Часть II. Человек на войне: воспоминания ветеранов войны в Анголе
Устная история давно признана перспективным направлением современной науки. Воспоминания непосредственных участников и очевидцев событий являются ценным историческим источником. Как отмечает в своих работах крупный специалист по психологии войны Е. С. Сенявская, «значение мемуарных и эпистолярных источников очень велико, и дело даже не в том, что по целому ряду вопросов они служат единственным свидетельством. Источники личного происхождения играют первостепенную роль в воссоздании «живого образа человека» в его неповторимой индивидуальности, дают возможность восстановить атмосферу эпохи, психологический фон событий, без которых немыслимо и само их понимание. Именно эти источники позволяют приоткрыть внутренний мир своих создателей, сделать изучение событий прошлого живым, эмоциональным»[115].
Конечно, нельзя быть уверенными в непогрешимой точности воспоминаний конкретных людей. Человеческая память избирательна, фиксирует лишь наиболее яркие и близкие человеку события, при этом могут перепутаться даты, забыться имена и точные названия мест. В то же время именно воспоминания способны предоставлять нам такие уникальные сведения, которых не содержат и не могут содержать документы и справки. А именно: личные впечатления непосредственных участников событий, подробности и обстоятельства, известные только им. И если хромающую достоверность фактов практически всегда можно уточнить, перепроверить по документам или свидетельствам других людей, то эмоции, мысли и чувства, которые испытывал именно в тот момент именно этот человек и которыми он готов поделиться с исследователем, бесценны. Воспоминания позволяют узнать отношение участников событий к тому, что с ними происходило, к поступкам, которые приходилось совершать, к решениям, которые приходилось принимать в тех или иных обстоятельствах.
Война – это всегда экстремальные условия, это всегда обстановка повышенной опасности, даже если речь идет не непосредственно о зоне боевых действий и эпицентре вооруженного противостояния, но и о достаточно тихих тыловых районах. У человека, побывавшего на войне, меняется психология, меняется отношение к жизни, даже если он сам этого не ощущает или ощущает не сразу. «Человек воюющий» – своеобразный социально-психологический и нравственный феномен. Однако военно-психологическая наука, по мнению Е. С. Сенявской, скатывается в изучении этого феномена к двум крайностям: либо сведению проблемы только к медицинским аспектам (физиологии и психиатрии), либо смешению психологии с идеологией, когда пропагандистские штампы подменяют собой подлинный анализ духовных явлений. Реальные мысли и чувства человека на войне остаются при этом за кадром[116].
Пробел этот становится еще более очевидным в наши дни: ведь войны, к сожалению, продолжаются почти во всех частях света. А участники боевых действий в той или иной стране, соответственно, возвращаются к мирной жизни, вливаются в общество, которое слабо (несмотря на многочисленные художественные книги и фильмы) представляет, что чувствуют и переживают эти люди, «обожженные войной». Как поведут они себя в мирной обстановке, чего следует от них ожидать в той или иной ситуации, какое требуется к ним отношение? Все эти вопросы по-прежнему часто остаются без ответа.
Мы предлагаем вашему вниманию воспоминания советских офицеров – военных советников, специалистов, переводчиков – принимавших участие в гражданской войне в Анголе в разные ее периоды. Мы специально не ограничились записью одних лишь обстоятельств службы, а позволили себе, с согласия интервьюируемых, записать их рассказы о себе, о службе в армии, командировках в Анголу и последующей жизни после возвращения из Африки и увольнения из армии. Эти люди – воины-интернационалисты – достойны огромной благодарности: ведь они поделились с читателями частью себя и своей жизни.
Подборка интервью и воспоминаний получилась уникальной по нескольким критериям: в книге удалось представить воспоминания представителей практически всех категорий советских военнослужащих, служивших в Анголе: советников и специалистов из разных родов войск, переводчиков, летчиков и борт-инженеров, офицеров ВМФ; личные впечатления героев охватывают все ключевые периоды гражданской войны в Анголе: от первых дней после провозглашения независимости НРА в ноябре 1975 года до конца 1990-х годов, когда происходили очередные попытки примирения воюющих сторон. Такая палитра воспоминаний позволяет оценить особенности и различия хода боевых действий и тактики воюющих сторон в разные годы войны с точки зрения конкретных людей, принимавших в подготовке и реализации событий непосредственное участие; представлены воспоминания офицеров различных возрастных групп, в том числе участников одних и тех же событий (например, одного из ключевых сражений войны в Анголе – битвы за Куито-Куанавале). Это особенно важно, поскольку позволяет проследить, как меняется и меняется ли вообще восприятие людьми происходивших с ними экстремальных событий в зависимости от возраста и непосредственной вовлеченности в военный конфликт и боевые действия, отношение к жизни как таковой.
Не все герои интервью и авторы мемуаров непосредственно оказывались в зоне боевых действий. Единой линии фронта в Анголе, напомним, не было, и отдельные районы никогда не подвергались нападениям и обстрелам. Соответственно, далеко не всем приходилось принимать участие в боевых операциях, непосредственно находиться на передовой. Однако все они подвергались опасности, находясь на территории воюющей страны. Практически любой мог попасть в случайную перестрелку, подорваться на мине, погибнуть в сбитом самолете, попасть под бомбежку или артиллерийский обстрел. Кроме именно боевых опасностей, существовала угроза непоправимо подорвать здоровье экзотическими заболеваниями или умереть от укуса скорпиона или иного ядовитого насекомого. Многие получили ранения и увечья разной степени тяжести. Соответственно, на протяжении всей командировки люди осознавали ситуацию как экстремальную, опасную для жизни, и отношение к ней разнилось у каждого из них – а в чем-то ключевом совпадало.
Обращаем внимание: не все герои этой части книги официально являются воинами-интернационалистами. Причем выясняется, что получение или не-получение этого статуса не зависело ни от воинского звания, ни от того, кадровым военным был конкретный офицер или двухгодичником, направленным служить после гражданского вуза, ни от конкретного места пребывания в Анголе (т. е. боевого или небоевого округа), ни от собственно боевых заслуг. Практически всегда своевременное получение статуса воина-интернационалиста и соответствующих льгот зависело от внимательности штабных работников, отношения вышестоящего командования и собственной настойчивости. Эта публикация помогает восстановить справедливость и, возможно, привлечь определенное внимание к проблеме.
«Mr. – это не майор, а мистер»
Виктор Константинович Магонов, подполковник запаса, служил в Анголе в 1976 году в качестве военного специалиста[117]
– На территории Анголы я находился в составе самой первой группы советских военных советников и специалистов, в 1976 году.
Родился я 10 октября 1949 года в городе Речица Гомельской области, тогда БССР. Отец мой работал в органах МВД, мать сочетала деятельность домохозяйки с работой в этой же структуре. В 1966 году в Речице я окончил школу. Сразу после школы поступал в летное училище – не поступил, не прошел медкомиссию. Через год поступил в Военное училище связи, которое и окончил в 1970 году. Проходил службу в ГСВГ[118], потом в КБВО[119], в частях, относившихся к различным родам войск: пришлось послужить и в ракетных войсках, и в танковых, и в мотострелковых.
В 1975 году я прошел что-то вроде собеседования у командующего 28-й танковой армией, который предложил мне испытать свои силы в боевой обстановке. Эта беседа положила начало моей командировке в Анголу.
– Расскажите подробнее, как проходила эта беседа. Как именно Вы узнали, что Вас могут направить в Анголу?
– Беседа моя с командующим армией состоялась примерно в конце октября 1975 года. Я в это время находился на полигоне под Барановичами, в Обуз-Лесновском учебном центре. Проводились батальонные учения с боевой стрельбой.
Я был командиром роты связи танкового полка, старшим лейтенантом. Мы постоянно находились на полигоне. В один из дней, причем день был не по-осеннему жаркий, меня вызвали «на центральную вышку», – вызвал командир полка – а там находился начальник отдела кадров дивизии, который мне сказал примерно следующее: собирайся, тебя в Слониме, в штабе дивизии ждет командующий армией, генерал Вариченко. Я спросил, с чем это связано. Мне ответили, что все объяснят там. Второй вопрос, который я задал, был такой: можно ли мне хотя бы привести себя в порядок? Я-то был в х/б – обычном пропыленном хлопчатобумажном обмундировании, в яловых сапогах. Тем более, мы находились на полигоне около полутора месяцев безвылазно, так я даже не подстригался все это время. Не мог же я в таком виде показаться на глаза командующему армией! Но мне ответили, что это не имеет значения, садись в машину, и поехали.
Приехали в Слоним. Командующий в это время находился на обеде, в офицерской столовой, в отдельном кабинете. Мы вошли – командующий сидел за столом, обедал, китель висел на спинке стула рядом с ним. Не деловой вид, человек за обедом расслабился. Естественно, он нас обоих тут же выгнал, сказал, чтобы мы вошли через пять минут, и выговорил начальнику отдела кадров все, что он думает о подобных вторжениях. Начальник отдела кадров вышел – и лица на нем, что называется, не было.
Когда мы вошли через пять минут, тарелки были убраны, командующий был одет по форме, как полагается. Усадил меня, спросил, как идет служба. А моя рота как раз только что сдала осеннюю проверку, 99 % солдат у меня на «отлично» отстрелялось, все предмет, по сути, сдали на «отлично». Даже это командующему докладывалось. На то, что моя рота стала такой образцовой, были свои причины: танкисты сдавали стрельбу из танка, а результаты стрельб полка из стрелкового оружия засчитывалась по показателям разведроты и роты связи – и комполка все боеприпасы для стрелкового оружия выдавал нам. Естественно, мы каждый день тренировались, и при таком количестве боеприпасов обучить солдат было несложно. В конце беседы командующий спросил: как ты смотришь на то, чтобы поехать и испытать себя в боевой обстановке? На что я ответил, что, собственно, для этого и учился, поэтому готов. Это действительно было так. Не потому, что сейчас мне хочется сказать высокие слова, а потому что мы так были воспитаны, и все к этому готовились – что придется воевать.
