Войны за Иисуса: Как церковь решала, во что верить. 0. Термины и определения (Филипп Дженкинс, 2012)

В 449 году самые выдающиеся отцы христианской церкви собрались в Эфесе, городе в Малой Азии, чтобы обсудить насущные богословские проблемы. В критический момент залом овладела толпа монахов и солдат, которые заставили епископов подписать чистые листы бумаги, на которых позже победители поместили свои вероучительные положения. Этот документ содержал нападки против константинопольского патриарха Флавиана, одного из трех-четырех наиболее влиятельных священнослужителей христианского мира. Толпа монахов с криками «Убить его!» набросилась на Флавиана и так сильно его избила, что он скончался несколько дней спустя. Это было столь вопиющим насилием, что окончательные победители в споре объявили этот собор незаконным. Его назвали Latrocinium – «Разбойничьим собором»[8].

Позднее в истории христиане не раз применяли насилие, особенно против иноверцев, но в данном случае противные стороны по многим пунктам были согласны между собой. Они читали то же Писание, придерживались одних и тех же представлений о церкви и иерархии и согласно верили, что Иисус Христос был воплощенным Богом, вторым лицом Святой Троицы. Но они яростно спорили о природе Христа. Враги Флавиана с их армией монахов верили в единую природу Христа, где преобладала божественная часть. Им казалось, что партия Флавиана, отвергшая эту истину и провозгласившая две природы, предала самую суть христианства. Они в буквальном смысле считали, что Флавиан разделил Христа на части[9].

Современного человека ставит в тупик такая жестокость, вызванная, казалось бы, рядовым философским спором. Это спор, как кажется нам, о самых утонченных определениях – таких же причудливых, как знаменитый диспут о количестве ангелов, умещающихся на головке булавки. Что здесь могло вызвать столь отчаянную ненависть? Фактически за этим спором стоит один парадокс, стоящий в самом центре христианской веры. Христиане должны верить в то, что их Бог в полном смысле слова человек и в полном смысле божество, но при таком раскладе слишком легко поместить центр тяжести в одну или другую сторону. Либо мы считаем Христа только Богом, и тогда он уже лишен человеческих свойств, не причастен нашему человеческому опыту и становится божеством на небесах вроде Зевса или Тора; либо мы так сильно выделяем человеческую сторону, что отвергаем божественный элемент и ставим под сомнение воплощение. Мы также можем проповедовать Христа, обладавшего двумя природами и двумя сознаниями, в буквальном смысле нечто шизофренически расщепленное. Противники Флавиана – несправедливо и неверно – видели грех патриарха именно в этом, и их жестокость была реакцией на то, что он нанес великое оскорбление Сыну Божьему.

Жестокость, вызванную спорами о Христе, как и любые гонения и насильственные обращения, оправдать невозможно

Эту жестокость, как и любые гонения и насильственные обращения, оправдать невозможно. Но древние христиане правы в том, что страстно относились к этому вопросу, хотя они и применяли сомнительные средства. Главный предмет спора отнюдь не походил на философские тонкости, но речь шла о важнейшем вопросе для идентичности христианства и для развития веры на протяжении его дальнейшей истории. Споры о Христе имели и имеют последствия, причем они влияют не только на религию, но и на политику и культуру[10].

Битвы за Иисуса

В первые века христианства существовала мощная тенденция делать Христа более божественным и небесным. Во всех религиях самые первые пророки и основатели оказываются на высоком пьедестале. Будда, обращаясь к ученикам с последними словами, велел своим последователям не полагаться ни на каких внешних спасителей, но через несколько веков Будда стал божественным существом из иного мира, так что его останки окружили почетом и чуть ли не поклонялись им как самостоятельной святыне. Перед христианами также постоянно стояло искушение превратить Христа в божественную личность, свободную от всего человеческого. Когда христианство становилось законной верой и господствующей религией в империи, верующие обычно начинали воображать себе небесного судью или правителя вселенной, всевластного pantokrator, который взирает на людей с купола грандиозной базилики, так что крайне трудно увидеть в нем что-либо человеческое.

В недавние годы слишком человеческие образы Христа воспламеняли ярость в тех, кому трудно себе представить, что он погружен в мирские заботы. В 1980 году образ Иисуса, имеющего жену и детей, вызвал обвинения в богохульстве в адрес фильма «Последнее искушение Христа». Многих людей исполняет негодованием сама мысль о том, что основоположник христианства мог испытывать человеческие страсти и слабости, сомневаться в своем призвании или мучительно думать о своей миссии. Человеческая сексуальность относится к тем вещам, которые никак невозможно соединить с чисто божественным существом. Христос ходит среди людей как некий божественный турист[11].

И тем не менее, на протяжении веков другие христиане боролись за то, чтобы сохранить человеческий лик Иисуса, и помещали его на поверхность земли и в среду людей. Отчасти это объясняется распространенной потребностью людей в доступном божестве, в том, кто понимает нашу жизнь и слышит наши молитвы. И даже там, где Христа помещали в недостижимую для людей сферу, появилась его замена в виде любящей Марии, девы и матери. Тем не менее образ Иисуса как человека ярко представлен в Новом Завете. Верующие никогда не могли забыть о жителе Галилеи, который страдал от физических мук, который знал сомнения и искушения, который стал братом и образцом для страдающих людей. Они знали, что Иисус плакал[12].

На протяжении двух тысячелетий христиане снова и снова пытались решить вечный конфликт между христологией сверху и христологией снизу, но именно во время соборов V века споры шли о самой сути христианства. В некоторые десятилетия той эпохи могло показаться, что церковь неизбежно откажется от веры в человеческую природу Христа и будет смотреть на него исключительно как на божественное существо[13].

Образ Иисуса как человека ярко представлен в Новом Завете

Если оставить в стороне детали, эта история достаточно проста. За всеми богословскими спорами стояла борьба между великими патриархатами – Александрийским и Антиохийским, – а Константинополь был здесь главным полем битвы. Антиохия подчеркивала реальность человеческой природы Христа; Александрия отвергала любые формулировки, которые отделяли человеческое от божественного. В 20-х годах V века монах Несторий, ставший архиепископом Константинополя, привез с собой сюда антиохийское учение, а за этим последовала катастрофа. На Первом Эфесском соборе 431 года Несторий был осужден за то, что учил доктрине двух природ, разделявших божественное и человеческое[14]. (См. приложение к данной главе «Великие соборы церкви».)

После низложения Нестория сторонники одной природы попытались с новой силой добиться признания своего учения при мощной поддержке со стороны александрийских патриархов. В 449 году партия единой природы совершила «военный переворот» на Втором Эфесском – «Разбойничьем» – соборе, провозгласив правоту своей доктрины, но порвав при этом отношения с римскими папами. На протяжении последующих двух лет партия ортодоксов-кафоликов удивительным образом укрепила свои позиции. Прежде всего, они объединились вокруг одного текста – послания папы Льва, которое носит название «Томос». Кульминацией их политического воскресения стал Халкидонский собор 451 года, который признал Томос как верное руководство по христологии. Постепенно – на это ушло около одного столетия – Халкидон стал краеугольным камнем ортодоксии империи[15].

Несколько десятилетий спустя после собора один писатель латинского Запада суммировал выводы собора в виде серии богословских положений, снабдив их грозным заключением. Дав детальное описание эдиктов Халкидона, Афанасьевский символ веры (который на самом деле не имеет никакого отношения к почитаемому святому Афанасию) провозглашает: «Это – кафолическая вера. Тот, кто искренне и твердо не верует в это, не может обрести спасения». Здесь в буквальном смысле сказано следующее: твое вечное спасение зависит от точного исповедания правой веры – от тех определений, которые были предложены в 451 году[16]. (См. Таблицу 1.)

Таблица 1

Афанасьевский символ веры

…Кроме того, для вечного спасения необходимо твердо веровать в воплощение нашего Господа Иисуса Христа.

Ибо праведная вера заключается в том, что мы веруем и исповедуем нашего Господа Иисуса Христа Сыном Божиим, Богом и Человеком.

Богом от Сути Отца, порожденным прежде всех веков; и Человеком, от естества матери Своей рожденным в должное время.

Совершенным Богом и совершенным Человеком, обладающим разумною Душою и человеческим Телом.

