Война 2011. Против НАТО. 6. Неуставные примочки (Ф. Д. Березин, 2010)

6. Неуставные примочки

Дежурящий на КПП солдат не нравится танкисту Первушину категорически. Точнее, солдат может быть и ничего, но выглядит… Под глазом ссадина, по виду довольно свежая, смотрит затравленно, одежда явно и давно жаждет стирки и глажки, в разговоре запинается, сапоги… Лучше не смотреть. Похоже у него еще что-то со щекой. Может, выбит зуб? Обращается, кстати, на «мове»[10], с коей явно не дружит.

– Ты б уж лучше на русском, – чешет подбородок Первушин.

– А что, можно, пан старший лейтенант? – страшно удивленно и очень тихо произносит рядовой, и впервые поднимает взгляд на Первушина.

– То, что не запрещено, то – разрешено, – сообщает Первушин неизвестно где слышанную когда-то фразу. Губа у горе-солдатика и вправду припухшая.

– Весело у вас тут да, боец… Как фамилия-то, не расслышал я как-то.

– Рядовый Еремин, пан старший лейтенант.

– Ты откуда будешь, боец Еремин?

– Так это… Из… З Луганську.

– С Луганска? А… Но с русским у тебя тяжело, да?

В это время из-за ближнего деревянного сарая, крашенного последний раз примерно в год разоблачения культа личности, вываливает какой-то детина в форме. Басит он достаточно громко:

– Эй, Еря! Що там такє?! Ти альбом доколюровав?[11]

Антон Первушин поворачивается на голос и смотрит прищурившись.

– Сюда подрулите, младший сержант.

– Що таке? – спрашивает тот довольно громко, но с приличной дистанции.

– Младший сержант! Ко мне! – рявкает Первушин.

Детина мнется. Он в тридцати шагах и в голове происходят некоторые процессы.

– Мне повторить или подойти? – интересуется старший лейтенант.

Детина все же решает, что подойти к этому оборзевшему чужаку в черной робе все равно надо. Может он даже и офицер, но напялил на себя какую-то хрень. Заодно и выяснится, чего он тут делает на КПП. Движется сержант вперевалочку. Вблизи оказывается, что у чужого и вправду офицерские погоны: звездочки блеклые, зеленые, на танковой спецовке сразу и не разглядишь.

– Младший сєржант Коломіець прибув! – сообщает детина. Смотрит нагло, мол: «Чего ты приперся?».

– Старший лєйтенант Первушин! – сообщает Первушин тоже переходя на мову, но тут же выруливая обратно на русский. – Чого рахсрыстанный, сержант? Пуговички-то застегните на вороте.

– Що таке? – кривится младший сержант Коломиец. – Я – що – днювальний?[12]

– Поубавил бы ты тон, а младшой, – подмигивает ему Первушин.

– Да ні, пан лейтенант, я не зрозумів, що я молодий, чи…[13] – он насмехается над этим пришлым оборзевшим офицериком каких-то чужих, вроде бы танковых – судя по петлицам – войск. Все еще стоящий рядом рядовой по КПП Еремин бледен как полотно. В самом деле, старший лейтенант Первушин росточком не слишком вышел, как и положено танкисту, Коломиец же, где-то метр восемьдесят два, и достаточно упитан. Короче…

Антон Первушин переходит из статики в подвижность где-то со скоростью звуковой волны. Пространство схлопывается и отстоящий от него примерно метрах в трех Коломиец оказывается в сантиметре, но дистанция тут же исчезает совсем. Происходит еще что-то быстрое. От удивления у рядового Еремина приоткрывается рот.

Вообще-то раньше, в годы тоталитаризма и отсутствия демократии, когда спортивные секции были доступны всем юношам забесплатно, такое называлось «бросок через бедро». Ноги младшего сержанта взлетают куда-то выше головы, и вот уже сам он со всей дури грохается на… Благо не бетонную плиту, а вытоптанную землицу. Падение на спину плашмя штука страшно неприятная: весь воздух из легких выталкивается с уханьем. Возможно, он маскирует перелом ребер. Однако это еще не весь цирк. Теперь откуда-то сверху – по ударному давлению, подозревается, что приблизительно с крыши того самого сарая – на грудную клетку Коломийца сваливается неожиданно страшно тяжелый, да еще и ужасно твердый, старший лейтенант Первушин.

Его прищуренные глаза фокусируются совсем в щелки. Младший сержант Коломиец закрывает собственные в ужасе, ибо ожидает… ударов так, двадцать-тридцать по лицу с близкой дистанции. Восстановление дыхания – дело бесполезное. Именно поэтому он не может вымолвить ни единого слова, дабы простить пощады хоть как, пусть даже на «клятій москальскої мові».

Но товарищ первый коммунист – Христос – милостив. Откуда-то доносится чей-то беспокойный голос:

– Первушин, что там стряслось?

