Студенческие годы
В сорок пятом году отец поступил в Ленинградский университет на философский факультет, самостоятельно изучив для этого английский язык. Наверное, к этому времени он уже пережил тот факт, что его девушка Лена не дождалась его с фронта, и смирился и свыкся со своей инвалидностью. У него не было ни денег, ни нормальной одежды – ничего. Но его это наверняка мало заботило и не могло остановить – он погрузился в учебу полностью и жадно глотал все интересное. Он был человеком очень острого ума и любознательности, поэтому любые знания, получаемые в ходе учебы, находили свое отражение в сложных выводах, новых вопросах и стремлении их разрешить. За короткое время он обратил на себя внимание ведущих профессоров университета и до конца учебы – да и до конца жизни – оставался неутомимым исследователем, которому доступно и интересно все, связанное с его профессией. В студенческие годы отец овладел способами быстрого чтения – и глотал буквально все, он читал всю свою жизнь, читал очень быстро и очень много. Из воспоминаний мамы: «ПЛ – человек разносторонне увлекающийся и развивающийся безостановочно. Уже в студенческие годы не по программе глубокое изучение древней философии, учения Гегеля, „Капитала“ Маркса (студенты изучали политэкономию по учебным пособиям, а он – по первоисточникам), зоопсихологии (даже поехал в сухумский питомник обезьян, проводил эксперименты, сделал научный доклад…), обучал школьников психологии (подрабатывал в школе), искал методы повышения мотивации (это выросло в дипломную работу, а позднее – в диссертацию)».
Все время отца в те годы было посвящено учебе. Он очень интересовался философией, обожал Гегеля, взгляды которого не очень-то соответствовали коммунистической идеологии, но от этого не становились для отца менее интересными. На него, вообще, мне кажется, мало влияло чье-то мнение, особенно идеологическое, когда у него было свое. А свое мнение у него было по всем вопросам, с которыми он сталкивался. Кроме философии, его увлекла психология. С годами, все глубже погружаясь в ее изучение, он все больше понимал, насколько важным может оказаться исследование в этой области и как много механизмы человеческой психологии определяют в нашей повседневной жизни. Тайна механизмов, определяющих поведение человека, становилась для него все более и более притягательной, и он посвящал изучению всего, что с этим связано, все свое время. Он читал множество книг, посещал лекции, кружки… Кстати, посещал он не только психологические кружки, как потом выяснила мама. В эти послевоенные годы начались репрессии, арестовывали и увозили в неизвестном направлении людей, в преступления которых невозможно было поверить. Происходило что-то непонятное… Несколько бывших фронтовиков организовали кружок, на собраниях которого они обсуждали сложившуюся ситуацию, осуждали ее и искали пути выхода. Отец тоже был членом такого кружка, а это, кроме всего прочего, было связано и с опасностью…
Короче, жизнь била ключом. Но не только в смысле учебы — были и другие события, поджидавшие, так сказать, за углом. На втором курсе отец познакомился с мамой. О том, как она увидела его впервые, она написала сама:
«Учились мы вместе с первого курса, я была из сельской школы, серенькая… вся была поглощена учебой (понять бы, усвоить бы), но однажды вдруг увидела того, реферат которого хвалила доцент по древней философии, – бледный, худой, очень плохо одетый, на костылях, но лицо… образ из детства (любимый герой из фильма „Человек-невидимка“, видела, когда мне было пять-шесть лет). Но все это лишь промелькнуло. А месяца через два Тося сказала мне, что влюбилась в него».
