А наутро рано вызвали в отдел…
«Если в армии служить, то в редакции или особом отделе», – говаривал первый редактор Астманова – капитан Хараненко. Впрочем, несмотря на глубокое понимание ситуации, именно особисты его не привечали по ряду причин. Особенно армейских «гебистов» злило, что Хараненко неизменно за двадцать метров до встречи с сотрудниками особого отдела радостно орал на весь военный городок:
– Привет, контрразведка! Ну, сколько шпионов поймали?
Государственная безопасность – это навсегда и везде. Главное – правильно понимать эту самую безопасность. Ну, разве не правы были особисты, держа на крючке армейцев всех чинов и возрастов за воровство, продажу боеприпасов, самогоноварение, блуд и редкую в те годы, но очень опасную, в военно-политическом и уголовном смысле, педерастию. Черное духовенство армии! Подержат, препарируют и сдадут в прокуратуру, если, конечно, нет прямых признаков измены Родине. И коль уж скажут, что мысли, слова и дела твои – незрелые, благодари Бога и соглашайся – покаяние в незрелости принимали. Работа не мед, конечно, но особистов уважали, окружали легендами и боялись – это точно. В самых стесненных условиях особому отделу для размещения отводили очень приличное место, которое тут же превращалось в маленькую крепость.
Особый отдел 201-й дивизии в этом смысле не был исключением – он занимал половину штабного барака. В другой разместился политотдел, а в середину, очевидно в качестве буфера, втиснули военную прокуратуру гарнизона, для которой прорубили незапланированный выход. Вякнешь лишнее – пропустят через политотдел. Упорствуешь в заблуждении – вразумят в особом отделе. Не унимаешься? Военный прокурор тебе судья! Видел как-то Астманов этого прокурора. Ладный такой мужичок, на Ленина чем-то смахивал, нет, не лысиной, а живостью и ласково-засасывающим взглядом. Да, вот еще: на кителе прокурорском орденская планка из трех боевых орденов. Боевой, значит, прокурор, ибо свято Астманов верил тогда, что ордена даром не дают даже тогдашнему Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу. Пусть за прошлые, но ведь реальные боевые заслуги дали!
Астманов нажал черную кнопку звонка. За обитой оцинкованной жестью дверью возникло движение, и, вгоняя в кровь добрую порцию адреналина, рыкнул замаскированный динамик:
– Слушаю. Кто нужен? Говорите!
– Старший лейтенант Астманов. К подполковнику Храмцову.
Дверь немедленно отворилась, не положено светиться на крылечке особого отдела, мало ли зачем пришел сюда солдат или офицер, но в предбаннике, в обществе двухметрового блондина, вооруженного «АКСУ», Астманов провел минут десять. Все правильно: клиент должен созреть, почувствовать вину, в крайнем случае засомневаться в чистоте своих помыслов перед лицом хранителей державы.
Беседа с Храмцовым была очень содержательной. Особист по полной схеме оторвался за нарушение режима секретности, поскольку Астманов занес в блокнот полные действительные наименования полков и отдельных батальонов, да еще привязал к ним номера полевой почты. Затем прозвучало имя Рахима-Романа-дукандора, с весьма нелестными эпитетами, и настоятельная рекомендация пореже появляться «в этой грязной лавчонке». Далее сухощавый нервный подполковник смягчился и даже спросил о творческих планах. Астманов понял, что наступает момент истины, и очень желал оттянуть его. Блокнот – это повод. Не блокнот, так анекдот «антисоветский» про главу государства или еще что… Дуканщик Рахим – предупреждение: не лезь на чужой явочный пункт, не качай информацию из чужих источников. Выходит, не прокололся «Роман Рахимович», иначе разговор пошел бы в ином ключе, если не в ином месте…
– Ты же, Алексей, когда-то в Комитете хотел служить, – вдруг задушевно сказал Храмцов.
– Хотел, – вскинулся Астманов, почувствовав, что может перехватить инициативу, пусть даже петля затягивалась мастером. – Потом в науку хотел, потом в литературу хотел. А когда принял решение, то ваши территориалы старым посчитали. Мол, возраст. Это двадцать девять – возраст? Или то причиной, что шишки-педерасты выписали мне волчий билет, в родном городе, не без помощи Комитета?
