Преследование врага
Мытарства
Вторично мы были вынуждены форсировать Северский Донец 9 июля, на этот раз в ходе крупного наступления, неподалеку от Славянска. Были ли в самом деле вынуждены? Да – в высшей степени стратегически, без каких-либо боев, к которым мы тщательно готовились.
Когда командир нашего 4-го дивизиона хотел провести рекогносцировку огневой позиции, одна местная старушка попыталась помешать ему проехать на вездеходе через ее огород, стращая грядущей опасностью. Командир батальона, естественно, предостережению не внял и проехался по заботливо возделанным ею грядкам. Вскоре он наступил на мину и умер от осколочных ранений. Его спутники тоже кто были убиты, кто ранены. Они оказались единственными жертвами, которые мы понесли в ходе переправы.
Капитально построенные и оборудованные позиции русских на той стороне реки мы нашли пустыми. Лишь два дня спустя мы вошли в соприкосновение с противником, наступая ему на пятки, при этом огневой контакт едва ли был возможен.
Преследование врага всегда создает трудности как для преследуемого, так и для преследователя. Основная из них – постоянная смена боя и марша – magnis itineribus[9], как в свое время выразился Юлий Цезарь. При этом спать приходилось урывками.
Наша группа армий «А» состояла из 17-й армии и 1-й танковой армии. В 17-ю армию входили XXXXIV армейский корпус (97-я и 101-я легкопехотные (егерские) дивизии) и XXXXIX горнострелковый корпус (1-я и 2-я горнострелковые дивизии). Рядом с этими корпусами, которые должны были принять участие в сражениях на Кавказе, действовала 1-я танковая армия, которая должна была наступать на Майкоп.
Впереди действовали танковые соединения, наносившие удары по врагу, подавлявшие его сопротивление, проламывавшие его оборону и достигавшие поставленных на данный день целей. При этом у них в тылу оставались вполне боеспособные многочисленные русские части и масса отбившихся от своих подразделений солдат противника. Ими занимались горные и егерские дивизии, которые – так сказать, в виде второй волны – обливаясь потом и с высунутыми языками пешим ходом следовали за танками – от Северского Донца до Кавказа, – пройдя путь в 800 километров.
Само собой разумеется, что, сохраняя подобный темп продвижения вперед, мы не могли очистить от врага всю занимаемую нами территорию. Большая часть русских проскальзывала между нашими частями по лесам и полям подсолнечника, в которых могли незаметно скрыться целые вражеские полки, чтобы потом наносить удары в спину – по нашим пехотным штабам и проходящим колоннам. Уже по этой причине всем штабам было рекомендовано постоянно держаться ближе к маршевым ротам.
Во время переходов после залитых солнцем, хорошо проходимых пространств мы оказывались на участках, где увязали в песке, или в перелесках у рек, или под проливными дождями в грязи по колено, причем двигались иногда и в сумерках. Наши измученные лошади вскоре уже были не в состоянии тянуть наши орудия и повозки с боеприпасами. Несколько лучше была ситуация с 1-й батареей благодаря выдающимся способностям обер-вахмистра, который, будучи в гражданской жизни товароведом, оказался знатоком лошадей и великолепным организатором. Мне было совершенно ясно, что я не смогу долго поддерживать темп движения своего дивизиона. Но 1-я батарея могла эту боеспособность сохранять. Поэтому она всегда была обеспечена хорошими лошадьми, тягачами и достаточным количеством боеприпасов. Ситуация с двумя другими батареями была тяжелее. Тем более приятно было узнать, что при каждом сколько-нибудь серьезном огневом контакте с врагом они своевременно занимали свои позиции.
«Хиви»
Без использования русских тракторов, которые мы захватили как трофеи и использовали в качестве тягачей вместо наших изможденных лошадей, мы бы не вышли из сложившегося положения. Когда мы однажды настолько углубились на территорию, занятую русскими, что на обширной лесистой и холмистой местности перемешались наши и вражеские войска, мой адъютант счел, что наступила наиболее благоприятная возможность раздобыть тягачи. Он отправился на их поиски в компании одного лейтенанта и двух солдат и отсутствовал так долго, что я уже начал серьезно о нем беспокоиться. Наконец, по улице села, в котором мы остановились на отдых, с лязгом гусениц и грохотом моторов продефилировал тракторный караван. Головной тягач вел лично мой адъютант. На всех остальных восседали русские солдаты, расхохотавшиеся вместе с нами, когда адъютант доложил: «Тракторная колонна 1-го дивизиона в составе семнадцати тягачей прибыла».
Он обнаружил брошенную колонну в одной укромной долине и просто-напросто объяснил русским: «Вы теперь поступаете под мою команду». Затем он сел на головной тягач и дал знак заводить моторы. Все остальные без лишних слов последовали за ним.
