Глава I
Война и ее влияние на формирование социальной системы России
Вступление
По некоторым данным, Россия провела в войнах 334 года из 538 лет, прошедших со времени Куликовской битвы (1380) до подписания Брестского мира (1918).[1] Если к этому добавить советский период с 1918 по 1991 годы, то получится еще почти 50 лет – непосредственно войны и международные конфликты с неформальным участием СССР, всего примерно 384 года из 611 лет (1380–1991).
Много это или мало, да и почему вообще нужно говорить о войне при изучении социальных систем? Ответ напрашивается сам собой – в мире практически нет страны, которая не прошла бы через войны, большие или малые, победоносные или проигранные. А это значит, что в мировой системе социальных отношений война занимает особое место. Еще Платон говорил, что война – это естественное состояние народов. А видный русский стратег А. Е. Снесарев в своей работе «Философия войны» пришел к выводу о том, что «в прошлом человечество воевало непрерывно».[2]
Сегодня принято считать, что «война не просто сопутствует развитию человеческого общества, война интегрирована в жизнь общества (курсив В. М.). Все, что связано с причинами, целями, мотивами войны, ходом военных действий, способами решения военных задач и так далее, с одной стороны, обусловлено изменениями самой социальной действительности, с другой – детерминирует ее (социальной действительности) изменения».[3]
Другими словами, война – универсальное и всеобщее явление, способное радикальным образом менять направление социального развития общества. Она либо дает импульс для его развития в случае победы, либо приводит к упадку и деградации в случае поражения (хотя история ХХ века знает и обратные примеры). Россия в этом смысле не исключение. Но существует расхожее мнение, что она потому так трудно прокладывает путь к демократическому обществу, что «всю жизнь» воевала. Крупнейший социолог XX века Питирим Сорокин, например, говорил, что «волею судеб мы принуждены были постоянно воевать».[4]
Однако даже при поверхностном взгляде становится ясно, что немалым военным опытом обладают и другие страны. Так, США воевали 186 лет из своей, в общем-то, недолгой 234-летней истории (1776–2010 гг.).[5] Правда, при подсчете автор учитывал и такие войны, приведенные в сетевом ресурсе Wikipedia, как холодная война или вооруженное противостояние 1948–49 годов в Берлине. Как известно, в этих конфликтных ситуациях, также как и в некоторых других, прямых боевых действий не было, а потери были незначительны или их не было совсем.
В любом случае, это почти вдвое меньше, чем 384-летняя военная история России (военные конфликты на постсоветском пространстве автор не учитывал). Но в процентном отношении американская «война и мир» составляет пропорцию примерно 80:20. Условно говоря, США посвятили войнам почти 80 процентов своей истории. При этом большую часть военных действий они вели за пределами не только своей территории, но и североамериканского континента, что заметно отличает их военно-исторический опыт от российского, который охватывает «всего лишь» 63 % исторического периода, длиною в 611 лет.
А при беглом взгляде на военный опыт Европы выясняется, что начиная со 100-летней войны (1337–1453), т. е. примерно со времен Куликовской битвы, европейские страны провели в войнах порядка 587 лет.[6] Такой весьма поверхностный и не вполне научный подсчет, тем не менее, показывает, что суммарно Европа воевала на 200 лет дольше, чем Россия. Хотя, конечно, каждая европейская страна прошла собственный военный путь, который оказался или короче, или длиннее русского.
Тогда получается, что военная история России не является чем-то уникальным. Больше того, в годовом исчислении она уступает Европе, а в пропорциональном и Америке. Однако социальное и политическое развитие России как бы ушло в сторону от общеевропейского пути. И, несмотря на все радикальные трансформации конца XX и начала XXI вв., ей никак не удается встать на путь социальных завоеваний Запада. Не случайно его политики и общественные деятели не устают упрекать руководство Российской Федерации в давлении на бизнес, в отсутствии независимых судов и гражданского общества, в ущемлении прав человека и во многом другом. А в последнее время от упреков они перешли к прямым угрозам и всякого рода санкциям, требуя изменить политическую практику России и сменить ее руководство!
