Слаще банджа в кальяне моем…
Май, 1971 г., Кизил-Арват,
радиолокационный батальон 4-й РтБр
Гашиш, анаша, травка дурь, товар, план – как ни назови, но, похоже, в Порт-Ветровске знали чудесные свойства выдержанной пыльцы индийской конопли задолго до основания города царем Петром. Понятно, рукой подать до тысячелетнего Дербента, Тегеран и Багдад ближе Москвы, если смотреть по карте. Конопля и опийный мак и в Южном Дадастане набирали свою волшебную силу. Пусть не такую, как в Чуйской долине, Бадахшане или Кандагаре, но вполне ощутимую. В шестидесятые годы цены на подобный товар в Порт-Ветровске были божеские: баш – шарик гашиша величиной с крупную горошину – стоил пятьдесят копеек (по цене билета в кино на вечерний сеанс).
Алешка приобщился к дури в шестом классе. Энергичный армянский подросток Гамо (полное имя – Гамлет) организовал копеечную складчину и принес две толстые папиросы «Казбек», закрученные на конце. Забитые, значит. По иронии судьбы действо разворачивалось на ступеньках районного военкомата. Тут важен ритуал: папиросу положено было раскуривать самому авторитетному (конечно, Гамо), смачивая слюной для равномерного горения, держать двумя пальцами снизу и стараться не ронять пепел. У кого столбик упал – свободен! И что? Да ничего, кроме рвотного кашля и сухости во рту, Алешка не испытал. То ли Гамо принес сущую туфту, по своей природной хитрости, то ли организм у Алешки был такой – ведь засыпал он на ходу, стоило ему выпить даже ячменного кофе.
Об анашистах ходили самые грозные слухи, дескать, мозги у них высыхают и превращаются в серый порошок, детей они иметь не могут и прочее. Алешка, однако, критически подходил к таким оценкам. У соседа Ярыги, который анашу ел как халву, запивая чаем, было четверо шустрых, пухлощеких наследников, красивая еврейка Сусанна «дошабилась» до бронзовой кожи и успешно училась в медицинском институте. Но видел Алешка и другое – у большинства «плановых» был свой мир, ему непонятный и до опасного скучный.
Первый приход – волну кайфа – Алешка испытал в неполные шестнадцать лет в месте опять же приличном – в школе. Правда, это была уже СШРМ – средняя школа рабочей молодежи, вечерка. Оставленный за двойку по немецкому языку на второй год в девятом классе школы «имени Героев Космоса», Алешка влился в ряды рабочей молодежи, поступив в ремесленное училище, где мастер потребовал от него посещения вечерней школы.
Дело было в конце мая. Отписав раньше других четвертную контрольную работу по алгебре, Алешка и его соученик, двухметровый кузнец Тахир, гордо вышли из класса в пустынный коридор. Тахир с признательностью сжал в своей мозолистой лопате Алешкину ладонь за бескорыстную помощь не только в решении примеров, но и переписывании работы набело. Затем, очевидно в порыве благодарности, кудлатый гигант вынул из нагрудного карманчика папиросу с хвостиком и после двух глубоких, с паузой, затяжек предложил косячок Алешке. Вот это был товар! Откашлявшись в воротник, Алешка понял, что мир изменился в лучшую сторону. Май, бархатное небо, крупные, дрожащие звезды, сиреневые холмы под окном. Тахир взял папиросу огоньком в рот, выдул густую голубоватую струю, и Алешка вдохнул ее, а потом всеми фибрами души почувствовал аромат весны и свободы. Что уж такое сказал Тахир – неважно, но что-то очень смешное, и друзья сначала потихоньку, а потом во весь голос принялись смеяться. Доржались они до того, что не заметили, как к ним подкрался Нос – директор вечерней школы. Этого тщедушного еврея с огромным носом и пугающе-черными глазами боялись хулиганы всех мастей – исключительной смелости был человек! Друзьям бы уняться и ретироваться, но добрый «товар» сыграл с ними злую шутку. «Товарищ директор, – вытянулся Тахир, приложив руку к смоляным патлам, – ученики девятого класса задание выполнили и… готовы…» Алешку от всего увиденного и услышанного перегнуло пополам от дикого смеха, юмор ситуации был нестерпимый… Не миновать бы беды, но учебный год завершался, а далее судьба совершила очередной поворот, за которым несколько лет не было места гашишу…
Астманов легонько постучал по притолоке:
– Мир дому сему и всем живущим в нем. Можно, Ширали?
