не оттого ли так легко их вербовали здесь ловцы душ из ГПУ? И еще, конечно, ужасным было (и напрасным) это ощущение своей эмигрантской маргинальности, желание прикоснуться к силе, которая брезжила где-то там, за железным занавесом, в России, – не этим ли объяснялись чуть ли не повальная капитуляция эмигрантов в 1945-м, после войны, или их опасное «возвращенчество»? А взгляните, сколько иностранных имен у этих истинно русских людей – сколько же в ней кровей намешано, в молодой русской крови? Сотни маленьких догадок и открытий придут вам в голову на меланхолической нашей прогулке – у каждого будут свои…

А теперь, помня о непомерности нашей задачи и невозможности всех посетить, все же совершим прогулку по кладбищу. Зная о существовании кратких брошюр и справочников по «главным могилам», мы навестим ныне лишь малоизвестные, забытые могилы, захоронения тех, кто унес с собой свою тайну. Ну вот хотя бы эта вроде бы и вовсе нам незнакомая фамилия на кресте – М. Степуржинская… Но это ведь дочь знаменитого богослова отца Сергия Булгакова, Муна Булгакова, которая все эмигрантские годы была знакома с Мариной Цветаевой, жила рядом с ней в чешской деревне (а потом и в Париже), помогала ей по хозяйству и даже помогала принимать у нее роды, когда появился на свет Маринин сын, который, может, даже приходился пасынком Муне, потому что юная Муна влюбилась тогда в Чехии в любовника Цветаевой, красавчика Константина Родзевича (героя цветаевских «Поэмы Горы» и «Поэмы конца»), и, на свое несчастье, вышла за него замуж. Он признавался позднее, что не любил Муну, но что ему нужно было «устроиться в Париже», «обеспечить быт»). «В приданое» Муна получила две любовные поэмы, посвященные ее мужу («Венчается целая поэма! – писала по поводу его свадьбы Цветаева. – Две!»), да и сама Муна вскоре стала героиней знаменитой цветаевской «Попытки ревности» («Как живется вам с другою…»), «попытки» вполне удавшейся, надменной, уязвленной, яростной, несправедливой («вместо мрамора труха» – это ведь сказано о юной Муне).

Бедная юная Муна Булгакова. Вот она, та самая любовь, которая «зла»…

Второй муж Марии Сергеевны (В.А. Степуржинский) был парижский таксист, и в 1937 году Степуржинские всей семьей помогали мужу Цветаевой, агенту НКВД С.Я. Эфрону, бежать из Парижа (Эфрон «воспользовался тем, что машина замедлила ход, чтобы из нее выскочить, и исчез где-то в кустах. Он не хотел, чтобы кто-нибудь, даже Марина, знал точно, кто и в каком месте должен был его встретить…» – таков был рассказ М. Степуржинской в записи В. Лосской).

Понятно, что у М.С. Степуржинской остались горькие воспоминания и о собственном первом муже, и о муже Марины, и о самой М.И. Цветаевой, которая ее третировала. Однако до конца своих дней оставалась Мария Сергеевна восторженной поклонницей стихов Цветаевой и охотно читала их на вечерах, будто смиренно признавая, что в чем-то очень важном эта жестокая Марина, вероятно, была права. Может, и впрямь поэту многое дозволено…