Нет, не пробить Храмцова, не взял его праведный гнев лейтенанта, он четко придерживался своей линии.
– Ты вот, к примеру, не знаешь, что под боком твой коллега служит. Вам не нужны хорошие военкоры? Между прочим, с высшим образованием парень, журналист.
Астманов с тоской понял, что сейчас последует призыв к сотрудничеству.
– Будешь работать в противотанковом дивизионе, поинтересуйся, Шадиев, – продолжал Храмцов. – Говорят, роман пишет на досуге, но только на узбекском языке. Интересно, что он пишет…
Астманов обреченно кивнул. «Добровольное сотрудничество» с Комитетом для журналиста – условие непременное, конечно, но так хотелось хотя бы в Афгане отряхнуться…
С «узбекским коллегой» из противотанкового дивизиона Астманов познакомился на следующий день. Он нашел в боевом охранении рядового Шадиева, выдавил из него две заметки, пролистал наброски повести лирического содержания, где ни слова не было про Афганистан, а юные любовники носили возвышенные имена Малика и Баходыр и трудились в газете Бустонлыкского района Кашкасуринской области. С этой ценной информацией Астманов немедленно отправился к Храмцову, благо было по пути, мечтая, чтобы особист не выдумал нового задания.
– Ошиблись ваши источники, – скорбно заговорил Астманов, – никакой он не журналист. Окончил педагогическое училище, райком определил его в газету. Пишет о своей работе в печатном органе. Между прочим, он даже домой не сообщил, что в Афгане служит. Боится мать огорчить. И вообще на вид – ребенок, глаза чистые, обрадовался… Так что зря вы…
– Молод еще судить, что зря, что не зря, – оборвал Храмцов, – вот по рукам пасквиль гуляет «Теркин в Афганистане», стихи. Не встречал?
– Нет, не приходилось, я Твардовского не очень, – машинально ответил Астманов. – А что, смешная поэма, подражание… Как «Энеида» Котляревского? Большая? – Слова выпархивали почти бездумно, по принципу допустимого соответствия, а бурчание Храмцова по поводу того, что одного отщепенца уже посадили за передачу на Запад клеветнического афганского дневника, воспринималось чуть ли не мозжечком…
Перстень! Желтый перстень на правом среднем пальце подполковника, как две капли воды схожий с тем, что завещал Астманову Ширали…
– Этот перстень… Откуда? – выдохнул Алексей и через секунду пожалел, что не сдержал эмоций.
– Э, корреспондент, да ты непрост… Так я и думал! Поэт-зоотехник-журналист! Ишь глаза-то загорелись. Ну, выкладывай, что про кольцо знаешь?
Слова подари, Господи! Нельзя молчать, вцепится – не оторвешь!
– Это не кольцо. Перстень. Знак принадлежности к знатному роду. Считался достоинством мужчины, так у Хайяма сказано. Работа скорее греческая или повтор по их канонам. Можно посмотреть поближе, товарищ подполковник?
Храмцов, не отводя глаз, стянул перстень:
– Что-то ты знаешь, корреспондент. Не темни… Молод еще… Вижу, непростой перстенек? Так? Уже встречал здесь что-то подобное?
А вот теперь и ты прокололся, товарищ полковник. «Здесь!» Что ж, попробуем обменяться информацией.
– Если известно место, где его нашли, в слое, разумеется, в земле, то могу назвать примерно век, культуру.
– Ишь ты, в слое, – передразнил особист, – там такой слой снимали… Достаточно тебе, если скажу, что нашли за Мазари-Шарифом, у нашей границы. Сняли с духа. Этого хватит?
– Нет. Он мог его откуда угодно притащить. Зацепка одна: работа очень напоминает бактрийскую. Второй—четвертый века до нашей эры… А Мазари-Шариф – Балх, провинция. Здесь был центр Согдианы, Бактрии, пока кочевники не прошли.
Храмцов протянул сухую узкую ладонь, и Астманов, не скрывая сожаления, положил в нее перстень:
– Есть еще деталь. Золото у них было мягкое. Видите, грани острые. Значит, не носили особо этот перстень. Он скорее всего из могильника. Если так, то примета нехорошая есть…
– Не пугай, дед, мудями! – довольно рассмеялся Храмцов. – Темнила ты, корреспондент. Ерунду всякую несешь, пока ответ обдумываешь… Но, вижу, есть у тебя интерес. Давай так: тебе ездить по гарнизонам сам бог велел. Если что такое увидишь – делись информацией. Закон разведки знаешь?