Эта история подвела мой рассказ к одной из удивительных историй этой войны. Я имею в виду «хиви»[10], как называли добровольцев, до этого русских военнопленных, которые потом стали нести определенную вспомогательную службу при германских войсках. Их участие в войне едва ли произошло в результате официального акта. Обретение их в качестве неких эрзац-формирований также было не очень затруднительно. Когда после одного из боев русские военнопленные были приведены на батарею, некоторые из них стали расспрашивать русских, которые уже служили у нас, хороший ли у них командир. После положительного ответа они отделялись от толпы военнопленных и просили нас взять их на службу. Приток этих людей стал столь интенсивным, что он уже ни для кого не был тайной. Хотя мы несли значительные потери, благодаря «хиви» истинная численность наших подразделений оставалась всегда не меньше штатной численности вплоть до подхода к Кавказу. Мы применяли «добровольных помощников» в качестве обозных рабочих, водителей тягачей и конюхов. Они были старательны, исполнительны и даже честолюбивы. Они весьма гордились, когда за хорошие успехи получали германскую форму и даже оружие. И лишь в редких случаях кое-кто из них при возможности возвращался в расположение русских войск.
Подобное явление едва ли возможно было себе представить в других армиях, за исключением Красной армии (разбившей в конце концов немцев, в отличие от «других армий». – Ред.). Исследования того, почему подобные массы добровольцев переходили к нам, привели к интересным выводам относительно психологии большевизма. Безусловно, действовал целый ряд причин, который здесь можно только вкратце упомянуть.
В языковом отношении крайне удобно именовать «русскими» всех жителей объединенных советских республик. Но каждая из народностей, не принадлежащих к великороссам, по-разному, по крайней мере тогда, относилась к большевизму как специфической форме выражения великорусского менталитета (автор валит на русских грехи других. – Ред.). В нас же они всегда видели освободителей, по крайней мере, до тех пор, пока не осознавали истинных намерений Гитлера. Вполне возможно также, что они рассматривали нас лишь как меньшее зло.
Великороссы же сами, еще со времен монгольского владычества, привыкли слепо принадлежать своим господам, которые имели над ними неограниченную власть и заставляли нести службу для них, посредством чего они могли стать им необходимыми и улучшить свое положение. (Характерная для немцев «глубина» познаний в области русской истории и менталитета русского народа (что и привело их к закономерному разгрому, как и их предшественников). Автор путает централизацию с национальной независимостью – в борьбе за последнюю русские последовательно отразили и разгромили пытавшихся их завоевать поляков в начале XVII в., шведов Карла XII в начале XVIII в., нашествие войск Наполеона в 1812 г. При постоянной угрозе потери национальной независимости русским пришлось пойти на сверхцентрализацию государства и сильную верховную власть как наименьшее зло – этому научила трагедия XIII в., когда Русь потеряла на два с лишним века свою независимость, обрести которую удалось неимоверными усилиями и жертвами и только при упомянутой централизации, позволявшей бросить на врага все силы нации. Автор также забыл, каких усилий (и централизации) стоило объединение Германии после Тридцатилетней войны 1618–1648 гг. (в ходе которой погибло две трети населения страны). Только через триста с лишним лет Германия поднялась на ноги, объединенная «железом и кровью» и мудростью Бисмарка, став в 1871 г. империей. – Ред.) Теперь, после того, как они попали в плен, власть над ними обрел новый господин. И они своей службой старались понравиться нам. Типичными для них часто были первые слова: «Гитлер – хорошо!» Все остальные самостоятельные мысли были вытеснены из них большевистским воспитанием. Они старались отстраниться теперь от этого воспитания и демонстрировали свою добрую волю новому окружению.
Привязанности, которые возникали между многими «хиви» и их германскими начальниками и сослуживцами, показывают, что «хиви» хорошо чувствовали доброе к ним отношение и испытывали благодарность за него. Вероятно, их также удивляло, что некоторые коммунистические принципы у нас осуществлялись намного лучше, чем в Красной армии. Так, например, для каждого солдата весьма важную роль играет положенное ему довольствие. У нас офицеры и рядовые получали одинаковые порции еды, в отличие от положения в большевистской армии. Там существовали особые офицерские пайки, само собой разумеется, и для комиссаров.
…и украинцы
Мои теоретические познания в тактике были получены в военном училище в 1912 году. Ныне они в значительной степени устарели. Мои тактические действия в гораздо большей степени основывались на приобретенном опыте. Так, я узнал, сколь полезно было, когда в бою у Оскола по внезапному озарению я обстрелял неприятеля батареей разведбатальона. Поэтому я взял себе за правило, что 1-я батарея с боезапасом минимум в шестьсот выстрелов всегда должна следовать впереди, что вряд ли утверждалось классическими положениями и уставом. Я сам зачастую верхом на коне в сопровождении офицеров штаба или один на вездеходе лишь в компании моего адъютанта и боксера Хайна был впереди на рекогносцировке. Это позволяло в случае любого соприкосновения с противником в кратчайший срок иметь на нашей стороне по крайней мере одну батарею, готовую к открытию огня. Подобное действовало почти каждый день.