Командующий мне тогда сказал: поезжай в полк, особенно ни с кем не делись, жди, когда тебя вызовут в Москву на собеседование. На этом наша беседа и закончилась. Хотя Ангола тогда еще и не получила независимости, уже готовилась почва для того, чтобы туда сразу же могли поехать наши советники и специалисты.
После этого наступила тишина. Когда я приехал в полк, там почему-то уже все знали, что меня отправляют куда-то в жаркую страну, в Африку, хоть информация и была вроде строго секретной.
Потом, на празднике 7 ноября, я познакомился со своей будущей женой. Дело у нас шло к свадьбе, мы подали заявления в ЗАГС, и 27 декабря у нас должна была быть свадьба. Я позвонил начальнику отдела кадров дивизии, с которым ездил тогда на беседу с командующим, спросил, что там с моей командировкой. Он ответил, что, наверное, все уже забыли и ничего не намечается. Мы с моей будущей женой, Магоновой Ольгой Сергеевной, смело начали готовиться к свадьбе. И вдруг, 24 декабря, меня вызывают в штаб полка и говорят: срочно переодевайся в гражданскую форму одежды, тебя ждут в Москве.
Я приехал тогда в 10-е управление Генерального штаба, пришел к своему так называемому направленцу, который как раз занимался этим регионом – Анголой, Мозамбиком, прилегающими странами – полковнику Дегтяренко. Он оказался моим земляком – оказывается, тоже был родом из Речицы Гомельской области, как и я! Естественно, отношения у нас сложились сразу дружеские. Забегу немножко вперед: у нас с ним даже родители похоронены на одном и том же кладбище, рядом, в соседних могилах, такая вот судьба получилась. А тогда мы с ним переговорили, он мне объяснил, что мне предстоит пройти беседу в ЦК КПСС, там же сдать свой партийный билет, потом пройти подготовку в течение 7-10 дней и сразу вылетать в Анголу. А когда я сказал ему насчет свадьбы, он ответил, что сам такой вопрос решить не может. Сказал: езжай завтра в ЦК, заикнись там об этом.
Я поехал в ЦК. Был на беседе с секретарем ЦК КПСС Сизовым, партбилеты мы все сразу сдали в отдел ЦК. Стоит отметить, что партвзносы у нас высчитывали в размере 25 долларов США в месяц. А зарплата у меня в Анголе была 520 долларов. По возращении она переводилась в сертификаты Внешпосылторга, так называемые «чеки».
С товарищем Сизовым мы нормально поговорили, и когда я спросил у него по поводу своей предстоящей свадьбы, он ответил: если хочешь, можешь вообще отказаться и не ехать, раз такое дело. Тут я сказал, что просто не представляю, как же я вернусь в полк, когда там все уже знали, что меня готовили к отправке куда-то в длительную командировку, и вдруг я сообщу, что все это откладывается! И спросил: могу я сначала сыграть свадьбу, а потом ехать? Он согласился, при мне куда-то позвонил, не знаю, куда именно, очевидно, в 10-е управление Генерального штаба. И потом ответил: поезжай, спокойно женись, и чтобы 4 января был в Москве – полетишь со следующей партией военных специалистов.
После собеседования я вернулся в «десятку», там еще доделывались некоторые формальности. Там мне тоже сказали: поезжай, женись, и 4 января чтобы был в Москве.
Официальная версия нашей командировки была такая: выезжаем научения в Северо-Кавказский ВО. Жене своей будущей я рассказал все как есть на самом деле. Я ей еще до свадьбы рассказал и сказал: выбирай, стоит ли вообще жениться или нет, потому что чем еще все это закончится – сам не знаю. В итоге свадьба состоялась (улыбается).
4 января я приехал в Москву. Там мы буквально неделю проходили подготовку. В группе было 19 человек. Получили на руки билеты, прошли инструктаж, как вести себя за границей, как распоряжаться валютой. Мы ведь этих долларов ни разу не видели, представления о них не имели! А первоначальные командировочные мы получили как раз в долларах, и нас предупредили, что за каждый потраченный на территории СССР доллар с нас будут высчитывать по 50 рублей – хотя стоил он тогда 78 копеек! Мы расписались за это дело. Естественно, страшнее всего было их потерять. Помню, я ходил по Москве, носил с собой эти пятьсот долларов и больше всего на свете боялся, что я их потеряю. Тем более что я их увидел первый раз в жизни.
Еще нам делали прививки от всяких тропических заболеваний. Потом, когда я получил билет в кассе Аэрофлота, смотрю – там написано «Mr. Magonov». Я говорю кассиру: знаете, здесь ошибка, написано «майор», а я старший лейтенант еще. Она улыбнулась и ответила, что это не «майор», а «мистер» (улыбается).
Прошли еще некоторую дополнительную подготовку: немного изучили рельеф Анголы, вероятного противника. Все это происходило очень быстро, занятия проходили интенсивно. Ежедневно ездили в прививочный пункт, нам там делали прививки против холеры, против малярии, против лихорадки желтой, еще против чего-то. Предупредили, что в течение определенного времени после прививок нельзя употреблять алкоголь, минимум три недели, нужно было выждать такой карантин.
Накануне дня отлета нас построили и сообщили, что связь с Анголой потеряна, какая там сложилась обстановка, никто не знает, поэтому нашу группу сокращают. Вместо первоначальных 19 человек нас в итоге вылетело 7 человек.
Вылетали мы 12 января 1976 года. У меня даже билет сохранился. Билет был до Браззавиля – официально мы летели туда как специалисты по сельскому хозяйству. Сохранились и все посадочные талоны, и сертификат прививок: правда, там записана только пятая часть всех тех прививок, которые нам сделали.
К сожалению, от той командировки у меня почти ничего не сохранилось, ни вещей, ни фотографий. Мы все оставили в машине у товарища, который нас встречал и возил по Москве, и договорились встретиться на Белорусском вокзале перед отходом поезда – но, к сожалению, не встретились мы больше никогда. Может, у него что случилось… Не верю, что он просто так забрал себе наши вещи, мало ли что могло у парня произойти, что он не смог попасть к нам. В порядочности этого человека я уверен.
– Каким маршрутом летели?
– Москва – Каир – Хартум, столица Судана, – Банги, столица Центрально-африканской Республики – Браззавиль. Летели гражданским самолетом «Аэрофлота», как обычные пассажиры. До этого в 10-м управлении ГШ нас переодели: из вещей ничего не выдали советского производства, все было импортное. В Москве было в это время минус 28 градусов, а нас одели в белые плащи и летние костюмы! Правда, у нас с собой были спортивные вещи, мы все это постарались на себя натянуть, чтобы было хоть как-то потеплее. Из головных уборов на выбор дали черные шляпы и береты, кто что хотел, тот то и надевал.
В аэропорт нас везли автобусом, но автобус, как обычно бывает, на полпути сломался, и пришлось добираться на метро. В метро на нас, конечно, смотрели, как на психов: на дворе минус 28 градусов, а мы в белых плащах и летних шляпах! Причем все мужики примерно одного роста, и все одинаково одетые (смеется)!
В аэропорту, в Шереметьево, мы прошли контроль, и доллары у нас никто не проверял, хотя предупреждали, что на таможне обязательно проверят, дадут расписки. Никаких расписок, естественно, нам тоже не давали, никого наши доллары не интересовали. Наверное, это было просто обычное предупреждение, рассчитанное на то, что после него мы на самом деле побоимся тратить доллары.
Вкладыш и посадочный талон В. К. Магонова на самолет до Браззавиля. Январь 1976 года
Вылет – не помню уже, по какой причине, – задержался часов на шесть. А так как мы прошли досмотр и фактически уже там, в Шереметьево, первый раз в жизни попали за границу и узнали, что такое duty-free. И естественно, как только мы увидели, что там есть в этом duty-free, нас уже никакие запреты, никакие прививки и никакие предупреждения сдержать не могли! Такое обилие всего незнакомого, особенно в разных бутылках (смеется)! Конечно, за эти шесть часов все, что в нас влезло, мы там, в баре, и попробовали. Доллары начали тратить прямо там.
Наконец, вылетели. Первая посадка была в Каире. Отношения у нас с Египтом уже тогда были напряженные. Нас выпустили только походить возле трапа, никуда дальше не пускали. Летело нас, как я уже говорил, семь человек, из них только я и еще один парень были связисты, а остальные были из других родов войск. В Каире было уже плюс тринадцать, мы потихоньку начали раздеваться, снимать с себя все лишнее.
Когда мы приземлились в Хартуме, там уже было больше тридцати градусов тепла. Поразило, что прямо в аэропорту, в паре десятков метров от посадочной полосы, ходило два или три стада слонов. Очутиться сразу в другом мире – это было очень необычно, очень интересно.
Запомнился случай оттуда. В самолете мы получили талоны, во время стоянки самолета можно было пойти и отоварить их на определенную сумму. Зашли в бар, там отметились. Вышли на площадь, что возле аэропорта. А нас постоянно предупреждали: в Африке ничего нельзя трогать руками, ни к чему незнакомому нельзя приближаться, пока не адаптируешься и не поймешь, что к чему – в смысле, что кусается, а что нет. И вот вышли мы на площадь, и мой коллега – командир батальона связи, не помню, из какого округа, – увидел такие огромные цветы. Какая красота! Он наклонился к цветку – а хамелеон ему как выстрелит прямо в глаз! У него в итоге вскочил под глазом огромный фингал, а мы поняли, что нас больше инструктировать не нужно, на его опыте очень даже научились. На его примере мы действительно поняли, что нас ожидает что-то необычное.
Следующая посадка была в Банги – в Центральноафриканской республике. То же самое: погуляли по аэровокзалу, посмотрели. Страна была очень бедная.
Что поразило: уже по дороге из Банги на Браззавиль мы летели на сравнительно малой высоте, и под нами ничего не было, кроме джунглей и болот. Может, где-то там деревни аборигенов и находились, но настолько густыми были эти джунгли, что ничего не было видно, кроме зелени, которая растет в два-три этажа.