Что же до первого мужа Марии Сергеевны К.Б. Родзевича, героя двух знаменитых поэм Цветаевой, то он и позднее выполнял задания ГПУ в Испании, работал на советские органы, дожил аж до самой до «перестройки». Был бы он жив сейчас, рассказал бы нам что-нибудь об А.С. Адлере, и не стоял бы я печально перед этой вот заброшенной могилкой со сбитым крестом на куполе надгробного памятника и с молоденькой елочкой на могильном холмике – не стоял бы, мучительно вспоминая: «Адлер… Адлер… Что-то знакомое». Подсказали бы мне – знал бы хоть, что искать его надо в сомнительном окружении цветаевского мужа Сергея Эфрона и его друзей Н. Клепинина, К. Родзевича… Сотрудница отца по работе в НКВД бедная дочь Марины Цветаевой вспоминала про молодого Шурика Адлера, что он занимался «кухней» журнала «Евразия» и «по горло ушел в евразийство». Но историк Дмитрий Волкогонов сообщал про агента НКВД Марка Зборовского (по кличке Тюльпан), что Зборовский этот был завербован в Париже «советским гражданином Александром Севастьяновичем Адлером». Поскольку Волкогонов был допущен в очень серьезные архивы, склонен ему верить. Стало быть, взял агент Шурик Адлер советский паспорт, но отчего-то не дожил ни до отъезда на родину, ни до поджидавших его лагерей ГУЛАГа: умер в 1945 году в Париже, совсем молодым. Может, даже своей смертью…

Из застенчивых крестников Сергея Эфрона здесь покоится не один Адлер. Я нашел и другую намогильную надпись: «ЧИСТОГАНОВ Толя, 1910–1985». Отчего 75-летний мужик назван здесь Толей, а не Анатолием, сказать не могу. Может, родственники-французы ставили надгробие, откуда им знать… Вообще, мы знаем о Толе очень мало. В примечаниях Ирмы Кудровой к ее книжке о последних годах Цветаевой я обнаружил несколько строк: «Чистоганов Анатолий (1910–194?) – русский эмигрант, участник Белого движения. Член «Союза возвращения на родину». Завербован в советские спецслужбы. Участвовал в слежке за сыном Троцкого Седовым». Наверное, московское досье Чистоганова не давало более поздних сведений о нем. А Чистоганов прожил еще почти сорок лет. Видать, лег на дно, стал агентом «глубокого залегания».

Конечно, ни могила Ивана Бунина, ни могилы Зинаиды Гиппиус, Тэффи, Максимова, Шмелева, Галича или Мережковского не бывают забыты ныне посетителями кладбища. Но многие ли из поклонников русского слова поминают похороненного здесь прекрасного поэта-переводчика Ивана Тхоржевского, устами которого уже три четверти века так славно глаголет великий таджик Омар Хайям? А Тхоржевский этот, камергер двора, был вообще человек незаурядный, так что не грех постоять нам у его могилы… Под именем Омара Хайяма мы успели полюбить Ивана Тхоржевского, как до нас англичане под тем же неуловимым таджико-персидским именем (таджики ведь и вообще говорят «Умари Хаём») полюбили Фицджеральда. И сколько бы нам с тех пор ни объясняли грамотные умники (в качестве такого в Берлине 20-х годов выступил молодой Владимир Сирин-Набоков), что Хайям – это нечто другое, мы-то полюбили именно этого, а за этого великая благодарность и Тхоржевскому, и Фицджеральду. Подозреваю, что русский и английский переводчики Хайяма были люди разные. Блестящий Фицджеральд писал стихи, но обретал смелость, лишь прикрывшись чужим именем. Сановный Тхоржевский начинал с переводов, совмещая их с Кабинетом министров, с переселенческими проблемами и с созданием нескучного курса родной литературы. Тхоржевский был на восемь лет моложе Бунина и на двадцать один год старше Набокова. Родился он в 1878 году в Ростове-на-Дону, отец его был адвокатом, мать – писательской дочкой, оба, и отец и мать, занимались переводами. Иван Иванович на рубеже веков окончил юридический факультет Петербургского университета, был оставлен для подготовки к профессорскому званию и одновременно приглашен в канцелярию Кабинета министров, потом выполнял особые поручения министерства сельского хозяйства, был даже председателем административного совета Русско-голландского банка, был, как я уже говорил, камергером двора, в общем, был где-то там, «у кормила», в самых верхах. При этом он всегда находил время для любимого дела – для переводов: в год окончания факультета выпустил переводы из французского философского лирика Жана-Мари Гюйо, в 1906 году – вторую книгу с французского (Верхарн, Метерлинк, Верлен), в 1908-м – третью книгу переводов, из итальянца Леопарди, и в тот же год – сборник собственных, оригинальных стихов («Облака»), а в 1916 году и второй свой сборник – «Дань солнцу». В те же годы под его редакцией вышел историко-статистический труд «Азиатская Россия», потребовавший экспедиций. В 1920 году Иван Тхоржевский участвовал в правительстве Врангеля, а вскоре оказался в Париже, где взялся за создание Союза писателей и, конечно, за переводы. В 1928 году вышел Хайям в переводах Тхоржевского, главный труд русского поэта. Конечно, молодой Набоков, отозвавшийся на перевод рецензией в «Руле», был прав – Хайям здесь лишь повод для наслаждения, потому что переводит-то Тхоржевский не с персидского, а с английского и с французского, переводит разные переделки: «сложнейшая комбинация скрещивающихся переводов, собственных (порою удачных) изощрений, в которой разобраться нелегко», – отмечает Набоков. К тому же и эти вольные переводы на английский и французский Тхоржевский переводит на русский вполне вольно. И все же, как это ему ни трудно, честный Набоков вынужден признать, что «если просто читать эти рубаи как стихи хорошего русского поэта, то часто поражаешься их изящности, точности определений, приятному их говору». В общем, «добрый Омар Хайям… был бы… польщен и обрадован».