Мое авангардное положение было ценно еще в одном отношении. Я имел возможность при этом узнавать Россию и ее народ из первых рук: осыпанную милостями природы страну и в своей основе здоровый народ. Украинцы были в большинстве голубоглазы и светловолосы, в детстве длинноголовы, но чрезвычайно округлы по формам. Мы спрашивали себя: к какой расовой категории отнесли бы это племя наши расовые исследователи. Возможно, они вынесли бы убеждение, что их светлые волосы и голубые глаза происходят от готов, которые в свое время продвинулись до Черного моря, либо же помимо нордической, фальской[11] и восточнобалтийской они открыли еще одну, четвертую расу светловолосых людей. (Украинцы (малороссы), как и другие русские (великороссы и белорусы), такие же индоевропейцы (арийцы), как германцы или балты. Если же говорить о «примесях», то восточные украинцы, пожалуй, больше арийцы, нежели большинство немцев. – Ред.) Из мужчин гражданского образа жизни мне приходилось видеть только людей преклонного возраста. Более молодые мужчины явно были солдатами. Разумеется, крестьяне часто пытались провести нас, выдавая за свои «сыновей» переодетых в штатское солдат, которые влились в их семьи, чтобы избежать плена. Мы делали вид, будто верим их надувательству. Женщины снискали нашу всеобщую любовь благодаря отличному телосложению. Их лица часто были менее привлекательными, но все же отличались определенной красотой, не говоря уже о той восхитительной девушке, которой наш батальонный врач Нитман удалил больной зуб, после чего она в виде благодарности с очаровательной улыбкой милейшим голоском сказала: «Scheiße!»[12] Это было единственное немецкое слово, которое она запомнила на слух, но значения которого не знала. В ином случае она, разумеется, его бы не употребила. Все же в целом украинки очень целомудренны, едва ли не чопорны.
Как солдат моется? Обнажившись по пояс. Так он выучился мыться еще новобранцем, и так все солдаты поступали на Украине. Им даже в голову не приходило, что этот здоровый обычай может показаться оскорбительным случайно увидевшим их женщинам. Украинки же, завидев это, в смущении отворачивались, говоря: «Германцы некультурные!»
Их семейная жизнь казалась нам образцовой. Каждый из сражавшихся на Восточном фронте был впечатлен тем, сколь чадолюбивыми были все русские. Когда какой-нибудь молодой отец семейства из наших показывал фото своих детей, его тут же окружало порой не одно украинское семейство со светящимися лицами и возгласами: «Маленькие, маленькие!» У нас никогда не появлялось чувства, что мы находимся во вражеской стране, когда мы входили в какой-нибудь крестьянский дом. Повсюду нас принимали вполне дружески.
Когда я однажды, двигаясь для рекогносцировки местности впереди войск на вездеходе вместе с моим адъютантом и Хайном, заехал в расположенное в живописном зеленом месте село, то узнал там, что русские войска оставили его час назад и мы оказались первыми немцами, которых местные жители увидели в лицо. Нам показалось нецелесообразным сразу отправиться дальше. Мы остановились в одном из крестьянских домов, намереваясь дождаться наших главных сил, на подход которых рассчитывали через полтора часа. В доме жили только две женщины, мать и дочь, одной из которых было ближе к сорока, а другой около восемнадцати лет. Они тут же принялись прихорашиваться, совершенно не стесняясь нашего присутствия. Движения их были столь красивыми, что мы буквально не могли оторвать от них взглядов, увидев и то, что нам не полагалось бы видеть. Под конец они даже набрали воду в рот и принялись прыскать ею на поднятые руки и протирать ими лицо и шею. Когда же затем они предстали перед нами в белых с вышивкой народных одеждах, мы нашли их воистину прелестными. Мы решили угостить их, они добавили и свои домашние припасы. Хайн приготовил обед из пайковых консервов, женщины выставили на стол вишни и мед, которые я по знакомому мне балканскому рецепту смешал, сделав вкусный десерт. Обедая, мы живо общались. Разумеется, женщины не знали ни слова по-немецки, да и наши познания в русском или украинском не отличались широтой. Тем не менее просто удивительно, сколь много можно выразить несколькими словами, произнося их в различных вариациях и дополняя международным языком жестов. Внес в разговор свою долю и я со своим ломаным болгарским, с которым познакомился на Первой мировой войне.
Наше живое общение было нарушено криками местных жителей, которые раздались вскоре после появления первых германских частей. Мой адъютант сказал: «Эти идиоты, конечно, снова увели не ту корову из стойла» – и вышел, чтобы навести порядок.
– Я так и думал, – объяснил он, вскоре вернувшись. – Здесь ни в коем случае нельзя уводить личный скот. У каждого крестьянина есть только одна корова, и это его самое дорогое достояние. Даже русские войска никогда не осмелятся отобрать у крестьянина его личную корову. Та небольшая собственность, которая еще есть, свята. Я приказал солдатам поставить корову обратно в стойло и взять другую, из колхозного стада. Спокойствие тотчас же было восстановлено. Что будет с колхозными коровами – крестьянам абсолютно все равно.
Села и города
Украинские деревни и села все похожи друг на друга. Избы одноэтажные и не имеют погребов. Полом в комнате служит плотно утоптанная земля. Основное жилое пространство более чем наполовину занимает громадная, сложенная из глины печь, имеющая лишь небольшую топку, но многочисленные каналы для горячего воздуха. У печи есть поверхность для готовки, пристроенная лавка, а поверх печи место для сна всей семьи. Эта в высшей степени практичная печь, беленная известкой, как и стены избы, вносит значительный вклад в уютную атмосферу дома. Немногие предметы мебели выполнены руками крестьян. В центральной комнате обязательно есть угол для икон с довольно грубо выполненными изображениями Спасителя, Богородицы и святых в окладах из серебряной или золотой фольги в рамке под стеклом. Мы часто видели цветы, украшающие такие иконы. Рядом с ними стояли фотографии мужчин – членов семьи в период их военной службы: отец семейства в форме казака царской армии и сыновья – солдаты уже Красной армии. Здесь соприкасаются два мира: мир старшего поколения, которое позволило коммунизму распространиться по этой земле, а потом в свое время сошло в могилу, и мир нового, молодого поколения, которое в клубах приобщалось к безбожию и коммунистическим идеалам и которому должно было принадлежать будущее. Совершенно особым, присутствующим в каждом доме украшением комнаты является фикус, растущий в кадке и освежающий собой воздух каждого крестьянского дома. Порой он вырастает до низкого потолка, изгибается по стенам и образует целые заросли.