Тося – мамина подруга детства, с которой они учились в университете вместе. Тогда, конечно, и мама обратила на него внимание – все-таки предмет воздыхания подруги. Вместе они стали пристально наблюдать за ним. И обнаружили в нем:
« – вдумчивость, глубокое, самостоятельное и оригинальное мышление, четкая логика в изложении, все положения аргументированы (по философии, политэкономии);
– догадливость быстрая, хорошая способность к обобщению, умение изъясняться на иностранных языках и вне занятий, приятное произношение (отметили преподаватели английского и французского языка);
– эрудиция, сила и оригинальность мыслительных процессов, умение выделить суть изучаемого явления, проблемы человека (патопсихология, психологический практикум, зоопсихология…);
– внимание, способность его длительно сосредотачиваться, записывать мысли лектора высокого уровня (именно его конспекты лекций нашего кумира проф. Б. Г. Ананьева легли в основу создания «Курса лекций…»).
А также мама с Тосей очень жалели его: «Постоянно грустен, замкнут, малоразговорчив, стеснителен, внешний вид и одежда – хуже некуда. Но и независим – старался обойтись без помощи, даже сердился, если пытались ему помочь в раздевалке, на лестнице, подать костыли или упавшую его вещь».
Вообще, у отца был протез, который он получил вскоре после выписки из госпиталя. Но операция по ампутации была сделана неправильно (в полевых-то условиях!) – и когда отец надевал протез, то вскоре рана начинала сильно болеть и кровоточить. Эти боли продолжались всю жизнь, даже когда появились более хорошие протезы.
Тося продолжать неровно дышать к отцу, страдала, делилась с мамой своими переживаниями, прямо не знала, что делать, а мама, как настоящая подруга, поддерживала с ней эти разговоры, старалась ей хоть как-нибудь помочь. Однажды она решила, что надо, так сказать, разрубить неизвестность, и предложила Тосе поговорить с предметом воздыхания и выяснить отношения. Но Тося робела и не могла найти в себе смелость сделать это. Тогда мама — опять же как настоящая подруга — предложила свою помощь. Тося, конечно, радостно согласилась. Наивное поколение! Мы-то сейчас, конечно, знаем, чем такие вещи заканчиваются. Я даже помню песню из наших студенческих лет точно с таким же сюжетом, которая заканчивается словами: «В любви надо прямо и смело задачи решать самому, и это серьезное дело нельзя доверять никому». Но в те годы этой песни, наверное, еще не было, а может, Тося не участвовала в художественной самодеятельности. Или, может, даже и самодеятельности еще не было, а может, Тося просто не любила песни. В любом случае последствия не заставили себя ждать. Я, конечно, не был свидетелем этого разговора, но вполне себе представляю, как мама, ответственно подойдя к делу (а она ко всему всю жизнь подходила ответственно), приготовила основные мысли, продумала возможные ответы и, может быть, даже написала тезисы беседы. И пошла выяснять судьбу подруги. А в результате выяснила свою. «Я предложила ей узнать о его отношении (влезла на го̀ре со своей помощью!) … Павлик в ответ признался, что он любит меня, что удивляется моей недогадливости об этом… Мне хотелось провалиться сквозь землю – что и как я скажу Тосе?! Но что делать – мы всегда были правдивы друг с другом. Драматическая ситуация, а тогда она казалась трагической (мы обе ужасно переживали, но „про себя“), через какое-то время… пришло мудрое смирение: мы продолжали общаться, были дружны и заботливы друг о друге (до конца жизни!)».
Так начался их роман, который продолжался всю жизнь.
Кстати, отец, как я узнал от мамы, еще до того как сообщил ей о своей к ней любви, предпринял некоторые действия, чтобы обратить на себя внимание. Одно из них было такое: у Тоси был день рождения, и отец подарил ей пластинку с поздравлением. «Очень трогательное, его бархатный голос на фоне нашего любимого вальса Штрауса из к/ф „Большой вальс“ – тогда это было сверхоригинальным. Мы с ней слушали много раз и млели. Это повлияло еще на один мой шаг ему навстречу». Еще бы, если живут в одной комнате – конечно, будут слушать вместе и будут слушать его голос. И какая уже будет разница – кому конкретно был сделан подарок? Молодец мой папа – настоящий завоеватель женского сердца!