Так мы узнаем, наконец (из уст не щедрого на похвалы Набокова), что имеем дело с «хорошим русским поэтом» – Иваном Тхоржевским.

В четверостишиях Тхоржевского – Хайяма – гимны радостям любви, дружбы и вина, истинная энциклопедия счастья. Однако, может, под этими березами уместнее их энциклопедия печали и смерти.

Русское кладбище под Парижем – истинный некрополь ушедшего XX века. Когда вспоминаешь жизни тех, кто здесь погребен, редкая знаменитость истекшего века остается неупомянутой. Вот трогательная могилка прекрасной женщины Варвары Шайкевич (урожденной Зубковой). Красавица Варвара Зубкова вышла замуж за элегантного завсегдатая петербургских богемных сборищ Анатоля Шайкевича и родила ему сына Андрея. Потом она вышла за литератора Сереброва-Тихонова и родила дочку Ниночку. Ранние воспоминания Нины Тикановой (Тихоновой) переносят нас в многонаселенную квартиру доброго дяди-писателя Максима Горького на Кронверкский проспект – в первые послеоктябрьские годы. Тихонов пользуется в это время полным доверием Горького и секретарствует в издательстве «Всемирная литература». Еще большим доверием Горького пользуется Варвара Васильевна, которую, судя по всяческим мемуарам, связывают с любвеобильным писателем весьма интимные отношения. Дневник К. Чуковского называет ее в самом близком окружении Горького (наряду с его женой М.Ф. Андреевой, М.И. Бенкендорф (Мурой Будберг), Валентиной Ходасевич). Позднее М. Горький вывозит Варвару Шайкевич и маленькую Нину через Финляндию в Германию, но уже на вокзале в Берлине Горький отделяется от Варвары Васильевны, и довольно скоро она получает полную отставку. Ее дочь Нина пишет:

«Я и не подозревала, что в России эта связь длилась уже на протяжении многих лет, что это из-за Горького мама окончательно порвала с Тихоновым, который ее любил по-прежнему. С безграничным доверием она вручила свою и мою судьбу в столь ненадежные руки Горького, приняв решение последовать за ним за границу.

Что пришлось ей пережить, когда все рухнуло? Остаться одной в чужой стране, где ей некому было протянуть руку помощи? Даже своему сыну она никогда не говорила всего.

