Глава 3
Поезд устало прокатился сквозь эдинбургский вокзал Уэверли, а ближе к полудню уже шел по южному пригороду Глазго, в гуще подъездных путей и фабрик. Под вечер того же дня мы наконец сбросили скорость у Гринока, что на восточном берегу устья Клайда.
Залив, где гулял студеный ветер поздней зимы, был заполнен армадой кораблей и судов. Разглядывая эту длинную вереницу, я чувствовал себя частью некой героической экспедиции. На приколе стояли четыре великолепных лайнера пароходства «Пи энд Оу», интернированный француз «Луи Пастер», несколько эсминцев и два линкора. Даже на таком расстоянии, с территории доков, они выглядели колоссами. В памяти всплыло, как в 1938-м я бегал смотреть на линейный крейсер «Худ», когда он зашел в наш Ферт-оф-Форт: нечто потрясающее, палуба длиной с два футбольных поля, серые орудийные башни размером с дом. Чувство собственного ничтожества и безопасности – вот что испытываешь, когда такая огневая мощь на твоей стороне.
После обычной суеты и сержантских воплей товарные вагоны были наконец разгружены, и мы выстроились вдоль набережной более-менее нестройной колонной; обманчивый беспорядок вообще очень характерен для маршевых армейских частей. Однако сами мы знали, что организованы весьма неплохо, ощущали собственную силу. Подошли обслуживающие суда-тендеры, чтобы перевезти нас на борт; мы быстро погрузились, и вот нас уже подбрасывает толчея мелких волн. Сквозь облака брызг тендер стойко держал курс на один из ближайших лайнеров «Пи энд Оу», который, как вскоре выяснилось, назывался «Стратмор».
Большинство из нас и помыслить не могли, что когда-нибудь доведется побывать на борту этой плавучей викторианской усадьбы. Грандиозное внутреннее убранство, сплошное красное дерево, лак и надраенная латунь… но все эти безупречно отмытые палубы и слепые окна кают производили впечатление нежилого, покинутого дома, словно дипломаты, чиновники и раззолоченные путешественники – словом, обычный пассажирский контингент судна такого класса – в панике очистили борт, завидев молодых пришельцев в мешковатом хаки. Чувствуя себя пиратами, мы вскоре разбрелись по жилым палубам под окрики офицеров и моряков.
На следующий день наш конвой в составе двух десятков судов поднял якоря и очень скромно и тихо, без церемониальных гудков и толп на причальных стенках, вышел в открытое море. Никто нам не сказал, куда именно, так что даже покинув Ферт-оф-Клайд и войдя в северный пролив между Ирландией и Шотландией, мы не знали, где находимся. Понятно было лишь, что идем северо-западным курсом, в Атлантику. Не удавалось даже толком посчитать суда по соседству, потому что конвой рассредоточился. Названия серых боевых кораблей, что порой выплывали из тумана, и те нам не сказали.
Зато в атмосфере этого официально предписанного невежества нам не давали скучать. Каждое утро сотни молодых парней вываливали на палубу для занятий физподготовкой. Спустя несколько дней тонкие подошвы наших гимнастических туфель уже не могли скрывать жар нагретой палубы: солнце к полудню поднималось все выше и выше. Мы уже не шли на северо-запад, а, напротив, свернули к югу. Где-то на левом траверзе лежал африканский берег.
Личный состав включился в привычный режим отработки навыков; не прекращаясь, шли занятия и звучали наставления, как обеспечить надежную и эффективную армейскую связь. По вечерам мы старались развлекаться, шаря по сусекам в поисках любых артистических талантов: кто-то пел, другие показывали шутливые пародии, третьи травили со сцены полунеприличные анекдоты, но все удерживалось в рамках благодаря полнейшему отсутствию выпивки. Ну и, разумеется, ни единой юбки на борту; даже в медсанчасти служили только мужчины.
Мы огибали границу Империи, и в разговорах только и звучало, где же нас в конце концов высадят. Как выяснилось, мы готовились встретить не того врага. Нам-то думалось, что придется оборонять северо-западный рубеж Индии от немцев, когда те пойдут через Персию; на ум не приходило никаких других серьезных противников.
Я занимал двухместную каюту на пару с коллегой, молодым дружелюбным офицером-связистом. Как водится среди сослуживцев, болтали о том, чем занимаемся, делились сплетнями про старших офицеров и так далее. Есть люди, кого навязанная компания может довести до истерики, но в моем случае те годы удалось пережить благодаря случайным товарищам, с которыми сводила меня война. Очень ярко помнится, как я впервые в жизни попробовал зеленый имбирь, разделив его со своим напарником по каюте на борту «Стратмора».
Сейчас было не просто тепло, а по-тропически жарко, к тому же сыро и душно. Пришел день, когда объявили, что мы скоро бросим якорь в сьерра-леонском Фритауне. Масштабное событие: ведь большинству из нас в жизни не доводилось бывать за рубежом. Рыльцем не вышли. Зато теперь мы всамделишные путешественники – если, конечно, «заграничным вояжем» можно считать стоянку во фритаунской бухте без права схода на берег.
Местный пирс, к великому сожалению, мог принимать лишь небольшие суда, так что чуть ли не всему конвою пришлось вставать на внешнем рейде, на порядочном удалении от суши. Хотя и не настолько далеко, чтобы я не мог ее видеть, мало того, слышать запах этой страны, грузовых доков, пальмовых деревьев чуть ли не на урезе воды: сыроватый запах джунглей, доносящийся вместе с бризом. Будто овощи преют на зеленой жаре, в пыли. На глаза попал далекий-предалекий поезд, идущий куда-то вглубь с той стороны города. Я знал, что здесь работает знаменитая узкоколейка в два фута шесть дюймов, вполне возможно единственная в своем роде во всем Британском Содружестве. Полупрозрачная ленточка белого дыма от локомотива словно застыла в воздухе.