В общем про все виденные мной жилища можно сказать, что они были очень простыми, но все же в хорошем деревенском стиле. Чужаком в них выглядела только кровать. Я употребил это слово в единственном числе, поскольку в каждом доме кровать была только одна. По всей видимости, она принадлежала, как и корова, к разрешенным жизненным стандартам русского крестьянства и предназначалась преимущественно для женщин и больных. Мог спать на ней и глава семейства. Повсюду кровати были одной и той же модели, с железной панцирной сеткой, периной и металлическими украшениями в стиле XIX столетия. Когда я однажды ночью должен был переговорить с адъютантом нашего артиллерийского полка, то нашел его лежащим в такой грязной, завшивленной и полной клопов кровати.
– Фу, Дойбель, – сказал я, – тебе не противно в ней валяться?
– Разумеется, однако меня это больше не беспокоит. По крайней мере, все-таки кровать. Господин майор сам сможет к этому привыкнуть.
Он рассуждал верно. Позднее, когда заболевал или чувствовал себя разбитым, мне приходилось ночевать на подобных кроватях, хотя они были полны клопов, укусы которых горели и чесались неимоверно. Ко вшам же мы привыкли давным-давно. В России они распространены столь же широко, сколь и подсолнечные семечки, которые все здесь постоянно щелкают, сплевывая на пол шелуху. (Вши для русских жилищ никогда не были характерны (распространялись только во время войн, смутных времен и разрухи), а вот немецкие солдаты (и это отмечают все фронтовики) всегда отличались завшивленностью, а немецкие блиндажи – особенно. – Ред.) Что же касается клопов, которые к ночи становятся особенно агрессивными, то летом я предпочитал ночевать не в домах, а в палатке, которую разбивал где-нибудь за домом.
Города, через которые мы проходили, были с точки зрения современного градостроения не чем иным, как просто большими деревнями. Их улицы не были заасфальтированы, вдоль них по обеим сторонам проезжей части тянулись канавы. Среди строений можно было найти жилища и получше, но по западноевропейским меркам они были довольно убогими. Из прежнего зажиточного класса никого уже не осталось. Однажды я жил на квартире старика, который делал спички. Он колол осиновые чурочки на отдельные палочки, опускал их одним концом в старую консервную банку, на дне которой находился зажигательный состав, формируя головки, а затем раскладывал спички на дощечках, которые лежали по всей комнате. Несмотря на свою бедность, он производил впечатление образованного человека и говорил по-немецки. Так я узнал, что он некогда был профессором химии. Благодаря своим прежним знаниям, он теперь мог делать спички и, продавая их, зарабатывал себе на жизнь. В другом городишке, куда я вошел с первыми немецкими солдатами, я зашел в находившуюся по пути аптеку. Посреди торгового помещения стоял большой гипсовый бюст Сталина. За прилавком работал сухощавый человечек в очках. Когда он увидел нас, то скорчил такое озадаченное выражение лица, что я не мог понять, приятно или неприятно он удивлен нашим появлением. Затем он выбежал из помещения аптеки, вернулся с топором в руках и разбил гипсового Сталина на мелкие кусочки.
Установлением большевизма была довольна только молодая интеллигенция, которая происходила совсем из других слоев общества, нежели по большей части уничтоженная старая, и с детского возраста вырастала в окружении коммунистического образа мыслей. Для такого воспитания господствующий режим делал чрезвычайно много, и нельзя было отрицать, что образование народных масс значительно повысилось. В России существует только одна единая школа, начальные классы которой обязаны посещать все, тогда как старшие классы комплектуются интеллигентными детьми. (По решению XVI съезда ВКП(б) еще в течение 1930–1933 гг. было введено всеобщее обязательное обучение (для всех народов СССР) в сельских местностях в объеме четырех лет, а в промышленных городах и рабочих поселках – в объеме семилетней школы. Всеобщее обучение в объеме семилетней школы было введено уже после войны в 1945–1952 гг. – Ред.) Но каждый ребенок получает таким образом то или иное школьное образование, и среди немногих книг, которые я видел в жилищах рабочих, имелись также по большей части и логарифмические таблицы. Здания школ в деревнях представляют собой современные строения, с первоклассными учебными пособиями. Нужно лишь иметь желание учиться, что власть предержащие с пользой для себя и поощряют, однако академическое образование ограничено преподаванием односторонних специальных дисциплин. Общее образование потрясающе ограничено. Наш старший врач Нитман спросил однажды русскую женщину-врача, которая помогала ему при перевязке раненого, когда ей лучше жилось – в царские времена или при Сталине.
– При Сталине, – был ответ.
– Но почему? Вы должны иметь основания для подобного утверждения.
– В царские времена у нас не было радио и кино.
– А как вы относитесь к Богу и религии?
– Об этом я никогда не задумывалась.