Равным Отцу по Божественности и подчиненным Отцу по Своей человеческой сущности.

Который, хотя и является Богом и Человеком, при этом является не двумя, но единым Христом.

Единым не потому, что человеческая сущность превратилась в Бога.

Полностью Единым не потому, что сущности смешались, но по причине единства Ипостаси.

Ибо как разумная душа и плоть есть один человек, так же Бог и Человек есть один Христос…

Это – кафолическая вера. Тот, кто искренне и твердо не верует в это, не может обрести спасения.

ИСТОЧНИК: J. N. D. Kelly, The Athanasian Creed (New York: Harper and Row, 1964).

Таким образом, Первый Эфесский и Халкидонский соборы определили форму христианского богословия до нынешнего дня, заявив, что из правильного представления о Христе невозможно устранить ни божественный, ни человеческий аспекты. Христос не просто происходит из двух природ; он существовал в двух природах. Как писал папа Лев, быть голодным и жаждать, утомляться и спать – это явно человеческие проявления; но не менее очевидна божественность Христа, который мог напитать пять тысяч и ходить по воде или приказывал буре умолкнуть. Иисус как человек плакал о своем друге Лазаре, и здесь же божественный Христос произнес слова, которые воздвигли его друга из мертвых. Папа Лев заключает: «Ибо его человечество, которое меньше Отца, исходит от нашей стороны; его божество, которое равно Отцу, исходит от Отца». Мы уже настолько свыклись с победой Халкидона, что эти слова Томоса кажутся нам простым и даже утешительным выражением христианской веры. Тем не менее, Томос, хотя его автор искал верные и уравновешенные формулировки, вызвал гневные протесты в старейших центрах христианской веры[17].

Что, если Бог был одним из нас?

Битва вокруг вопроса о природах окрашивает наши основополагающие представления о мире. Тот, кто считает Христа исключительно божественным, не склонен замечать ничего доброго в материальном мире и обычно противопоставляет абсолютно благой духовный мир до конца испорченному материальному творению. Тот же, кто верит в Христа как человека, в большей мере готов увидеть потенциальную благость материального мира. Хотя (понимает он) этот мир глубоко погряз в грехе, он по крайней мере доступен искуплению. Вера в воплощение ведет к пониманию сакраментального. По мнению папы Льва, отрицание двух природ влечет за собой еще более серьезные богословские заблуждения: «их слепота погружает их в такую бездну, что для них лишаются основы и Страсти Господа, и его воскресение. Обе эти вещи в Спасителе ставятся под сомнение, если мы не верим в то, что он обладал нашей плотской природой». Материальные действия ведут к искуплению материального мира[18].

В итоге в центре споров V века стояло искупление, и христианство, лишенное этой идеи, развивалось бы совершенно по-другому. Христиане уже давно размышляли о смысле смерти Христа, и, даже если церкви понимали его по-разному, большинство из них сходилось на том, что Христос был причастен человеческой природе и это позволило ему через свою жертвенную смерть искупить человечество. Доктрина искупления имеет какой-то смысл лишь в том случае, если Христос был в полной мере человеком, то есть обладал телом из плоти, а кроме того, имел волю и ум человека. Как писал отец церкви Григорий Назианзин, «если кто-либо верит во Христа как человека без человеческого ума, таковой сам лишен ума и недостоин спасения. Ибо того, чем Христос не обладает, он и не исцелил»[19].

Однако именно такая причастность Христа к человечеству смущала тех, кто верил в одну природу. Если Христос не был в полном смысле божественным, говорили они, его смерть не могла нас спасти. Более того, Христос пришел, чтобы дать нам не только спасение, но и обожение – это представление до сих пор важно для некоторых восточных церквей, включая православную. Как заявил в IV веке великий александрийский епископ Афанасий, Сын Божий стал человеком, чтобы мы могли стать Богом, и только во всей полноте божественный Христос мог передать своим последователям эту божественность. Это было удивительным обетованием[20].

От понимания человеческой природы Христа зависят и те нравственные уроки, которые верующие черпают из его жизни и смерти. На одном полюсе стояли такие сторонники единой природы, как Аполлинарий, который видел в Христе нечто вроде автомата, которым сверху управлял Логос: такой Христос не мог бы по-настоящему подвергаться искушениям, не мог мучиться нравственными дилеммами или преодолевать соблазны, толкающие на зло. Разумеется, Аполлинарий предполагал, что Бог способен противостоять искушению и греху, но что в этом ценного для нас? Если Аполлинарий прав, нам остается лишь поклоняться божественному непревзойденному герою, который пришел избавить нас от темных сил, держащих весь мир в плену. Однако подлинные сторонники двух природ, такие, как Павел Самосатский в III веке, учили совершенно иному. По их мнению, человек Иисус стал Христом, когда на него сошел Божий Дух, и следовательно, божественным он стал во многом благодаря чистоте и святости своей жизни. Павел учил, что обычные верующие могут и должны подражать Иисусу[21].

От понимания человеческой природы Христа зависят нравственные уроки, которые верующие черпают из его жизни и смерти

Подобные этические соображения были чрезвычайно важны для богословов антиохийской школы, которые оказались в передних рядах бойцов, когда начались войны за Иисуса. Хотя они отвергали грубые представления об отделении одной природы от другой, они отстаивали наличие человеческой воли во Христе. По их мнению, Христос активно сопротивлялся искушениям и стремился делать добро, а затем искупил грех и своей смертью, и примером своих добрых дел. Тем самым он показал обычным людям путь ко спасению и дал человеческой природе потенциальную возможность возвыситься до уровня божественной. Используя название одной из самых известных христианских книг во всей истории, можно сказать, что «подражание Христу» не просто возможно, но и необходимо. Когда сегодня либеральные богословы заявляют, что слишком возвышенный образ Иисуса делает его этическое учение недостижимым, они воскрешают один из самых древних споров христианского мира[22].

Эти споры касаются не только богословия, но и того, что мы называем реальным миром, – хотя тогдашние богословы, несомненно, сказали бы, что этот термин указывает на небеса, а не на эту временную жизнь. Мысль о человеке по имени Иисус на протяжении всей истории Запада вдохновляла людей на подражание ему: это выражалось в общественной деятельности и политических реформах, не говоря уже о мистическом поиске и искусстве. В сравнительно недавние времена сторонники теологии освобождения заговорили о таком Иисусе, который действительно опустошил себя, отказавшись от божественных привилегий и почетного статуса, и ходил по земле как один из самых бедных и презираемых людей. Он одновременно и образец для бедняков, и их вождь в борьбе за справедливость. Как убедительно говорил Чарльз Шелдон в своем романе 1897 года «По его стопам», где говорилось о радикальной социальной реформе, христиане должны задавать себе такой вопрос: «Что бы сделал Иисус?» Конечно, бесчисленные провалы в истории христианства показывают, что верующие не всегда задавали себе этот вопрос или не всегда могли на него правильно ответить. Но стремление к этому никогда не умирало.

Можно вспомнить и о другом этическом вопросе: как мы судим о том, насколько весомы слова Христа, записанные в Новом Завете? Для простоты допустим, что Писание верно передает высказывания Иисуса, хотя, конечно, это, быть может, и не всегда верно. Когда Иисус рассказывает притчу или что-то утверждает, что мы слышим: слова, буквально и непосредственно исходящие от Бога, или мысли человека, на которые накладываются ограничения его времени и места? Возьмем конкретные примеры: если Иисус говорил с божественным авторитетом, верующим следует всерьез принять его слова о радикальном отличии света от тьмы, а также в буквальном смысле верить в дьявола и бесов. Признавая Христа человеком, верующий не обесценивает и не отвергает его учение, но ему приходится больше размышлять о том, какой авторитет несут данные слова и как их применить в современных условиях.