– Какой из? – протянул Астманов.
– А такой: ты мне – я тебе. И тухлятину, теории всякие, мнения свои не поставляй, прошу.
– Классика, – засмеялся Астманов. – Это же как у Салтыкова-Щедрина, чтобы агентом не воняло?
Храмцов поморщился:
– Тяжело с вами, интеллигентами. Все отвлекаете, путаете… Так вот, я место назвал. Скажу, что есть где-то рядом то ли клад, то ли захоронка, оттуда и золото. Транспорт нужен будет, связь, выезд организовать – от моего имени к нашим сотрудникам в полках обращайся, помогут… Да вот еще тебе предупреждение: не пой ты похабных песен на ваших попойках, плохо кончится. Мне все одно, а вот политотдельцы тебе, коммунисту, не спустят.
– Каких песен, – искренне изумился Астманов, – анекдоты, может быть?
– А таких – про танкистов, про особый отдел. Теперь в Пули-Хумри поют. Дружок твой, Новиков, туда притащил.
– Это «наутро рано вызвали в отдел»? Товарищ подполковник, ну фронтовой же фольклор, не сам же придумал. Но, каюсь, в детстве от инвалида-самовара слышал.
– Какого еще самовара? – нахмурился Храмцов, понимая, что Астманов ерничает.
– Да это были такие, без рук, без ног. Их там, где я жил, на базар выносили, сажали, и они песни пели всякие… А у меня память в детстве хорошая была. Да еще мы им сигареты прикуривали, мелочь охраняли…
– Ну, хватит. Постарше тебя, не такое видел, – буркнул Храмцов, – у самого дядька на утюжках катался. Иди. Теперь дорогу знаешь. Да брось смущать штабных изысканиями в формуляре. Они этого не любят.
Странную гамму чувств переживал Астманов, пока брел под жгучим солнцем к редакции. Досаду, злость на самого себя, предчувствие удачи и тревогу. Над взлетной полосой, пронзительно курлыкая, плясала пара «МИ-24». И, вдохнув полной грудью коктейль из пряной полыни и керосиновой гари, в какофонию вертолетного вальса Астманов добавил свою тему. Во всю глотку заорал:
Первая болванка попала танку в лоб,
Механика-водителя вогнала сразу в гроб!
А наутро рано вызвали в отдел:
– Отчего ты, курва, вместе с танком не сгорел?
А я им отвечаю, я им говорю:
– В следующей атаке обязательно сгорю.
Между тем не орать бы Алешке от избытка чувств крамольные песни, а остановиться, оглянуться, может быть, и увидел бы, что отогнута на окне Храмцова зеркальная термопростыня, в какую «груз-200» да «груз-300» оборачивали (убитых и раненых), чтобы не жарились под афганским солнцем, и смотрят ему вслед двое.
– Вот такой интересный объект, – наставительно говорил худощавому смуглому лейтенанту Храмцов. – На срочной службе чудеса творил. Явно гуманитарий, а по образованию – зоотехник. Опять же сюда рвался прямо-таки. С афганцами общается, как я с тобой. Так что, Яша, бери в разработку. Сразу тебе скажу: он к агитотряду прилепится, там будет езда по всем направлениям, месяцами. БАПО – боевой агитационно-пропагандистский отряд, слышал о таком? Руководить им будет Русаков из политотдела. Вот с ними и пойдешь. Официально, как представитель особого отдела. Понятна задача, Яков Семеныч?
Знал бы тогда лейтенант Яков Самко, что задача эта растянется на двадцать лет и станет частью его судьбы, бухнулся бы в ноги Храмцову, мол, не погуби, отец родной. Но без тени сомнения тряхнул копной темных волос и глухо пристукнул резиной каблуков. Верно говорят, что простота – хуже воровства, да недоговаривают! Бегите от простых задач, особенно когда их ставят вам мудрые люди. Они уже вкусили от простоты и теперь делятся с вами ее смертельной горечью.
А вот работу с историческим формуляром и архивами дивизии Астманов продолжил. Но случилось это через пятнадцать лет, в другой стране.