1942
С Новым годом!
Год году рознь. Бывают годы тихие и дремучие. Люди проводят новые дороги, пишут романы, открывают сыворотки. Блаженно улыбаются новорожденные, и старики умирают от старости. Бывают и другие годы, они сразу выглядят, как даты. Их трудно пережить, и забыть их не дано. Таким останется в нашей памяти год 1941-й.
Первого января 1941 года Гитлер сказал: «Этот год будет годом нашей конечной победы». У маниака, завоевавшего к тому времени половину Европы, кружилась голова. Он видел перед собой коленопреклоненное человечество, джунгли Индии, преображенные в мюнхенские пивные, немок, мечущих свой приплод в русских степях, и проволоку концлагерей от Северного полюса до Южного. Вряд ли история знала столь захолустного мечтателя. Грандиозной военной машиной управляет полуграмотный и душевнобольной пигмей. Мелкий бес плюет в бюст Вольтера и суеверно сжигает «Романцеро» Гейне.
Немцы обожают слово «Kolossal» – все у них «колоссальное» – и танки, и женщины, и шутки. Трубка? Два метра длины. Пивная кружка? Три литра вместимости. Статуя Германии? На мизинце этой «Германии» уместится шестипудовый Геринг. «Колоссальными» были и мечты Гитлера. Маниак лишен радостей жизни. Он не женат. Он не ест мяса, не курит. Ему нужны другие утехи: пожар тысячи городов, агония миллионов людей, пытки, виселицы.
Год тому назад Гитлер был еще пьян французской кровью. Он еще дышал гарью сожженного Роттердама. Он еще тешился развалинами Лондона и Ковентри. Новый год казался ему заманчивым – сколько еще неопустошенных стран и неубитых людей!
Многим казалось, что Гитлер идет к победе. Он как бы шутя сжег Белград и надругался над камнями Акрополя. Он захватил Крит. Он ворвался в Египет. Он поднял мятеж в Ираке. Он расположился в Сирии. Он послал пиратов к берегам Америки и хвастал: «Америка никогда не осмелится выступить против меня».
Маниак вертел глобус: он искал землю для новых кладбищ. В июньскую ночь он напал на Россию. Он двинул на нас все танки Европы. Он послал на нас своих холопов – финнов и неаполитанцев. Он захватил Белоруссию и Украину. Немецкие офицеры любовались в бинокли башнями Кремля. Гитлер проник в самое сердце России. Немцы резвились в Ясной Поляне, жгли тургеневские усадьбы, шли на Рязань. Немецкие танкисты безобразничали в Ростове. Немецкие интенданты уже чуяли запах бакинской нефти. Одиннадцать месяцев Гитлер торжествовал. Но в году – двенадцать месяцев, и декабрь – последний месяц. 1941 год не стал для Гитлера годом «конечной победы». 1941 год стал для Гитлера годом первого поражения.
Декабрь увидел новых немецких солдат. Их не узнать. Они поседели от инея. Они забыли о «крестовом походе», о расовых признаках. Они забыли даже о трофейных подстаканниках. Железным крестам они предпочитают кацавейки, и даже генералы думают не столько о «великой Германии», сколько о теплых набрюшниках.
В фатальный для Гитлера месяц, декабрь, Америка объявила войну Германии. В 1941 году Гитлер получил одного нового союзника: уголовника Павелича, правителя «независимой Хорватии». В 1941 году Гитлер получил двух новых врагов: СССР и США.
В захваченных областях Советского Союза Гитлер нашел мало пшеницы и много партизан. Каждый захваченный город стал западней для немцев, каждая тыловая дорога стала для них дорогой смерти. С востока в Германию идут длинные эшелоны: солдаты с отмороженными конечностями, одноногие, безрукие, слепые. А на Востоке – могилы, могилы в лесах, могилы в степи, могилы среди городских домов – немецкие кости, раскиданные от Вислы до Дона.
Настанет минута, часы пробьют двенадцать в черном, холодном Берлине. Кто первый скажет запинаясь: «С Новым годом»? Могильщик Гитлер? Или его возлюбленная, безносая дама – смерть? По главной улице Берлина Унтер ден Линден пройдут голодные женщины в трухлявых платьях. Гитлер отнял у них мужей. Мужья погибли – под Ростовом, под Ленинградом; под Тулой, под Калугой. Гитлер разул и раздел свой народ. Он уморил его на голодном пайке. Он привез в страну миллионы иностранцев: рабочий скот. Голодные итальянцы спят с женами немецких ефрейторов, и пленные французы, проклиная Германию, пашут ненавистную им землю. Чертополох взойдет на ней, крапива. Германия стала тюрьмой и публичным домом Европы. Стучат на Унтер ден Линден культяпки калек. Чернеют развалины домов, снесенных английскими и русскими бомбами. «С Новым годом», – скажет слепой вдове, и вдова ответит: «Блаженны слепые».
С какой радостью Гитлер остановил бы время! Он больше не верит в будущее. Он жадно цепляется за прошлое. Он истерически выкрикивает: «Я выступил… Я покорил… Я победил…» Из всех глагольных времен на его долю осталось одно: прошедшее. Он с ненавистью смотрит на новую непривычную цифру – 1942. Он охотно заменил бы ее другой – 1940. Ему еще кажется минутами, что он в Компьенском лесу глумится над поверженной Францией. Но время не то. Два года не прошли даром. Эсэсовцы Гитлера спят непробудным сном в снегах России. А его маршалы? Маршалов он разогнал.
Русский декабрь стал надеждой мира. Волхвы и народы смотрят на звезды Кремля. «С Новым годом» – эти привычные слова заучат теперь по-иному: в них надежда измученного человечества. Люди мечтают о мире, о хлебе, о свободе, и новый год сулит им счастье. Сейчас на севере Норвегии круглые сутки ночь. Рыбаки Тромзе слушают голос бури. Они говорят друг другу: «С Новым годом! В этом году они уберутся восвояси». В Греции сейчас цветут мимозы – среди голода и смерти. В Греции пастухи говорят друг другу: «С Новым годом! В этом году мы их выгоним». Ночь над Парижем. Когда-то он сиял и смеялся. Теперь он молчит. И только под крышами Парижа в черной мансарде девушка шепчет другу: «С Новым годом! В этом году мы их перебьем».
В ночь на Новый год наши бойцы гонят врага. Для них новогодняя ночь – ночь высокой работы. О них сейчас думает наша страна от Мурманска до Ашхабада. С Новым годом, Красная Армия! Ты выдержала страшные дни. Ты не отдала немцам Москву. Ты пройдешь по освобожденной земле, как весенний ветер. Ты пройдешь по Германии, как очистительная гроза.