Божественный или богочеловеческий Христос? Чтобы лучше понять два этих подхода, стоит задаться вопросом: что именно боялась потерять каждая сторона в случае победы противников? У тех и других в самом центре веры стояла мысль об Эммануиле, о Боге с нами. И те и другие по-своему опасались такого богословия, которое бы закрывало перед людьми возможность получить доступ к полноте божественного, но у каждой стороны было свое решение этого вопроса. С точки зрения антиохийцев, вера в одну природу, которая делала Христа совершенно божественным, отделяла его от человечества и делала во всем непохожим на человека. Эта вера также приводила к ужасающе абсурдному выводу, что Бог Творец страдает и умирает, то есть, говоря богословским языком, «подвержен страстям». Сторонники же одной природы желали, чтобы ничто не ставило под сомнение характер тесной связи между Богом и человечеством. Эта связь должна быть полным соединением, а не частичным пересечением или случайным союзом. Они боялись, что чужое богословие ослабит образ Христа, сделает его чем-то меньшим, нежели явление Бога в нас. Обе стороны преследовали одну и ту же цель, но двигались к ней по совершенно разным дорогам[23].

Живой Христос

Сохранение веры в Христа как человека также не позволяло помещать божественное в некую чуждую нам и невообразимую сверхъестественную сферу. Если Христос был человеком по имени Иисус, значит, он родился в конкретное время в таком-то месте и был евреем. Даже папа Лев, который с большим презрением относился к евреям и иудаизму, утверждал, что Иисус был стойко укоренен в своем еврейском наследии и в мире Ветхого Завета. Родословные, содержащиеся в Евангелиях, – перечень родителей и их потомков, над которым засыпает современный читатель, – однозначно указывают на то, что Иисус был человеком. Халкидон обрекает на неудачу любую попытку оторвать Иисуса от иудаизма.

Халкидон обрекает на неудачу любую попытку оторвать Иисуса от иудаизма

Подобным образом, у каждой стороны был свой подход к Библии. Александрийцы опирались на традицию греческой философии и использовали тексты Писания, чтобы проиллюстрировать свои выводы. Каждое слово и каждая строка Библии становилась аллегорией, передающей духовную истину, которая могла быть никак не связана с подлинными историческими событиями в Палестине I века. Несторий же, в духе Антиохии, читал текст Писания в свете исторических событий, а уже затем размышлял над его значением и истолкованием. Если читать Евангелия таким образом, трудно не увидеть в нем человеческого Христа, человека, который плакал. Халкидонские определения подтверждали, что библейская истина обладает скорее реальной, чем символической природой[24].

Не менее важную роль в этих спорах сыграло стремление сохранить женское лицо божественного. На фоне споров V века неожиданно сделался крайне популярным культ Девы Марии, и одновременно верующие стали утверждать, что она есть Матерь Бога в буквальном смысле слова. Язычники смеялись над этими явлениями, видя в них введение культа новой богини, но они возмутили также и многих христиан. Некоторые считали, что сама идея Матери Божией есть абсурд, – так, Несторий в изумлении спрашивал, действительно ли Бог присутствовал в мире в лице двухмесячного младенца, – другие же отвергали любую попытку поставить под сомнение божественность Христа на любом этапе его земной жизни. По крайней мере в этом вопросе сторонники одной природы целиком и полностью соглашались с ортодоксально-кафолической церковью, так что поклонение Марии получило повсеместное распространение. В почитании Матери Божией особенно выделялись египетские христиане, ее образ стал предметом великой традиции раннего изобразительного искусства, а коптская монофизитская церковь давно славилась своим особым любовным отношением к Марии[25].

Вера в Иисуса как человека также способствовала развитию и распространению христианского изобразительного искусства и тем самым повлияла на западную культуру. Мы с легкостью забываем о том, что эта традиция была чрезвычайно удивительным феноменом. Монотеистические религии нередко крайне подозрительно относятся к произведениям изобразительного искусства – будь то священные образы или изображения людей. Отчасти за этим стоит страх перед идолопоклонством, но эта тенденция также отражает нежелание пытаться изображать священное. Хотя такое отношение к изображениям не универсально – в какие-то исторические моменты благочестивые верующие как из мусульман, так и из иудеев изображали человеческие фигуры, – оно получило широкое распространение. Христианство, несомненно, могло бы пойти тем же путем, и в различные периоды его истории возникали иконоборческие движения, когда верующие уничтожали священные образы. Тем не менее христианское изобразительное искусство выжило и представило нам богатые образы человечности Христа – изображения ребенка и его матери, учителя и распятого страдальца.

Утрата половины мира

То, как христиане вспоминали об этих соборах, многое говорит нам о процессе создания христианской истории и по аналогии о процессе создания истории других великих феноменов и движений. Часто мы слышим жалобу на то, что историю пишут победители, но здесь ситуация еще хуже. Фактически историки описывают события с точки зрения тех, кто станет победителем позже, хотя в описываемый момент эта победа совершенно неочевидна. Именно это происходит тогда, когда мы воспринимаем Халкидон как окончательный триумф ортодоксии[26].

Обычно 451 год описывают как решительный прорыв, как критически важный переход от древнего периода возникновения веры к ее тысячелетней зрелости и Средневековью. Однако при этом забывают о примерно столетии после Халкидона, когда его сторонники вполне могли бы утратить господствующее положение. Между 451 и 540-ми годами халкидонцы и их противники набирали и теряли вес в глазах римской власти, и в отдельные десятилетия монофизиты брали под контроль не только империю, но и большинство епископских и патриарших кафедр. Хотя после 451 года халкидонское исповедание стало официальным символом веры империи, тем не менее на протяжении столетий во многих местах – в Египте, Сирии и Палестине – халкидонцы составляли в лучшем случае подозрительное меньшинство. Споры о природе (или природах) Христа все еще кипели и в 650, и в 800 годах. И во многих частях мира сокрушительную победу одержали противники Халкидона. И вопрос об исходе битвы все еще оставался нерешенным.

Несмотря на лозунги тогдашних богословов, Христа никто не разделял, но вот христианский мир действительно разделился, причем необратимо

Несмотря на лозунги тогдашних богословов, Христа никто не разделял, но вот христианский мир действительно разделился, причем необратимо. Разделения между христианами не были совершенно новым явлением. По крайней мере с тех пор, как апостолы покинули Иерусалим, в любой момент истории, вероятно, существовали церкви, которые отказывались признавать верными какие-то соперничающие группы христиан. В середине IV века, возможно, половина всех христиан принадлежала к группе, которую великая церковь считала еретической или раскольнической, и при этом продолжали происходить новые разделения[27]. С исторической точки зрения мир, разделенный на деноминации, для христианства скорее является закономерной нормой, чем исключением. Конфликты между церквами начинаются буквально с самого первого дня возникновения христианства.

Однако разделение христиан после Халкидона было беспрецедентным по своим масштабам. Устойчивое сопротивление официальной доктрине породило два массовых и крепких движения, которые партия победителей называла еретическими: несториан и монофизитов, – и наследники обоих движений существуют и в наши дни. С точки зрения исторической традиции и преемственности эти церкви имеют куда больше права претендовать на связь с истоками христианства – по своей географии, культуре и языку, не говоря уже об этнической принадлежности, – нежели новоявленные общины, которыми руководили Рим и Константинополь[28]. На протяжении столетия со дней Халкидона христианский мир разделился на несколько великих церквей, каждая из которых была представлена на разных континентах: на ортодоксов-кафоликов, монофизитов, несториан и ариан. Хотя все эти церкви полностью соглашались одна с другой по важнейшим вопросам, каждая из них считала себя единственной истинной церковью, не признавала остальных и отказывала им в евхаристическом общении. Уже к 550 году христианский мир был так же сильно разделен, как и в позднейшей истории, когда уже существовали католические, протестантские и православные церкви.

Назад, в катакомбы

История несогласных восточных церквей может заставить нас пересмотреть наши привычные представления о политическом пути христианства. Согласно всем известному клише, христианство радикальным образом изменилось, когда заключило союз с Римской империей при Константине, так что в этой сделке с дьяволом церкви отреклись от своих принципов, чтобы получить взамен власть и богатство. Но на самом деле Халкидон вынудил важнейшее тогдашнее историческое ядро церкви отказаться от союза с Римом, так что оно скоро оказалось в оппозиции государству, что, вероятно, представляет собой естественную позицию христианства. После двух потрясений 431 и 451 годов на Востоке значительная часть самых ярких и образованных людей, носителей христианской мысли и культуры, в политическом смысле ушла в подполье.