Когда мы прилетели в Браззавиль, нас встретил сотрудник советского посольства. Мы прошли санитарный контроль, нам выдали талончики, и тут же, минуя таможню, нас провели черным ходом, подвели к самолету Ан-12, военно-транспортному, раскрашенному под «Аэрофлот». Рядом с ним уже дежурил экипаж.
Нам сказали, что до вылета еще пара часов, и что можно еще погулять. Мы погуляли по полю, прошлись по аэропорту, посмотрели, что вокруг делается. Через два часа вылетели, пошли сразу на Луанду, но Луанда почему-то не принимала. И еще примерно два часа мы болтались над океаном в нейтральных водах, с приоткрытым десантным люком в самолете, потому что было очень жарко.
Океан я почему-то раньше представлял себе по-другому: думал, что когда летишь над океаном, видно, как кораблики по волнам весело качаются, что там всегда масса передвижений различного водного транспорта. А на самом деле оказалось, пока мы там два часа болтались, что ничего, кроме огромных волн, там больше и не видели. Хотя это было в пределах пограничной зоны.
Потом оказалось, что Луанда не принимала нас, потому что в аэропорту была повреждена взлетно-посадочная полоса. Потом мы все-таки пошли на посадку, приземлились в аэропорту Луанды. Тут же к трапу нашего самолета подъехал ГАЗ-66, нас прямо с трапа пересадили туда, в кузов, закрыли тентом, чтобы не просматривались наши белые лица. Нас сразу же отвезли в кубинский госпиталь, где нам еще сделали какие-то прививки, пару уколов и еще что-то. Когда мы приехали в госпиталь, я сразу понял, куда я попал. Все встало на свои места. Сразу стало подташнивать, потому что раненых не успевали принимать, множество их лежало прямо на асфальте, и это при почти пятидесятиградусной жаре. Рои мух… Сами представляете, что это могло быть за зрелище. Есть слова в песне: «Война не кажется войной до первого убитого солдата»[120]. Романтика, даже если и была, сразу же пропала.
После госпиталя мы сразу поехали в нашу военную миссию. Там нас быстренько переодели, вооружили как положено. В обычной службе, чтобы получить оружие, нужно было пройти массу инструктажей. А там инструктаж был один, и мы это знали: хочешь жить – делай все как положено.
– Что вам выдали из оружия? Какая у вас в то время была форма: ангольская или кубинская?
– Мы сразу получили автоматы Калашникова.
Форма на тот момент была «партизанская»: что было, то и надевали. У меня есть фотография, где я одет именно так: рубашка наша, брюки – португальский камуфляж, шляпа, автомат и босиком. Когда мой отец ее увидел, он только и спросил: «Кто тебя в таком виде пустил за границу?» Когда мы сформировали первую бригаду ФАГОТА, у нас тоже появилась ангольская форма. А работая с кубинцами, мы надевали кубинскую форму, чтобы ничем не выделяться.
Потом начались обычные будни. Приходилось заниматься всем подряд. Так как я командировался в Анголу как специалист по связи, основной моей задачей было обучение ангольцев работе на радиостанции Р-118, которые поступали на вооружение ангольской армии. У нас в группе было от сорока пяти до пятидесяти человек, и они все время менялись, кто-то приезжал, кто-то уезжал. Задачей нашей группы было формирование первой ангольской бригады. Был создан учебный центр – примерно в 20 километрах от Луанды, там проводились занятия и создавались первые батальоны. Эти батальоны формировались на базе партизанских отрядов.
Связью я занимался, честно скажу, очень мало. Потому что в основном нужно было выполнять ряд дополнительных обязанностей. Поскольку я был связистом, меня «закрепили» за прилетом каждого самолета-челнока Луанда – Браззавиль. Там обычно летал наш Ан-24, гражданский самолет, хотя с вооружением на борту, и экипаж тоже был там, как я понял, военный, хотя особо это не афишировалось. К каждому прилету я должен был прибыть в аэропорт, забрать почту, которая прибывала из Советского Союза; письма писались нам на адрес «Москва-400». Про этот адрес – «Москва-400» – есть даже песня[121]. Еще поскольку я в армии – до командировки – довольно часто водил автомобиль (у меня уже был «москвич» свой, который я купил после службы в Германии) и в командовании узнали, что я могу водить машину, то за мной закрепили отдельный ГАЗ-66. И я на нем ездил везде. Начиная от того, что мы с каким-то полковником из ГРУ ездили, собирали образцы оружия по складам. Кубинцы нам сообщали о захваченных складах оружия, и мы ехали выяснять, что же там за оружие, образцы загружали в самолет и отправляли в Союз. Короче, на меня возложили все, что можно было делать при помощи грузовой машины. Ездил и в гарнизоны, и в порт постоянно ездил, грузы встречать.
Связью тоже, конечно, приходилось заниматься, готовить экипажи Р-118, которые направлялись непосредственно на фронт. Кто-то из них есть на фотографии: там с ангольцами прапорщик Петя Мигуцкий и переводчик, Андрей Токарев. Петя Мигуцкий до командировки в Анголу служил в Борисове, потом я пытался его найти, у меня и адрес его был, но, к сожалению, никаких известий пока нет. Этот прапорщик был мастером спорта по скоростной передаче на телеграфном ключе и, соответственно, обучал этому ангольских солдат – именно морзянку изучал с ними. Причем не знаю, почему, может, потому что у ангольцев голова не была забита лишним, они буквально на лету схватывали все! Еще им, в отличие от наших радистов, нужно было передавать всего 24 знака[122], может, потому им было легче. Уровень их подготовки рос быстро.
– Где вы размещались в Луанде? Расскажите о бытовых условиях.
– Мы жили в советской военной миссии, в коттеджах. Там раньше, до независимости, размещались португальские офицеры. Когда мы туда только заселились, они были разрушены, потом их восстановили. Как раз когда я приехал, в январе, наша группа переехала в эти коттеджи. Часть их все равно еще оставалась с разбитыми окнами, сломанными дверьми, то есть нежилыми.
Как-то вечером я и еще три младших офицера получили приказ проверить все помещения – на предмет оружия, боеприпасов – и вскрыть все комнаты, если они будут закрыты. Мы приказ выполнили и в одной из закрытых комнат, взломав дверь, обнаружили мебель, пишущую машинку, пачки бумаги, документы, канцелярские принадлежности. Мы добросовестно все в комнате перевернули, оружия, конечно, не нашли, но набрали канцелярских принадлежностей и бумаги. А наутро нас построили, вышел генерал (ГВС, генерал-лейтенант Илья Филиппович Пономаренко. – прим. А. К.-Т.) с каким-то очень прилично одетым негром и говорит: кто вчера разгромил офис – выйти из строя! Несмотря на то, что слово это – офис – мы слышали впервые, сразу поняли, что речь о нас. Оказалось, что этот негр был предпринимателем, сотрудничал с МПЛА, и ему оставили в пользование эту комнату. Нас для вида обругали, так как мы просто выполняли приказ и ни в чем непосредственно виноваты не были. А с предпринимателем конфликт каким-то образом был улажен. Обычно все конфликты с местным населением решались при помощи тушенки, поскольку в стране был ощутимый голод.
У нас была охрана – солдаты ангольской полиции. Впрочем, мы им особо не доверяли. Еще были свои часовые – три поста: два поста по периметру миссии и один пост, первый так называемый, был возле радиостанции. В круглосуточный караул мы заступали с шести вечера до шести утра. Никакого постоянного учета караульной службы, как в Советском Союзе, у нас не было, потому что не получалось назначать постоянно караул по расписанию: кто-то в разъездах, кто-то в учебном центре находился. Поэтому в караул заступали те, кто попался, что называется. Кто мог в настоящий момент нести службу, те и несли.
Службу караульную мы несли по 12 часов, с шести вечера до шести утра, как я уже сказал. Было, конечно, тяжело, особенно поначалу, но ночью там еще более-менее, температура нормальная. Еще у нас был такой закон: тот, кто заступал в караул, с утра прикармливал собак, и ночью они караулили вместе с часовыми, поскольку на территории миссии иногда попадались змеи. Это от португальцев остались три собаки, которые были приручены, и предупреждали нас: если на дороге была змея, собака становилась поперек этой дороги, предостерегала нас, и мы знали, что здесь где-то змея, и лучше постоять, пока она не проползет.
В. К. Магонов стреляет из американского «кольта», выменянного на тушенку. Луанда, 1976 год
Собаки нас в карауле, конечно, развлекали. Рядом с миссией была свалка, еще дореволюционная, куда со всей округи сбегались кошки. Иногда, чтобы перебить сон, мы немножко отклонялись от маршрута, подходили к этой свалке и натравливали туда собак… Получалась такая потасовка дикая (смеется)! Можете представить, как собаки обычно к кошкам относятся. Вой, рев на всю округу стоял! Зато это помогало службе – спать в карауле не хотелось!
Среди обслуживающего персонала здания было несколько местных – уборщицы, в частности, рабочие. И случались такие моменты: идешь по периметру миссии, а это в общей сложности метров сто, проходишь все, обратно возвращаешься и видишь, что на стене, мимо которой ты прошел только что, написано «FNLA». Знак тех, которые воевали против нас. Так нам они стены расписывали, были случаи.
Еще помню забавный эпизод. У нас в коттедже была местная женщина, Фатима, комендант или горничная. И она каждое утро ставила на окно в комнатах ананасы. А я понятия не имел, что это такое, мы ведь тогда и мандарины раз в году на Новый год видели (улыбается)] Я и подумал, что это просто цветок. С утра она поставит, день он постоит, а вечером я его выброшу. Через неделю ставить перестала. А потом в столовой эти ананасы нам дали в разрезанном виде, и конечно, они мне понравились! Я спросил Андрея (Токарева. – А. К.-Т.), что это мы такое вкусное едим, и он засмеялся: неужели ни разу не пробовал, ведь каждое утро в номер приносят! Вот так я узнал, что такое ананасы!