Мы не меряем победы на аршины и на фунты. Мы не примем четвертушки победы, восьмушки свободы, половинки мира. Мы хотим свободы для себя и для всех народов. Не погасить маяка свободы у берегов Америки. Не поставить на колени детей Лондона. Не быть Парижу немецким участком. Не быть Польше немецкой каторгой. Мы хотим мира не на пять, не на десять, не на двадцать лет. Мы хотим, чтобы наши дети забыли о голосе сирен. Мы хотим, чтобы они рассказывали о танках, как о доисторических чудовищах. Мы хотим мира для наших детей и для наших внуков. Не затем мы сажаем деревья, не затем строим заводы, чтобы каждые четверть века на нас нападали буйные кочевники Берлина. Мы хотим полной победы. Палачей мы уничтожим. Их оружие сломаем. Впереди, за жертвами и за подвигами, нас ждет чудесное будущее. Мы выросли на сто лет. Мы очистились от всех скверн. Люди, которые будут жить после нашей победы, узнают всю меру человеческого счастья.
1 января 1942
Когда волк начинает блеять…
По случаю Нового года Адольф Гитлер обратился к немецкому народу с посланием. Тон послания чрезвычайно меланхоличный. Чувствуется, что автор не мог отвязаться от мыслей о Керчи и Калуге.
К немецкому народу обращается не только «фюрер», но и новый главнокомандующий. Вряд ли ему есть чем похвастать. Если генерал-фельдмаршал Браухич сдал Ростов и Калинин, то ефрейтор Гитлер уже успел сдать Калугу. Напрасно Гитлер кричит своим дивизиям: «Стоп!» Немецкие дивизии продолжают двигаться на запад, и никто не знает, где они остановятся.
Гитлер заверяет, что его солдаты отходят добровольно: они предпочитают зимние квартиры снежным сугробам. Но мало ли удобных квартир в Калинине? Мало ли теплых уголков в Калуге?
Гитлер заверяет, что отход немецких армий преследует одну цель – укоротить фронт. Но фронт не стал короче. Фронт стал длиннее. В него вонзились хорошие русские клинья. Его приплюснули хорошие русские клещи. Между Клином и Каширой была маленькая подкова. Между Старицей и Козельском – огромная арка.
Гитлеру нечем успокоить немецкий народ, и в своем новогоднем послании Гитлер вздыхает. Этот старый волк блеет: «Я хотел мира, а не войны». Вы слышите, народы Европы, поджигатель Варшавы, палач Белграда, убийца Парижа, погромщик Киева – миролюбивейший дядя! У него конфетки в кармане. Он хотел приласкать всю Европу, а бяки на него обиделись. Он хотел мира, но ему грозили норвежцы. Он хотел мира, но под него подкапывались бельгийцы.
Гитлер пишет: «Я хотел работать в области культуры и образования». Неужели вы не догадывались, что тирольский шпик – гуманист, просветитель, дама-фребеличка? Он, оказывается, хотел работать на ниве просвещения. Он хотел мирно жечь книги и казнить ученых. Но ему помешал Люксембург. На него напал Люксембург, и Гитлеру пришлось от школьных учебников перейти к танкам.
Гитлер настаивает: «Я хотел посвятить себя цивилизаторской миссии». Разумеется, это – цивилизатор. Он ведь рубил головы на плахе. Он стерилизовал женщин. Он заменил науку родословными. Он заменил любовь случкой. Он заменил университеты концлагерями. Он хотел продолжать, но вдруг греки накинулись на него, и бедному Гитлеру пришлось воевать.
Волк сидит в бабьем чепчике, подвязал щеку и блеет, но посмотрите – волчья морда в свежей крови.
Гитлер лицемерно восклицает: «Кому была выгодна война? Владельцам военных предприятий». Ближайший соратник Гитлера маршал Геринг сладко жмурится: Геринг стоит во главе треста военных заводов, и война его неслыханно обогатила. Улыбается фон Риббентроп, хлопает себя по карману Гиммлер, мурлычет колченогий Геббельс – у всех в Южной Америке миллионы и миллионы – дивиденды с крови, с развалин, с трупов.
Гитлер кончает послание лепетом ханжи: «В начале нового года мы можем только просить всевышнего, чтобы он дал нам нужные силы. Если мы останемся верны нашим обязанностям, судьба будет такой, какой того хочет провидение. Мы боремся за наш хлеб насущный, за наш народ, за наше будущее. Бог нам поможет, и 1942 год даст нам спасение». Наследник Ирода, приверженец кровавого Вотана, человек, терзавший французских и сербских священников, прикидывается богомольцем. Он, дескать, не убивает детей, нет, он только молится и надеется на провидение.
Волк ласково смотрит. Волк протягивает деткам соску. Волк жалуется – его затолкали овцы. Но, посмотрите, на волчьих лапах кровь. В глазах волка – виселицы Волоколамска, а его шерсть пахнет гарью – это сожженные русские города.
Гитлер начал 1941 год бодрым криком: «Победа». Он закончил год жалобным воем: «Спасение». Он хочет оправдаться перед немцами. Он хочет сыграть великомученика. Он хочет выдать разбойную Германию за бедную, обиженную девочку. Он хочет загримировать эсэсовцев – этих насильников и грабителей – невинно пострадавшими. Он уверяет, что борется за свой народ и за свое будущее. Конечно, Гитлеру дорого его будущее – шпику или править миром, или висеть на дереве. Конечно, Гитлеру мил его народ – эсэсовцы и штурмовики, Геринг и Геббельс, фон Крупп и Феглер. Конечно, Гитлер борется за свой «хлеб насущный» – тридцать месяцев Германия живет разбоем, тридцать месяцев она жрет краденый хлеб. Теперь немцы начали улепетывать. Теперь у них в горле засела краденая краюха. Теперь подходит время рассчитываться.
Хорошо, когда волк начинает блеять! Для нашего уха это замечательная музыка. Но еще лучше будет, когда волк захрипит. А он обязательно захрипит. Мы не умилимся его чепчиком. Мы не примем гранату за соску. Мы его ненавидим, как только может ненавидеть человек. Мы не забудем о Киеве, когда придем в Берлин. Мы не забудем о наших городах и селах, когда ворвемся в логово зверя. За Днепр ответит Одер. Мы вспомним о виселицах Волоколамска, когда придем в Берхтесгаден. Волк захрипит.
6 января 1942
Весна в январе
Сначала я считал брошенные немцами машины, потом запутался. Их были сотни. Нагло и жалко глядели на восток морды пушек. Как пойманные слоны, послушно плелись немецкие танки. Я вспомнил слова берлинской сводки: «Мы добровольно укоротили фронт…» Чудаки, они укорачивают костюм вместе с мясом. «Укорачивают» и мимоходом теряют танки.