Для нас же в данном случае важно не это: вопреки сравнительно невысоким показателям участия в войнах, Россия по-прежнему сохраняет в себе черты военного общества, основные признаки которого еще в XIX в. сформулировал Герберт Спенсер в своей знаменитой работе «Принципы социологии». Он считал, что «военный тип общества – это такой тип, в котором армия мобилизована всей нацией, в то время как сама нация представляет собой «застывшую» армию, и который, следовательно, приобретает структуру, общую для армии и для нации».[7] Характерным признаком такого общества является централизованное управление, необходимое во время войны. Оно же составляет систему государственного управления и во время мира: «все – рабы по отношению к тем, кто выше, и все деспоты по отношению к тем, кто стоит ниже. Такая структура повторяет себя в соответствующих социальных институтах».[8]
Военное общество, к каковому автор вслед за Гербертом Спенсером относит Россию, отличается от невоенного примерно так же, как закаленный и израненный в боях воин отличается от юного и пышущего здоровьем новобранца. Война, как увеличительное стекло, собирающее световой луч в раскаленной точке, резко поднимает градус социального напряжения и ломает привычные устои жизни – здесь и людские, и материальные потери, здесь море человеческих страданий, здесь утраты или завоевания территорий и, конечно, нажива. А все вместе это ведет к деформации социальных отношений, к изменению вектора социального развития. Наверное, поэтому влияние войны на судьбы России Питирим Сорокин называл роковым, поскольку она не может не менять самой структуры общества просто в силу того, что под ее влиянием меняется и состав общества, и его свойства.[9]
Но комплексное, всестороннее изучение вызванных войнами социальных деформаций представляет собой определенные трудности, поскольку, во-первых, охватывает широкую область междисциплинарных отношений, а во-вторых, требует «незамыленного» взгляда. Видимо, поэтому при анализе современного социально-экономического состояния России и ее советского прошлого многие исследователи не находят ничего лучше, как вторить нашим западным «партнерам», сводя все к презумпции виновности «тоталитарного политического режима».[10] Сегодня многим невдомек, что короткий исторический период, так называемый социалистический или – в западной интерпретации – тоталитарный, был неотъемлемым продолжением тысячелетней истории России, 384 года из 611 лет которой были отданы войне.
По логике вещей, сегодня к военному обществу мы могли бы отнести США, которые провели в войнах 80 процентов своей истории, или Европу, превосходящую Россию по общему количеству военных лет. Но это не так: и США, и Европа отличаются высоким уровнем развития демократии, частной инициативы и торжества закона. Из этого следует, что продолжительное участие в войнах само по себе не ведет к появлению военного общества.
Склонность российского общества к военной самоорганизации и временами к безграничному патернализму трудно объяснить деятельностью тех или иных политических акторов – например, трагическими ошибками последнего императора, злым гением коммунистического диктатора или казнокрадством современных чиновников и олигархов. Для людей, знакомых с отечественной историей, не секрет, что черты военного общества в той или иной степени были присущи России всегда. Историческая устойчивость ее социальной системы к немногочисленным демократическим прививкам говорит о том, что дело, скорее всего, не в политике лидеров, не в самих лидерах или чиновниках, а в действии каких-то пока еще непознанных социальных механизмов, в действии как раз той самой «темной материи», о которой мы говорили выше.
При этом речь идет не о формально существующей политической системе. Она-то уж точно обладает всеми признаками современного демократического государства, которые, правда, некоторые политологи считают «имитацией отсутствующих институтов»[11] (Л. Ф. Шевцова). Речь идет о теневых, латентных механизмах социального действия, относящихся к глубоко внутренним структурным формам системы. Это некие невидимые приводные ремни – действительно, что-то вроде космической «черной материи» или «черных дыр»: сила их гравитации такова, что поглощает свет и заставляет планеты менять орбиту. Инструментально обнаружить их невозможно, и остается только измерять отклонения в орбитах планет, чтобы определить местоположение «черной дыры».