– Заходи, сынок, и тебе мир. Садись…
На низеньком столике увидел Алешка «парадный» фаянсовый чайник, пеструю смесь сухих фруктов и леденцов на расписном глиняном лягане, опаловые кристаллы сахара-наваба, две пиалы. Выходит, ждал его старик.
– Я тебя издалека приметил, – словно угадывая мысли Астманова, сказал Ширали, – еще когда ты с дежурным сигареты делил… Это хорошо, ты добрый юноша. А я вот своим табачком балуюсь.
Астманов повел глазами за движением руки старика и разглядел в густой тени под окном небольшой кальян.
– Это мой старый друг, – Ширали переставил изящную конструкцию на столик, – ему намного больше лет, чем мне. Когда-то он служил советнику последнего эмира благословенной Бухары…
Астманов завороженно смотрел на золотистый крутобокий сосуд, по которому вился сложный орнамент куфы – особого начертания арабских букв.
– Здесь нет имени Всевышнего, – полувопросительно сказал Астманов.
Глаза старика весело блеснули:
– Молодец, Алиша! Разве место имени Создателя на сосуде забавы? Это работа старых персидских мастеров. И слова здесь не арабские…
– Ширали, а это не грех для правоверного? – Астманов кивнул на черные комки гашиша.
– Не знаю. Я не святой и не стал шахидом… Только вот когда мечешься по пустыне и все предают тебя, когда ни воды, ни пищи – это лекарство помогает. Уставшему – вторая жизнь, старику – утеха. А мне дважды простится. Помнишь, как ты меня в машину взял? Я тогда из больницы возвращался. Еле вырвался. Грозили, что найдут с милицией. Вот, смотри… – Старик скинул чапан с левого плеча, и Астманов увидел жгуты толщиной в мизинец, расползающиеся от ключицы к предплечью и груди.
– Да… это же… – осекся он, страшась произнести роковое слово…
– Чего ты, сынок, испугался? Давно уже меня ест этот змей. А как он называется: «каньсер», «сары-кома» – это разве важно… А вот скажи, ты запретное ешь и пьешь?
– Ширали, кто в армии не ест свинину? С голоду сдохнуть можно. Сейчас даже так говорят: какой же мусульманин не любит сало? – Астманов отвечал машинально, угнетенный увиденным и странным совпадением – точно от такой же опухоли скончался четыре года назад его дядя Кизим.
– Мудрый человек очень давно говорил мне, что тем, кто ест харам, нельзя курить гашиш, потому что в голове свиньи и без того много сильного яда. Этот яд сильнее в тысячу раз, чем гашиш. Может быть, потому русские сильнее нас, как дивана (сумасшедший) сильнее обычного человека. А если вы еще курите гашиш, то – совсем сходите с ума. Я это видел не раз. – Старик взял медные щипчики, разжег кусочек угля и, уложив его в чашечку, накрыл черной сеткой. Затем, довольно сощурившись, подсыпал несколько комочков гашиша и не торопясь раскурил кальян. Почудился Астманову запах сандала и розы, и когда Ширали протянул ему мундштук, рука сама взяла упругий шелковичный чубук. Дым свободно, в полный вдох, вошел в легкие…
– Я, Алиша, знаю, скоро ты уедешь, – доносился издалека ровный голос Ширали. – Мне без тебя скучно будет. Я для ваших – басмач, так они всех стариков за глаза называют. Иногда не ошибаются… Вот эта кибитка – пристанище пастухов моего отца… Здесь я свой путь закончу. Это правильно. Долго терпела меня земля. Все мои друзья умерли, детей по свету разбросало. Имя чужое у меня… А настоящее, кроме горя, ничего не принесет… Думаю, и твоя жизнь нелегкой будет. Своевольная кровь в тебе. Будешь жить по голосу крови. Хочу помочь тебе и боюсь. Сам вот тоже, не успел или боялся? Ты меня слышишь, Алиша?