Конфликты между церквами начинаются буквально с самого первого дня возникновения христианства

Можно показать это на примере Египта. Александрия – и лежащая за ней часть Египта – смело могла претендовать на ведущую роль в христианской жизни и мысли, поскольку она была центром интеллектуальной силы верующих и развития богословия. Было бы вполне справедливо написать историю первых пяти-шести столетий христианства таким образом, чтобы в центре ее оказался Египет. Христиане жили здесь с апостольских времен под враждебным давлением государства до IV века, когда их права начали уважать, а с 312 до 450 года они участвовали в управлении государством. Но на протяжении одного-двух последующих столетий монофизитское большинство сохраняло мирные отношения с римскими властителями лишь периодически, и нередко имперские христианские силы подвергали их гонениям. Христиан из сторонников Халкидона презрительно называли «мелкитами», людьми императора, апостатами и приспособленцами. И хотя с VII века церкви в Египте жили мирно, это объясняется лишь тем, что в государстве властвовали мусульмане. В течение всех последних четырнадцати веков Коптскую церковь в Египте в лучшем случае только лишь неохотно терпели[29].

И хотя с VII века церкви в Египте жили мирно, это что в государстве тем, объясняется лишь властвовали мусульмане

На протяжении всей их долгой истории христиане в Египте пользовались благожелательным отношением власти лишь периодически, на краткие периоды; то же самое можно сказать о Сирии и о других древних центрах веры. С 542 по 578 год одним из величайших вождей монофизитов был Иаков Барадей, который получил свое прозвище из-за того, что он носил на себе грубые шкуры, чтобы избежать внимания имперских властителей, которые постоянно охотились за этим опасным раскольником. Мы бы не погрешили против правды, если бы прозвали его Иаковом Бродягой. Он не жил в епископских палатах, но постоянно скитался из города в город. Он перемещался из Египта в Персию и обратно, рукополагая епископов и священников для растущей подпольной церкви. Иными словами, по образу жизни он стоял куда ближе к первым апостолам, чем к средневековым прелатам, и существовало немало деятелей, подобных ему. Если судить по количеству, Иаков обратил в свою веру больше людей, чем Павел из Тарса, и действовал на более обширной территории. Сердце христианской веры никогда не покидало катакомбы или покидало их лишь на краткое время[30].

Сердце христианской веры никогда не покидало катакомбы или покидало их лишь на краткое время. Обычные христиане приходили в диссидентские церкви не потому, что им так повелели, но потому, что они веровали

Эта история многое нам говорит о природе христианской лояльности в эпоху после обращения Рима. Если твой император или царь считает себя христианином, стоит следовать его примеру хотя бы из чувства самосохранения, и потому нам не следует думать, что члены церкви обладали глубоким познанием своей новой веры. Но если сама церковь противостоит государству и подвергается гонениям, нет никакой выгоды в том, чтобы стать ее членом, – скорее наоборот. Зачем следовать за Иаковом Бродягой? Однако на протяжении многих веков после Константина на Ближнем Востоке люди приходили в эти диссидентские церкви по тем же самым причинам, по которым их предки приходили в общины христиан в первые века. Люди надеялись, что обретут здесь исцеление в этой жизни и спасение в жизни грядущей, они искали знамений и чудес, а аскетизм вождей этой церкви окружал их ореолом святости и харизматических даров. Обычные христиане приходили сюда не потому, что им так повелели, но потому, что они веровали.

Завоевание новых миров

Кризис V века повлиял не только на религиозную жизнь, но и на глобальную политическую историю. Халкидон укрепил власть и поднял престиж растущих частей церкви в новых, только что появившихся землях – грубо говоря, в Европе, – ценой отказа от старых центров христианства. Новый, только что появившийся мир христиан откололся от старого христианского мира, их разделило то, что критики считали сомнительным богословским новшеством. Современный исследователь может увидеть аналогичные процессы в нынешнем мире, где центр тяжести христианства перемещается из Европы и Северной Америки на Глобальный Юг.

Это изменение географии христианства неимоверно усилило власть и престиж римских пап и подавило развитие центров, обладавших таким же или более высоким статусом. Халкидон и его последствия освятили власть церкви Рима и низвергли ее потенциальных соперников, из которых на первом месте стояла церковь Александрии. Фактически именно Халкидон положил реальное начало средневековому папству.

Политическая победа веры, созданной в Риме, означала, что развивающееся христианство Европы будет существовать в тесной связи с Римской империей и с западными государствами, ставшими ее преемниками, а не вернется в катакомбы (как это сделал Восток). Вследствие этого в церквях Европы сохранялась идея христианской империи, тесного союза между церковью и государством. Поэтому эти церкви постоянно пытались воплотить в политической жизни идею Града Божьего. Мысль о христианской империи настолько глубоко проникла в душу западных людей, что когда настоящая Римская империя утратила свое влияние, папы создали новую структуру в виде империи франков Карла Великого. Последствия этого решения окрашивали жизнь Европы в течение тысячелетия[31].

Разрыв отношений с древним христианством позволил внешним силам – сначала персам, а затем мусульманам – использовать разделения между христианами для своих целей. Без этого великого раскола невозможно было бы представить себе подъем ислама. Если бы не этот религиозный кризис, ислам не смог бы заполнить собой тот политический вакуум, который возник в VII веке, в империи, большинство восточных подданных которой – монофизиты и несториане – отвергли своих ортодоксально-кафолических императоров. Христианские диссиденты настолько глубоко были отчуждены от империи, что почти не были готовы сопротивляться мусульманским завоевателям, которые обещали (и демонстрировали это на практике) терпимое отношение к различным христианским сектам. На своих первых этапах эта новая религия обещала начисто приостановить исторический цикл насилия и гонений, который так сильно изуродовал жизнь христианства в поздней античности. Ислам нес с собой веротерпимость, мир и желанное отделение церкви от государства[32].

Ислам нес христианским диссидентам веротерпимость, мир и желанное отделение церкви от государства

Современный наблюдатель может увидеть в этой истории грозное предупреждение о тех опасностях, которые несет с собой смешение церкви и государства. Христиане могли наслаждаться взаимным миром только тогда, когда правительство не интересовалось созданием и введением религиозной ортодоксии и с одинаковым презрением относилось к различным соперничающим одна с другой церквям. Но оказалось, что свобода от контроля со стороны ортодоксальных христиан обошлась отколовшимся церквям слишком дорого. Вопреки ожиданиям новая мусульманская власть несла совершенно иные ценности и преследовала свои цели, которые она энергично осуществляла.

Хотя этот процесс занял не одно столетие, в итоге христианство стало увядать под властью ислама. Чтобы дать читателю представление о масштабе разрушения древних церквей, напомним, что в V веке происходила борьба за господство между престолами Рима, Александрии, Антиохии и Константинополя и что в этой борьбе были свои победители и побежденные. Однако сегодня последние три города находятся в странах, где господствуют мусульмане и традиции ислама, а христиане составляют скромное меньшинство. Сам Эфес ныне находится в восточной части мусульманской страны, которую мы называем Турцией, где христиан почти не осталось. Халкидон и его последствия настолько разделили христианский Восток, что его разрушение стало почти неизбежным[33].

Современные верующие могут вынести из этого исторического опыта самые разные уроки, которые, разумеется, не сводятся к примитивной мысли о мусульманской угрозе. Когда общины слишком глубоко погружаются в свои междоусобицы, они рискуют забыть о том, что у них общего, и не заметить более серьезной внешней угрозы по своей близорукости.

Воображаемая альтернатива

То, что в итоге было официально признано христианской ортодоксией, медленно и постепенно выковывалось в мучениях и иногда не без кровопролития. Это была череда схваток, заговоров и переворотов и иногда открытых боевых действий, занявшая не одно столетие. Нам несложно представить иной исход, в результате которого так называемые ортодоксы были бы объявлены еретиками, что повлияло бы на ход всей политической истории, не говоря уже о развитии христианского мышления и благочестия.