В этом и заключается цель настоящей работы – определить отклонения в «орбите» социальной системы России и тем самым приблизиться к пониманию латентных механизмов ее трансформации. По мнению известного американского социолога Р. К. Мертона, именно они обеспечивают больший прирост социологического знания.[12] И хотя он говорил это о латентных функциях поведения человека и людей в целом, нам ничто не мешает применить такой же подход при исследовании социальной системы, которую в конечном итоге тоже составляют люди.
Пробным камнем исследования, то есть детерминирующей частью социальной действительности будет служить война. Явление это крайне сложное. Существует много теорий, нередко противоположных друг другу, которые по-разному описывают причины возникновения войн и их характеристики. Но определение войны на понятийном уровне все-таки сводится к относительно устойчивой конструкции, не лишенной, правда, некоторой вариативности. Так, по определению исследователя XIX века генерала П. А. Гейсмана, война «есть средство, и притом крайнее средство в руках политики для достижения государственных целей».[13]
Сегодня, спустя сто с лишним лет, сетевой ресурс Wikipedia определяет войну как конфликт между политическими образованиями (государствами, племенами, политическими группировками и т. д.), происходящий в форме военных (боевых) действий между их вооружёнными силами, причем, «как правило, война имеет целью навязывание оппоненту своей воли». В то же время известный специалист по вопросам войны и мира из университета Ватерлоо (Канада) Брайан Оренд считает, что война имеет целью «устанавливать свои порядки на определенной территории», «управлять ею».[14]
Фундаментальное военно-философское издание «Война и мир в терминах и определениях» дает такое определение войны: «общественно-политическое явление, связанное с коренной сменой характера отношений между государствами и нациями и переходом противоборствующих сторон от применения ненасильственных форм и способов борьбы (разрешения противоречий) к прямому применению оружия и других насильственных средств для достижения определенных политических и экономических целей».[15]
Но наиболее точным, универсальным и исчерпывающим, на наш взгляд, является определение войны, которое дал классик военного искусства К. Клаузевиц, и которое так или иначе, в отдельных элементах, приводится почти во всех определениях такого сложного понятия как война: «война – это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю».[16]
И хотя уже в начале ХХ века это определение считалось «неоригинальным» (А. Е. Снесарев), сегодня оно приобретает новое и более глубокое содержание. Современная наука ищет ответы на вопросы о происхождении войны и в психологической природе человека. Так, известный военный психолог А. Г. Караяни считает, что «под войной можно понимать такой вид конфликта между субъектами политики, при котором они осознают себя участниками военного противоборства и стремятся модифицировать поведение друг друга применением или угрозой применения средств вооруженного насилия».[17]
С нашей точки зрения, «модифицировать поведение друг друга» или применять оружие «для достижения определенных политических и экономических целей» есть не что иное, как «заставить противника выполнить нашу волю». Просто у К. Клаузевица в одном слове точнее читается и цель, и смысл «модификации» – заставить. То есть вынудить противника делать то, что он не хочет или не может, силой преодолеть его желание, навязать ему свою волю.
И тогда получается, что за последние сто с лишним лет понимание социальной сути войны и ее определение в оценках исследователей не претерпело существенных изменений и сводится все-таки к одному: заставить противника выполнить нашу волю.