– Как Вы переносили местный климат?
– У всех было по-разному, от здоровья зависело. Я-то хорошо переношу любой климат, и холод, и жару, и никакого дискомфорта не испытывал. Еще я заметил, что мы были гораздо здоровее, крепче, чем ангольцы. Когда приходили наши суда с техникой и приходилось работать в трюме, разгружать их. Там находиться было вообще невозможно, судно раскалялось до предела. Мы работали в трюме по тридцать минут, потом выходили наверх, а ангольские солдаты больше двадцати минут не выдерживали, поскольку физически они были гораздо слабее нас. Ящики с боеприпасами, каждый массой до 50-70 кг, нужно было упаковывать, распаковывать, выгружать их из трюма, потом выгонять технику на поверхность, технику же нужно было освобождать от креплений, крепления эти рубить большими ножницами… Труд был адский, и тем более в такой жаре. И мы работали в трюме по тридцать минут, а ангольцы работали от силы минут пятнадцать-двадцать, и то, многие прямо в трюме теряли сознание.
Пристрелка оружия в учебном центре неподалеку от Луанды. Февраль 1976 года
– Возникали ли у вас какие-нибудь сложности в работе с ангольскими военными? Как они обучались, как они относились к советским офицерам?
– Относились они к нам нормально. Дело в чем: что у человека на самом деле на душе, не всегда поймешь. Я не помню, чтобы у нас были где-нибудь какие-то противоречия. Подчинение было достаточно четкое и строгое, все команды выполнялись.
В той же роте связи, которую я вроде курировал, я часто сталкивался с командиром роты, с начальником связи. Мы как раз с Андреем готовили экипажи для радиостанции. Для подготовки нового экипажа брались новые солдаты. Стали выяснять, откуда взялись двое новых солдат. Спрашиваем командира роты, а тот говорит: мол, они вчера к нам из УНИТА перешли – от противника! Мы только плечами пожали. Вызвали их к себе на беседу, спрашиваем, почему перешли из УНИТА в правительственные войска. А они: «Нам сказали, что здесь лучше кормят». Вот такие дикие случаи были. Или другое: солдаты могли уйти в увольнение – и вернуться через неделю. В этом отношении дисциплины еще не чувствовалось, они ведь в лучшем случае к партизанской войне привыкли.
Первую мотопехотную бригаду мы сформировали уже в феврале 1976 года, потому что тогда было наступление с севера, со стороны Заира, который еще был тогда союзником ФНЛА. Вместе с кубинцами этот бой принимал и ангольский батальон.
Нас, конечно, старались оберегать непосредственно от боев. И командование приказывало не соваться на передний край, и кубинцы нас оберегали от этого дела. Но когда находишься на территории воюющей страны, где, по большому счету, все стреляют и везде идет война, то от этого особо не спрячешься. Так что под обстрелы попадали довольно часто. Хватало всего. Был ранен наш старший переводчик, когда обстреляли машину ГВС, генерала Пономаренко. Я тогда встречал их, как раз стоял на посту, у ворот миссии, они возвращались, и смог посчитать, сколько пробоин было в машине – то ли семь, то ли девять. Генерал меня тогда попросил их посчитать, я докладываю: «Девять пробоин, товарищ генерал!» Пономаренко мне отвечает: «Смотри, не стреляй, как они стреляют!» То есть, не промахивайся – это так он сказал о плохой огневой подготовке противника: почти все мимо, только чуть зацепило переводчика. Так как на машине передвигался, под обстрелы попадал.
– То есть, непосредственно в бой вступать Вам не приходилось?
– Нет. Мы на фронт выезжали только для того, чтобы отремонтировать технику, в нашем непосредственном участии в боях не было необходимости, нас было слишком мало.
– Сколько всего человек насчитывала группа советских специалистов?
– Когда я прилетел, нас было около 45-55 человек. В нашу же группу входил корреспондент Владимир Дунаев[123], который потом долгое время работал в Штатах, он умер в начале девяностых. Больше из гражданских лиц с нами никого не было. Отдельно от нас жили гражданские летчики, которые перевозили раненых на легкомоторных самолетах. Мы с ними даже не общались, я с ними познакомился, только когда мы уже летели обратно в Союз, потому что вместе с нами обратно летели еще трое из этих летчиков.
– Как проходило обучение ангольских военнослужащих? Выработали через переводчика?
– Конечно. Переводчиком со мной работал, как я уже говорил, курсант Военного института Андрей Токарев. Мы с ним тогда очень сдружились. Много времени проводили вместе, он был фактически закреплен за связистами, и в основном работал с нами.
– В работе «специалист – переводчик» какие-нибудь сложности возникали?
– К Андрею у меня претензий не было (улыбается)] Он хорошо владел материалом, которому мы обучали ангольцев. Вообще, там были переводчики, которые учились в Военном институте по семь-восемь лет: никак не могли закончить, потому что постоянно болтались по командировкам. Я помню, там был даже один майор, который никак не мог окончить последний курс, постоянно находился в какой-нибудь горячей точке.
Очень много нам приходилось работать с кубинцами.
– Среди кубинцев было много тех, кто говорил по-русски?
– Да. По крайней мере, я работал с начальником связи кубинского полка, так у него жена, оставшаяся на Кубе, была ленинградка – он оканчивал в Ленинграде Военную академию связи. Мы с ним там достаточно хорошо сдружились. Когда я улетал, он даже обещал приехать проводить меня в Союз, но не приехал, не знаю, по какой причине. К сожалению, больше мы с ним так и не встретились.
У кубинцев была очень жесткая дисциплина, куда жестче, чем у нас. Например, когда этот Хуан приезжал ко мне, то мы могли с ним выпить хоть пива, только если он оставался у нас в миссии ночевать. А если бы он чуть выпивши вернулся к себе в гарнизон, то мог попасть под трибунал.
Среди ангольцев тоже попадалось достаточно офицеров, которые говорили по-русски. В основном это те, кто учился в Союзе в учебном центре Перевальное возле Симферополя – там готовили ребят из Африканского Национального конгресса, из освободительных движений Мозамбика, Анголы, в основном, из стран Африки. Они попадали ко мне, уже зная радиостанцию, зная нашу технику и хоть немного зная русский язык. Например, с командиром роты можно было общаться по-русски.
– Были ли в вашей группе проблемы с тропическими заболеваниями?
– «Малярийная палочка» практически у всех сидела. Я пил таблетки еще около трех месяцев после того, как вернулся в Советский Союз – делагил, кажется. Очень отрицательно они действуют на печень. Очень много таблеток нам давали там, в Луанде, и очень строго это контролировалось: нас собирали по четыре человека, давали каждому «горсть» таблеток, и за каждым следили, чтобы эту горсть выпил. Периодически там нас возили к кубинцам в госпиталь – на обследование. У некоторых все-таки начиналась малярия, начинало трясти.
– С президентом Анголы, Аугуштинъо Нето, приходилось встречаться?
– Приходилось. Трижды за руку здоровался (улыбается)] В первый раз – когда он проверял учебный центр, я ему показывал, как солдаты работают на радиостанции Р-118, как развертывают эти радиостанции, как передают знаки телеграфной азбуки, как связываются с южным фронтом, с Кабиндой – анклавом на территории Заира, где тоже шли достаточно активные боевые действия.
Президент на все это смотрел. Он тоже понимал по-русски. Вот тогда он мне пожал руку, поблагодарил.
Во второй раз мы встречались, когда он приходил на занятия в учебный центр, здоровался с нами за руку. И в третий раз он пожимал нам руки, когда формировали нашу первую мотопехотную бригаду и встал вопрос выбора образца строевой подготовки. Кроме нас, были инструктора, которые проходили службу в португальской армии, были те, кто учился у американцев, у румын, еще у кого-то, не помню точно, помню, что выбирали из трех вариантов. В итоге выбрали все-таки нашу строевую подготовку, советскую. Мы показывали строевые приемы с оружием, без оружия, прохождение строем и так далее. Из нас сформировали отдельный взвод, одели в «полусоветскую форму»: фуражки, рубашки без погон, солдатские брюки навыпуск. После этого показа президент всем нам пожал руки и поблагодарил за то, что мы все это показали.
Еще встречался с другими президентами, совершенно случайно. Я тогда приехал к самолету за почтой, а в аэропорту встречали высоких гостей: в Луанде проходил симпозиум глав соседних государств, по-моему, именно бывших португальских колоний – прилетели президенты Островов Зеленого Мыса, Гвинеи-Биссау и еще чего-то третьего, не помню точно. Помню, что было три президента. Я им помогал выгружаться из самолета, их должна была встречать целая кавалькада машин, только машины задержались минут на пятнадцать. Мы помогли им выгрузить вещи, помогли выйти из самолета, посидели с ними немного, пообщались, они нас угостили сигарами, покурили вместе. После этого за ними, наконец, примчались машины. Я спросил у экипажа самолета, кто это, и мне ответили, что это президенты трех стран. Вот такой был случай.
– Сколько времени продолжалась Ваша командировка?
– Командировка длилась около пяти месяцев. В мае 1976 года мы уже уехали. Наши командировки были недолгими, позже уже наши выезжали в командировки и с семьями, и без, на два-три года. Мы же были без документов, без ничего, и срок командировки нам обещали вообще три месяца. Мы все, первые, вылетали сроком на три месяца, а кто-то вернулся через год, кто-то через полгода. Из тех людей, кто прилетел в ноябре-декабре 1975 года, отправлять в Союз начали уже в феврале 1976-го. Первыми вылетали обратно солдаты срочной службы. У меня сохранилась в записной книжке отметка, что первые 8 человек улетели в Союз 23 января.