Мы даже могли бы сказать, что ход истории христианства зависел даже не от какого-то человека, но от одной определенной лошади – той, которая споткнулась в 450 году, что стало причиной смерти императора Феодосия II, поддерживавшего монофизитов. Он умер в сорок девять лет, то есть вполне мог бы управлять империей на протяжении последующих двух десятилетий. Это «мог бы» притягивает наше воображение, потому что, если бы он не погиб, история мира могла бы стать совершенно иной. Если бы Феодосий не погиб, не было бы и Халкидона, и в этом случае западная, европейская, кафолическая часть империи могла бы в течение последующего столетия оказаться отколовшейся. В то время казалось, что ход событий будет именно таковым[34].

Ход истории христианства зависел даже не от какого-то человека, но от одной определенной лошади – той, которая споткнулась в 450 году

Мы можем себе вообразить альтернативную вселенную, где раскол между Римом и Востоком произошел не в XI, а в V веке и где папский Рим так и не смог восстановиться после череды набегов варваров. К 450 году большая часть бывшей западной империи оказалась бы под политической властью варварских военачальников, которые преимущественно исповедовали арианство, а не веру кафоликов. Институт папства мог бы пережить арианские гонения и культурное давление, а мог бы и исчезнуть. А тем временем на Востоке Римская империя, исповедующая монофизитство, получила бы прочнейшее основание в виде единого и верного восточного региона, простиравшегося от Египта до Кавказа, от Сирии до Балкан. Такой крепкий христианский мир дал бы могучий отпор только что появившимся на сцене мусульманским захватчикам и смог бы надежно охранять свои границы.

Позднейшие христианские богословы знали бы основные языки вероучения – греческий, коптский и сирийский, – и это дало бы им доступ к богатым сокровищам веры, сохранившимся на этих языках. В то же время латынь была бы понятна только горстке ученых, которые не поленились изучить этот маргинальный язык с его причудливым алфавитом. И только эти отважные специалисты могли бы вспомнить о таких незначимых героях христианской древности, как Блаженный Августин или Патрик. Зато каждый образованный человек смог бы назвать таких главных героев христианской истории, как Севир Антиохийский или авва Шенуда из Египта[35]. Этот альтернативный мир считал бы решающим событием церковной истории не Халкидон, но Второй Эфесский собор (который мы сегодня называем «Разбойничьим» и считаем как бы небывшим). Там учение об одной природе восторжествовало над злостными заблуждениями диофизитов, еретиков, учивших о двух природах.

Если эта картина с легкостью могла бы стать реальностью, из этого следует, что споры середины V века следует считать критически важным моментом для всей истории христианства. В последнее время исследователи говорят о предшествовавшем этому Никейском соборе (325 год) как о критическом моменте, определившем ход христианства, который стал разграничительной линией между древним и средневековым христианством. На самом же деле борьба за определения основ веры растянулась на многие века и породила несколько иных Великих соборов, где в каждом случае события могли бы привести к иному исходу.

Сегодня появилось также немало трудов, где церковная история представлена как постепенное движение к вере «не от мира сего», где Христос из пророка или пропитанного мистикой социального учителя превращается в небесного искупителя. Так, например, по мнению Элайн Пэджелс, этот процесс отражается в том, что на смену таинственному Евангелию Фомы пришел текст о воплощении евангелиста Иоанна («В начале было Слово»). Фома, полагает она, обращен к искателям и тем, кто интересуется мистическим, тогда как Иоанн пишет для благочестивых верующих, лишенных сомнений. Как думают некоторые исследователи, жесткий канон Нового Завета создавался из стремления поддержать это постепенное возвышение Иисуса до уровня божества. По их мнению, демократичное, эгалитарное и исполненное Духа движение Иисуса ранних времен выродилось в репрессивную кафолическую церковь Средних веков: Христос pantokrator заслонил человека Иисуса. Многие авторы видят в Никее трагическое завершение славной эпохи в истории христианства и начало мрачного периода[36].

В V и VI веках решался куда более мучительный вопрос: как сделать, чтобы Иисус не остался навсегда исключительно Богом. В этих спорах были потери: много жизней и по меньшей мере одна империя

Однако чем пристальнее мы вглядываемся в события двух столетий после Никеи, тем больше сомнений у нас вызывают подобные мнения. Несомненно, Никейский собор IV века был тем моментом, «когда Иисус стал Богом» (по формулировке Ричарда Рубинстейна) – но не это было самым весомым событием в истории церкви. В V и VI веках решался куда более мучительный вопрос: как сделать, чтобы Иисус не остался навсегда исключительно Богом. В этих спорах были потери: много жизней и по меньшей мере одна империя[37].

Какой властью?

Войны за Иисуса красноречиво демонстрируют нам развитие христианства с течением времени и по аналогии говорят о том, как могут развиваться иные мировые религии при столкновении с новыми обстоятельствами. Многие поднятые там темы остаются актуальными всегда, не в последнюю очередь это касается вопроса о том, как церкви определяют приемлемые рамки христианского учения.

Допустим, среди христиан возникают разногласия о предметах, которые кажутся им существенными, – как они в этом случае должны решать, кто прав, то есть кто точнее отражает ум Бога? Как церковь созидает свое собственное слишком человеческое сознание? Общества меняются, меняются обстоятельства жизни и идеологии – особенно это касается вселенской церкви, куда входят люди разных культур и политических традиций и которая постоянно сталкивается с иными верами. Когда церковь живет в определенном обществе, она естественным образом склонна перенимать распространенные стандарты окружающих, касаются ли они пола и сексуальности, собственности и рабства, войны и мира, религиозной терпимости или фанатизма. В какой-то части мира христианство развивается под влиянием стандартов тогдашнего общества, а в это время верующие из других стран начинают опасаться, что это недопустимое искажение веры. С течением времени церкви разных народов и континентов неизбежно становятся все менее похожими одна на другую.

Каким же образом церковь добивается следования общим нормам – хотя бы в той степени, чтобы церкви одних регионов могли полностью признавать другие церкви? Этот вопрос постоянно звучит и сегодня в спорах о поле и сексуальности внутри разных деноминаций: и в англиканском сообществе, и среди католиков, лютеран, методистов и пресвитериан.

Современным людям, которые уже привыкли к многообразию религий и терпимости, стремление к общим нормам может показаться излишним. Сегодня всем кажется очевидным, что, когда две стороны не могут достичь согласия, им лучше по-дружески разойтись в стороны. Каждая группа может мирно создать собственную деноминацию со своими особенностями и жить во взаимном уважении с другими. Но такой подход был недоступен церкви первых веков, и не просто потому, что тогдашние христиане в каком-либо смысле отставали от своих потомков в нравственном отношении. В христианском мышлении – идет ли речь о кафоликах, монофизитах или несторианах – центральное место занимало представление о церкви как неделимом теле Христовом. Если в теле нет единства, оно искажено, увечно и несовершенно, но эти слова просто невозможно приложить к телу Христову.

Евхаристия была зримым символом или таинством этого единого тела. Как бы ни отличались формы поклонения Богу в разных частях мира, – а здесь наблюдалось поразительное многообразие, – христианин мог причащаться вместе с другими братьями и сестрами, но лишь в том случае, если они придерживаются правильных представлений о Христе и о ключевых богословских истинах. Если же они отклоняются от этих представлений, их предают анафеме, то есть проклинают, и затем исключают из евхаристического общения. Слово анафема изначально обладало мощным смыслом, в нем даже звучало насилие. Это греческий перевод ветхозаветного термина, который описывал полное проклятие или уничтожение города, например Иерихона, где Бог велел израильтянам предать смерти «все, что дышит». Человек, преданный анафеме, был отторгнут как от церкви, так и от гражданского общества.

Слово «анафема» изначально обладало мощным смыслом, в нем даже звучало насилие

Быть «в общении» означало разделять некоторые ключевые предпосылки, которые определяли границы между истинными членами тела Христова и теми, кто к нему не принадлежит. Этот вопрос постоянно поднимается и сегодня, когда многие либеральные христиане готовы принимать причастие в любой церкви как знак расположения и братских отношений, но с изумлением наталкиваются на жесткость правил в некоторых церквях. Эти правила нередко омрачают католические похороны, на которых либеральные священники приглашают всех участников подойти к причастию, но это вызывает ужас у некоторых ортодоксальных верующих. Но в этом вопросе именно церкви с жесткими правилами больше соответствуют древней церкви, которая видела в причастии священный символ принадлежности и единства. Ты есть тот, с кем ты вкушаешь хлеб[38].