1914 год: начало современной истории России и проблемы исследования Первой мировой войны
Пройдя огромный исторический путь, Россия заплатила по военным счетам, пожалуй, самую высокую цену – хотя бы потому, что таких катастрофических потрясений, какие она пережила в первой четверти XX века, вряд ли еще кто-то переживал. Великая война, как в начале ХХ века называлась Первая мировая, преподнесла и великие потрясения той стране, которая сыграла «роль тарана, пробивающего самую толщу немецкой обороны».[18] Смена правительств, разложение армии, потеря территории и государственного управления, разрушенные промышленность и транспорт, гиперинфляция и развал финансовой системы, всеобщая разруха – это лишь некоторые признаки военного поражения, которые остро проявились в России еще до окончания войны, величайшей жертвой которой, как отмечал английский историк X. Сетон-Уотсон, стал русский народ.[19]
Вообще говоря, она дорого обошлась всем ее участникам. И если верить Большой советской энциклопедии, Первая мировая «съела» примерно 359,9 млрд долларов. Расходы России на эту войну на 1 сентября 1917 г. составили примерно 74,98 млрд долларов или 38,65 млрд руб.,[20] что превышало ее национальный доход в 10 с лишним раз.[21] Война потребовала и огромных человеческих ресурсов. «В странах Антанты было мобилизовано свыше 45 млн человек, и в коалиции Центральных держав – 25 млн. Из материального производства была изъята лучшая часть мужского населения. Процент мобилизованных по отношению к трудоспособному мужскому населению был очень высоким и достигал 50, а в некоторых странах, например, во Франции, и больше. Вооруженная борьба велась не кадровыми армиями мирного времени, а многомиллионными армиями из призванных по мобилизации в ходе самой войны».[22]
Для наиболее прозорливых политиков эта война не была неожиданностью, к ней давно готовились, о ней размышляли, пытаясь предугадать ход боевых действий и их последствия. Еще в конце 1880-х годов Ф. Энгельс почти в деталях предсказал, что «для Пруссии-Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного раньше размера, невиданной силы. …Опустошение, причиненное Тридцатилетней войной, сжатое на протяжении трех-четырех лет и распространенное на весь континент, голод, эпидемии, всеобщее одичание как войск, так и народных масс, вызванное острой нуждой, безнадежная путаница нашего искусственного механизма в торговле, промышленности и кредита; все это кончается всеобщим банкротством. Крах старых государств и их рутинной государственной мудрости – крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым, и не находится никого, чтобы поднимать эти короны; абсолютная невозможность предусмотреть, как это все кончится, и кто выйдет победителем из борьбы. Только один результат абсолютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса».[23] Вряд ли кто-либо кроме узкого круга деятелей международного рабочего движения был в то время знаком с этим жестким и реалистичным анализом, но атмосфера тревоги была характерна для конца XIX и начала XX века, когда стали складываться противостоящие военные блоки.
А для большинства обычных людей такая война в значительной степени оказалась неожиданностью. Тогда считалось, что в силу возросшей мощи оружия и массовости армий война продлится от трех до двенадцати месяцев.[24] Однако история преподнесла неприятный сюрприз: продолжительность войны и ее размах превзошли все самые смелые ожидания. Если бы в 1913 г., писал Питирим Сорокин, кто-нибудь всерьез предсказал хотя бы малую часть того, что впоследствии произошло на самом деле, его сочли бы сумасшедшим.[25] Поэтому мысли о предстоящей войне, если они и были у кого-то из современников, вызывали крайне противоречивые чувства, неизвестность пугала. Как отмечал публицист В. В. Галин, «войны ждали – и ее боялись».[26]
После поражения России в русско-японской войне и революции 1905 года считалось, что самодержавие неизбежно должно будет рухнуть в ходе новой войны. В 1909 году, например, хозяйка известного светского салона генеральша А. В. Богданович записала в дневнике: не дай бог возгорится новая война, «тогда конец монархии».[27] Понятно, что она исходила из общих ощущений, царивших тогда в высшем обществе, из разговоров и сплетен. Но некоторые государственные деятели исходили из достаточно точного анализа текущей политической обстановки и также приходили к неутешительным для монархии выводам.
Так, по словам П. Н. Дурново, скандально известного министра внутренних дел в правительстве С. Ю. Витте, «в случае неудачи, возможность которой, при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть, – социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна».[28] Таким образом, о неизбежности революции вслед за Ф. Энгельсом объявил и лидер правых в Государственной думе «черносотенец и реакционер» П. Н. Дурново, правда, с разницей в четверть века и в отношении не Германии, а России. Удивительно то, что источником революции и Энгельс, и Дурново, и даже генеральша Богданович считали еще не начавшуюся мировую войну. И все оказались правы.
Последняя цитата очень популярна у современных историков и публицистов, которые в массе своей убеждены, что она свидетельствует об особенном, провидческом даре ее автора. Нам же представляется, во-первых, что в этом смысле Дурново несколько уступает Энгельсу, а во-вторых, в своем приватном письме Николаю II, о существовании которого до революции вообще никто не знал, он сформулировал то, что было известно его наиболее прозорливым современникам, видимо, в надежде достучаться до самодержца.