«Я все больше обращала внимание на Павлика, а он часто садился рядом на занятиях, в читальном зале, в столовой, спрашивая, не против ли я. Мне приятно было такое отношение (в школе такие „ухаживания“ меня возмущали, отталкивали), все больше мы стали сближаться – уже вдвоем нередко оказывались… И весной первый раз поцеловались!»
Это торжественное событие произошло совсем не так, как мы могли бы себе представить, – там и тогда, где и когда застал момент… Все не так просто. Мама никогда до этого ни с кем не целовалась «по-взрослому» (и отец так и остался ее единственным на всю жизнь), поэтому так спонтанно с ней ничего не могло произойти. Но она уже была готова на такой серьезный шаг и в ответ на просьбу отца поцеловать ее ответила согласием, но потребовала, чтобы это произошло в таком месте, где можно быть уверенными в отсутствии зрителей. Такое место на примете имелось – рядом с маминым общежитием, у Петропавловской крепости, был совершенно дикий пустырь, только росли трава и деревья (через несколько лет там построили зверинец). Придя на пустырь, мама с отцом увидели, что никого нет, только какие-то колышки и невысокая ограда, которую они легко перешагнули и присели на бугорок. Мама еще раз придирчиво провела рекогносцировку местности – вроде никого, можно начинать. Только начали – вдруг, как из-под земли, прямо рядом появляется вооруженный военный и сообщает, что они находятся в запретной зоне. Пришлось ретироваться, но поцелуй все равно состоялся – ничто уже не могло остановить их быстро разгоравшиеся чувства.
Однако не все было так просто. У мамы был двоюродный брат Юра, в которого она была влюблена с детства и, несмотря на то, что не видела его несколько лет, продолжала питать к нему самые теплые чувства, всю войну переписывалась с ним. «Павлик не раз спрашивал о моем отношении к нему, я призналась „в раздвоенности чувств“». Так что надо было что-то делать, что-то решать. Посоветовавшись с Тосей (то есть урок на пользу не пошел!), мама решила поехать к Юре, чтобы понять свое отношение к нему. Отец пришел на вокзал проводить ее. «Павлик провожал меня на вокзале сверхзаботливо: принес роскошные гостинцы – баранки и конфеты (да еще мои любимые – „Белочка“), это значит, он два дня оставался без хлеба и месяц – без сахара, только по талонам можно было купить продукты! Он истратил их на меня».
Встретившись с Юрой, мама поняла, что за прошедшие годы их отношения сформировались как родственно-дружеские и такими остались на всю жизнь. Как потом рассказывала мама, в ходе встречи с Юрой она поняла и почувствовала, что он «недостаточно взрослый», а ей бы хотелось быть рядом с сильным, самостоятельным человеком. Конечно, желание вполне понятное и естественное. И все же я думаю, оно возникло не на пустом месте, а именно в результате знакомства с отцом, и именно его личность, отвечавшая, конечно же, всем этим требованиям, навеяла на маму такое обоснованное суждение. Это была очень притягательная и яркая личность, соревноваться с которой было непросто, даже такому давнему возлюбленному, как Юра.
Я, кстати, будучи студентом, поехал как-то на научную конференцию в Ригу и встретился там с ним и его женой – замечательные, очень интересные и по-настоящему родные люди.
Ну вот, вроде все и разрешилось! Можно возвращаться в Ленинград и строить совместную жизнь! Как бы не так. С Юрой-то мама все решила, но с собой, видимо, еще нет. Иначе чем можно объяснить ее поведение, которое дало отцу понять, что у него нет никаких шансов? Мама не помнит (и поэтому я тоже не знаю), в чем это поведение выражалось, но результатом его стало очень прочувствованное, очень доброе и печальное письмо отца, в котором он прощался с мамой, письмо, полное любви и отчаяния.