– Говори, отец, совет мудрого дороже золота, – прижал руку к сердцу Астманов.
– Неподалеку отсюда есть старая крепость Уллу-Кала. Она всегда там была. Кто ее строил, не помнили и старики, когда я такой, как ты, был. Если вечером выйти, то до полудня можно добраться. Никого с собой не бери… Пойдешь, Алиша?
– Пойду, Ширали, говори, зачем? Что там я увижу, кроме старой глины?
– Не спеши. Не знаю и теперь, на добро или зло тебя посылаю…. В это время каждый год вспоминаю, а ведь сорок лет минуло.
– Май тридцать первого года, Ширали, – притворно равнодушно протянул Астманов, – и помнишь?
– А, кровь взыграла, – засмеялся Ширали, – спокойным хочешь быть, это хорошо. Да ведь знай, что память – это и есть жизнь… А доживешь до моих лет – ничего иного не останется. Конечно, если будет что вспоминать. Так вот, в тот год мы переправили свои семьи кто в Афганистан, кто к персам. Там жили наши родичи. А сами вернулись. Были здесь и дела, и старые долги следовало взыскать, кровные долги, Алиша… И еще, один влиятельный человек, наш покровитель из родственников Аманулло-хана, поклялся выполнить все наши просьбы, если мы проведем в Мерв, по-вашему – Мары, двух русских офицеров. Это было опасно, так далеко уходить, но афганские власти могли нас попросту выдать пограничникам-комиссарам, ограбить, отнять последнее. У них тоже было тогда неспокойно. Эти офицеры были не такие, как у вас теперь. Они знали наш язык, а между собой говорили как инглизы, хорошо держались в седле и все тропы знали лучше нас. Где переправляться, где остановиться на дневку – мы слушали их… От Мазари-Шарифа мы двинулись на Тахта-базар, а потом по пескам в Мерв. Там уже много чужого народа было, копали большой арык от Мургаба к Аму…
Астманов, забыв про кальян, впитывал каждое слово Ширали, понимая, что старик оставляет ему завещание, приобщая к тайне, обладание которой слаще самого крепкого гашиша. Ликовала душа, в которую вселился Дух пустыни…
– В Мерве все прошло спокойно, они взяли меня одного. Если сейчас поехать, я вспомню дом, куда они зашли. Часа они не провели под его крышей… Вышли, как хозяева, спокойно. Только я заметил на их обуви следы глины, и еще у того, что постарше, рукава рубашки были мокрые, будто застиранные. Потом, когда пришла пора уходить, они сказали, что будут добираться по железной дороге в Казанджик… Я вызвался идти с ними и помочь собрать верных людей на обратный путь. Не мое было дело спрашивать, почему они решили уходить в Иран, дорогу на Гомбеде-Кабус я знал. Все шло хорошо, но под Уллу-Кала наткнулись на кзыл-аскеров, не простых, а настоящих барсов пустыни. Были и такие, Алиша. Отбивались мы, да что толку! У них пулеметы, горная пушка, без счета гранат… Что последнее видел – у восточной стены офицеры стояли на коленях. Думал, молятся перед смертью. Нет, Алиша, они прятали то, за чем шли с нами в Мерв и Казанджик. Потом снаряды стали рваться ближе к нам… Очнулся я уже в Кизил-Арвате, в зиндане. Знаешь, о чем меня спрашивали? Куда и зачем ходили эти русские офицеры. Но если бы кожу с меня содрали – не сказал бы. Знаешь, почему? Там, где меня спрашивали, били сапогами и плетью, на стене, перед смертью, мой брат имя свое написал. Я хотел уйти к нему в этом же месте… Там было много имен…
– Ширали, а потом, после всего, ты ходил в Уллу-Кала? Что прятали офицеры? – подвинулся к старику Астманов.