Наше наступление с каждым днем крепчает. Об этом говорят немецкие могилы. Вначале видишь индивидуальные кресты с тщательно нарисованной свастикой, с затейливыми надписями. Этих хоронили еще на досуге. Их зарывали на площадях городов, в скверах, в деревнях возле школы или больницы. Немцы хотели, чтобы даже их мертвые тревожили сон наших детей. Мы проехали двадцать-тридцать километров. Пошли простые березовые кресты. Этих хоронили второпях и оптом: «Здесь погребено 18 немецких солдат», «Здесь погребен лейтенант Эрих Шредер и 11 солдат». За Малоярославцем нет и крестов. Этих не похоронили. Они валяются возле дороги. Из-под снега торчит то рука, то голова. Замерзший немец стоит у березы, рука поднята – кажется, что, мертвый, он еще хочет кого-то убить. А рядом лежит другой, заслонил рукой лицо.
На березовом кресте рука русского написала: «Шли в Москву, попали в могилу».
Дух наступления, как ветер, несет вперед наши части. Бойцы идут по целине, а снега-то, снега!.. Ничто их не останавливает. Позавчера была метель, снег слепил. Наступали. Вчера было солнце и тридцать градусов мороза, дух захватывало. Наступали.
Я разговорился с одним бойцом. Он чуть прихрамывал. Оказалось, что три дня тому назад осколок мины его ранил в колено. Хотели отослать в госпиталь. Боец запротестовал: «Не пойду! С июня я отходил. А теперь чтобы без меня?..» Мороз его веселил. Он только находил, что мороз «легонький» – «покрепчал бы, как у нас» – это сибиряк.
Генерал-майор Голубев сказал мне: «Немцы наступали отсюда, дошли до Нары. Что же, мы прошли тот же путь в два раза скорее, чем они. Мы наступаем, а потерь у них куда больше, чем у нас».
Переменилась наша армия. Выросла не только материальная часть, выросли и люди. Бойцы возмужали, будто они прожили за полгода длинную жизнь. Обогатился опыт каждого. Боец, колхозник из Заволжья, говорит: «Я теперь это дело раскусил – как фрицев бить». И смеется генерал Голубев: «Я две военных академии прошел. Война – третья и самая главная…»
Немцы упорно обороняют узлы сопротивления. Они хотят измотать нас. Но мы не расшибаем голову об стену: мы обходим узлы сопротивления. Немцы много месяцев говорили о мешках, обхватах, клиньях, клещах. Теперь они барахтаются в нашем мешке, они задыхаются в наших обхватах, они корчатся, пронзенные нашими клиньями, и они умирают, сдавленные нашими клещами.
В яркий, ослепительный день января на дороге наступления я думаю о пионерах победы. Победу мы начали строить не 6 декабря, но 22 июня. Победу строили герои, не пропускавшие немцев, истреблявшие еще свежие германские дивизии, взрывавшие мосты, выходившие из вражеского окружения, пережившие горечь отступления, позволившие нашей стране выковать новое оружие и поднять на ноги новые части.
На фронте чувствуешь, какой любовью окружена Красная Армия, – для нее работает и дышит огромная страна. Если много стало у нас автоматов, это значит, что ночей не спят рабочие Урала. Если ест боец жирные щи, это значит – сибирские колхозницы помнят о фронте. «Мало у нас было минометов, теперь хорошо…» Откуда эти минометы? Завод, что в ста километрах отсюда, давно эвакуировали. Но остались старики пенсионеры, остались устаревшие станки, осталось немного сырья. Остальное сделали русская смекалка и русская преданность. Хорошие минометы. Хорошо они бьют немцев. Старые рабочие маленького русского городка могут спокойно спать. А варежки чудесные у курносого, веселого минометчика. Варежки связала какая-то Маша в городе Аткарске, прислала к празднику. Фамилии своей не написала – «Маша», и все. Может теперь спокойно спать русская девушка Маша.
Ведут пленных. Лейтенант, ефрейтор, солдаты. Дрожат, хнычут. У одного левая нога в кожаном башмаке, правая в эрзац-валенке. Оказывается, правую ногу он отморозил. Ефрейтор мне поясняет: «Легко обмороженные в госпитали не отсылаются». Да и не отошлешь – у половины немецких солдат ноги отморожены. На головах пилотки. Летом они их носили лихарски. Теперь стараются засунуть под пилотку уши. Из носу течет, он не вытирает лицо – рука замерзла. А когда привели в избу все стали чесаться. Лейтенант пахнул одеколоном, вылил, наверно, на себя утром целую бутылочку. Он приподнял свитер, чтобы сподручней было чесаться, и один из наших бойцов крикнул: «Ты погляди: не вошь – медведь! Никогда я такой не видел…» Глядят на пленных бойцы с отвращением: «Эх, немчура…», «Вшивые фрицы…»
Ефрейтор был во Франции. Он вступил с передовыми немецкими частями в преданный Париж. Смешно подумать – может быть, я его видел в Париже? Изменился, голубчик! Спесь с них наши посбивали.
Вчера из лесу вышли четыре немца: волков выгнал мороз. От деревни осталась одна изба – другие немцы сожгли. Немцы поскреблись в дверь. Старая колхозница сплюнула: «Кто жег? Ты. Немец. Иди на мороз, грейся…»
Дощечка осталась: «Село Покровское». А села нет. Село сожгли немцы. Что видишь по дороге на запад? От изб остались трубы да скворечники на деревьях. Отступая, немцы посылали особые отряды «факельщиков» – жгли города и деревни.
Когда не успевали сжечь все, жгли самое хорошее. Жгли со смаком. В Малоярославце эти культуртрегеры показали себя вовсю: сожгли две школы-десятилетки, детские ясли, больницу и городскую библиотеку с книгами.
Вот их трупы. А рядом бутылки из-под французского шампанского, норвежские консервы, болгарские папиросы. Страшно подумать, что эти жалкие люди – господа сегодняшней Европы… Часть «господ», впрочем, уже не будет пить шампанского: лежит в промерзшей земле.
В селе Белоусово остался нетронутым ужин. Бутылки они откупорили, а пригубить не успели. В селе Балабаново штабные офицеры спали. Выбежали в подштанниках – и торжественно, в шелковых французских кальсонах, погибли от русского штыка.
Женщины, когда видят наших, плачут. Это – слезы радости, оттепель после страшной зимы. Два или три месяца они молчали. Сухими, жесткими глазами глядели на немецких палачей. Боялись перекинуться коротким словом, жалобой, вздохом. И вот отошло, прорвалось. И кажется, в этот студеный день, что и впрямь на дворе весна, весна русского народа посередине русской зимы.