Для нее все было кончено, а ей ведь еще не было 38. Как она еще была хороша и молода, с этой ее прозрачной белизной! Какой была она честной, доверчивой и беззащитной перед злом! Хрупкая, нежная, терзаемая материальными трудностями, Варвара Васильевна сохраняла волю и гордое достоинство. В самые трудные парижские годы, перед войной, когда в туфельках с дырявой подошвой она работала на фабрике и когда казалось, что сын ее уже не поправится, она не жаловалась и не показывала, как ей трудно…»

Надо сказать, что бедная Варвара Васильевна попала в число самых обездоленных женщин эмиграции (их насчитывают чуть более 3 % от числа русских эмигранток), вынужденных влиться в толпу фабричных работниц.

Сын выжил, а что до Варвары Шайкевич, то огорчения, по словам дочери, «раньше времени свели ее в могилу, но при этом не смогли ее сломить.

В семье у нас принято было говорить о Горьком, как будто ничего не случилось. Ни слова горечи или насмешки. Ты умела любить, мамочка…

Она сожгла перед смертью все письма».

Женские судьбы и женские тайны насельников знаменитого русского кладбища еще драматичнее, чем мужские. Вот могила бедной дочери одного из самых богатых людей дореволюционной России Натальи Саввовны Третьяковой-Мамонтовой. Наталья Саввовна вышла замуж за Сергея Николаевича Третьякова, внука знаменитого промышленника и коллекционера, одного из двух Третьяковых, что дали свое имя московской галерее. Родила ему троих детей. До революции С.Н. Третьяков стоял во главе семейной фирмы, был видным дельцом – человек красивый, образованный, представительный. Позднее он занимал видный пост во Временном правительстве. Разоренный октябрьским переворотом, он начал пить. В 1919 году Третьяков был министром у Колчака в Сибири, позднее, уехав к семье в Париж, участвовал в возрождении русского Торгово-промышленного союза. Удачная продажа (семье Рябушинских) Костромской мануфактуры не спасла Третьяковых от бедности. Наталья Саввовна торговала парфюмерными изделиями, одна из ее дочерей шила шляпки. Третьяков пил все больше и был завербован советской разведкой. Видимо, на ее деньги он и снял три квартиры на рю Колизе, где разместились отдел Русского общевоинского союза и Торгово-промышленный союз. По утверждению некоторых авторов, это у Третьякова, над штабом Общевоинского союза, спрятался агент ГПУ генерал Скоблин, убегая от погони. В кабинете начальника I отдела РОВСа и в Торгово-промышленном союзе были с помощью Третьякова установлены подслушивающие устройства ГПУ, позднее обнаруженные гестаповцами. Сергей Третьяков был отправлен немцами в лагерь Ораниенбург и расстрелян летом 1944 года. Бедная Наталья Саввовна не надолго пережила заблудшего мужа.

Не легче пришлось благородной Лидии Давыдовне Кутеповой (урожденной Кутт). В 1930 году, когда муж Лидии Давыдовны отважный генерал Кутепов был посреди дня похищен агентами ГПУ на парижской улице, самое трогательное внимание проявляла к безутешной вдове знаменитая лирико-патриотическая певица Надежда Плевицкая. Муж Плевицкой, помощник генерала Кутепова в Общевоинском союзе генерал Николай Скоблин, был тоже очень внимателен к бедной вдове, и весь Париж был растроган добротой знаменитой военно-эстрадной пары. Кто ж знал тогда, что похищение Кутепова было первой крупной акцией завербованных ГПУ Скоблина и Плевицкой! Беды Лидии Давыдовны Кутеповой не были исчерпаны потерей мужа. Ее сын Павел, которому было в ту пору всего пять лет, успел позднее принять участие в борьбе против большевиков на стороне немцев и двадцати лет от роду был взят в плен в Сербии. Приговоренный к смертной казни, которая была заменена ему двадцатипятилетним тюремным заключением, он пробыл в знаменитой Владимирской тюрьме десять лет, в течение которых был перевоспитан так фундаментально, что ему была доверена деликатная переводческая работа в Московском патриархате (там работали уже А. Казем-Бек и другие не менее опытные профессионалы) и даже разрешена (или поручена) в 1958 году поездка в Париж. Понятно, что он вернулся из поездки в Москву, где и умер в 1983-м. Так что не исключено, что бедной Лидии Давыдовне удалось взглянуть на сына хоть перед смертью.