Совсем недавно мама нашла это письмо в архиве и долго мучилась вопросом: может ли она ознакомить с ним родных, как она это делала до сих пор – давала о папе как можно больше информации нам всем, в основном в форме своих воспоминаний:
«Удивляюсь, что ПЛ не уничтожил это письмо, как уничтожил стихи, сочиненные им для меня?! Ведь все это – проявление не только максимума чувств, но и слабости (излишней чувствительности), а последнее он боялся проявлять, тем более если кто-то заметит ее.
Вот и сомневаюсь, могу ли я познакомить родных с ним?! Даже через 63 года?!»
Мама решила спросить у меня – можно ли? Я таки дожил до этого момента – не я у мамы, а она у меня спрашивает разрешения!
Вместе с письмом отец вложил в конверт свою фотокарточку. Это фото было сделано давно и предназначалось еще той самой Лене – школьной возлюбленной отца. Фотография была очень красивая, вся в таких коричневых тонах – тогда это было верхом фотографического искусства. И такими же коричневыми буквами написано «Лене от Павла 1941 год». Видимо, сделать новую фотографию для отца было дорого, а может, некогда. В общем, он колебался недолго – яркими синими чернилами он пририсовал палочку к букве «Л» в слове «Лене» и в нем же зачеркнул (жирным синим крестиком) букву «е». К цифре 1 пририсовал недостающие части. Получилось «Ане от Павла 1947 год».
А потом у них все наладилось, и об этом мама тоже рассказала: «Через 3 месяца пришла весна – не только в природе, но и в наших отношениях, поэтому в моем студенческом дневнике он написал:
«Анка, дорогая, вся наша жизнь будет весной, а наша любовь – лучшим ее цветком! Счастье не в том, чтобы получать его, а в том, чтобы его создавать. И мы создадим, мы вырастим наше счастье, благо для этого у нас хорошая почва – наша большая любовь! 13.4.48».
Вот так счастливо закончился этот сложный период. И только много-много лет спустя мама узнала о том, как отец переживал ту ее поездку к Юре, понимая, что решается его судьба. Однажды мама, разговаривая с бабушкой Евой (мамой отца), спросила ее, плакал ли он в детстве. И бабушка рассказала ей, что она не помнит, чтобы он плакал в детстве (за исключением младенческого возраста), но помнит, что однажды, будучи студентом, он, ничего не объясняя бабушке, плакал, уткнувшись ей в колени. Бабушка сказала маме, что она тогда поняла, что это из-за нее, из-за мамы. А мама, сопоставив все события, поняла, что это было как раз тогда, когда она ездила выяснять свое отношение к Юре. Нелегко отцу далась эта мамина поездка… Но результат того стоил!
Теперь они с мамой стали парой и много времени проводили вместе. Как потом отец признавался маме, «она вдохнула в него новую жизнь, новую энергию».
«Все студенты (и не только однокурсники) замечали, как Павлик изменился, когда мы стали друзьями (2—3 курсы), – блеск в глазах, улыбка, да еще такая красивая, разговорчивость, общительность (не сторонился, как раньше), подшучивание над некоторыми юношами-сокурсниками, ухоженный (я советовала и контролировала – рубашка, носки, носовые платки), пополнел (мы часто вместе обедали, он ради меня старался завтракать и ужинать), а на третьем курсе сшили ему новый костюм! И я, и все увидели, какой он красивый!
Для меня (и не только для меня!) он всегда был красивым мужчиной: высокий лоб, густые черные брови, красивые губы, крупный нос, густые, слегка волнистые волосы и – главное – карие, с постоянным блеском, проницательные, притягивающие глаза. Через них шла его сильная, даже гипнотическая, энергетика, завораживающая не только родных. А какая обворожительная улыбка, преображающая его излишне строгое, серьезное лицо, делающая его добрым, мягким, доступным.