Хотя в пользу не столько провидческого дара, сколько серьезных аналитических способностей Дурново говорит то, что его опасения оказались не напрасны. С первых дней мобилизации, задолго до «неудачи», многие районы страны охватил не только патриотический подъем, как принято считать сегодня, но и массовые выступления противников войны, против которых «пришлось принять крутые меры, до употребления оружия включительно». В столице «произошли столкновения с полицией, и для обеспечения порядка… пришлось даже вернуть в Петербург часть конницы из Красносельского лагеря».[29] По свидетельству генерала Ю. Н. Давыдова, к «винным бунтам» (с началом войны в России был введен «сухой» закон) они не имели никакого отношения.[30]
За сто с лишним лет, прошедших с начала той войны, много написано и много сказано, но ясности в понимании проблем, которые она породила, нет до сих пор. Ее историография несет на себе печать давней политической борьбы, отголоски которой не стихают до сих пор.
В советский период, как писал доктор исторических наук В. Н. Виноградов, война попала в тень Октябрьской революции, и о ней стремились забыть.[31] Былая однобокость сегодня сменилась не только разнообразием источников и плюрализмом мнений в подходах и оценках, но и волновым характером исследований, «приливы» которых совпадают с редким «полнолунием» юбилейных дат.
А призванная «всемерно содействовать распространению в российском обществе правдивой информации и новых знаний о роли нашей страны в Первой мировой войне» Российская ассоциация историков Первой мировой войны не слишком балует наше общество своими открытиями. За двадцать с лишним лет работы она издала семь научных трудов, которые, безусловно, расширили историографическую базу, но не добавили ничего к пониманию тех тектонических сдвигов, которые в начале XX века потрясли Россию.
Это тем более удивительно, что, по мнению одного из крупнейших исследователей этого периода профессора А. И. Уткина, «современная история России началась в 1914 году».[32]
Как ни странно, но, несмотря на большой объем накопленных знаний («все поле поиска перепахано на большую глубину»[33]), новая историография, на наш взгляд, не выходит на уровень тех задач, которые должны встать перед научным сообществом, если согласиться с тезисом о том, что современная история России началась в 1914 году. Например, количество диссертаций, посвященных Первой мировой войне и представленных в электронном каталоге Российской государственной библиотеки составляет примерно семь названий из общего числа в 635 при поиске на слово «война». Все они носят частный характер, так как посвящены лишь отдельным сторонам Первой мировой войны, и их список можно привести здесь полностью, так как он не занимает много места:
1. Болтаевский А. А. Русские войска на Салоникском фронте в 1916–1918 гг. Москва, 2009.
2. Крайкин В. В. Первая мировая война в восприятии крестьян: по материалам Орловской губернии. Брянск, 2009.
3. Иванов А. И. Первая мировая война и русская литература 1914–1918 гг. Москва, 2005.
4. Белова И. Б. Первая мировая война и российская провинция: 1914 – февраль 1917 гг. по материалам Калужской и Орловской губерний. Калуга, 2007.
5. Михайлов В. В. Восточный вопрос и позиции Великобритании и России в Первой мировой войне. Санкт-Петербург, 2010.
6. Черниловский А. А. Первая мировая война в сознании военной элиты России. Брянск, 2005.
7. Зырянова А. В. Американо-английские отношения в годы Первой мировой войны: проблемы истории и дипломатии. Ярославль, 2004.
Справедливости ради надо сказать, что недостаток научных публикаций по этой теме компенсируется растущим числом популярных изданий, которые предлагают все новые и не всегда убедительные версии того, что представляла собой Первая мировая война и ее последствия, да и вообще история России в целом. Их отличительной чертой является отсутствие научной методики и слишком свободное толкование исторических фактов, которые нередко в угоду рынку превращаются в «жареные».