Давка на мосту
Не буду докучать читателю описаниями многочисленных, но довольно-таки однообразных боев в ходе преследования неприятеля. Нашему мощному напору в куда меньшей степени противодействовало сопротивление врага, чем многочисленные мелкие реки, мосты через которые были взорваны. Наши саперы приспособились быстро возводить переправы, тем не менее перед каждой из них всегда скапливалось громадное количество войск: танки, егеря, моторизованная и на конной тяге артиллерия – причем все перемешивались друг с другом, и, к нашему счастью, полное господство наших люфтваффе в воздухе не позволяло вражеской авиации атаковать эти скопления войск.
Перед одной из таких переправ наш генерал, командующий корпусом, когда весь корпус приближался к очередной реке, занял со своим штабом позицию на придорожном холме, чтобы провести смотр своих частей. Каждый командир при прохождении своей части должен был рапортовать. Когда подошла моя очередь рапортовать, генерал нахмурился и строго посмотрел на меня через свой монокль:
– Вы – командир, имеющий самых плохих лошадей. Все другие командиры докладывают: состояние лошадей хорошее. Только в ваших донесениях все время повторяется: состояние лошадей плохое. Как так происходит, что вы имеет самых плохих лошадей во всем корпусе?
– Состояние моих лошадей не хуже, чем в других подразделениях, господин генерал.
– Итак, они тоже в хорошем состоянии.
– Никак нет, господин генерал, у других они тоже плохи.
Начальник штаба налился краской. Генерал пробормотал нечто невразумительное и недовольным кивком велел мне удалиться.
Мой уже забеспокоившийся и несколько озабоченный адъютант, который всегда чувствовал себя не в своей тарелке, когда мы выглядели не лучшим образом, зашептал мне:
– Я ведь предупреждал господина майора, что не следует направлять такие донесения. И не следовало таким образом – да простит мне господин майор мою критику – так отвечать командиру корпуса. Теперь у нас с ним отношения навсегда испорчены.
– Мне только остается позавидовать его внешности. Я не раз об этом думал. Мне такой облик военного весьма импонирует: отличная выправка, монокль, вся внешность офицера бывшей австрийской армии. Подобные воины воспринимают других тоже по внешности.
– Но он будет теперь чувствовать себя в неудобном положении.
– Слава богу. Ненавижу подобных вышестоящих красавчиков.
Когда мост был готов, по нему первыми должны были пройти танки. Сразу же за ними устремился и их моторизованный обоз. Поэтому горнострелковые и егерские (легкопехотные) дивизии так долго ждали своей очереди на переправу, что им едва ли удалось бы догнать танковую армию. Для устранения этой ситуации обе стороны стали поочередно уступать друг другу приоритетное право на прохождение. Когда однажды я уже находился на мосту, пропустив вперед свои подразделения, то напрасно ждал, пока подтянутся следующие части. Поэтому я быстро дал задний ход и стал свидетелем ожесточенной перепалки между транспортниками танковой армии и ездовыми конной артиллерии. Противоборствующие стороны, танковый капитан и пожилой обер-лейтенант моей части, яростно оспаривали друг у друга право проезда по мосту. Танковый капитан, вытянувшийся передо мной, когда я приблизился к ним, недовольно пробурчал:
– Мне совершенно все равно, есть ли у вас преимущественное право проезда. Я здесь старший по званию и приказываю вам пропустить мои танки.
– Одну минуту, – возразил на это я. – Положение несколько изменилось. Теперь здесь старший по званию я и приказываю вам пропустить батарею. Вам ясно?
– Так точно, господин майор!
– Что ж, по крайней мере, в этом мы едины. Будь благословен принцип старшинства по званию!
Культура?.. Культура!
Германская военная машина, громыхая и лязгая, катилась к Дону. В ходе этого движения, рассматривая расстилающуюся перед нами местность, мы открыли для себя идиллию из далекого прошлого. Северский Донец, стремящийся к Дону, протекал, по крайней мере на довольно значительном отрезке, вдоль значительного уступа местности. Его правый берег был высоким и обрывистым, а левый – низким и плоским. Там, где мы в данный момент находились, этот уступ местности отходил от реки на некоторое расстояние. Здесь имелись небольшие многочисленные спуски, фруктовые сады и тропинки, покрытые деревьями и заросшие густым кустарником. Когда мы пересекали один такой участок, то всеми нами овладело чувство, что мы идем по давно заброшенному парку. Наконец мы остановились перед домом, какие мне в России доводилось видеть всего несколько раз. Он явно нес следы давно канувшего в Лету стиля, но имел безусловно «барскую» внешность и был построен из дерева в совершенно чуждой для нас манере, с большими окнами, верандами и балконами. Наше удивление еще более возросло, когда на расстоянии примерно ста метров справа и слева от главного здания мы обнаружили еще два строения примерно в том же стиле. Все три здания тонули в густой зелени. Лишь с их веранд вдалеке можно было различить величавое течение Дона. Все комнаты были пусты, полы покрывал толстый слой пыли. Лишь в одной из комнат, которая в былые времена явно была салоном, мы обнаружили старый красный бархатный диван с позолоченными ножками. В парке еще оставались фонтаны – Версаль в миниатюре. Чаша одного из фонтанов находилась еще в полном порядке и была до краев заполнена кристально чистой водой. Она послужила мне в качестве ванны.