Церковный разум

Когда империя в IV веке официально признала церковь, потребность в единомыслии среди христиан стала еще сильнее. Как разные члены и органы составляют единое тело, так должен существовать единый организм церкви с единой иерархией, где все поместные церкви действуют в гармонии и находятся в евхаристическом общении одна с другой – по крайней мере так это виделось в теории. Однако время от времени во вселенской церкви возникали споры и подымались новые вопросы, так что необходимо было развивать доктрину, чтобы отдельные фракции не проклинали других христиан как вероотступников.

Ни один человек сам по себе и ни одна отдельная группа не имели власти разрешать эти споры, никакой вождь церкви или патриарх не обладал вселенским авторитетом. Конфликты, вовлекавшие широкие группы христиан, необходимо было решать сообща всей церковью на соборах, впервые подобное произошло на собрании апостолов в Иерусалиме, описанном в Деяниях. Если церковь была телом, то эти соборы, даже если они были несовершенны, исполняли роль ее разума.

В первые века христианства местные соборы на уровне епархии и региона происходили регулярно, но к IV веку впервые начали проходить собрания, представлявшие всю церковь, то есть Вселенские соборы. Организация такого рода собрания была нелегкой задачей. Если в первые дни существования церкви было бы несложно собрать всех христиан мира в одном месте для решения важного вопроса, то теперь их стало несколько миллионов. Так что пришлось собирать епископов и высокопоставленных клириков всех церквей в качестве представителей разных частей христианского мира. Это чем-то напоминает принцип опросов или изучения общественного мнения, хотя здесь он получал сверхъестественные санкции. Соборы представляли голос церкви, ведомой Святым Духом, и после того как собрание высказывало то или иное определение по вопросу, его решение имело абсолютный авторитет[39].

Соборы представляли голос церкви, ведомой Святым Духом, и после того как собрание высказывало то или иное определение по вопросу, его решение имело абсолютный авторитет. В реальности эти соборы мало походили на образцы коллективной святости

В реальности эти соборы мало походили на образцы коллективной святости, но скорее напоминали худшего рода съезды политических партий в Америке. Напрасно историк искал бы в соборах той эпохи проявления таких вещей, как христианское милосердие, сдержанность, общечеловеческие правила хорошего тона, готовность прощать старые обиды или стремление подставить другую щеку. Ничего этого не было заметно в ходе всех важнейших споров. Но там звучали обидные оскорбления, практиковались разговоры за спиной (в переносном и буквальном смысле), бесчестные интриги и создание секретных групп, а также постоянные запугивания[40].

Если оставить в стороне соображения о человеческой греховности, существовало несколько конкретных факторов, из-за которых эти соборы были столь хаотичными и жестокими и в итоге порождали разделения среди христиан. Одна проблема структурного характера заключалась в том, что не существовало общепринятого правила о том, кто должен и кто не должен участвовать в работе собора или какой епископ вправе на нем заседать. Даже если такие правила действовали, они обессмысливались из-за того, что соборы собирались редко, а положение дел в империи менялось, так что отдельные регионы набирали или теряли свое влияние. Между 325 и 680 годами состоялось только шесть соборов, которые были признаны Вселенскими, то есть обладающими авторитетом для всей церкви, – эти редкие и нерегулярные собрания не могли остаться в памяти любой группы христиан как некая устойчивая практика[41].

Собор должен был быть достаточно представительным, то есть включать в себя по меньшей мере несколько сотен участников – так, принято считать, что в Никее собралось 318 епископов, – но не существовало письменного устава, который бы обозначил минимальное число участников или хотя бы критерии их отбора. Никто даже не знал, сколько епископов управляют церковью в данный момент. По приблизительным подсчетам, в 440-х годах на территории Римской империи существовало 1200 епископов; это число использовали в риторических вопросах вроде: «Как дерзаешь ты один противопоставлять себя 1200?» Но в некоторых регионах, например в Северной Африке, существовало чрезвычайно много епископов относительно всего населения, так что, быть может, эта цифра преуменьшена. Сюда также не вошли епископы церквей за пределами Римской империи, например Эфиопии или Персии. Можно ли считать легитимным собор из 200 участников? Из 150? А что, если их будет 50? Здесь не существовало официального кворума. Должны ли были заседать на соборе представители всех регионов, где есть христианство, или только те люди, которые могли добраться до места назначения? Этот фактор был вполне весомым в эпоху, когда на дорогах и в море путешественники натыкались на разбойников из варваров – гуннов, вандалов и готов.

Не существовало также официального объяснения того, каким образом Святой Дух оповещает о своем решении через голоса епископов. Идея голосования и подсчета большинства голосов была в V веке не менее известна, чем сегодня, но голосование обыкновенно принимало здесь форму шумных восклицаний. Группы участников кричали, чтобы поддержать то или иное решение, вероятно, произнося лозунги и распевая песнопения, заранее заготовленные для этого случая. Принципиально собор церкви мало чем отличался от уличной демонстрации. Более того, никогда не был ясным вопрос о том, что определяет окончательные христологические формулировки: большинство голосов или подавляющее большинство голосов. И даже после окончания судьбоносного голосования собор ожидал ратификации со стороны императора, а это открывало новые лазейки для лоббирования и дальнейших переговоров.

Это вопиющее отсутствие ясных правил объясняет хаотичность собраний, на которых каждая партия старалась опереться на поддержку многочисленных сторонников и показать, что делегации их противников не вправе подавать голоса. И даже когда собор голосовал за определенное решение, недовольное меньшинство могло собрать свой собственный собор, подать на нем свои голоса за иное решение и отослать результаты на утверждение императору. Обычно эти решения включали в себя проклятия соперникам и предание их анафеме, так что после некоторых соборов – особенно Первого Эфесского – наблюдателю было трудно запомнить, кто кого предал анафеме или низложил.

Такая процедура – или, точнее, отсутствие процедуры – давала семье императора и его чиновникам власть не меньше той, что имели патриархи и епископы. Любой рассказ о битвах за Иисуса следовало бы начать с великих патриархов или с таких важных деятелей церкви, как Лев Великий или Кирилл Александрийский, и подобных им мужей из Антиохии и Константинополя, однако окончательное решение здесь принимали императоры: Феодосий II и Маркиан. Кроме них сюда внесли не менее важный вклад тогдашние императрицы и дочери императора. Здесь прежде всего уместно вспомнить императрицу Пульхерию, которой удавалось заключать союзы с варварскими военачальниками и благодаря этому на протяжении тридцати лет поддерживать порядок в восточной части империи, в то время как Галла Плацидия управляла западной ее частью. Не менее важна здесь роль Евдокии, поэтессы и великого мастера риторики, которая поддерживала монофизитов после их поражения на Халкидонском соборе. Без поддержки этих и других благородных женщин ни одна из сторон не смогла бы долго просуществовать или бороться с противниками. Пульхерия прежде всего сыграла важную роль в том, что определенные формулировки стали христианской ортодоксией. Без ее постоянного личного вмешательства Первый Эфесский и Халкидонский соборы имели бы иной исход. И церковь просто воздала ей должное, канонизировав ее как святую. С другой же стороны, отделившаяся монофизитская церковь не выжила бы без покровительства Феодоры, императрицы VI века[42].

На всех Великих соборах шла борьба между великими патриаршими престолами, представлявшие их духовные лица после этого становились либо великими святыми и отцами церкви, либо проклятыми еретиками

Решения по любому богословскому вопросу имели огромные политические последствия. На всех Великих соборах шла борьба между великими патриаршими престолами, представлявшие их духовные лица после этого становились либо великими святыми и отцами церкви, либо проклятыми еретиками. Некоторые из этих вождей церкви представляли также определенные традиции политической власти и монархии. Когда Римская империя начала разрушаться, снова ожили более древние представления о власти, так что александрийские патриархи, такие, как Кирилл, считали себя – в буквальном смысле – чуть ли не древними фараонами или богами-царями из династии Птоломеев и вели себя соответствующим образом. Лев и другие римские папы считали себя преемниками римских императоров, константинопольские патриархи видели себя вождями христианской теократии. За богословскими спорами стояло столкновение таких представлений, здесь прошлые и будущие монархии пытались доказать, что именно они суть законные наследники увядших режимов и потому должны первенствовать среди прочих. В Эфесе и Халкидоне шли бои за политическое будущее, а не только за вечную истину.