Еще помню, как прилетел к нам политработник. Он нас очень сильно отругал, у меня даже в записной книжке записано: «Научились у кубинцев, устроили браваду с оружием, а так делать нельзя, ведут себя неправильно»! Имелось в виду, что нельзя постоянно носить оружие с собой, держать на виду. Заставил нас оборудовать оружейную комнату и сдавать оружие. Естественно, это делалось до первой перестрелки, которая произошла возле нашей миссии. Да и на самом деле, оружия мы могли сдать еще десять комплектов сверх того, что нам по штату выдавалось! Потому что оружие там можно было просто найти на улице! А бригада оружием была просто вся завалена, всех типов. Даже израильские «узи», которые тогда были большой редкостью, и то у нас попадались. У меня есть фотография, где я целюсь из трофейного кольта. Этот «ковбойский» пистолет я выменял у командира роты за две банки тушенки!
Еще помню случай, когда мы ехали с подполковником Гороховым А. И. (он тоже был из Беларуси, из Бобруйска, служил в Анголе в качестве советника начальника связи ФАГОТА) на ГАЗ-66, кузов которого был полон ящиками с АКМ. По дороге один ящик вылетел из кузова, разбился, автоматы, естественно, рассыпались. Вдруг откуда-то выскочил негритенок лет 12-13, схватил автомат и бежать! Я хотел его догнать, а Анатолий Иванович мне говорит: да не трогай ты ребенка, оставь ему игрушку, их и так белые долго обижали (смеется)]
– Припомните обстоятельства Вашего убытия из Анголы.
– Пришла радиограмма, и нас отправили буквально за день. Отзывали восемь человек. Мне утром, втихаря, первому сказали: «Вас восьмерых отзывают». Официально ничего не объявляли, но я товарищам своим сказал, и они мне ответили: как хочешь, но проставляйся. Вечером, когда у нас было что-то типа планерки, генерал назвал фамилии тех, кто утром улетает. И как проставляться? Нужно было ехать в пригород Луанды, где жили те самые гражданские летчики: только у них можно было достать спиртное, «выпросить», что называется. Ночью, без разрешения! В полном смысле самоволка – за вискарем, который они из Конго привозили! Это был самый страшный маршрут за всю командировку, без преувеличения. Хотя до этого приходилось часто ездить, и днем, и ночью.
– В одиночку поехали?
– Да. Мне там вообще много приходилось одному ездить.
Был случай, когда змея спасла мне жизнь. Я ехал по дороге в четыре часа утра на «уазике» в учебный центр, что под Луандой. Змея переползала дорогу, на всю ширину дороги растянулась. Стало интересно. Я переехал ее машиной – ощущение было, как будто шланг с водой переезжаешь. Остановился, смотрю – она дальше поползла. Я развернулся, стал возвращаться обратно, там оставался только ее хвост, несколько метров. Я снова ее переехал, этот хвост. В это время мимо проезжал кубинский ЗИЛ-157. Помахали мне руками, показали знаки «Победа», Victory. Так мы друг друга поприветствовали. А метров через двести раздался взрыв – они подорвались на мине… То есть, эта мина могла быть моей.
– При убытии производилась какая-либо процедура передачи дел?
– Нет. Что касается техники, то ее тогда шло много, и никто ее особо не считал. Например, кубинцам технику я передавал без всякой росписи. Ко мне приезжал их начальник связи, Хуан, я с согласия руководства передавал им несколько Р-118. Техники было много. Она шла и морем, и по воздуху. Когда стали поставлять установки «Град» и разобранные самолеты Миг-21, их на «Антеях» поставляли. Это тяжеленные самолеты Ан-22. Когда такая громадина садится, то кажется, что земля провалится сейчас.
Был случай, когда морем пришла техника. Судно называлось «Вера Лебедева»[124], оно было гражданским. Экипаж, естественно, на берег не выпускали. День был, кажется, пятница. Нам сказали, что в субботу будем выгружать технику. А мне мой начальник сказал: съезди в бригаду, возьми ангольский взвод, выгони с ними технику на берег, и мы в субботу утром перегоним ее и будем свободны. Я так и сделал: взял ангольских солдат, приехал один с ними. Экипаж, конечно, когда мы подъехали, весь столпился у трапа, им ведь все было интересно, поскольку на берег не выпускали. Ангольцев я пропустил вперед, поднялся последним по трапу. Там стояли женщины – поварихи, наверное, стоял дежурный с повязкой, и я, когда поднимался, услышал, как женщина одна говорит дежурному: смотри, мол, среди них даже белые попадаются. Я им ответил: и даже русские! После этой фразы мне уже стало не до техники – с трудом с того судна вырвался! В результате все наши Р-118 выгружали уже без меня. А я очень хорошо провел время с экипажем (смеется)]
Вообще, насчет выпивки там у нас был сухой закон. Организованно отмечался только наш праздник – 23 февраля. Вспомнил: еще раз за руку здоровался с президентом Анголы 23 февраля (улыбается)] То есть, получается, четыре раза, а не три.
23 февраля получилось так, что генерал давал прием в честь этого праздника. Был приглашен Нето. Как раз тогда у нас стояла эта «Вера Лебедева», и пригласили капитана и старшего помощника с этого судна. Еще были какие-то политические деятели… Ведь посольства у нас в Анголе тогда еще не было, все это еще только создавалось. Кто-то прилетал из СССР – замминистра иностранных дел, жили они в резиденции президента. Они тоже на банкет прибыли.
Во время банкета президента охраняли кубинцы, нашу миссию охраняла конная полиция, были ангольские телохранители, еще наш «почетный» караул непосредственно вокруг того здания, где проходил прием. Я тоже попал в охрану, потому что когда готовился прием, стали устанавливать аппаратуру – там планировался шведский стол, к которому все подходили бы, говорили бы тосты. И один микрофон забарахлил. Нужно было срочно проверить, и я как один из специалистов оказался рядом, меня генерал попросил сходить, проверить, что с микрофоном. Я сходил, исправил его, отремонтировал – там просто какой-то контакт отходил. И после того, как я доложил, меня поставили в караул на входе в это здание. Когда Нето мимо проходил, снова пожал мне руку (улыбается)] А когда начался сам банкет, мне сказали, что нужно зайти в ту комнату, где стояла вся озвучивающая аппаратура, и находиться там, следить, чтобы все работало исправно. То есть, с поста меня сняли, от охраны отстранили, и я сидел там. А потом ко мне зашел старший помощник капитана того судна, потому что ему стало уж очень тоскливо – все ведь больше говорили, никто не пил. Там ходили официанты, разносили на подносах спиртное, бутерброды маленькие на спичках. Одного из этих официантов старпом и перехватил с подносом, затащил в эту комнату, где были аппаратура и я, мы с ним поднос оставили у себя и до конца вечера беседовали. Интересный оказался мужик, такой приятный. Говорил: да мне там делать нечего, на этом приеме, я там никого не знаю, с ними не интересно, что они говорят, совершенно не понимаю, лучше здесь посидеть! Вот что приходит в голову из таких запоминающихся моментов.
Еще тогда же узнали, что такое кокосовые орехи. Поехали за ними после этого праздника. Чтобы забраться на кокосовую пальму, Петя Мигуцкий взял монтерские «кошки», ведь ствол у пальмы твердый, цепляться не за что. Петя добрался почти до верха, как эти «кошки» сорвались, и он прямо съехал по этой пальме вниз! Рубашка разодрана, весь в крови! А за нами наблюдал какой-то местный, негр, и как-то странно ухмылялся! Потом он нам помог: мы только и увидели, как он обхватил руками пальму и забрался на нее, как обезьяна, и накидал нам полкузова этих орехов. И мы ведь не знали, как эти орехи открывать: привезли домой, пробовали и молотком, и зубилом. На самом деле открыть его довольно просто – там, где он к ветке крепится, есть слабое место, можно ножом поддеть, вылить молоко, а потом раскрыть скорлупу. В итоге кто-то из наших показал, как вскрывать орехи.
– Немного подробнее расскажите, на какой технике непосредственно Вам приходилось работать в Анголе?
– Я ехал туда в качестве специалиста по радиостанции средней мощности Р-118. А на деле я там техники испробовал больше, чем за все оставшееся время службы в армии (улыбается). Перегоняли туда БРДМ-2. Танки Т-34 я не перегонял, это танкисты перегоняли. «Зилы», ГАЗ-бб, уазики, очень много БТР-бО-ПБ. Из порта в бригаду нужно было перегонять технику самим, так что садились за руль и ехали. Оружия там через мои руки тоже прошло очень много – я уже говорил, как мы с тем полковником из ГРУ ездили по захваченным складам собирать образцы, которые направлялись в Союз.
Там было много всякой опасной живности. Особенно мы боялись скорпионов – почему-то какого-то из них называли «вдова», укус был смертельным. Кубинцы так этого скорпиона прозвали, вроде на Кубе он тоже водится. Помню, в столовой на потолке появился скорпион – обедавших как ветром сдуло, никого не осталось.
Однажды мы с Хуаном поехали на захваченный унитовский склад с оружием посмотреть, что там могло быть из техники связи. Приехали, видим, стоят радиостанции переносные, чехлы к радиостанциям. А поехали мы налегке: для хождения по траве или по пересеченной местности мы, конечно, старались ботинки надевать, а для повседневной носки у нас были кеды вьетнамские, в этих кедах мы и поехали. И брюки были короткие – я никак не мог себе форму на свой рост подобрать, размеры были маленькие! Сбрасываем мы чехлы, и я не заметил, как из-под чехла эта «вдова» выскочила. Хуан меня резким ударом в плечо как опрокинул! Я к нему – что такое, что с тобой случилось? А он мне: еще немного, и тебя бы «вдова» укусила, чуть на голову не прыгнула! А она среди этих чехлов притаилась.
Других тварей там тоже хватало. Одних хамелеонов несколько разновидностей, они и по комнате ползали. Тараканы там были такие огромные, раза в четыре-пять больше наших, африканские. Если ночью по груди пробежит, кажется, что гул стоит (улыбается). А тропическая ночь наступает быстро, не так, как у нас, там перемена резкая: только что было светло – и тут же темнота. И звезд таких, как у нас, там нет, только Южный Крест и висит над головой. И только что все было спокойно, а ночь наступает, и тут же все начинает шевелиться, ползать, пищать! Я в первую ночь в карауле забрался в кресло с ногами и до утра просидел: пусть хоть все враги наступают!