Страшны рассказы крестьян о черных неделях немецкого ига. Страшны не только зверства – страшен облик немца. «Показывает мне, что окурок в печку кидает, и задается: “Культур. Культур”. А он, простите, при мне, при женщине, в избе оправлялся. Холодно, вот и не выходит». «Грязные они. Ноги вымыл, утерся, а потом морду – тем же полотенцем». «Один ест, а другой сидит за столом и вшей бьет. Глядеть противно». «Он свое грязное белье в ведро положил. Я ему говорю – ведро чистое, а он смеется. Опоганили они нас». «Все украли, паразиты! Детские вещи взяли. Даже трубу самоварную и ту унесли». «Хвастали, что у них страна богатая. Нашел у моей сестры катушку ниток, а у меня кусок мыла. Мыло не душистое, простое. Все равно, обрадовался, посылку сделал – домой подарок: мыло да нитки». «Говорят мне: стирай наше белье, а мыла не дают, показывают – стирай кулаками». «Не дашь ему сразу – ружье приставляет».
«Опоганили нас» – хорошие слова. В них все возмущение нашего народа перед грязью не только телесной, но и душевной этих Гансов и фрицев. Они слыли культурными. Теперь все увидели, что такое их «культура» – похабные открытки и пьянки. Они слыли чистоплотными – теперь все увидели вшивых паршивцев, с чесоткой, которые устраивали в чистой избе нужник.
Когда их выгоняют, в уцелевших избах три дня моют пол кипятком, скребут, чистят. «Что дверь раскрыла, бабушка?» – спросил я. Старуха ответила: «Ихний дух выветриваю. Прокоптили дом, провоняли, ироды».
Крестьянка с хорош им русским лицом, с лицом Марфы-посадницы, рассказала мне: «Боялись они идти на фронт. Один плакал. Говорит мне: “Матка, помолись за меня” и на икону кажет. Я и вправду помолилась: “Чтобы тебя, окаянного, убили”».
Добрым был русский народ. Это всякий знает. Умел он жалеть, умел снисходить. Немцы совершили чудо: выжгли они из русского сердца жалость, родили смертную ненависть. Старики и те хотят одного: «Всех их перебить». Некоторые из них три месяца тому назад еще были слепыми и глухими. Один встретил наших с куренком, кланяется, говорит: «Дураков вы принимаете? Дурак я. Шли немцы, а я думал – мне что? Мы люди маленькие. А они внучку мою угнали. Так и не знаю, где она. Корову зарезали. С меня валенки сняли, видишь, в чем хожу. Курицу одну я от них упрятал. Как услышал, что уходят, – затопил печь, старуха для вас зажарила. Спасибо, что пришли…» Стоит и плачет. А в душе у этого сем и десятилетнего деда – та же ненависть, что у всех нас.
Дом старика не сожгли – не успели. Много домов спасли красноармейцы от огня. За Малоярославцем наши наступали быстро, и немцы, откатываясь, не успевали выполнять приказ – все уничтожать. В одном селе «факельщики» уже выгнали всех из домов, а тут услыхали пулеметную очередь и убежали. Деревня уцелела. В другом селе подожгли один дом, потом показались наши лыжники – немцы удрали. А пожар наши погасили. Не только дома спасли бойцы – жизни. Я видел приговоренных к расстрелу – их не успели расстрелять. Тащили девушку с собой – испугались, бросили. Каждый красноармеец может написать своим: «Я спас от огня русский дом. В этом доме теперь живут русские. Будут там расти дети. Вспомнят и про нас. Я спас от веревки русского человека. Его вели к виселице. Номы подоспели». Не только родину спасает боец, он спасает еще такое-то село – Лукьяновку, или Петровское, или Выселки. Он спасает такого-то человека – пастуха Федю, лесничего Кривцова, учительницу Марию Владимировну. И каждого бойца благословляют теперь в освобожденных домах спасенные люди.
По скрипучему снегу едут в санях крестьяне, торопятся – скорей бы повидать свой дом. Еще недавно они шли на восток суровые и скорбные. Теперь, улыбаясь и жмурясь от яркого, залитого солнцем снега, они идут на запад.
Их обгоняют бойцы. Они тоже торопятся: выбить врага из Медыни. Этот город рядом. Его обошли. Его сжали. Завтра заплачут от радости люди и камни еще одного освобожденного города.
Пусть в Малоярославце люди радуются – сегодня снова начала работать электростанция, и в домах светло. Пусть в Боровске вставляют в рамы стекла – люди наконец-то отогреются. Пусть в Ильинском колхозники выветривают и чистят загаженные немцами дома. Все это позади. Красная Армия идет вперед, и она смотрит вперед. Она думает не о Малоярославце, не о Боровске. Она думает о Вязьме, о Смоленске. Перед ней люди, которых нужно спасти от смерти, – русские люди. И по пояс в снегу, не зная усталости, идут вперед любимцы России.
14 января 1942
Преступление и наказание
В одной из сожженных деревень под Можайском можно увидеть назидательную картину: на пепелище лежит полусгоревший труп немца. Огонь выел его лицо, а голая ступня, розовая на морозе, кажется живой. Колхозницы рассказывают, что этот немец вместе с другими «факельщиками» поджигал деревню. Бутылка с горючим вспыхнула в его руке. Лежит ком обугленного мяса: преступление и наказание.
В другой деревне, от которой осталось два дома и сто восемь труб, колхозницы увидели пленного немца. Фриц был грязен и жалок. Ничего нет гнуснее глаз убийцы, которые становятся сентиментальными, рук разбойника, которые складываются для молитвы, голоса насильника, который переходит на нежный лепет. Фриц ворковал, что у него дома жена и дети. Тогда одна колхозница подбежала к немцу и крикнула: «Ты коров наших ел? Ел. Кур ел? Ел. Почему ты мой дом сжег?» Немец в ответ забубнил: «Нихтс! Нихтс! Не я. Гитлер…» Потом он обратился к переводчику: «Ради бога, защитите меня от вашего гражданского населения!..»
Они жгут сейчас русские города и деревни. Безумцы, они не понимают, что они жгут Германию. Я вижу страну гитлеровцев, сгоревшую, с голой розовой пяткой… Поджигатели сами сгорят. Я знаю, они тогда завопят: «Нихтс! Нихтс! Это не мы. Это Гитлер». Но мы теперь учимся не слышать поздних жалоб. Мы учимся не видеть притворных слез. Мы скажем каждому: «Не только Гитлер жег – ты. Гитлер для тебя был божеством, фюрером, Вотаном. А для нас Гитлер – ничтожество, шпик, один из фрицев. Такой же фриц, как ты. Не ссылайся же на Гитлера. Умел грабить, умей держать ответ». Не одна колхозница придет со счетом – миллионы. Весь наш народ, вся Европа. От Черногории до Норвегии.
Вы будете выть: «Защитите нас от сорока народов». Никто вас не защитит. Ваши военные заводы, ваши арсеналы взлетят. Ваши крепости будут срыты. Ваша свастика будет растоптана. Вы сможете на берлинской улице, именуемой «Аллеей побед», поставить еще один памятник: Германию с факелом. Германию-поджигательницу, обугленную, уродливую и черную, как ночь, – горе-Германию.