Вера и насилие

Епископы на соборах спорили о богословии в наполненных кадильным дымом залах, но их решения влияли на жизнь улицы и селений, где рядовые миряне искренне думали, что сама суть христианской веры оказалась под угрозой. За такие вещи, которые кажутся нам философскими тонкостями, обычные люди убивали, пытали или изгоняли своих соседей. Склонность к насилию и гонениям появилась у христиан намного раньше, чем принято думать, явно еще на раннем этапе развития церкви, до наступления Средневековья. Соборы вызывали ужасающие вспышки насилия во многих частях империи – от народных восстаний и переворотов до массовых убийств и гонений. Силам империи было трудно контролировать то, что происходило на ее огромной территории, особенно в таких процветающих, но недовольных странах, как Египет и Сирия[43].

За такие вещи, которые кажутся нам философскими тонкостями, обычные люди убивали, пытали или изгоняли своих соседей

Христиане применяли насилие не только против других христиан. Историки нередко говорят о том, что церковь стала более нетерпимой после того, как она получила официальное признание в империи, и это проявлялось во враждебном отношении к еретикам, язычникам и иудеям. Но в годы Великих соборов, между 410 и 460-м, уровень нетерпимости стал пугающе высоким. И это было прямым и естественным последствием богословских сражений. Пульхерия, спасшая ортодоксию в 451 году, одновременно возглавляла кампанию по насильственной борьбе с иудеями, которая предвосхищала антисемитские гонения в средневековой Европе. Привкус «Средневековья» во всем этом – в религиозном насилии и нетерпимости, антисемитизме и фанатизме – усиливает тот факт, что правящая династия эпохи Эфеса и Халкидона, включая Пульхерию, имела испанские корни. Разумеется, здесь не следует думать об этническом детерминизме, тем не менее, любопытно отметить, что христианский мир V века во многом походил на эпоху печально известного великого инквизитора Торквемады[44].

Описывая бурные события, последовавшие за Халкидонским собором, историк Эдуард Гиббон недоумевает: как может «метафизический спор» вызвать подобные вспышки насилия? Но современные люди часто не понимают, что в древности насилие казалось законным, и это выходит за рамки метафизики. Кроме того, здесь нет смысла отделять религиозные мотивы от нерелигиозных. Большинство людей того времени, будь они образованными или простыми, верили в господство провидения в мире. По их мнению, дурное поведение или еретические верования вызывали гнев Бога, который мог выражаться во вполне материальных вещах: землетрясениях и пожарах, нашествиях и военных поражениях, голоде и эпидемии. Если не связать руки злодеям и еретикам, общество может просто погибнуть. Активисты, пытаясь уничтожить группы злонамеренных людей, использовали методы, которые кажутся вполне земными, политическими и циничными, но мы не можем отделить эти действия от стоящих за ними мотивов сверхъестественного характера. Хотя историки используют этот термин, никакой «секулярной жизни», не зависящей от церкви и религии, просто не существовало, и Римская империя – и в языческий, и в христианский периоды – никогда не была секулярной в современном смысле слова. Не существовало там и такой вещи, как «просто политика».

Монополия на насилие

Даже когда верующих глубоко возмущают те или иные чужеродные религиозные представления, это само по себе не обязательно порождает насилие – это касается и тогдашнего, и нынешнего мира. Насилие возникает тогда, когда у государства нет желания или возможности обуздать деятельность частных групп с сильной мотивацией. Такое бывает при слабости государства и падении общественных институтов или тогда, когда государство сознательно заключает союз с частными группами. В любом случае государство здесь утрачивает монополию на насилие (знаменитый термин социолога Макса Вебера), вследствие чего политическая стабильность оказывается под угрозой. Насилие порождает насилие, если его не сдерживает какая-либо внешняя сила.

Именно это произошло в V веке, когда церковь и государство все еще плохо понимали, где лежат пределы их власти. Разумеется, империя стала христианской и руководители церкви обладали высоким статусом и пользовались привилегиями. Но где кончалась их власть в сфере борьбы с язычеством или религиозными соперниками? К 400 году императоры все еще плохо понимали, что можно позволить церковным властям, которые служили агентами правительства и потому получали от него право использовать принуждение и грубую силу. Как ни старались благонамеренные государственные чиновники сохранить мир на соборах, они не смогли выполнить своей задачи, когда императорский двор отказался поддерживать их решения[45].

Тем временем новые религиозные течения изменили представления об основах власти, благодаря чему неимоверно возрос авторитет харизматических религиозных вождей. Среди христиан стала популярной идея о том, что избранные верующие, отказавшиеся от сексуальности и материального мира, получают от Бога сверхъестественную власть, особые дары, которые проявляются в видениях и чудесных исцелениях. Эта сила по своей природе превосходит любые силы светского мира. Тысячи монахов и отшельников, покинувших этот мир, стали героями, а их поступки – ролевыми моделями для тех, кто не мог во всей полноте принести такие жертвы. И мирские лидеры не ставили под вопрос этот особый мир духовной власти, но скорее пытались его имитировать. Даже императорская семья теперь вдохновлялась идеями об отвержении мира и целомудрии и прислушивалась к предсказаниям святых и визионеров.

К V веку создалось такое положение, когда епископы и другие христианские вожди могли поднять на защиту своих интересов великую силу, и это делало их важными политическими игроками. Церковь стала не государством внутри государства, но скорее параллельным государственным аппаратом. Епископы требовали абсолютной лояльности от своих клириков и последователей, подобно земным владыкам и аристократам, которые могли рассчитывать на преданность своих клиентов. Монахи играли особую роль частной армии и священных боевиков, которые по приказу харизматического епископа могли громить языческие храмы, избивать или убивать оппонентов и запугивать соперничающих богословов. Это были не какие-то мерзавцы, совершавшие злоупотребления, но преданные церкви монахи и клирики, которые делали именно то, что от них ожидалось, кроме их практики молитвы, размышления и исцелений. Когда город или какой-то край разделялся вокруг богословского вопроса, враждующие епископы и монахи в буквальном смысле сражались за истину на холмах и на улицах[46].

Разжигали экстремизм представления о чести. На протяжении многих веков вопрос о чести был неизбежным компонентом религиозных конфликтов, в том числе и в христианстве. Некоторые церковные институты того времени, по иронии судьбы, чем-то напоминают нам современные преступные или террористические организации – временами александрийский патриархат вел себя как члены клана Сопрано. И это сравнение более весомо, чем может показаться, поскольку и в древние, и в нынешние времена в средиземноморских сообществах действуют одни и те же культурные феномены: отношения патрона и клиента, честь и месть, преданность своей семье или клану. В различных регионах Римской империи социальные отношения определяли семья и честь, а в экстремальных условиях люди защищали эти ценности с помощью силы. Повседневная жизнь людей во многом представляла собой непрерывный цикл событий, в которых честь ставилась под вопрос, защитник чести совершал ответный ход и добивался победы над соперниками. Люди стояли за честь своей группы и, что не менее важно, старались покрыть бесчестием противников. Если нам трудно понять ритуалы кровной мести и родовой вражды, мы никогда не поймем жизнь средиземноморских и ближневосточных сообществ ни в V, ни в XXI веках.

Монахи играли особую роль частной армии и священных боевиков, которые по приказу харизматического епископа могли громить языческие храмы, избивать или убивать оппонентов и запугивать соперничающих богословов

Хотя монахи и клирики торжественно отрекались от личной чести как от пустой суеты, они с легкостью переносили соответствующие механизмы поддержания чести на институты. Это означало, что они хранят лояльность церкви в целом, или какому-либо престолу, или монастырю, и христиане сражались за церковь или свою группу с той же ревностью, с какой раньше они могли защищать свой город или клан. Побежденный противник должен быть обесчещен перед публикой, включая все символические ритуалы унижения и подчинения, которые знали церковь и империя. Нам трудно понять ту удивительную ядовитую злость, которая окрашивала продолжительную схватку между великими церквами Антиохии и Александрии, пока мы не признаем, что это в буквальном смысле история кровной вражды, растянувшаяся на столетие и более. Позднее идея восстановления оскорбленной чести даже заняла центральное место в западном богословии. Около 1100 года монах Ансельм начал учить о том, что только жертва Христа могла удовлетворить задетую честь Бога, справедливый гнев которого был удовлетворен только крестной смертью Сына. Эта теория искупления стала нормой и для католичества, и для протестантизма[47].