Всего на несколько лет пережила своего бедного мужа похороненная здесь сестра моего парижского знакомого Н.В. Вырубова княгиня Ирина Васильевна Лобанова-Ростовская. Ирина Васильевна (дочь Василия Васильевича Вырубова), ее муж князь Дмитрий Лобанов-Ростовский и их сын (живущий ныне в Лондоне крупный специалист в области геологии и банковских капиталовложений, известный коллекционер, искусствовед и правозащитник Никита Лобанов-Ростовский) находились после войны в болгарской тюрьме. Из тюрьмы княгиню и ее сына выручил брат Ирины Васильевны, герой Сопротивления Николай Васильевич Вырубов. Но муж похороненной здесь княгини Ирины Васильевны Лобановой-Ростовской, потомок одного из старейших родов России князь Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, был сорока лет от роду безвинно расстрелян в 1948 году на мысе Пазарджик болгарскими «органами» (может, впрочем, по просьбе братских советских органов). Княгиня, его вдова, выйдя из тюрьмы, умерла сорока пяти лет от роду: после такого не заживешься…

Раз уж мы заговорили о русских аристократках, можно отметить, что они проявили в тяжких условиях эмиграции большое мужество, жизнестойкость и трудолюбие. Одни из них встали за стойки русских ресторанов, составивших славную эпоху в жизни Парижа, другие гнули спину и портили глаза над вышивкой и шитьем. Под березами Сент-Женевьев-де-Буа упокоились русские портнихи, стилистки, манекенщицы из «лучших домов» прежней России и лучших Домов моды Парижа 20–30-х годов. Те, кто останавливаются над украшенной французскими орденами надгробной плитой графини де Люар, не всегда знают, что здесь погребена известная некогда всему Парижу «русская красавица Гали Баженова», знаменитая «русская блондинка», манекенщица Дома моды Шанель, дочь генерала Генерального штаба, командира 2-й бригады Дикой дивизии кабардинца Константина Николаевича Хагондокова и Елизаветы Эмильевны Хагондоковой. Русская красавица кабардинка Эльмисхан Хагондокова (в первом браке Баженова, во втором – де Люар) и сама стала героиней во время Второй мировой войны. На боевой фотографии генеральская дочь, завотделением передвижного госпиталя, 46-летняя Гали ничуть не уступает осанкой стоящему рядом с ней кумиру Франции генералу де Голлю.

В 1934 году Гали вышла замуж за сенатора и землевладельца графа Станисласа де Люара, сына маркиза де Люара, и перешла в католичество, приняв имя Ирен. В войну Гали-Ирен командовала хирургическим отделением передвижного госпиталя, участвовала в освобождении Италии, а позднее получила орден Почетного легиона из рук президента Франции де Голля (отважно сражался плечом к плечу с американцами и ее сын от первого брака Николай Николаевич Баженов).

Отпевали графиню де Люар, как всех французских героев, с воинскими почестями в часовне Дома инвалидов, а похоронили здесь, на русском кладбище, где французская аристократка Ирен снова стала русской кабардинкой Гали…

Под некоторыми из символических надгробий (кенотафов) русского некрополя нет захоронений. На участке воинов-дроздовцев стоит надгробие генерала Дроздовского. Героический 38-летний военачальник (незадолго до смерти произведенный А.И. Деникиным в генерал-майоры) Михаил Дроздовский был вывезен из Екатеринодара в гробу отступающими дроздовцами и тайно похоронен в Севастополе. Все шестеро боевых друзей, которым известно было место его захоронения, уже Там…

Выжившие дроздовцы тридцать лет спустя (в 1952 году) поставили на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа памятник своему отважному командиру и боевым друзьям…