20 января 1942
Можайск взят
Передо мной немецкая карта. Ее нашли в брошенной машине. На этой карте две стрелы. Они направлены в сердце России – Москву. Одна пронзает Одинцово, другая Голицыно. Это карта ноября, так называемое «Можайское направление».
Можайск взят. Этого все ждали, и все же это нам кажется нечаянной радостью. Для москвичей имя древнего города стало символом: «Они еще в Можайске». Из Можайска шли танки на Москву. Можайск для немцев был последним полустанком перед Красной площадью. В Можайске немцы заранее праздновали победу. Сегодня москвичи с облегчением скажут: «В Можайске их больше нет».
Другими стали и лица людей, и карты штабов. Вот глядит на карту генерал-лейтенант Говоров. Красные стрелы рвутся на запад. В Можайске была доиграна последняя сцена великой битвы за Москву.
В этой битве принимали участие стойкие бойцы, отважные командиры, танкисты и артиллеристы, летчики и конники. Зоркий и спокойный глаз наркома обороны следил за каждой деталью гигантского сражения.
Передо мной один из участников битвы за Москву: генерал Говоров. Хорошее русское лицо, крупные черты, как бы вылепленные, густой, напряженный взгляд. Чувствуется спокойствие, присущее силе, сдержанная страсть, естественная и простая отвага.
Вот уже четверть века, как генерал Говоров занят высокими трудами артиллериста. Он бил немцев в 1916 году, он бил интервентов, он пробивал линию Маннергейма.
Артиллерия – издавна гордость русского оружия. Славные традиции восприняли артиллеристы Красной Армии. В самые трудные дни советская артиллерия сохраняла свое превосходство. Есть в каждом артиллеристе великолепная трезвость ума, чувство числа, страстность, проверяемая математикой. Как это не похоже на истеричность немецкого наскока, на треск автоматов, на грохот мотоциклов, на комедиантские речи Гитлера, на пьяные морды эсэсовцев! Может быть, поэтому, артиллерист с головы до ног, генерал Говоров кажется мне воплощением спокойного русского отпора.
Генерал рассказывает о мужестве артиллеристов, защищавших в октябре Москву. Бывало, они оставались одни… Они не пропустили немцев. Теперь артиллерия перешла в наступление:
«Нам приходится прогрызать оборону врага. Артиллерия участвует во всех фазах битвы. Она должна уничтожить узел сопротивления, изолировать его от других узлов. Потом – следующий, третий. Насыщенность автоматическим оружием не позволяет ограничиться подавлением огневых точек. Загонять под землю? Нет, уничтожать. Артиллерия теперь не может руководствоваться только заявкой пехоты. Артиллерия ведет бой…»
Не замолкает телефон в штабе. Он дребезжит всю ночь. Генерал не спит. Его тяжелые свинцовые глаза впились в карту. Он говорит в трубку: «Нет. Направо. «Язык» показал, что они отходят по рокадной…» Потом генерал надевает шинель и, огромный, шагает по снегу: проверяет, останавливает, торопит, скромный и мужественный, хороший хозяин и хороший солдат.
На Можайском направлении немецкий фронт был прорван 10 января. Сейчас над Можайском развевается наше знамя. Здесь у немцев было много материальной части, огромные склады. Все это предназначалось для Москвы. Многое действительно попадет в Москву – вот немецкие тягачи, немецкие орудия, немецкие машины…
Сожженные дома. Отравленные колодцы. Минированы не только обочины, но и трупы фрицев. Варварским разрушением немцы пытаются задержать Красную Армию. Напрасные усилия! Воду в колодцах подвергают анализу. На мину существуют миноуловители. А дома?.. Что же, бойцы давно привыкли к лесам, вне населенных пунктов спокойней.
Идут по снегу бойцы. Связисты подвешивают провода. Гремят орудия. Широкая прямая дорога ведет от Можайска на запад. Мы прошли только первый переход. Это – длинная дорога. Отсюда до крайнего мыса Европы, до «конца земли» – Финистера – царство смерти. Это – трудная дорога. Но покорно скрипит снег, но уверенно ступают бойцы, длинная дорога будет пройдена.
21 января 1942
Второй день Бородина
Восемнадцатого января в деревне Шаликово, почти целиком сожженной немцами, женщина причитала: «Стращали, что назад придут, паразиты!» На следующий день дальнобойная артиллерия немцев начала стрелять по уцелевшим домам деревни. Ответили наши орудия. А под утро бойцы генерала Орлова пошли в атаку. Они заняли деревню, которая переходит в окраину Можайска. Немцы пытались защищаться. Шли бои на улицах. Боец в темноте спросил старушку: «Бабушка, какая это будет деревня?» Та руками всплеснула: «Заблудился ты – Можайск это. Немцы здесь. Убьют тебя…» Он в ответ рассмеялся: «Зачем убьют? Я их перебью, это точно…» Было еще темно, когда наши дошли до центра Можайска. Немцы убежали. Рассвело час спустя. Жители Можайска увидели над зданием горсовета красный флаг.
Немцы спешили. Они все же успели взорвать Николаевский собор, Вознесенскую церковь, кинотеатр, гидростанцию. Заминировали больницу, но не успели взорвать. Зато взорвали сто своих раненых. Хотели поджечь дом, где находилось триста раненых красноармейцев, но наши пришли вовремя.
Сколько раз я слышал эти два слова: «Наши пришли!» Их не забыть – прекрасные слова!
Можайск сразу стал тылом. Срывают со стен немецкие бумажонки. Вставляют фанеру в рамы. В магазине суета: завтра начнут отпускать хлеб, крупу, конфеты. Только березовые кресты в центре города напоминают о трех месяцах немецкого ига.
Вот идет по улице немолодая женщина. Она знает, что такое немцы. Ее мужу, Валентину Николаевичу Николаеву, учителю математики и пенсионеру, было шестьдесят два года. Он шел по улице, вынул носовой платок. Немцы его расстреляли – за то, что он «сигнализировал русским летчикам».
За что они убили двенадцатилетнюю девочку, изнасиловав ее? За что повесили неизвестного патриота? Не нужно спрашивать: на то они немцы.
Торопятся наши бойцы. Они спасли в Можайске триста друзей. Они спасли в селе Псарево шестьдесят дворов. Они спасли в Горках памятник Кутузову. Они спасли в Семеновском девушку, которую немцы хотели угнать с собой. Они спасли тысячи домов и десятки тысяч жизней. Их подгоняют два слова: «Наши пришли». И мысль: наши ждут. Трудно идти. Снег глубокий – завязаешь. А мороз – тридцать градусов. Но Можайск всех развеселил. Шли дальше, не останавливаясь. За день прошли пятнадцать километров. Вот и Бородино.