К вечеру наши ординарцы организовали большой ужин, позаботившись о столе, стульях и прежде всего о водке. Я пригласил офицеров нашего дивизиона на дружескую вечеринку. Стоял идиллический теплый летний вечер. В серебристом свете луны тонули заросли парка и далекое течение Дона.
Старший врач Нитман, самый тонко чувствующий офицер из нашего круга, сказал:
– Господин майор, вы так печальны, точно вами овладела тоска по родине.
– Есть нечто такое, мой дорогой, но только не по родине, но по добрым старым временам.
Вам не кажется, что мы словно пришли в гости в былые, царские времена? И должны теперь вести себя, как подобало благородным господам в то время, прогуливаться верхом на кровных лошадях, охотиться с борзыми и общаться с прекрасными дамами в летних вечерних одеяниях? Не приходила ли вам в голову хоть однажды мысль, что раньше Россия выглядела совсем по-другому, чем теперь? Раньше, должно быть, имелось куда больше таких уютных мест, от которых ныне остались единицы. Да и они уже изменились так, что надо напрячь память, чтобы вспомнить, как они выглядели раньше. И ради чего все это было уничтожено? Неужели ради крестьян, которые после вступления в колхоз получили полгектара земли, корову и пяток овец? Угнетение их прежними владельцами земли было совершенно безобидной мерой по сравнению с террором большевиков. Что об этом думает прежнее крестьянское поколение, становится ясно только тогда, когда эти старые земледельцы при нашем появлении надевают свои папахи царских времен, которые они где-то заботливо прятали как самое ценное свое достояние. Как и этот старый парк с домами из прошлого, который неизвестно почему был пощажен и который представляется мне каким-то наследием старины. Возможно, мир и будет улучшен, но такая красота при этом исчезнет. У нас это идет не столь радикально, но мы все же медленно движемся в этом направлении.
– Хайль Гитлер! – завершил мою сентенцию Нитман и осушил свою кружку.
В ходе нашего нынешнего наступления мы в третий раз форсировали Северский Донец – на этот раз с левого на правый берег – и подошли к Дону, миновав Новочеркасск. Это место было немного ниже впадения Маныча, левого притока, который выше своим разливом образует озеро Маныч, протянувшееся с востока на запад в степях между Каспийским и Азовским морями. Русские также пересекли Дон на этом участке и бросили по эту сторону реки неслыханное количество военной техники и боеприпасов. Нам оставалось только удивляться, почему штабы нашей дивизии, которые разрабатывали наше форсирование реки, не подверглись вражескому обстрелу с противоположного берега реки. Лишь отдельные германские летчики, которые еще не вошли в курс обстановки, производили бомбометание по брошенной технике. У нас же сложилось впечатление, что враг уже успел оставить также и противоположный берег реки. Так, собственно, оно и оказалось. Мы, однако, не предвидели, что он хотел заманить нас в засаду.
Дивизия переправилась через реку на десантных понтонах и прошла некоторое расстояние от берега реки вперед. Но во время первой же ночевки мы оказались со всех сторон в воде. Русские открыли шлюзы на Маныче, и вода хлынула с расположенного на возвышенности озера в низину. Наши войска были вынуждены отступать. Это было бегство от наводнения. Когда наши части снова вернулись к Дону, колеса орудий уже были в воде по самые оси. Несмотря на это, все же удалось переправить на противоположный берег Дона на паромах и понтонах весь личный состав, лошадей и снаряжение.
Совершив несколько дневных переходов вверх по течению Дона, дивизия все же переправилась по наведенному понтонному мосту на противоположный берег Дона во второй раз.
Падение боеспособности?
Итак, мы двигались в уже ставшем нам привычном темпе к Манычу. Ефрейтор моего штаба написал своей бабушке письмо в Мюнхен:
«Где мы находимся, я не могу тебе сообщить. Но ты вполне можешь понять это, если внимательно читаешь сводки командования вермахта. Мы продолжаем двигаться вперед. Нас окружает благодатная местность. Злаки на полях вырастают метра на три в высоту. Здесь впервые понимаешь, какая же все-таки в Германии бедная почва. Но здесь измученные солдаты ничего не получают от этой плодородной земли. Нам достается только самая тяжелая доля: шагать, шагать и шагать. Между маршами мы время от времени сражаемся, но потом снова шагаем. При этом солнце так палит с небес, что порой нам кажется, будто мы попали в Африку. Мы уже давно отвыкли надевать наши гимнастерки и кители, а наши рубахи и майки не просыхают от пота. На всех дорогах лежит толстый слой пыли, так что нам постоянно приходится как можно выше поднимать ноги и все же целый день дышать этой пылью. Когда нам удается присоединиться к какой-нибудь моторизованной части, это помогает ненамного. Горло постоянно саднит от жажды, нам кажется, что мы от нее умрем все. Наши фляжки пусты. Все время мы думаем только об одном: когда же следующий привал? Когда же раздастся желанная команда: «Разобрать кофе!»? Но мы, телефонисты штаба, двигаемся далеко впереди основных подразделений, и полевые кухни постоянно отстают от нас. Тогда нам приходится бежать назад на пару километров, а когда прибегаем, то кашевар нам заявляет: «Весь кофе уже закончился!» – и нам приходится рысцой возвращаться, чтобы успеть занять свое место во главе колонны.