– Да вот, – мигом, как ни в чем не бывало, вскакивает Первушин, расправляя черную робу, – солдатик свалился, пан подполковник. Жарища ж, солнышко припекло и вот. Думаю, дышит – не дышит?

– И как? – подполковник Корташов тоже пересекает КПП и оказывается на территории объекта. Все еще приоткрывший рот рядовой Еремин опомнился и спешно отдает честь.

– Вольно, казак, – кивает ему Владимир Иванович.

В это время здоровяк Коломиец уже несколько отдышался, он поднимается. Видит знакомые, идентичные со своими, авиационные петлицы, и две крупные звезды на погоне.

– Что болит, казачек? – голос у Корташова отеческий донельзя. Коломиец счастлив до слез.

– Вони… ото, пане полковнику… – младший сержант интуитивно отодвигается подальше от Первушины. – Вони б’ють.[14]

– Кто ж воны? – интересуется Корташев, как добрая старенькая медсестра аттестиирующая детскому доктору на амбулаторном приеме.

– Вони, – косится на Первушина Коломиец и несмело тычет пальцем. – Б’ють, дуже[15] б’ють.

– Бьють? – переспрашивает Владимир Иванович. – Ну-кс, піди сюди.

Он манит большого Коломийца несколько в сторону. Младший сержант донельзя рад отодвинуться подальше от маленького тарантула Первушина.

– Б’ють нізащо, – сообщает он подполковнику. – Нічого не зробив, а б’ють.[16]

– Бьють? – голосом добрейшей нянечки снова переспрашивает командир «первого» дивизиона, и вдруг несколько меняет ноту. – А чого ж ты расхрыстанан до пупа, а, воин?

Младший сержант ПВО теряется:

– Вони ж б’ють, – повторяет он несмело.

– Чего расхрыстан до пупа?! – цедит Корташов совсем другим тоном. Тут на его лицо словно рывком накладывается какая-то новая, зверская маска. Он делает быстрый удар правой без замаха и вскидывания, зато ловит сержанта на вдохе. Тот скрючивается – внезапные втык в солнечное сплетение это серьезное дело. Так можно и вообще укокошить. Однако Корташов прожил жизнь, он опытен.

– Эй, казак! – подзывает он дневального по КПП. – Этот воин кто по должности?

– Так это… Він молодший сержант.

– Я не про звание, казак, – терпеливо поясняет подполковник. – Должность какая? И не парься ты на мове. Ни хрена ж не выходит, сам видишь. Должность его.

Сам подопытный о котором говорят, все еще сидит на земле в скрюченном положении.

– Колома – он оператор, – соображает наконец несколько приторможенный Еремин.

– Оператор? Это хуже, – констатирует Корташов. – Слышь, Антон Иванович, оператор! – сообщает он Первушину. – А какой станции?

– Этой, как ее блин… «Пэ-восемнадцать», пан подполковник, – вспоминает Еремин.

– Понятненько, – кивает Владимир Иванович Корташов. – А сам… Сам, кто по должности?

– Оператор приемных систем «Пэ-четырнадцать», – докладывает рядовой. – Но я еще не… это…

– Мало служишь?

– Так[17], пан подполковник.

– И на своей станции еще ничего не знаешь?

– Такі так, – признает рядовой Еремин, в свою очередь ожидая зуботычины.

– Твоею бого в качель, – сообщает командир ракетного дивизиона. – Всего год в этой армии служат, с весны уж сколько месяцев, а солдат своего рабочего места «ні бачив ні звідкіля»[18]. И ты б тоже заправился, рядовой, а то я добрый, добрый, но могу и ввалить под горячую руку. У нас то «губы»[19] нет – демократия, так что в замену, для профилактики.

Покуда солдат Еремин спешно приводит себя хоть в сколько-то надлежащий вид, Корташов наклоняется над сержантов.

– Ну что, оператор, оклемался? Солнце, и вправду, собака, печет безбожно. Даже люди падают, надо же. У вас тут дедовщина в разгуле, да, сержант Колома?

– Коломиец он! – подсказывает Первушин. – Колома – это кличка, так понимаю.

– Вставай-ка, оператор всех систем! – распоряжается Корташов. – А то сейчас еще добавлю. И с какого кренделя «дедуют», как думаешь, Антон Иванович? Ведь год всего-то служить, да и то, минус отпуск. Где командир объекта, младший сержант?

– Так він же, капітан Жмара, він же… Так він же виїхав звідсі[20], – Коломиец всхлипывает, то ли о любезном начальнике, то ли о своей бедолажной доле.

– Кто за него?

– Та, нікого немае, пане подполковнику. Нікого з офіцерів зовсі. Тільки прапорщик Пацюк, тільки він.

– А ще офіціри? Невжеж[21] одна людина?

– Старший лейтенант Пагодин у відпусткці[22], – поясняет Коломийцев; он все еще всхлипывает: сам-то он всегда не прочь, но вот самого его давненько не лупцевали.

– Понял. Веди уж к прапору, – соглашается Корташов.