«Недаром помнит вся Россия про день Бородина». Проклятая немчура хотела, чтобы мы забыли о нашем великом прошлом. Когда я подъехал к Бородинскому музею, он еще горел, подожженный немцами. Огненные языки лизали на фронтоне слова: «Славным предкам».
Почему немцы устроили в музее Бородина скотобойню? Почему, убегая, подожгли музей? Они мстили славным предкам за доблесть славных потомков. Они хотели уничтожить память о 1812 годе, потому что сто тридцать лет спустя Бородино снова увидело героев – в других шинелях, но с русским сердцем.
Они хотели взорвать памятники. Не успели. Рядом с памятником Кутузову вчера торжественно похоронили трех советских артиллеристов, отдавших свою жизнь за славу и величие России.
При Бородине немцы хотели задержать наше наступление. Их обошли с севера, и немцы убежали. Они отомстили музею и всем селам окрест. Стоит тяжелый запах гари. В большом селе Семеновском, памятном по 1812 году, из ста семи домов осталось три. Сожжено село Бородино. Отсела Горки осталась только немецкая надпись: «Gorki».
Не забуду я крестьянской семьи возле пепелища. Пришли посмотреть, не пощадил ли чего огонь. Замерзли и грели застывшие руки у головешек того, что еще вчера было их домом. Старик, женщина, четверо ребят. И женщина вдруг истошно крикнула: «Паразиты! Чтоб их!..» Казалось, кричит русская земля.
Бойцы делятся едой с погорельцами. Бойцы ускоряют свой шаг. Их окрыляет надежда – спасти еще один дом, еще одну семью.
Широка дорога на запад. Немцы поставили на ней новые столбы с указанием, сколько километров до Москвы. Сосчитать было легче, чем пройти. Наши бойцы теперь не смотрят, сколько от Москвы. Они смотрят, сколько до Вязьмы. Они смотрят, и они идут вперед. Вчера они взяли Уварово – последний пункт Московской области. Генерал Орлов, улыбаясь, говорит: «Скоро ко мне приедете» – он из Белоруссии. А бойцы шутят. «Скоро фрицы вяземские пряники попробуют…»
В одной деревне ребята показали мне, что немцы бросили, удирая: награбленное добро. Один немецкий офицер оставил сорок бюстгальтеров – решил было и на этом спекульнуть. Мальчонка допытывается: «Дяденька, зачем это немцу?»
Жалкие люди, они способны убить человека из-за какой-то тряпки. Они защищаются в деревнях потому, что им страшно убираться на мороз. Почему они еще воюют? Да потому, что им страшно держать ответ.
Мы говорим не о мести – о справедливости. Мы не хотим расстреливать немецких учителей шестидесяти двух лет. Мы не тронем двенадцатилетних девочек. Мы не собираемся поджигать немецкие музеи. Но мы знаем одно: тем, кто убил учителя Николаева, тем, кто убил двенадцатилетнюю девочку, тем, кто поджег музей Бородина, – на земле не жить. Смертные приговоры подписаны и скреплены русским народом.
Россия не забудет второй день Бородина: сожженных сел, уничтоженного музея и доблестных красноармейцев, которые сказали своим славным предкам: мы вас не осрамили, мы отстояли Москву от проклятых чужеземцев.
24 января 1942
Великое одичание
Германия была окружена глухой стеной. До мира едва доходили стоны ее концлагерей. По столицам Европы разъезжал гладенький Риббентроп. Мало кто заглядывал в черную душу свежевыбритого коммивояжера. Иногда немцы показывались на международных выставках: вежливые приказчики раскладывали прекрасно изданные книги. Посетители не смотрели, что там напечатано. Вместо фотографий воспроизводили старые портреты. Думая о Гёте, забывали о Гитлере, помня Шиллера, пренебрегали Геббельсом. Наивные люди полагали, что Германия – страна, а она стала огромной воровской организацией. Думали, что немцы – народ, а они стали многомиллионной бандой.
Стена пала. В сожженных русских городах этнографы всего мира могут изучать повадки и быт гитлеровского племени.
Я начну с внешнего облика. Тошно глядеть на пленных – до того они грязны. Колхозницы в уцелевших избах обдают стены кипятком, скребут пол, держат открытыми настежь двери: «Дух ихний выветриваем». Немцы превратили комнаты, где они жили и спали, в нужник. «Что говорят пленные?» – спросит гражданин в Куйбышеве или в Свердловске. На это трудно ответить: пленные не разговаривают, пленные чешутся, они шумливы, как паршивые собаки. На их руках кора грязи, а грудь покрыта бисером насекомых. Голубые подштанники и розовые рубашонки, вывезенные из Парижа, стали буро-серыми.
Колхозницы рассказывают о быте этих непрошеных постояльцев. Один вытирал ноги, а потом тем же полотенцем лицо; другой оправлялся в избе при женщинах; третий бил вшей на столе, где его сотоварищи обедали; четвертый в помойном ведре кипятил кофе; пятый держал сахарный песок в грязном носке. Не стоит продолжать.
Это было лет десять тому назад. В Германии один коммерсант мне спесиво говорил: «У нас, видите ли, даже свиньи отличаются чистоплотностью…» Конечно, это было риторикой – купец хотел поднять в цене вестфальскую ветчину, но как случилось, что немцы, гордившиеся своей аккуратностью, стали куда грязнее свиней?
Немец, который оправлялся в избе при женщинах, искал пепельницу, чтобы бросить окурок. Ряд условностей, заученных правил, механических жестов отделяет берлинца 1942 года от дикаря. Культура современной Германии – это тонкая пленка над хаосом первобытного варварства. Попав в условия русской зимы, немец перестал мыться; он не хочет мыться на морозе. Он предпочитает зуд дрожи и вшей – морозу. Если нет теплой уборной, пусть станет уборной комната. Так псевдоцивилизованный человек в две недели становится животным.
Внешняя чистоплотность связана с внутренней. Солдат гогенцоллерновской Германии отнюдь не был ангелом. Он тоже грабил и бесчинствовал. Но по сравнению с немцем выпуска 1942 года он был наивной институткой. В нем жили некоторые моральные устои. Он, например, понимал, что такое мать. Он старался не плевать в комнате. Он грабил, но знал, что грабит, и краденое не называл «трофеями». Гитлер совершил операцию: он действительно удалил из сознания немцев совесть. После такой ампутации немецкие солдаты оказались одновременно и сильными, и слабыми. Сильными, поскольку они лишились моральных тормозов; слабыми, поскольку утратил и человеческое достоинство.
Я знаю, что вши водятся на теле, а не в сознании человека. Я знаю, что эти насекомые непосредственно связаны с трикотажным нитяным бельем, которое немцы не меняют по два, по три месяца. И все же я берусь утверждать, что вши связаны также с фашизмом, что отсутствие моральных норм позволило немцам опуститься даже внешне, дойти до их теперешнего облика. Я видел лейтенантов, обрызганных одеколоном и полных вшей. Им не хотелось отстаивать свой человеческий облик. А одеколон был автоматическим продлением давнего и ныне мертвого быта. Прославленная цивилизованность сошла сразу с немцев, как тонкая позолота.