На этом уникальном кладбище похоронены не только люди, «унесшие в могилу» свои тайны, но и настоящие фанатики тайн, эксперты по тайнам. Таким был, например, Владимир Бурцев, который специализировался на разоблачении тайных агентов полиции, втершихся в доверие членов тайных левых организаций (где тайные организации, там всегда и шпионы их врагов). Здесь похоронен и милый русский композитор Владимир Иванович Поль, который слыл йогом и знатоком самых разнообразных эзотерических тайн. З.А. Шаховская рассказывала мне, что уже и в старости, похоронив жену-певицу, В.И. Поль все еще вполне твердо стоял на голове, укрепляя свое здоровье, и прожил полных 87 лет. О его йогических фокусах ходило в эмиграции немало рассказов. Мой друг искусствовед Борис Николаевич Лосский передал мне один из них. В.И. Поль с супругой были вызваны в парижскую налоговую инспекцию, где въедливый инспектор спросил у них, как можно выжить на ту скудную сумму, которую Поль указал в налоговой декларации. Сильно уже немолодой Поль объяснил инспектору, что они с женой йоги и дневной рацион их не идет в сравнение с питанием трудового француза. Результаты тоже. Демонстрируя эти результаты, Владимир Иванович немедленно встал в высоком учреждении на голову и стоял на ней, пока пузатый чиновник не дал знаком понять, что он убежден…

Остается добавить, что, кроме восстановленного им самим здоровья, кроме своих долголетия, знания йоги и увлечения эзотерическими науками, сын обрусевшего немца Владимир Поль обладал и многими другими достоинствами. Он окончил естественное отделение физико-математического факультета Киевского университета, прошел курс по классу рояля и в классе теории музыки Киевской консерватории, учился живописи в художественном училище, а также брал уроки у художника Николая Ге. После своего первого брака и развода (сын В.И. Поля от первого брака стал богословом и был репрессирован большевиками в 1923 году) В.И. Поль для восстановления здоровья поселился в Крыму, где сочинял музыку и был директором Крымского отделения Русского музыкального общества. В Крыму Владимир Иванович и встретил свою вторую жену, начинающую певицу Анну Петрункевич (предпочитавшую этой фамилии псевдоним Ян-Рубан). Супруги поселились в Москве. В.И. Поль сочинял в ту пору романсы и прочие музыкальные произведения (по свидетельству Сергея Маковского, он «свои мистические прозрения мечтал вложить в гармонически совершенную оркестровую симфонию»), в их московском доме бывали Поленов, Бенуа, Станиславский, Ге. В.И. Поль ездил в Ясную Поляну, дружил со Львом Толстым и с его сыном Сергеем. В эмиграции В.И. Поль и его жена-певица с успехом выступали с концертами. В.И. Поль написал в Париже три балета и множество романсов, стал создателем Русской консерватории, где он преподавал фортепьяно и теорию музыки, а после смерти С. Рахманинова (высоко ценившего «Концерт для левой руки» Поля) также и директорствовал, и где его жена преподавала вокал. До самой своей гибели вдовец В.И. Поль оставался почетным директором консерватории.

Он прекрасно выглядел в свои 87 лет, и полагали, что с таким здоровьем он будет жить вечно. Увы, наши сроки не зависят ни от каких наук, даже эзотерических. Когда подошел его срок, В.И. Поль попал под машину. Глупая случайность. И обидная закономерность…

Как ни мало (лишь последнюю треть жизни) я прожил во Франции, но иные из моих новых друзей и знакомых успели упокоиться под здешними березами: милая Татьяна Алексеевна Осоргина-Бакунина, мой киношный учитель Александр Аркадьевич Галич, мой друг Борис Николаевич Лосский, милый коктебельский собеседник Виктор Платонович Некрасов и добрая здешняя собеседница Зинаида Алексеевна Шаховская, а также редактор «Континента» писатель Владимир Емельянович Максимов, который тоже был ко мне добр…

«Прощайте, прощайте, пора нам уходить…» Если память меня не обманывает, именно так пели герои любимой пьесы нашего детства, покидая царство теней. Нам тоже пора продолжить не без причин затянувшееся наше путешествие вверх по реке Орж.