– Каким маршрутом возвращались обратно?
– Обратно полет был специфический. Мы летели тоже самолетом, нашим Ан-24, сначала до Браззавиля, там еще успели погулять по городу. Неприятный там был случай, когда работники посольства – с тех времен питаю к ним чувства не очень уважительные – грубо говоря, «надрали» нас на деньги, которые нам выдали в Луанде на дорогу, и сами исчезли, прекрасно зная, что мы улетаем через сутки. Мы брали, кто сколько хотел, в допустимых пределах. Я себе на дорогу взял двести долларов, потому что хотел в Каире купить часы швейцарские, ну и по мелочовке набрать что-нибудь на сувениры. У этих сотрудников посольства я обменял примерно сто долларов, они нам дали местные деньги, сказали, что доллары в Браззавиле не в ходу. А на эти деньги я смог купить только один блок «Мальборо» и все, хотя стоит он буквально копейки. А летчики, которые летели с нами, меняли долларов по пятьсот-шестьсот, у них валюты было больше, они вывозили, которую заработали, мы-то чеки свои уже в «десятке» получали. Неприятный случай, короче, который не хочется вспоминать. А потом нам сказали, что они все уехали куда-то отдыхать, и что их не будет три дня.
Дальше мы летели точно также: Банги – Хартум – Каир – Москва. В Египте как раз тогда произошел переворот[125], и когда мы приземлились в Каире, оттуда спешно эвакуировали семьи наших военных советников. Семьи подвозили прямо к самолету на грузовиках, солдаты женщин и детей просто выбрасывали к трапу. Даже избивали прикладами… Нас из самолета не выпустили, даже на трап. Сам самолет оцепили, приказали не высовываться, и нашими людьми самолет загрузили так, что мы сидели прямо на полу! Женщины были в трансе полном, плакали, потому что мужья их еще оставались там, судьба их была неизвестна, их без приказа не эвакуировали. В такой обстановке мы летели от Каира до Москвы.
– Как прошла акклиматизация на родине? Вы прилетели, когда уже была весна, особой смены климата не почувствовали?
– Смены климата – нет. Скорее бросалось в глаза, что я за время командировки сбросил порядка восьми килограммов, по мне в прямом смысле слова можно было анатомию изучать. Во-вторых, у меня волосы выцвели, выгорели, и в-третьих, загар… Тогда ведь еще ни Кипра у нас, ни прочих курортов не было, сильно загоревшие очень выделялись.
– Вы вернулись после Анголы на прежнее место службы или Вас перевели куда-то?
– Мне уже в «десятке» предложили ехать инструктором в учебный центр Перевальное возле Симферополя и учебу в академии. Так что я приехал из Анголы и практически сразу же поехал поступать в Академию Связи в Ленинграде, нынешнем Санкт-Петербурге.
После академии я на пять лет попал снова в ГСВГ, был начальником штаба батальона, старшим офицером в штабе 2-й гвардейской армии. Последнее мое место службы – Минское военно-политическое училище, я восемь лет преподавал там предмет «Организация и средства связи» на кафедре тактики. Оттуда и уволился на пенсию в 1993 году в звании подполковника. Когда я увольнялся, мне, в принципе, еще можно было служить. Но тогда и в стране, и в армии была такая обстановка, что нужно было решаться: либо оставаться служить, либо поскорее адаптироваться на гражданке. Я выбрал второе.
– Пребывание в Анголе как-то отразилось на Вашей карьере, на дальнейшей жизни?
– Отразилось только тем, что я получил льготы. В 1976 году я там служил, а в 1983-м признали, что мы там были, и я наконец-то получил удостоверение участника боевых действий. Запись в личном деле была, с красной печатью, я ее видел, когда увольнялся. Другое дело, что это не афишировалось. Был такой случай, что когда я преподавал в училище в Минске, и там были среди преподавателей офицеры, которые служили в Анголе в 1983 году, так они мне говорили, что чуть ли не они там были первыми, а в 1976-м туда еще никого не посылали! Я и докладывать не стал о своем пребывании в Анголе. Из тех, кто был там со мной в первой группе, я кроме нашего старшего переводчика Александра Григоровича[126] и моего товарища Андрея Токарева никого не смог найти. Там с нами были белорусы. Был еще парень из Витебска, по фамилии Гусенок, имя не помню, сапер, даже на фотографии остался. У меня был адрес его сестры, я в прошлом году пытался его найти, но там теперь живут совершенно другие люди. Многие адреса изменились.
Я особо и не распространялся об этом, потому что в то время что-то доказывать было сложно. Там нас не награждали, документов у нас не было. Был случай, когда специалисты из нашей группы отбились от юаровского взвода, «уазик» полностью разбомбили. Тогда, в 1976 году, думали, что участников боя представят к наградам, но… за Анголу наград не давали. Компенсировалось материально, что называется. Другое дело, что нас признали участниками боевых действий – в 1983 году, в первом указе была только наша группа, те, кто был позже, там не упоминались. Постепенно стали давать льготы и остальным, правда, тоже не всем.
Владимир Дунаев, о котором я упоминал, снимал там, в Анголе, документальный фильм. Этот фильм назывался «Фронт Анголы», его показали один раз, в 1976 году, в июне, вскоре после моего возвращения, и больше я его не видел. Он снимал и партизанский отряд, и учебный центр. Когда я выезжал с ним на съемки, он говорил: мол, будете смотреть фильм – увидите этот кадр. Мы в кадр там не попали, конечно.
«Мне почему-то хотелось попасть на войну… Может, потому что я потомок белорусских партизан?»
Александр Анатольевич Григорович, подполковник запаса, служил в Анголе в 1975-1976 годах в качестве военного переводчика[127]
– По отцовской линии я белорус. Правда, не совсем чистый – бабушка, мама отца, была чистокровная полька, с Пинщины. А дедушка – чистый белорус, и естественно, отец считается белорусом. Я себя считаю белорусом – с примесью польской крови. А мама моя – москвичка, с Сухаревки, там до сих пор еще дом стоит фамильный, чистая русская.
Когда я был мальчишкой, мы постоянно ездили на родину к бабушке с дедушкой. Дедушка с бабушкой жили в Мозыре, у них там был свой дом, рядом со станцией «Мозырь», своя корова, куры, хрюшки, сад шикарный. Я с удовольствием туда ездил. Они настолько были хлебосольные, всегда к завтраку, к обеду – молочко, яички свежие, сыр своего собственного изготовления. Они трудоголиками были настоящими. Поэтому Беларусь мне очень близка, это моя родная земля. Когда бабушка с дедушкой умерли, грустно было еще и из-за того, что я потерял то место, куда можно было приезжать свободно и чувствовать себя как дома.
– По службе, по работе позже случалось ли приезжать в Беларусь?
– Да, ездил достаточно много раз с делегациями в Минск. Там уже были приемы на высшем уровне, и в основном потом я Беларусь видел уже из окна лимузина. Впечатления были очень хорошие: удивительно чисто, не людно, спокойно, очень ухоженные города, особенно Минск ухоженный, чистенький, спокойный, нет этой толчеи и суеты, которая наблюдается у нас в Москве, нет этой грязи, дороги все хорошие, все отремонтировано.
– После смерти бабушки и дедушки остались еще какие-то родственники в Беларуси?
– Какие-то дальние остались. Но дело в том, что два брата моей бабушки едва не стали жертвами Катынской трагедии. Они были офицерами польской армии. Расстрела избежали чудом, успели уйти в Англию. То есть, их не постигла участь остальных офицеров, кого расстреляли в Катынском лесу. И все родственники, которые остались от бабушки, тоже переехали в Англию. Честно говоря, я их не искал. Долгая история, почему. А потом умер отец, бабушка умерла, все связи оборвались, хотя я знаю, что в Англии есть мои дальние родственники. Просто нужно искать.
– А по белорусской линии?
– По белорусской… Мой дед просидел 10 лет в сталинских лагерях, и был репрессирован не только он, но и все его родственники. А когда он вышел, он был в таком, я бы сказал, деморализованном состоянии, и когда я ему задавал вопрос – дед, а где твои братья? – он отказывался об этом говорить, потому что боялся повторения сталинской эпохи. Поэтому не было смысла в поисках родственников с этой стороны – мне о них просто не рассказывали.
По материнской линии у меня дед тоже сидел. Но здесь проще – дед по матери так в Котласе и умер.
– Вы родились в Москве?
– Нет, я родился в Германии. У меня и мама, и отец были активными участниками Великой Отечественной войны, оба закончили войну офицерами. Там их и оставили, в Германии, потому что отец работал сначала в штабе армии шифровальщиком, потом в КЭЧ (коммунально-эксплуатационная часть), а потом его переквалифицировали, и он дома строил. А мама работала в госпитале, была врачом высокой квалификации. В этом госпитале я и родился. В 1949 году.
– Как Вы оказались в Москве?
– В Москву я приехал только в 1965 году, когда отца туда перевели служить. До этого мы жили по гарнизонам. Сначала на полигоне в Пржевальском, в Киргизии, лет пять. Потом – в Венгрии, Чехословакии, Польше.
– Перед тем как поступить в ВИИЯ, Вы были призваны в армию на срочную службу?
– Да, в 1968 году.
– В каких войсках Вы служили?
– В войсках связи. Это было интересное стечение обстоятельств – моя служба. До армии у меня была своя группа, мы назвались «Веселые ребята». Но это не те «Веселые ребята», ВИА, который был потом на эстраде. Наши «Веселые ребята» были раньше, чем появились они. И мы давали концерты, в основном, в Подмосковье, в Москву мы не попадали. А по всему Подмосковью мы гремели. И когда командир элитного полка связи Генштаба МО СССР узнал, что рядом с его полком живет товарищ, который возглавляет группу музыкантов, которые гремят по всей Московской области – а мы выступали даже и в самой этой части – то он решил взять меня к себе. А плац, по которому я маршировал, располагался как раз напротив моего дома. И мама, когда я выходил на плац, видела меня в бинокль.