Нужно ли говорить о внутренней нечистоплотности? Они не только раздевают русских и французов, они крадут друг у друга кусочек хлеба, щепотку табаку, пару носков. Напрасно офицеры борются стриппером в своих приказах, заявляя, что триппер «мешает солдатам служить фюреру». Гитлеровцы не выходят из домов терпимости. Они покрыли стены русских школ непристойными рисунками. Я видел немецкого ефрейтора, который занимал достойный пост – начальника дома терпимости. Их подсумки и карманы начинены непристойными открытками вперемешку с семейными фотографиями. Они рассказывают проституткам о своих женах и невестах. Это воистину грязные существа. Гитлеровский режим уничтожил в них остатки христианской морали, культ семьи, примитивную честность. Все это заменено фатализмом игрока: не рискну – не выиграю. Их называют иногда язычниками. Это неверно. В любой языческой религии существовали понятия добра и зла. Они отсутствуют в сознании гитлеровца. Для него хорошо все, что удается.
Один негодяй написал в своем дневнике:
«Когда я расскажу Эльзе, что я повесил большевичку, она мне, наверно, отдастся».
Вряд ли Ницше признал бы в этих хищных баранах своих последователей. Аморальность современной Германии ближе к скотному двору, нежели к философской системе.
Так, наперекор всем историческим концепциям, в самом центре Европы в тридцатые годы двадцатого века определилось государство, снабженное усовершенствованной техникой и весьма напоминающее кочевую разбойную орду. Мужья отправляются за добычей. Жены ждут: им привезут голландский сыр, парижские чулки, украинское сало. Разговоры о преимуществе германской расы и ученые трактаты в сорок печатных листов о достоинстве геббельсовского черепа – только анахронизм, старая немецкая привычка оправдывать каждый чих «научной теорией».
Быстро сползли с немцев все атрибуты культуры. Они легко приняли размножение по заданиям эсэсовских начальников, «исправление» евангелия согласно бреду тирольского маниака Гитлера, утверждение убийства как естественного состояния человека, возврат к навыкам пещерного века.
Этому одичанию большой страны способствовала гипертрофия механической цивилизации. Каждый немец привык к жизни автомата. Он не рассуждает, потому что мысль может нарушить и аппарат государства, и его, фрица, пищеварение. Он повинуется с восторгом. Это не просто баран, нет, это экстатический баран, если можно так выразиться, это баранофил и панбаранист. В механическое повиновение он вносит ту долю страсти, которая ему отпущена. Сколько раз, разговаривая с немецкими пленными, я в нетерпении восклицал: «Но что вы лично об этом думаете?» – и сколько раз я слышал тот же ответ: «Я не думаю, я повинуюсь».
В автоматизм мыслей и поступков они вносят присущую им истеричность. Чувство меры им чуждо. Они взяли так называемую «золотую середину» и довели ее до абсурда. Аккуратность и умеренность в их понимании становятся бредовым педантизмом с маниакальными ограничениями. Они живут на ходулях, оставаясь колбасниками или тюремщиками. С припадочным пафосом они говорят о выигранных пфеннигах или о выпоротом сынишке. Что такое Гитлер с его наполеоновскими позами? Шпик, заболевший манией величия, уголовник, уговоривший своих коллег, что он гигант, одна клетка огромной раковой опухоли.
Мы увидели этих людей. Они загадили наши города. В Париже они сносят Эйфелеву башню, у нас строят виселицы. Они ознаменовали свой «крестовый поход» домами терпимости, он стал походом гонококков. Они показали, что за машинной цивилизацией Германии не скрыто никаких общечеловеческих норм. К нам пришли первобытные существа с автоматическим оружием. От их «философии» хочется прежде всего в баню. А видя их упорное сопротивление, не только не чувствуешь уважения, но переживаешь глубочайшую брезгливость: хочется над трупом каждого немца закричать: «Великая вещь – человеческая свобода!»
Их нелегко будет уничтожить. Они спаяны не идеями (какие уж туг идеи!), но механическим послушанием и чувством круговой поруки. Они не стыдятся пролитой крови, но они не слепые – и кровь они видят. Они понимают, что нельзя будет все свалить на Гитлера и объявить, будто Геринг – пасхальный ягненок. У всех рыльце в пуху. Идея объединяет героев. «Мокрое дело» спаивает шайку. Шайка эта большая, и, как говорится в сказке, таскать их не перетаскать. Конечно, мы их «перетаскаем», но это будет весьма серьезной работой.
Однако то, что произошло под Москвой, – не случайный эпизод, а глубоко поучительная и высокоморальная история. Сила человеческого духа, свет разума, достоинство победили тьму варварства, неодушевленную механику «роботов», напыщенность паразитов. Мы пронесли свет сквозь мглу этой осени, свет нашей культуры и той, которую мы справедливо называем всечеловеческой. Это свет древней Греции, свет Возрождения, свет просветителей восемнадцатого века – все, что человек противопоставил покорности, косности, атавизму. Дневное, ясное начало положено в нашу борьбу против Германии: разум, душевная чистота, свобода, достоинство. «Вы знаете, что такое справедливость?» – спросил я пленного немца. Он вместо ответа закрыл рукой лицо, как будто я хотел его ударить. Такой я вижу теперь Германию – она боится взглянуть вперед. Она еще дышит, еще движется, еще стреляет, она еще способна убивать и разорять, она еще способна причинить миру величайшие бедствия, но все это не живая жизнь, а сокращение мышц, напоминающее повторность посмертных явлений.
29 января 1942
Нет!
Есть вещи, о которых советский человек должен думать днем и ночью. Забыть о них – это значит потерять свое достоинство.
Помнить о Киеве. Помнить о Харькове. Помнить о Минске. Помнить о Смоленске. Помнить о Новгороде.
В голодном Киеве на Крещатике немцы устроили публичный дом. В мертвом Харькове ветер качает тела повешенных. В Минске среди развалин тирольский шпик Гитлер устроил свою ставку. Над полуразрушенным кремлем Смоленска треплется поганая фашистская тряпка. Наглые немцы смеют называть наш древний Новгород «Неугардом».
В наших городах они насилуют. В наших городах вешают. В наших городах жрут и дрыхнут. Они не собираются уходить по доброй воле. Они переехали с женами и свояченицами, с голодными жадными придворными, с палачами и с девками, с плотниками для виселец, с мешками для краденого добра.