Миряне также принимали участие в этих битвах – в виде толпы или организованных бандитских групп, – поскольку религия здесь становилась знаком принадлежности к определенной партии в схватках за политическую власть. Мы можем сравнить эти религиозные фракции с гангстерскими структурами в городах Америки XIX века, изображенными Мартином Скорсезе в фильме «Банды Нью-Йорка». В Константинополе – Новом Риме – происходило нечто подобное. Уличные банды мобилизовали массы, хотя это не была обычная бездумная месть кланов. Эти банды были связаны с определенными политическими группировками и правительством, так что самые жаркие схватки происходили вокруг вопросов об официальном влиянии и патронате. Существовала и вражда регионов, поскольку в сознании обычных людей некоторые вожди и некоторые направления мысли были тесно связаны с их городами или родными местами[48].

Религиозные страсти захватили даже две крупнейшие спортивные группировки на ипподроме, которые носили либо голубое знамя ортодоксов, либо зеленое знамя монофизитов. Представим себе аналогию из современной жизни: это как если бы нынешние споры в Англиканском сообществе отражались в виде международных футбольных состязаний или потасовок между фанатами команд, которые представляли бы церкви (скажем) Англии и Нигерии. Каждая сторона была бы вооружена ножами и коктейлями Молотова, у каждой был бы свой особый цвет, свои лозунги и символы – скажем, плакаты с изображениями соответственно английского епископа Роуэна Уильямса и главы церкви Нигерии Питера Акинола. Нигерийская партия отстаивала бы безошибочность Писания, а английская сражалась бы за интерпретацию Библии в свете разума и меняющихся приоритетов. К концу дня каждая сторона подсчитывала бы количество своих убитых и раненых.

Христианство и ислам

Вышедшие из-под контроля власти клирики, религиозные демагоги со своими священными боевиками, религиозные партии, присвоившие себе функции государства… Все это напоминает худшие черты современного радикального ислама в Иране и Сомали, Ираке и Ливане. Тогда, как и сегодня, проблема заключалась не в свойствах самой религии, не в ее доктринах или Писании, но в том, что государство не было способно контролировать насилие. Прошел всего век со дня обращения Римской империи, и христианские церкви начали себя вести точно так же, как сегодня себя ведут самые радикальные боевые исламские группировки. Это позволяет предположить, что насилие и нетерпимость, присущие современному исламу, ни в коей мере не являются, если можно так сказать, ДНК этой религии, но просто отражают определенные социальные и политические условия.

Прошел всего век со дня обращения Римской империи, и христианские церкви начали себя вести точно так же, как сегодня себя ведут самые радикальные боевые исламские группировки

На эту аналогию указывает одно событие, произошедшее в Константинополе около 511 года. Тогдашняя церковь любила использовать Трисвятое, гимн со словами: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный…» (в православных церквях он поется и сегодня). Но император Анастасий пожелал переделать его на монофизитский манер и добавить туда прославление Бога, «который был распят нашего ради спасения». Новая формулировка утверждала, что именно Бог ходил по земле Палестины в I веке и пострадал на кресте, что отвергало человеческую сторону Иисуса. Жители столицы были настолько возмущены, что подняли кровавое восстание:

Через это, при необузданном буйстве черни, много знатных особ подверглось крайней опасности и много великолепных частей столицы сделалось добычей пламени. А одного селянина, проводившего монашескую жизнь, чернь, найдя в доме Марина Сирийца, отсекла ему голову за то, что будто прибавление в Трисвятом было сделано по его совету, и, воткнув ее на копье, со смехом кричала: вот враг Троицы! [49]

Мы можем себе представить, что было бы, если бы сегодня мусульманская толпа обезглавила возмутившего ее богослова и носила его голову по улицам. Это бы не только (справедливо) назвали преступлением, но кроме того западные люди молчаливо предположили бы, что этот инцидент отражает сам характер религии – кровожадную и воинственную нетерпимость, которую можно найти на суровых страницах Корана. Эту казнь восприняли бы как типичный признак исламского фанатизма. Разумеется, сказали бы мы, христиане так себя не ведут. Однако и христиане так поступали.

Когда мы думаем о религиозной политике V века, нам хочется сказать, что это просто действия каких-то группировок и отдельных партизан, но нам следует вспомнить о концепции власти, которая стояла за такой религиозной политикой. Иерархи-харизматики считали, что они охраняют священную истину; пророки и визионеры пытались направить ход истории в соответствии с указаниями, которые они получили непосредственно от Бога; религиозные учреждения игнорировали светское государство, стремясь установить теократию; культ мучеников поддерживал этот порочный круг растущего насилия. И снова: чем лучше мы поймем политику исламского Ближнего Востока, тем понятнее для нас станет христианское прошлое, и наоборот. Тогда это были Константинополь и Александрия, сегодня – Багдад и Могадишо. Хотя за это время поменялось вооружение, древнюю армию буйных монахов можно сравнить с шиитскими силами, которые сегодня поддерживают Муктаду ас-Садра в Багдаде и Басре. Армия Христа опередила Армию Махди примерно на 1600 лет[50].

История того, как церковные группировки эпохи соборов обретали духовный авторитет, напоминает нам о процессах в нынешнем мусульманском мире. На протяжении веков в исламе фетвы, то есть религиозные постановления, выносили только облеченные соответствующей властью институты ученых и юристов, и эти тексты обладали реальным авторитетом во всем мусульманском мире. Однако в XX веке различные группировки или даже отдельные люди присвоили себе право издавать такие фетвы, обычно с целью оправдать акты экстремизма и насилия. Сегодня, как и в V веке, радикальные клирики не просто обвиняют своих умеренных противников, но и официально отлучают их от верных. В фетве может говориться: кем бы ни считал себя Х, отныне он уже не принадлежит к мусульманам, а потому он может стать объектом насилия. Иными словами, противника предают анафеме – как это делали христиане в V веке. У радикальных исламистов даже существует современный эквивалент христианской анафемы – такфир, когда какой-либо мусульманин (а иногда целая страна) объявляется кафир, то есть неверными. Идея такфира крайне важна для экстремистского ислама, созданного Осамой бен Ладеном.

Можно найти и другие аналогии между древними и нынешними экстремистами. Вера в провидение вдохновляет на политические действия сегодня, как это было и в поздний период существования Римской империи. Радикальные исламисты верят в то, что только через очищение веры мусульманский мир может сыскать Божие благоволение и дать другой ход его долгой истории поражений и несчастий в эпоху современности. Идея чести также провоцирует насилие в обществах, где личная и семейная гордость стоят на важном месте. Как христианские монахи в древности сражались за честь своей церкви, так современные возмущенные мусульмане защищают честь Пророка – их страсти кипят особенно сильно, когда его достоинство подрывают карикатуры или романы. Идея богохульства обретает свой смысл исключительно в контексте представлений о чести и стыде.

Когда мы размышляем об истории христианства, мы всегда находим ее ключевых героев и важнейшие образы и темы. Мы вспоминаем о средневековых соборах, о роскошных изображениях распятия или Мадонны и в целом о славе европейской культуры – не упуская из виду, конечно, и некоторые кошмарные аспекты этой истории, проявления нетерпимости и фанатизма. Но в первую очередь мы думаем о христианстве на европейской почве и о таком христианстве, которое не боялось вглядываться в человеческий лик Христа. Мы хорошо знаем средневековый мир с его духовными и интеллектуальными центрами, такими, как Рим и Париж, но не вспоминаем об Александрии и Антиохии. Таким образом, на каждой стадии мы думаем о мире, на который наложил отпечаток исход тех почти забытых сражений V века, которые кипели в мире империй и государств, исчезнувших с лица земли. Но те споры оставили свой след в мире, и их последствия окрашивают и ту эпоху, в которой мы живем. Собрания христиан в Эфесе и Халкидоне придали новую форму вере.