– Был, сынок. Через двадцать лет. Вот, смотри и думай – это ли нужно было прятать перед смертью?
Ширали отогнул край ветхого паласа, поддел узкую доску пола и, запустив руку по локоть в черную дыру, вынул сверток. На изумрудном иранском шелке тускло блеснули старинный перстень, ажурный шарик и причудливая массивная серьга. Особняком в этой «коллекции» лежал потемневший винтовочный патрон.
– Это ли нужно прятать перед смертью, Алиша? – переспросил Ширали, и Астманов понял, что старик ждет от него решения загадки…
«Так… Кольцо. На камне что-то вырезано… Голова быка? Или льва… Нет, определенно быка. Шарик. Почему в нем сквозное отверстие и что за странный узор… Украшение? Пуговица? Что в этой компании делает патрон?»
– Я могу вынуть пулю, Ширали?
Старик протянул перед собой ладони, приглашая к действию. Астманов потянул медное жало и вытряхнул из гильзы свернутый в трубочку клочок бумаги. Старик довольно засмеялся:
– Лукман твой покровитель, Алиша. Я долго не мог понять, что здесь делает патрон, какая ему цена… Хочу, чтобы ты знал: там было еще два десятка царских червонцев, но они без лица… Деньги и есть деньги.
Астманов поднес клочок коричневатой бумаги к лампе. След графита уже осыпался, но по бороздкам, напрягая зрение, можно было прочитать слова: «Балх. Тилля т. Вост. скл.».
– То, что ты прочитал, сынок, я и так понял: золото это из Балха. А вот Тилля-тепа – Золотых холмов там много. Где найдут парочку сережек или кольцо – тот и «золотой». Вот, смотри, не в Балхе, здесь найдено, – старик поглубже запустил руку в тайничок. – Вот какие пери здесь жили…
На коричневой сморщенной ладони словно ожила под зыбким светом миниатюрная женщина. Обнаженная грудь, гордо поднятая голова с короткой прической, манящий изгиб бедер. За спиной то ли крылья, то ли разлет накидки. Черты лица поразили Астманова. Круглый, детский овал, полные губы и большие глаза… Как будто звала к себе. Астманов безотчетно поглаживал изгибы фигурки, ловя себя на том, что не ощущает прохлады металла.
– Эй, Алиша, не влюбись, – забеспокоился старик, – у старых мастеров ифриты на привязи ходили. Потому Всевышний запретил мастерить себе подобных из камня, золота и прочего… Ты лучше ответь на мой вопрос: вот то, что ты увидел, стоило прятать перед смертью? Нет, так давай скажу: ради этого стоило рисковать жизнью? Горстка золота.
– Не знаю, Ширали. Я еще не умирал в бою, наверное, нет… Но ты же больше ничего там не нашел?
Астманову показалось, что старик рассердился:
– Не нашел! Да знаешь ли ты, что лучше всего хранят тайны вода и песок, ибо нет на них следа.
Этой же ночью после отбоя Астманов ушел в пустыню. По его расчетам, до крепости было не более сорока километров – восемь часов хода. Двадцать до Узбоя – соленого ручья, а потом от старой кошары на юго-восток. Недалеко от кошары, у засыпанного колодца, Астманов уже бывал. Там, словно мираж среди бурых песков и чешуйчатого такыра, цвели в эту пору павлиньи хвосты. Нет, не цвели – горели золотисто-розовым, жемчужным огнем.
Исполосовать бы его худую задницу за экипировку, с которой вышел он в пески, да некому было. Три фляги, раздутые холостыми выстрелами, наполненные по горлышко отваром янтака – верблюжьей колючки, горсточка соли, лепешка, полпачки зеленого чая, комок нутряного бараньего жира, две коробки спичек, три пачки махорочных сигарет «Донские», простыня, саперная лопатка, заточенная по всей кромке не хуже ножа, компас и артиллерийский бинокль. И восемьдесят километров песков и такыра в пустыне Кызылкум в середине мая. Восемьдесят, если туда и обратно идти по линеечке…