Наша студенческая группа запомнилась как дружная, заботливая, особенно после 2-го курса, когда мы выделились как будущие психологи (это около тридцати человек), другие специализировались по философии, по логике. Группа была сильная (немало выдающихся личностей вышло из нее), «трехслойная»: участники прошедшей войны, ленинградцы и те, кто приехал из провинции. Последним было трудно, но было на кого равняться».
Вдохновленный новым этапом, отец, теперь уже вместе с мамой, продолжил учебу, еще более активно погружаясь в науку. В сорок седьмом году он едет в Сухуми, в обезьяний питомник, ставить психологические опыты. Никакие обстоятельства – ни инвалидность, ни разлука с любимой – не могли удержать его от научных исследований. Кроме исследований, отец также проводил в питомнике экскурсии — для заработка. Мама в это лето была у своих родителей в Гжатске.
Из письма отца: «Ну вот, наконец-то получил от тебя письмо! Анечка, писать особенно много не буду, т. к. не хочется писать то, что я тебе могу сказать через неделю. Могу тебе только сообщить, что я не могу остаться здесь из-за кое чего, о чем я тебе расскажу. И отъезд мой задерживается только лишь потому, что питомник не имеет сейчас денег. Я не уезжаю, пока они не расплатятся со мной (я должен получить с них 1040 руб.). Мой отъезд – вопрос нескольких дней. Так не терпится увидеть тебя: представляю тебя поздоровевшей и пополневшей. Смотри, не худей эти дни. До скорой встречи, друг! Павел».
«Кое-что», о котором упомянул отец в этом письме, сейчас показалось бы совершенно не значительным эпизодом: он поспорил со случайным посетителем питомника, утверждая, что в Абхазии «все любят деньги и все торгуют», а посетитель утверждал, что «деньги любят все, и не только в Абхазии, но и в Москве тоже и вообще везде, и тоже все торгуют». Такой, в общем, безобидный, на современный взгляд, разговор. Вскоре отца вызвали в какой-то местный партийный орган, где ему объяснили, что он, оказывается, «великодержавный шовинист», и стали обещать написать в университет. Судя по тому, как быстро узнали, студентом какого вуза он является, можно легко догадаться, кем был его собеседник в питомнике. Назревал скандал, который запросто мог закончиться отчислением. Мама просила отца принести извинения и стараться как-то загладить все это, но отец извинений приносить не собирался, говоря «пусть лучше отчисляют». Неизвестно, как бы сложилась его судьба в случае отчисления. Но мама сдаваться не собиралась, понимая, какое важное место в жизни отца занимает учеба и наука. Она продолжала его уговаривать, плакала и пускала в ход все другие средства воздействия на влюбленного и любимого. И отец сдался, принеся свою принципиальность в жертву любви. Представляю, как нелегко ему это далось.
Объяснение.
19 августа 1947 г. между мной и одним из экскурсантов, сидевшим перед входом в питомник обезьян, произошел следующий разговор. Начало разговору, к которому я сначала не прислушивался, было положено Жилиной и Карима, работницами питомника. Они вели разговор о каких-то деньгах, и кто-то из них сказал, что здесь любят деньги. Экскурсант, сидевший рядом со мной, заметил, что именно, я уже не помню, но смысл был тот, что такие слова неправильные. Тогда я сказал этому экскурсанту, что в Абхазии все любят деньги, что здесь все торгуют. Экскурсант мне ответил, что любят деньги не только здесь, а и в Москве, и в Ленинграде и что торгуют не только здесь, что Москва – сплошной базар. Я очень горячо и грубо возразил ему, что Москва не базар; я сказал ему, что Сухуми – сплошной базар, где каждый торгует. И дальше я добавил, что если и торгуют в Москве, то от бедности, а здесь – из-за богатства, т. к. все имеют свои огороды и сады. На это экскурсант мне возразил, что и москвичи имеют тоже свои огороды. Я ответил ему, что москвичи могут собрать со своих огородов только то, что им самим хватит на зиму. В это время Жилина повела экскурсию в питомник, и экскурсант, с которым мы спорили, направляясь вслед за экскурсией, сказал мне: «Не бойтесь, я никуда не пойду наговаривать на вас». Я ответил ему, что я нисколько не боюсь, т. к. наговаривать на меня не из-за чего. Весь разговор проходил очень горячо, мы часто перебивали один другого, не слушая иногда то, что мы друг другу говорим
Я, как комсомолец, чрезвычайно жалею об этом глупом разговоре, многие слова которого были произнесены необдуманно, в горячке спора. Я прошу партийную организацию простить мне эту глупость, которой со мной никогда раньше не было и которой больше не будет.