Немецкая газета «Данцигер форпостен» в передовой 5 февраля пишет:
«В оккупированных областях Советского Союза мы должны все начать сначала. Деятельность немецких хозяйственников очень походит на деятельность ганзы и немецких рыцарей в эпоху Средневековья… Мы придерживаемся добрых старых немецких традиций. Мы стараемся объяснить народам СССР, что производство товаров важнее их распределения. СССР издавна является сферой германского влияния. Немецкий народ должен превратить эту страну в свою житницу. Немцы должны рассматривать завоеванные восточные области не как протекторат, но как свою родину, как часть великой Германии».
Обнаглели гитлеровцы. Им мало Клина и Можайска – подзатыльниками этих наглецов не образумишь. Их нужно перебить – под землей они станут скромнее. Они хвастают тем, что ввели на нашей земле средневековье. Они говорят о «славных традициях немецких рыцарей». Знаем мы эти традиции! Ворами были, ворами остались. Были бандиты с копьями и мечами, стали бандиты с автоматами. Они хотят, чтобы мы работали, а они будут «распределять». Сгибайся в три погибели – фриц пошлет товары своей гретхен. Этот «рыцарь» сумеет «распределить». Его программа точно сформулирована: СССР должен стать житницей для немцев.
Нет и нет! Не будут колоситься нивы Украины для немчуры. Не станут русские работать на вшивое рыцарство. Не будут белорусы кормить голодных регирунгс-президентов.
СССР, по словам немецкой газеты, «издавна является сферой германского влияния». Плохо фрицы знают историю. Знала Россия иго, но не немецкое. Побывали в Москве налетчики, но не немцы. Не брали никогда немцы Москвы. А у русского полководца бренчали в кармане ключики от Берлина. Когда в 1918 году предатели привели немцев в Киев, недолго они там резвились. Легко они туда вошли. Трудней было оттуда выйти…
Фриц из Данцига приглашает немцев «рассматривать» Харьков или Новгород как свою родину. Рассматривать можно – это дело темное. Вот фрицы даже рассматривали в бинокль Москву. Тех фрицев мы прикончили, а бинокли взяли. Пусть колбасник из Дюссельдорфа рассматривает Новгород как свою родину. Мы знаем, где он родился. Мы даже знаем, где он умрет.
Они родились в Магдебурге, в Свинемюнде, в Швейнфурте, в Кайзерлаутерне, в Люденсшейде. Там их родина.
Но умрут они в Киеве, в Харькове, в Минске, в Смоленске, в Новгороде. Здесь их могила.
20 февраля 1942
2 марта 1942 года
Сегодня утром в Русаковской больнице мальчик Ваня Громов мне сказал: «Были у меня две руки, одну немцы отгрызли». Ваня из деревни Новинки. Его звали «Ваня золотые руки» – он искусно мастерил скворечники и гнул лыжи. Ему 15 лет. 19 ноября деревню заняли немцы. Ваню взяли в штаб, его допрашивали три офицера. Хотели узнать, кто из деревни ушел к партизанам. Он молчал. По приказу офицера два солдата отвели мальчика в пустую избу, посадили на стол, ремнем прикрутили ноги к ножкам стола. Потом Ваню повалили на стол и привязали левую руку. Один солдат принес пилу. Немцы отпилили Ване кисть левой руки.
Я видел двенадцатилетнюю Зою Феофистову. Из десяти пальцев на руках у нее остался один – остальные отвалились. Было 35 градусов мороза, когда Зою с матерью и братьями выгнали из избы. Немцы перед этим отняли у них все теплые вещи. У Зои отняли и варежки. Она несла на руках трехмесячного брата. Немцы стреляли. Мать несла двух мальчиков. Зоя говорит: «У меня камешки гремели в руках от мороза». Она боялась выронить брата. Немцы убили мать и двух детей. Младенец выпал из обмороженных рук Зои. У нее нет больше рук. У нее нет семьи. Она говорит: «Я бы их растерзала по пальчикам…»
В избу возле Истры заглянул немец. В избе было только четверо детей. Старшей Симе девять лет. Немец бросил в окно ручную гранату. Сестра Симы Оля шести лет с ампутированной ногой спрашивает доктора: «Тетенька, а нога у меня вырастет?»
Русаковская больница была и прежде больницей для детей. Там лечили больных корью, коклюшем. Теперь это хирургическая больница: двести двадцать детей, изувеченных немцами.
Так повсюду, где побывали немцы. В деревне Кадниково Ленинградской области в избе Сидорова спали 7 немецких солдат. Двухлетний ребенок расплакался. Тогда один солдат застрелил ребенка.
В деревне Беглово немцы предложили населению немедленно очистить все избы. Васильева сказала, что она не может уйти – у нее 4 маленьких детей. Солдат застрелил двух детей и сказал через переводчика: «Теперь ты сможешь их унести».
В селе Овинище Калининской области немцы убили 26 детей, из них 5 грудных.
В деревне Пестово немцы пытали 13-летнего мальчика Колю Нилина: «Скажи, где прячутся партизаны?» Мальчик молчал. Немцы вырезали ему язык.
Я видел рисунки маленьких детей. На одном коробка с конфетами и пять крестов. Автор рисунка, девятилетняя девочка, рассказывает: «У немцев стояла коробка с конфетами. Женя взял одну конфету. Его убили. Убили маму, тетю Полю и Сашу. А у меня только нога сломанная…» Мальчик шести лет нарисовал, как немцы кидают ребенка в печь: «Я видел».
В Керчи оккупанты приказали родителям отправить детей в школу. Дети ушли с тетрадям и и книжками. Домой они не вернулись. В противотанковом рву возле города нашли 245 трупов школьников.
Разрушены или сожжены ясли, школы, детские дома. Вот цифры по Московской области. Немцы побывали здесь в 23 районах. До оккупации было 1220 школ. Из них осталось 294. Из 50 детских садов осталось 22. Было 14 детских домов, все разрушены. Ущерб, нанесенный школьному делу, только в этом небольшом отрезке земли превосходит 60 миллионов рублей.
Сотни тысяч детей остались без крова. С каждым днем растет число сирот. Законы войны суровы: чтобы спасти всех людей России, государство должно в первую очередь думать о фронте. Однако государство окружает заботой бездомных детей и сирот. И на помощь государству приходят граждане.
В конце декабря работница завода «Богатырь» Овчинникова первая вызвалась усыновить сироту. Муж Овчинниковой на фронте, у нее дома трое детей. Она сказала: «Накормлю и четвертого». Четырехлетняя Валя нашла материнскую любовь и уют.
Примеру Овчинниковой уже последовали десятки тысяч людей. Вот письмо младшего лейтенанта Руднева. Его семья в Донбассе на оккупированной немцами территории. Руднев не знает, живы ли его дети, но он предлагает высылать свой аттестат – 200 рублей тем, кто будет содержать усыновленного им мальчика. Он пишет: «Если мои выживут, мальчишка найдет себе в моей жене хорошую мать. Если они погибли, я сам его воспитаю».
Конец ознакомительного фрагмента.