Поэтому мне с одной стороны повезло, а с другой – совсем не повезло. Когда какой-нибудь капитан заступал дежурным по полку, начальник штаба его инструктировал: там есть такой Григорович, который живет напротив, смотри, чтобы он в самоволку не ушел! И каждый раз проверяли меня, как по описи, в караульном помещении. Приходит дежурный в казарму: где Григорович, ноги его покажи! Ночью, в двенадцать часов. Но я потом стал хитрым, изображал свои ноги на постели, «мастерил» их из одеяла, а сам уходил в самоволку! Но это было очень редко, потому что я был примерный боец.
Я быстро стал сержантом, командиром отделения, замкомвзвода. Был очень примерным служакой. У меня даже были награды. Самое большое поощрение – фотография у развернутого знамени части. Но мне было очень тяжело в моральном плане. Я полгода служил в учебке, был еще секретарем комсомольской организации, должен был служить примером. На меня это налагало большую ответственность. В то же время мой дом был напротив, я с плаца смотрел на маму, она махала мне рукой из кухни, а я не мог ничего сделать, убежать, например!
Хотя один раз все-таки был момент: на Новый год. Я был начальником караула, тогда уже был старшим сержантом. Ребята сидели хмурые, пятнадцать минут до Нового года осталось, а праздника не чувствуется. Я сказал: ребята, прикройте меня! И я – начальник караула, с автоматом, с патронташем – прыгаю через забор, врываюсь домой, а там сидит компания друзей нашей семьи, испуганными глазами смотрит на меня! Я схватил со стола все, что было, и бегом обратно! За десять минут – туда и обратно, через забор! Вот и встретили Новый год, порадовал своих ребят.
А в увольнение ходил на общих основаниях, как и все.
– То есть, можно сказать, что Вы были самым взаправдашним связистом, а не таким, как наши некоторые знаменитые ныне музыканты, которые служили в различных военных ансамблях?
– Именно так. У меня была своя машина связи – командно-штабная машина ГАЗ-51 с радиостанцией 125-МТ, с аппаратурой «зас» («засекречено»). Внутри было шикарно, там был стол. В машине было два отделения: в одном я сидел, а еще у меня было два помощника-солдатика; и плюс кунг, где сидели офицеры. Я участвовал во всех учениях, был отличником по работе с азбукой Морзе – мы тогда ключом работали, и у меня лучшие показатели. Когда я участвовал в соревнованиях, выдавал такие показатели, что сейчас сам удивляюсь!
Получается, что я был передовым в плане службы. А еще, когда были какие-нибудь праздники или мероприятия торжественные, я выступал как руководитель ансамбля. Вместе со мной призвали не всех моих ребят из группы – потому что играли с нами и ребята постарше, которые свое уже отслужили – но во всех концертах мы принимали активное участие, я играл и просто соло на гитаре, и с оркестром полковым. Меня даже хотели потом перевести в музвзвод, но я отказался. Потому что у меня были планы поступить в ВИИЯ.
– В связи с этим вопрос: а как Вы узнали про ВИИЯ?
– У меня там брат учился, двоюродный. Он был старше меня, и уже учился там, когда я только пошел в армию. И он мне рассказал, что есть такой институт, в котором готовят разведчиков! Это меня заинтриговало. А еще он сказал, что после того как окончишь этот институт, то пойдешь работать в разведку и обязательно попадешь на войну.
А я бредил войной с детских лет. Попасть на войну – для меня это был предел мечтаний! Я все книжки о войне перечитал, причем читал их с самого малого возраста, лет с семи. Мама спрашивала: что ты этой войной все время бредишь? А мне сны снились, как я бегу с автоматом, под бомбежкой, под обстрелом! Самое интересное, что все это потом реализовалось.
– В каком году Вы поступили в ВИИЯ?
– Это был 1970 год. Как раз на втором году службы. Поступил из армии. И попал как раз в самое пекло. Я поступил на отделение арабского языка, а на Ближнем Востоке уже готовились военные действия. В 1972 году я поехал туда, а в 1973 году началась война.
– Вы сами выбирали арабский язык или Вас распределяли?
– Когда сказали, что идет большой набор именно на арабский язык, на восточный факультет, и что именно оттуда есть огромный шанс попасть в «мясорубку», я с удовольствием пошел туда! Потому что через год мы уже должны были ехать работать. Как правило, все выпускники – я не беру курсы португальского языка – ехали работать только лет через пять. А тут – гарантия: через год вы точно едете на серьезное дело!
Как я сейчас вспоминаю, это был самый напряженный период моей жизни, потому что мы с утра до ночи учили язык. По шесть-восемь часов в день у нас были занятия по языку, не считая самоподготовки. Причем арабский язык – это ведь не простой язык, написание справа налево, без гласных! И в то же время, это был очень романтический период жизни! С одной стороны, было трудно, с другой – очень интересно. Конечно, не все у нас мечтали попасть на войну, но я-то чувствовал, что уже скоро-скоро я попаду туда, о чем я грезил! Так и получилось. В 1972 году, когда я приехал в Сирию, арабы готовились к войне – не израильтяне, а арабы! Они хотели отомстить за «шестидневную войну», за 1967 год[128].
Так что, повторюсь, в 1973 году я попал в самое пекло. Могу честно сказать: так, как я начинал войну, никто из моих коллег не начинал! Потому что наша бронетанковая бригада, в которой я служил, когда наступала, все шли на танках, а я со своим советником – на машине ГАЗ-69, который был покрыт только брезентом. И вот мы зашли на израильскую территорию с арабскими частями, под бомбежками, под напалмом… Но это уже другая история. Как я это вспоминаю – сейчас уже, конечно, было бы страшно, жутко, и, наверное, я ни за что не поехал бы вот так! А тогда был какой-то романтизм. Я же все это даже снимал, у меня есть заснятые на пленку моменты, когда там идут бомбежки, самолеты летят…
– Про Вашу службу в Сирии уже опубликованы достаточно подробные Ваши воспоминания в сборнике «Куито-Куанавале. Неизвестная война». Как долго Вы там пробыли?
– Почти два с половиной года.
– Почему в качестве второго языка вам дали именно португальский?
– Потому что мы вернулись в очень интересное время. Это был 1975 год, когда я вернулся из Сирии. А в 1974-м случилась революция в Португалии, и португальские колонии были на пороге обретения независимости. Уже было понятно, что туда поедут советские военные специалисты, и соответственно, понадобятся переводчики. Поэтому приоритет при распределении на португальский язык отдавался тем, у кого уже был реальный боевой опыт[129], потому что именно там намечались новые «горячие точки». И мою фамилию подали на португальский даже без спроса, то есть без моего первоначального согласия. Но мне сказали главное, когда распределяли на португальский: молодой человек, скоро опять под знамена, и вперед и с песней! Мне этого было достаточно.
Итак, португальский язык. Естественно, мы понимали, что в Португалию мы точно не поедем. Но оставались португальские колонии. И мы поняли, что, скорее всего, нам светят Ангола, Мозамбик или еще что-то в этом роде. Во мне опять заиграл мой непреходящий романтизм. И когда мы уже проучились месяцев семь, к нам в класс заходит майор Борис Кононов[130] – а это был октябрь 1975 года – и говорит: ребята, мне даже не хочется об этом говорить, но мне нужно пять человек на серьезное дело (смеется)] Я сразу первым поднимаю руку, он – ага, один есть. А остальные молчат! А нас было восемь человек в группе. Он тогда: ну ладно, парни, раз, два, три, четыре. Выбрал сам, короче. И вот, мы впятером поехали в Анголу.
Причем мы сначала прилетели в Конго-Браззавиль. Там мы пробыли недолго, где-то с неделю – ждали провозглашения независимости Анголы, до 11 ноября. И как только это свершилось, нас сразу посадили в самолет Ан-12 и он пошел на Луанду. А когда прилетели – самолет стоит, никого нет, и что там за бортом – не известно[131].
– Назовите точные сроки Вашей командировки в Анголу.
– Прилетели мы в Луанду 11-12 ноября 1975 года, и весной, в марте-апреле 1976-го, не помню точно уже, мы улетели обратно. Пробыли там около полугода.
Как раз это был период создания ФАПЛА. Именно в нашу бытность там состоялся самый первый парад, который, собственно, снял на кинопленку по-настоящему только я. Во всех фильмах об Анголе показывали этот парад. Его снимали, только не понятно, кто и как снимал, потому что съемка сохранилась только у меня. Куда они свои экземпляры дели – не понятно. Что делать, это очень по-африкански – полный беспорядок во всем. Когда я уже приехал оттуда, мне в Москве телевидение за 20 тысяч рублей предлагало продать эту пленку с парадом. За эти деньги можно было купить две квартиры! Я не согласился: это касалось меня, это была моя память, я не хотел ее продавать. Это кино я потом на занятиях показывал своим курсантам – когда уже сам стал преподавать португальский язык в ВИИЯ. Многие из моих учеников позже тоже прошли Анголу.
– Был ли у Вас подготовлен боевой расчет на случай срочного бегства из Луанды?
– Сначала про фильм немного. У них была такая подготовка спецназа, что – в кадре это есть – когда солдат бежал, на параде, по нему стреляли из пулемета боевыми патронами. Конечно, ложилось все рядом с ногами, но вдруг у пулеметчика дрогнет рука, вдруг солдат дернется не в ту сторону? Но когда там были португальцы, подготовка спецназа проходила у них именно боевыми патронами, не холостыми, а реальными! У меня на пленке видно все это.