Вообще, время было, как мы теперь знаем, непростое.
Из воспоминаний мамы: «У нас, студентов философского ф-та ЛГУ – будущих идеологов, смятение было чрезвычайным: убеждения получали трещины, мы не могли объяснить происходящее ни людям, ни себе. Лучших наших преподавателей увозил „черный ворон“, студенты тайно обменивались сомнениями и возмущениями, а наиболее смелые и прошедшие войну объединились в „эстетический кружок, где высказывали критическое отношение к Сталину и ко многому другому в стране“».
Отец тоже ходил в этот «эстетический кружок». Однажды, когда он собирался на очередное его заседание, мама попросила его пойти вместе с ней в «публичку»4, чтобы подготовиться к зачету. Отец все же собирался пойти на заседание кружка, но мама его очень просила, и он согласился – любовь опять выиграла! – и пошел с мамой готовиться к зачету, пропустив заседание кружка. В этот вечер, во время заседания, все члены кружка были арестованы и получили по десять лет. Многие так и не вернулись, погибли, а те, кто вернулись, были совершенно больными… Так что если есть выбор – всегда надо выбирать любовь!
Жизнь продолжалась, и дело шло к свадьбе. Отец с мамой были первыми – и, как потом оказалось, единственными – молодоженами в группе. Их обоих очень уважали и радовались за них – все, включая другие курсы и отделения. На свадьбу им написали стихи, в которых были слова: «Чета Горфункель нам являет единство противоположностей». И каждый указывал что-нибудь. Получился довольно внушительный список «Павел – Аня» с перечисленными соответственно качествами (я привожу только часть): шатен – блондинка, лицо удлиненное, угрюмо-серьезное — лицо преимущественно светящееся, с улыбкой и ямочками, худой – пухленькая, замедленно-солидная походка и движения – походка быстрая, торопливая, черты холерика (скрытые) и флегматика – сангвиник с чертами меланхолика, устойчивость, длительная сосредоточенность внимания – легкая переключаемость, отвлекаемость, исключительная последовательность и принципиальность, настойчивость в делах и поступках («иду на цель») – непоследовательность, яркая «женская логика», отступление от цели, критическое отношение ко всему, требование доказательств – легкая вера, доверчивость, любит и умеет преодолевать препятствия в жизни, борец за справедливость — стремление обойти их, «непротивление злу насилием»…
С благословением родителей проблем тоже, видимо, не было. Еще бы – отец, прося у них руки дочери, изложил подробный финансовый план, из которого следовало, что они способны обеспечить себя сами, без помощи родителей. Родители дали свое благословение и до конца учебы в университете посылали им по 200 рублей в месяц, хотя мама с отцом делали все возможное, чтобы быть материально самостоятельными. «На будущий год я буду работать в школе, преподавать психологию, меня уже включили в список, возьму два класса девочек. И уж тогда мы будем самостоятельны, Павлик всегда особенно переживает, что мы берем у вас деньги. Павлик опять возьмет четыре класса». Отец очень хотел добиться материальной самостоятельности, подрабатывал везде, где только было можно, у него даже сохранилось «Удостоверение, выданное Горфункелю Павлу Львовичу, о том, что он состоит на работе в тресте „Ленсвет“ в должности охранника огородов сотрудников треста, находящихся на территории станции Шоссейная». Но учеба была превыше всего. Уже на четвертом курсе и мама, и отец получали повышенную стипендию. Раньше отец ее не получал – он хотя и имел широкие и глубокие познавательные интересы, но не по учебной программе, поэтому получал и тройки. Но теперь появился стимул – он был главой семьи, так что пришлось и на оценки обратить внимание. Обратил, стал получать повышенную стипендию.