Мы шагаем днем и ночью. Привал иногда устраиваем только под утро, а порой и вечером. Едва мы приляжем вздремнуть, как нас снова поднимают. А там все начинается сначала: маршировать и маршировать. И это при том, что многие больны: страдают поносом или лихорадкой, а то и тем и другим. Мы все так смертельно устали, что мечтаем только об одном: упасть на дороге и так и лежать. Однако унтер-офицеры не перестают подгонять нас: «Вперед, вперед! Кто отстанет, будет расстрелян». Когда тебе уже кажется, что на сегодня более чем достаточно переходов, когда больше не чувствуешь под собой ног, вдруг начинается перестрелка, и пули свистят над нашими головами, а вахмистр орет: «Установить связь!» Тогда приходится закидывать на спину тяжеленные катушки с кабелем и бежать вперед. Правда, у нас есть конные телефонисты. Но лошадям приходится еще хуже, чем нам, и их постоянно используют в обозе.
Когда начинается перестрелка, мы постоянно несем потери. Вокруг нас более чем достаточно русских, которые ведут по нам огонь. Но немцев становится все меньше, а русских все больше. Постоянно спрашиваешь себя: сколько это будет еще так продолжаться? И еще я спрашиваю себя, доведется ли мне еще увидеть родину, или я однажды сгину где-нибудь здесь в пыли, как уже сгинуло так много моих товарищей.
Письмо вышло у меня куда как длинное. Но у нас сегодня спокойный день, я постараюсь улучить несколько минут, чтобы написать, как все обстоит на самом деле, дабы вы на далекой родине могли представить себе истинное положение дел здесь».
Это письмо было перехвачено военной цензурой и несколько недель спустя, когда мы уже подошли к Кавказу, переслано мне мюнхенским гестапо. В сопроводительном письме мне предлагалось тотчас же возбудить дело по обвинению в падении боеспособности либо дать автору письма продолжить службу, постоянно держа его под строгим наблюдением. Я, естественно, отказался возбуждать дело, поскольку автор письма был одним из самых лучших и отважных солдат моего штаба. В последующем он с преизрядным писательским талантом отразил все происходившее с нашим подразделением. Для возбуждения обвинения или дальнейшего наблюдения за ним больше не было никакого основания.
В степи
Подойдя к Манычу, нам пришлось ждать полсуток, пока саперы закончат строительство моста. Около него опять постепенно собралось целое столпотворение, и тут появилась русская авиация. Я находился как раз вместе с офицерами моего штаба и командиром батареи, когда упали и разорвались первые бомбы. Все одновременно бросились в какую-то большую канаву, на которую до этого никто не обращал никакого внимания, но которая теперь сослужила отличную службу в качестве укрытия. Когда налет миновал и я стал выбираться из канавы, то тотчас же понял, что наше укрытие оказалось туалетом и что мы все по колено, а кое-кто и на четвереньках расположились в густой массе цвета шоколада. Мы тут же со всех ног кинулись к реке, чтобы привести свои мундиры в порядок. Кто хочет избежать смерти, тому не следует быть особо разборчивым в местах, где он может спрятаться. Стоя на берегу реки, я приводил свой мундир в порядок и скалил зубы на немудреные шутки своих коллег.
По эту сторону Маныча какие-то шутники установили щит, на котором было написано, что мы теперь ступаем на землю Азии. (Действительно, географическая граница Европы и Азии проходит по Кумо-Манычской впадине. – Ред.) Таким образом, также и в этой войне мы становимся «солдатами-азиатами». Окружающее нас пространство и климат и в самом деле вполне соответствовали этому определению.
Под нашими ногами еще были черноземы, тянувшиеся от Украины вплоть до западной части перешейка между Каспийским и Черным морями. В этих краях возделывали пшеницу. Однако сейчас пшеница была уже убрана. Вместо нее мы порой многими километрами маршировали вдоль громадных полей подсолнечника, что было довольно жутко, поскольку теперь русские солдаты поодиночке или небольшими отрядами предпринимали нападения на маленькие группы проходящих немцев, а потом просто пропадали в плотных джунглях этих высоких зарослей. Точно такое же происходило и когда мы миновали кукурузные поля, так что мы только облегченно вздыхали, когда то или иное поле заканчивалось и мы выходили на степной простор. Приходилось нам видеть и многочисленные табачные поля, а также посадки каких-то удивительных растений, которые никто из нас не узнавал.
Однажды мы целый день шагали степью. Ближе к вечеру мы решили расположиться на отдых в каком-то казачьем селе. Вместе с моим адъютантом и Хайном я решил проехаться немного дальше, чтобы решить, где следует расположить на ночь караулы. В какое-то мгновение меня привлек степной пейзаж, как будто в моих жилах взыграла кровь моих далеких предков-бродяг. (Степи и лесостепи между Днепром и Алтаем – прародина всех индоевропейцев, в т. ч. германцев и славян. – Ред.)
– Хайн, проедем-ка еще в этом направлении.
– Но там ведь только одна бесконечная степь.
– Именно поэтому.