Работы эти составляют так называемые «кентавр-идеи», которые «содержат идеализированное или умышленно искаженное представление о состоянии или возможности решать конкретные проблемы, исходя из воображаемых методов и средств, сконструированных умозрительно».[34] Некоторые из авторов этих произведений отличаются творческой плодовитостью, их имена известны, их приглашают с лекциями в университеты и на телевидение.
Другие выступают в роли авторов исторических сериалов или в роли какого-нибудь «судьи» истории. Не проходит и дня, чтобы кто-нибудь на отечественном телевидении не рассказывал нам о тайнах истории. Но тайн не становится меньше. И хотя уже давно издана академическая работа – коллективный труд ведущих историков РАН «Мировые Войны XX века» (Наука, 2002), которую, может быть, и нельзя назвать откровением, но, тем не менее, она представляет исчерпывающую и тонко сбалансированную информацию о событиях той поры. Несмотря на это, коммерческое мифотворчество вытесняет научные знания и продолжает затуманивать сознание доверчивых граждан.
Казалось бы, мы все знаем про нашу историю, ведь она живет в каждом из нас, мы унаследовали ее от наших отцов и дедов. Но, как считал известный французский социолог, «отец-основатель» современной социологии Эмиль Дюркгейм, поскольку наибольшая часть социальных институтов передана нам предшествующими поколениями в совершенно готовом виде, и мы не принимали никакого участия в их формировании, следовательно, обращаясь к себе, мы не сможем обнаружить породившие их причины.[35] По его словам, нам нужно рассматривать социальные явления сами по себе, отделяя их от сознающих и представляющих их себе субъектов.[36] Отсюда становится понятно, почему в нашей истории, которую неутомимо препарируют профессиональные историки и историки от коммерции, исходя из собственного представления о ней, чувствуется какая-то противоречивость и недосказанность, как будто чего-то не хватает.
Например, до сих пор мы не знаем, почему колоссальная европейская трагедия 1914–1918 гг. привела к радикальному слому социальной системы России (и только России!). Каковы причины и механизмы этой трансформации, и почему еще более страшная трагедия 1941 г. ничего не изменила в ее социальной системе? Распад других империй привел «только» к смене политических режимов. А у нас – к рождению нового государства, основанного на невиданных ранее социальных, экономических и политических принципах, включавших отмену частной собственности и последующее строительство социализма (хотя и не совсем в духе К. Маркса). Попытки делались (Венгрия, Германия, Финляндия), но потерпели неудачу, несмотря на поддержку со стороны советской России.
Непонятно еще и то, что если Россия не проиграла эту войну (как считают некоторые маститые историки, готовые в интересах чистой науки признать советскую «оккупацию» Прибалтики), то как можно объяснить потерю огромных территорий, а вместе с ними и людских ресурсов, и экономического потенциала?
С популяризацией этих вопросов уже много лет выступают известные политологи, среди которых есть даже один академик, не устающий задавать нам один и тот же вопрос: «Почему Россия внезапно взяла и рассыпалась?».[37] Забавно, что вопросы задают нам – зрителям и читателям, а ответов не дает никто. Не ответив же на эти вопросы, мы не сможем понять, что произошло с нашей страной не только в далеком 1917 году, но и в 1939, 1945 и особенно в еще недавнем 1991 гг.
Несистемные поиски в этом направлении, а также отсутствие позитивных результатов свидетельствуют о том, что в рамках исторической науки они, скорее всего, ни к чему не приведут. И дело не только в сложности поставленной задачи. В конце концов, доказал же Григорий Перельман гипотезу Пуанкаре через 100 лет после того, как она была сформулирована. В принципе, как утверждают философы, любая задача может быть решена, если она корректно поставлена. Но корректно поставить общую задачу в истории невозможно, поскольку предметом ее изучения являются исторические факты, которые сами по себе лишь фрагменты истории, ее песчинки, ничего не говорящие о целом. Как песок, они струятся между пальцами, не оставляя никаких следов в нашем сознании. И здесь невольно вспомнишь экранизированного Обломова, который говорил: а зачем я помню, что Селивкт II в 3 г. н. э. победил какого-то Чиндригупту – бог весть.