Теперь отец с мамой жили вместе, в одной из тех комнат (двенадцать квадратных метров), которые вернули отцу с семьей вместо довоенной жилплощади. «Павлику нравилось, что мы живем отдельно, самостоятельно, а мне после общежития тем более. С соседями мы жили мирно, старались не сближаться, чтобы не тратить время на разговоры, мешающие нашей учебе». Квартира была на десять семей, народу было много, и жизнь кипела. Зачастую происходили ссоры между соседями, и тогда они шли к отцу с просьбой рассудить их. Несмотря на свою молодость, отец пользовался большим уважением среди соседей, они считали его умным и справедливым. Эта репутация сохранилась за ним навсегда. И я помню не один случай, когда к отцу приходили за советом и помощью, и он всегда был на стороне справедливости.
«Главным плюсом нашей женитьбы (для меня!) была возможность экономить время (на учебу, то есть ради нее: мы часто занимались вместе – теперь в любое время суток – свидания отменены!) и финансы (питались вместе, я готовила, вела домашнее хозяйство), а для Павлика, как он говорил: „Смотреть на тебя день и ночь, жить без расставаний“».
Так подошло окончание учебы. Отец и мама защитили свои дипломы на пять с плюсом, их работы были рекомендованы к публикации. За время учебы отца (как и многих других студентов) увлекли лекции профессора Б. Г. Ананьева, работе по его направлениям отец посвятил много времени. Ананьев высоко ценил способности отца и по окончании учебы рекомендовал его в аспирантуру (он был его научным руководителем). На факультете решили, что мама также достойна поступления в аспирантуру, но, поскольку мест не было, ее рекомендовали в аспирантуру педагогического института им. Герцена. «Меня принял ректор, побеседовав, согласился на мою кандидатуру и попросил оставить мои данные у секретаря. Через несколько дней – устный отказ. А Люблинской А. А. (мамина руководитель диплома) объяснили по секрету, что не подошла фамилия». Вот так – фамилия отца подвела маму. Впрочем, мамина девичья фамилия – Витал – тоже вряд ли бы их устроила… Отца тоже не хотели утверждать (по этой же причине), но профессор Ананьев сумел отстоять его. В этот раз было кому заступиться за отца. А вообще, фамилия, а точнее национальность, была для отца вечной преградой, таким вечным тормозом – я напишу об этом дальше. Ущемления евреев в то время были настолько обычным делом, что это не вызвало у родителей никакого удивления. Результатом того, что маме отказали в аспирантуре, стала их долгая разлука. У родителей не было никаких сомнений в необходимости аспирантуры для отца – это была единственная возможность продвигаться в науке дальше. Работы для мамы по специальности в Ленинграде не было… «„Пристраиваться“ на работу любую, не по профессии, не по специальности – мы не считали возможным. Ждать „оказии“ не могли – не на что было жить. Решили – еду в Сыктывкар. Это было самое близкое от Ленинграда, пединститут, а не подумали, как трудно туда добираться! Мама Ева5, родственники и друзья были против нашего решения, против моего отъезда, против нашей разлуки, мы были за и другого пути не видели!» Это было тяжелое решение. Расстаться тогда, когда, казалось, начиналась самая хорошая часть жизни, да еще и на такой долгий срок, пока отец учится в аспирантуре (три года), казалось совершенно немыслимым, особенно для мамы – отец-то жил, глядя не в сложности настоящего, а в радости будущего. И ради этого будущего он, как и всегда, был готов пойти на многие испытания, а мама была с ним – всегда и во всем.