На пути у нас теперь Монлери (Montlhéry, а некогда писали даже Mont-le-Héry) с его издали заметной тысячелетнего возраста башней, построенной между 991-м и 1015 годами. Тому, кто одолеет ее 132 ступеньки, откроется сверху замечательная панорама: все видно, как на ладони, на 30 километров в окружности, недаром бравые наблюдатели столько раз глядели отсюда по сторонам в бесчисленных войнах минувшего тысячелетия. Башня эта уцелела от укрепленного замка, построенного неким Тибо де Монлери, который, пользуясь удобным стратегическим положением своего разбойничьего гнезда (близ нынешней 20-й госдороги), грабил всех проезжающих. Это был не простой грабитель, он лелеял вдобавок высокие матримониально-политические амбиции. Он хотел, чтобы король Филипп I взял его дочь в жены своему внебрачному сыну Филиппу Меленскому (не иначе как имел тайную цель породниться через этого внебрачного сына с высоко ценимым нашими историками князем Ярославом Мудрым, который, как ни крути, приходился этому меленскому бастарду прадедушкой). Дело дошло до того, что королю Людовику VI Толстому пришлось всерьез разбираться с этим Тибо и с его монлерийским гнездом. До сих пор во французских школах учителя, рассказывая о трудностях, которые претерпел Людовик Толстый в борьбе с феодалами, приводят его слова, в которых он завещал детям беречь эту самую монлерийскую башню: «Берегите, как зеницу ока, эту башню, я из-за нее состарился раньше времени…»

Из памятников тех бурных времен уцелели в городе Монлери, кроме башни, также ворота Бодри, построенные в 1015 году.

Что касается других, более поздних свидетельств развития человеческой цивилизации, которые могли бы задержать здесь внимание путешественника, то в окрестностях Монлери есть основанный в 1924 году автодром для испытания автомобилей. В ту далекую пору на нем было поставлено до ста рекордов скорости, но здесь и сегодня проводятся весьма престижные испытания. Вдобавок на дороге Плесси-Сен-Пэр (Plessis-Saint-Père) устроен близ города Баленвилье (Ballainvilliers) интересный музей автомобилей, который может похвастать своей коллекцией «ягуаров».

В двух километрах от Монлери находится городок Линас (Linas) с его построенной в X веке (и перестроенной в XVIII веке) церковью Сент-Мерри, а еще чуть дальше – Бретиньи-сюр-Орж (Brétigny-sur-Orge), истинная столица фасоли. Здесь уже пошел настоящий сельский Юрпуа, край огородов.

Впрочем, не одних только огородов. В соседнем Лонпон-сюр-Орж (Longpont-sur-Orge) монлерийский граф по имени Ги I и его набожная супруга Одиерн возвели на месте древней друидской молельни храм во имя Богородицы-Девы – базилику Нотр-Дам-де-Бон-Гард. Храм этот неоднократно привлекал множество паломников, вдохновляемых историей о временах постройки храма (время к нам не близкое – 1031 год). Рассказывают, что один из кузнецов передал графине Одиерн железный прут, раскаленный докрасна, и графиня, взяв его, безо всяких для себя дурных последствий водрузила на нынешнее место. Этот прут, прозванный Красным Крестом, и ныне покоится по левую руку от портала.

Базилика эта строилась долго, но в годину Религиозных войн, а также в 1812 году потерпела большой урон. Только во второй половине XIX века она была (по решению папы Пия IX) реконструирована. Но все же кое-что уцелело в этом благородном сооружении и от XI века (к примеру, нижний этаж колокольни), и от XIII (ее верхний этаж). Да и скульптуры XIII века, хоть и покореженные, все ж уцелели. Уцелели также украшения фриза, пожертвованные Карлом VIII и Анной Бретонской. В интерьере сохранились красивые аркады и надгробные плиты графини Одиерн и графа д’Эврё.

Конец ознакомительного фрагмента.