Другими словами, как бы ни были глубоки наши знания в области истории, они ничего не добавляют к пониманию причин социальной действительности прошлого и возникновения действующих социальных институтов – ведь «мы не принимали никакого участия в их формировании».
Так, специалисты нередко начинают отсчет современной социальной системы России с Петра I, который железной рукой «прорубил окно» в Европу. Хорошо известно, что его реформы проводились с крайней жестокостью, которая была направлена на подавление прав человека в их современном понимании, на дальнейшее закрепощение крестьянства, на развитие жесткой вертикали власти (а в Европе в это время уже прошли первые буржуазно-демократические революции). Примерно то же самое можно сказать и о реформах большевиков, которые, как известно, имеют много общего с реформами Петра.
Как однажды отметил доктор исторических наук А. Н. Боханов, «если сравнить, скажем, Петра I и Ленина, то, как ни странно, в отношении к национальному творчеству, в отношении к русскому национальному наследию, в отношении к русской традиции у них достаточно много точек соприкосновения, хотя, казалось бы, это совершенно несопоставимые ни по времени, ни по характеру, ни по должности фигуры».[38] И, тем не менее, и в том, и в другом случае реформы были доведены до логического конца, т. е. можно утверждать, что реформы начала XVIII и начала XX века получили позитивный характер, благодаря чему государство пришло в состояние относительной социальной устойчивости.
Хорошо известным историческим фактом, которому, однако, отечественные ученые придают не слишком большое значения, является то, что и в том, и в другом случае реформы проводились в ходе войны, и именно война стала их источником. Но значит ли это, что Петр I был большевиком-марксистом или, наоборот, большевики явились последователями Петра, а не Карла Маркса? Эту особенность российской истории в свое время отмечал Питирим Сорокин: «при Петре и после Петра, мы дрессировались в направлении военного социализма… Наш военный социализм – плоть от плоти и кость от кости нашей предыдущей истории».[39] Однако найти причины этого явления, дать ему научную характеристику он не смог. Объяснить этот феномен не удается до сих пор.
Эпоха Петра I и эпоха Первой мировой войны и революции сегодня хорошо изучены, поэтому, повторимся, вряд ли какие-то вновь открытые исторические факты смогут внести ясность в разрешение этого парадокса. И понять это нетрудно, если иметь в виду, что «историк дает факту известный смысл, который зависит от его общенаучных и идейно-теоретических взглядов. Поэтому в разных системах взглядов один и тот же исторический факт получает разное толкование, разное значение. Таким образом, между историческим фактом (событием, явлением) и соответствующим ему научно-историческим фактом стоит интерпретация».[40]
Короче говоря, если мы правильно понимаем академика Б. В. Личмана, сколько историков, столько и толкований исторических фактов или интерпретаций. Кажется, дай волю историкам, и от истории ничего кроме интерпретаций не останется (наиболее отчетливо этот процесс можно наблюдать на Украине). Это особенно ясно начинаешь понимать, когда следишь за острейшими и бесплодными историческими дебатами, которые проходят не только на отечественном телевидении и в СМИ, но и в академической среде. Однако значение этих дебатов выходит далеко за рамки чистой теории. Ведь нерешенные вопросы истории и национальной идентификации почти сразу после распада СССР стали предметом острой идеологической и политической борьбы, инструментом межгосударственного противостояния в борьбе за шкурные интересы участников некогда единого экономического, правового, политического и социального пространства.
В этой среде активными интерпретаторами истории выступают лидеры (элита) новых государственных образований, которые до 1991 года не значились ни на одной карте мира. В таких условиях только интерпретацией при исследовании российской истории уже не обойтись. Здесь нужен новый взгляд, новая методика, которая сможет подняться над несметным количеством исторических фактов и их вольным толкованием, систематизировать их в рамках единой и устойчивой (фундаментальной) теории, свободной от идеологической и политической борьбы. А это под силу только социологии.
В нашем исследовании она станет тем инструментом, своеобразным скальпелем, с помощью которого придется делать глубокие экскурсы в историю, политологию, экономику, военное искусство и правоведение – иначе умом Россию не понять.