Какие-то отдаленные природные формы как бы говорили нам нечто удивительное. Они не были такими уж прекрасными – нам приходилось видеть и поинтереснее, – но, приблизившись к ним, мы словно вдыхали воздух вечности. Особое величие им придавали еще и далекие отроги могучих гор и белевших на них ледников, море – и степь. Словно мы стояли посреди морского простора, откуда нам открывался свободный взгляд на все четыре стороны горизонта. Металлически-голубым куполом над нами возвышалось небо, и на метровых колосьях ковыля, в котором тонули наши сапоги, тоже лежал стальной отблеск. Когда налетел легкий ветерок, по ковыльной степи ходили легкие волны. В остальном же царила неподвижность первозданной Вечности.
В стороне от дороги паслись примерно двадцать лошадей. По своим повадкам они напоминали не домашних лошадей, но выросших на степном приволье. Все-таки лошадь является степным животным. Они были сильны и хорошо сложены, ничем не напоминая обыкновенных хилых русских лошадей. Они вскинули головы, прянули ушами и стали с любопытством осматриваться по сторонам. Мы вышли из вездехода и стали медленно подкрадываться к ним. При этом нам пришлось испытать на себе остроту колосьев степных трав, которые своими кантами буквально резали нам руки.
– Да, не часто увидишь таких серых красавцев, – сказал я. – Великолепные скакуны. Неужели нам не удастся поймать хотя бы одного?
– По крайней мере, попытаемся.
Сначала мы решили попробовать приманить к себе этих лошадей. Но когда мы приблизились к ним метров на тридцать, их вожак поднялся на дыбы и пустился в галоп. Вся остальная группа последовала за ним. Для сердца прирожденного всадника не существует зрелища краше беззаботно несущегося по степи коня. Отдалившись от нас, они образовали полукруг с несколько большими, чем раньше, расстояниями между собой и продолжали пастись. Мы снова предприняли попытку окружить их. Надо сказать, что это довольно трудно проделать, когда загонщиков всего три человека. Лошади и на этот раз своевременно отбежали от нас. Они никогда не удалялись от нас очень далеко, но все это выглядело так, будто они надеялись получить от нас что-то лучшее. Мы уже обливались потом и, стоя совсем близко с лошадьми, спешно советовались о том, что нам предпринимать дальше, как услышали выстрел и пуля просвистела где-то невдалеке от наших голов. От звука выстрела лошади тут же пустились вскачь. Просто удивительно, как человек инстинктивно поступает в такие мгновения. Никто из нас не бросился на землю и вообще сделал вид, что он совершенно не заметил этого выстрела. Мы все трое принялись осматривать степь. Стрелка нигде не было видно.
– Да, этого парня так просто не разглядишь, – сказал мой адъютант.
– Он спрятался где-то в траве и все это время высматривал нас.
– Черт побери! Да ни у кого из нас нет при себе оружия!
– Так точно, господин майор, – подтвердил Хайн. – Все пистолеты остались в вездеходе, а карабины я оставил в лагере. Я просто не мог себе представить, что господину майору захочется пуститься в приключения.
– А если вокруг нас есть еще советские солдаты?
– Навряд ли, это, скорее всего, какой-нибудь сын степей, который пасет своих лошадей. Он просто хочет отпугнуть нас, а не устраивать за нами погоню.
– Ладно, тогда давайте достойно отступим, но так, словно мы даже не заметили его выстрела. Пусть этот сын степей не думает, что он заставил нас пуститься в бегство. Он же видит, что у нас совсем нет оружия, и мог бы перестрелять всех поодиночке. Ясно, что он не охотится на немцев, а просто стережет лошадей.
Мы невозмутимо вернулись к своему вездеходу и двинулись в село. Таким стало мое первое знакомство со степью. Воспоминание о нем навсегда останется в моей памяти, как и то впечатление из моего детства, когда я впервые увидел море.
Мы становимся горной артиллерией
Наконец-то мы оказались в плодородной Прикубанской низменности. Здесь, на одном из переходов вскоре после закончившегося боя, офицер для поручений передал нам приказ, согласно которому мы должны были свернуть к следующему, расположенному невдалеке от трассы нашего марша селению, с тем чтобы заменить там наши гаубицы на горные орудия, а наших упряжных лошадей на мулов и получить вьючные седла и прочее горное снаряжение.
– Начальство что, перегрелось на солнце? – спросил я. – Откуда возьмется вся эта ерунда? Или, может быть, все это для нас приготовили русские, чтобы мы могли их быстрее преследовать на Кавказе?
– Все это уже здесь, прибыло с колонной грузовиков под прикрытием танков.
– Черт возьми! Вот это организация!
И я лично отправился к командиру дивизии.
– Вам дается теперь совершенно новое задание – специализироваться в качестве горной артиллерии, – начал генерал. – Сколько времени вам потребуется на перевооружение?
– Включая переобучение – четырнадцать дней.
– И речи быть не может. В этом случае вы не сможете нас догнать.
– Господин генерал, но в горах темп продвижения сам по себе замедляется.
– Я не могу лишиться необходимой части. Два дня!
– В самом крайнем случае восемь дней! Необходимо подогнать все вьючные седла и прежде всего натренировать людей. Кроме нас, четырех офицеров из Гармиша, ни один человек раньше не видел гор и не имеет никакого понятия о горной артиллерии.
– Тогда четыре дня.
– Никак нет, господин генерал, это действительно совершенно невозможно. Восемь дней.
После нескольких таких этапов переговоров, проведенных в духе иудейского синедриона, мы согласовали время подготовки – шесть дней.
Конец ознакомительного фрагмента.