А что касается расчета нашего – да, такое было. Андрей Токарев должен был, отстреливаясь из пулемета, запрыгивать в самолет, который уже двигался по взлетно-посадочной полосе, Ан-12 или Ил-76. Но это, если честно, была такая глупость! Мы же не имели специальной подготовки. Хорошо еще, я имел армейскую подготовку, потому что я служил в армии, я умел обращаться с автоматом. А тот же Андрей Токарев – он ведь с гражданки поступал, и никакого понятия не имел о военной подготовке! Да, мы были в лагерях, на сборах, но в лагерях мы только учились ходить строевым шагом. Потому что в ВИИЯ, когда мы там учились, основной упор был на языковую подготовку. То есть, мы только носили погоны – а на самом деле были гуманитариями до мозга костей. Нас не загружали какими-то военными занятиями. Это сейчас в нашем институте военные занятия на первом месте.
– Применять этот расчет, как я понимаю, не пришлось?
– Нет, слава богу (улыбается).
– В чем состояли обязанности Ваши как переводчика в Анголе?
– Чем мы только не занимались! Положение в то время было угрожающим, и с юга, и с севера наступали наемники. Особенно с юга, там наступали юаровцы, плюс там был Савимби – так называемый ставленник Вашингтона, который организовал свои войска УНИТА. С севера шел Холден Роберто. Луанду просто сжимали в кольцо, ближайший фронт находился в 14 километрах от нее, с севера.
Наша задача была подготовить ангольские войска, помочь сформировать армию. Мы же сами, советские, не могли напрямую участвовать в боевых действиях! И кубинцы к тому моменту еще не подоспели, кубинцев тогда еще были единицы. И наше «мудрое» руководство – я имею в виду руководство СССР – разработало следующий план действий: доставлять на самолетах Ил-62 под видом туристов по двести кубинцев на каждом самолете. А самолеты прилетали через каждые два часа по ночам. Тоже мне, туристы – такие хлопцы бравые, с армейской выправкой! А мы должны были готовить ангольцев на зенитки, ЗУ-23, или на пушки ПТ-76, противотанковые. То есть, мы готовили расчеты разных калибров, а кубинцы поставляли живую силу.
Лично моя, например, задача была такова: подготовить ангольский боевой расчет ПТ-76. Причем у меня был соответствующий специалист, молодой парень, но так как времени нам отвели буквально неделю для подготовки этого расчета – представляете, неделю, и это на подготовку людей, которые были совершенно неграмотными – то работать с переводчиком означало тратить время два раза на одно и то же. А так как я служил в армии, с этой пушкой я был знаком, то мой специалист – не помню уже, как звали – сидел, курил, отдыхал, а я сам готовил ангольцев.
Расчет этот состоял из семи человек. И как можно было подготовить абсолютно неграмотных людей? Мы достаточно зло шутили, что это ребята, которые только слезли с пальмы и которым только что отрезали хвосты и пустили в бой. Когда мы поехали стрелять в первый раз, это была комедия! Потому что когда мы с ними готовились, то все было условно: условно заряжай, условно подноси, условно стреляй, «огонь» – но выстрела, как такового, нет. А когда поехали стрелять, они все испугались! А это уже был бой, колонна противника наступала – в то время они наступали только по дорогам, потому что влево-вправо от дороги увязала любая техника. Война шла по дорогам. Нужно было преградить колонне противника путь, подбить хоть какой-нибудь танк. Первый выстрел – и весь расчет разбежался! Когда стали искать, не нашли никого. Они настолько испугались выстрела этой пушки.
Основные тяготы отражения агрессора, как с севера, так и с юга, легли, конечно, на кубинцев. Когда уже стало понятно, что ангольцы в этой войне вообще никакие не помощники в отражении агрессии, кубинцы и технику стали привозить свою, танки Т-55 и прочее, поначалу и этого не было. То есть, кубинцы все взяли на себя. Приходило два корабля в неделю, доставляли по 50 танков на борту. Еще машины поставляли и так далее. Если б не кубинцы, Луанда была бы взята без вопросов, и пришлось бы нам срочно эвакуироваться оттуда, и Токареву – бежать с пулеметом.
– Для Вас чем отличалась служба в Анголе от службы в Сирии?
– Основное отличие заключалось в том, что в Сирии была конкретная линия фронта. Попадал в окружение, выходил из окружения, были бомбежки, танковые атаки. То есть, все было по-настоящему, война как война. В Анголе война была на тот момент фрагментарная, и скорее партизанская, все было непонятно. Едешь, например, по Луанде… Я часто ездил по Луанде, потому что я был переводчик, знал язык, у меня была машина, которую я умел водить, и мне давали карт-бланш. Наша группа сидела на базе аэродрома Луанды, и никто никуда ни в коем случае не имел права выходить за пределы базы. А мне разрешали выезжать на машине куда угодно. Я и к кубинцам ездил, и еще куда, у меня не было ограничений. Более того – периодически меня отправляли «на промысел», раздобыть еду или спиртное[132].
И вот, едешь по Луанде – а город вымирал абсолютно, и иногда раздавались выстрелы, то там, то сям. Кто стрелял, в кого стрелял – непонятно. Ангольцы – они ведь безбашенные товарищи, они могли пульнуть в кого угодно, когда угодно и откуда угодно. Едешь – и не знаешь, вернешься назад или нет. У меня всегда с собой были пистолет, автомат, ящик гранат в машине. Была такая неопределенность, откуда ждать опасности.
И в то же время – авантюризм некий. Вот едешь и думаешь: а вот туда я смогу проехать, или подстрелят? А что вот там находится?
– А как ангольцы относились к нашим советникам, переводчикам?
– Вообще, у нас с ангольцами достаточно странные отношения, и тогда были, и сейчас. Волею судеб, сейчас приходится часто общаться с ангольцами, и с посольством, и не с посольством. Как будто судьба сводит. Отношения специфические, которые поначалу складываются хорошо, а потом возникают какие-то недопонимания, и отношения ухудшаются. Начинается взаимное непонимание сути происходящего, как в Анголе, так и в России, и понять никто даже не пытается всерьез, попытаться сблизить точки зрения. Наверное, скоро Ангола отойдет от России, как все остальные страны, и будет вести какую-то свою политику.
Хотя свою политику Анголе вести трудно, потому что они этому так и не научились. Чем и хороши были для них португальцы! Настолько правильно и умно они вели свою политику в колониях, что когда они ушли из Анголы – я это воочию видел – ангольцы как будто лишились своих матерей. Потому что португальцы были для них мамами. Ангольцы работали все в сфере обслуживания, а сфера управления полностью принадлежала португальцам. И после получения независимости своей ангольцы не знали, что делать. Они до сих пор не знают, как управлять страной. Это не их прерогатива, потому что они живут еще в каком-то там пятнадцатом-шестнадцатом веке, и понять, как управлять страной, они не могут. Поэтому после того как режим более-менее устоялся, хотя война еще продолжалась – где-то уже в восьмидесятые, девяностые годы – они снова стали приглашать португальцев на управленческие должности. Потому что сами – не справляются. Однако португальцы приезжали неохотно, потому что там еще шли боевые действия.
А ведь все, что было создано в Анголе – города, инфраструктура – все это было сделано португальцами, ангольцы практически ничего не добавили. Потому они должны быть благодарны своим колонизаторам. Ангольцы сами не знали, зачем они воевали с португальцами. Просто поддались этому всеобщему настроению – «национальным революциям», «завоеванию независимости», движению «За свободную Африку». Что называется, «тлетворное влияние» всех остальных колоний – английских, французских, прочих. Потому что более умело, чем португальцы, колониями никто не управлял.
Например, на Кабо-Верде, где я потом служил, там ведь тоже была бывшая португальская колония. И политика там была совсем другая. Никакой революции, никакого массового исхода португальцев, они там как работали, так и продолжали и продолжают работать, успешно живут и процветают. И Кабо-Верде процветает так, как ни одна другая страна. Правда, хитрые кабовердианцы кричат на весь мир, что у них дети умирают от голода на дорогах, им присылают по шесть тысяч тонн зерна, они его подержат у себя, а потом раз – и продадут другим африканским странам. Так зарабатывают деньги государственной казне.
А ангольцы допустили ошибку, изгнав португальцев. И между нами – наши тоже допустили огромную ошибку, даже не попытавшись понять, как португальцы управляли своими колониями. Хотя сделать это можно было без всяких проблем. Не попытались вникнуть в суть – как работать с населением Анголы. В Генштабе у нас рассуждали как: Ангола, полезные ископаемые есть – хорошо, населения шесть миллионов – мало, что с ними делать, с этими шестью миллионами? Что скажем, то они и будут делать! Шапкозакидательское такое было отношение.
А ангольцы не такие простые, у них – характер. Они сначала улыбаются, и создается обманчивое впечатление, что ими можно руководить, как заблагорассудится. А ничего подобного! У них есть при всем при этом гордость, самолюбие, какие-то свои взгляды. И еще они чувствуют, что они богаты – а они действительно богаты, у них есть и кофе, и золото, и железо, и алмазы, и все, что хочешь. И они считают, что раз они богаты, то кто богат – тот и заказывает музыку. В чем они, собственно, порой и правы.
Поэтому отношения у нас стали достаточно натянутыми. Я работал с ангольским послом в 2008 году, с генералом Нгонго. Мы и тогда, во время моей командировки в 1975-м, были знакомы. Он и тогда был такой: вроде хи-хи, ха-ха, улыбался, только в душу к себе не пускал и позиции свои отстаивал до последнего! К ангольцам нужно найти особый подход. С ними по-простому, как наши пытались, нельзя, нужно осторожно, и кнутом и пряником – именно так и делали португальцы. Даже португальцы действовали еще тоньше.
Ко всему прочему, португальцы совсем не были расистами. У многих были жены-анголанки, они не гнушались этим совершенно, не пытались сепарироваться от местных на 100 %, как это было в других колониях. Отсюда и проявилась – если вспомнить снова Кабо-Верде – такая нация, как кабовердианцы, которые почти все поголовно мулаты, причем в них больше даже европейской крови. А отсюда – и ум, и отношение к жизни, и обучение в Португалии, и так далее. Если бы португальцы остались в Анголе, то там постепенно сложилось бы то же самое, лет через сто было бы уже не понятно, кто португалец, а кто анголец или мозамбиканец.
Конец ознакомительного фрагмента.