С каждым днем на борту становилось все жарче; влажность и духота начинали действовать на нервы. После физподготовки и учебы нас было хоть выжимай, а берег манил к себе сильнее и сильнее, запах же вообще вызывал раздражение – коль скоро мы не могли проникнуть в город, который его источал. Так что не очень-то мы горевали, когда конвой вновь двинулся в путь. Теперь ближайшим пунктом назначения могла быть лишь Южная Африка.
Где-то дней через пять, когда мы уже подходили к Кейптауну, меня назначили казначеем, и величественный спектакль массовой постановки на якорь посмотреть не удалось: в это время я сидел в трюме и выдавал наличные рвавшимся на берег.
Местные жители расхватывали солдат, уводили по домам, поили, кормили и чествовали как могли. После четырех недель в море это было нечто, доложу я вам. Ну а я, как водится, как-то раз после обеда забрел на кейптаунский железнодорожный узел. Словно наркоман в поисках экзотического сюрприза. Поскольку никто из наших связистов или моряков не разделял моего увлечения, вылазку я делал в одиночку. И действительно нарвался на сюрприз. На станции обнаружился памятник: постамент с маленьким танк-паровозом, построенным на литском заводе «Хоторн энд Ко.» в 1859 году. Это был самый первый из локомотивов, работавших в Капской колонии, и, вполне вероятно, самый старый шотландский паровоз из числа сохранившихся.
Если кому-то покажется странным, что какой-то там древний паровоз вдруг пролил бальзам на душу человека, который месяц болтался в море по дороге бог знает куда, да еще в разгар мировой войны, то я могу сказать лишь вот что: во-первых, вас там не было и вы этого не видели, а во-вторых, уж такое у меня увлечение. Локомотив-ископаемое, милый старичок, чудесный экземпляр отжившей свой век механики, на смешных и хрупких колесах с удивительно тонкими, изящными дышлами. Он выглядел игрушечным, ни дать ни взять изобретение свихнувшегося ученого, и я еще долго любовался им на жаркой африканской платформе.
Через две недели мы были в Бомбее. Полтора месяца назад меня окружал серый, стылый Скарборо. Сухая, давящая жара, суматоха и цвета Индии с размаху ударили по чувствам. Чудовищная нищета в десятке шагов от гостиницы с кондиционерами, где нас расквартировали. Сотни людей, спящих прямо на улицах, – это я видел собственными глазами каждую ночь. У меня едва хватало сил переваривать впечатления.
Не успел я обжиться в Бомбее и привыкнуть к прогулкам на Малабар-хилле, в оазисе парадного великолепия колониальной Индии, как меня отправили в мою собственную железнодорожную одиссею. «Фронтир-мэйл», флагман местной железнодорожной сети, подхватил меня и унес в глубь континента чуть ли не на 1400 миль, до Равалпинди у подножия Гималаев, туда, где Пенджабская равнина вклинивается в афганские горы. Перечень остановок звучал вдохновленной литанией британского владычества: Ратлам, Нагда, Кота, Бхаратпур и Муттра; Дели, Чандигарх, Амритсар и Лахор; а уже после Лахора оставшиеся 180 миль по Пенджабу до Равалпинди. Всю дорогу я беспокоился об одном: сохранить револьвер; едва мы высадились в Индии, как нам начали твердить, дескать, революционеры пошаливают. Лишиться табельного оружия было все равно что лишиться головы. И все же, несмотря на опасения, я никогда не испытывал чувства, будто мне что-то угрожает, хоть я и ехал один на поезде, набитом сотнями индусов. Вот до чего прочным казалось наше господство.
Мое пребывание в Равалпинди укладывалось в стереотип о жизни британского офицера в колониальной Индии. Мне выделили домик с верандой, на который обычно претендуют в чине не ниже полковника, а кроме того, приставили денщика и дхоби, то есть мужчину-прачку. Раз я только что окончил учебку и владел самой свежей информацией о радиоделе, меня назначили лектором.
Пришлось выучиться сидеть и в седле, коль скоро Британская Индийская армия до сих пор передвигалась верхом. Я уж не говорю про старые модели армейских раций, которые перевозили на вьючных животных вроде мулов. А еще у нас на вооружении были гелиографы, эдакие треножники с круглыми зеркалами, которые в светлое время суток расставляли на линии прямой видимости. Я словно неспешно погружался в прошлое, в архаический военный быт.
Чего не отнять у той армии, так это ее восхитительной традиции давать щедрый отпуск. Когда подошла моя очередь, я решил отправиться в Кашмир. Сел рядом с водителем «автобуса», который на поверку оказался грузовиком с решительно бессердечными рессорами – и это считалось «посадочным местом первого класса», – после чего трясся двести миль по холмам, все выше и выше, в громадное колено Джеламской долины, а оттуда в Сринагар. Вот так я попал в самый райский уголок на земле.
Здешние горы – невероятные колоссы из камня и снега, сливающиеся с небом; сыну Северной Европы этот дол представился изобильным садом Эдемским: роскошь и доступность фруктов, о которых я и слыхом не слыхивал, повсюду зелень, цветы… Я снял себе небольшой плавучий домик в южной части озера Дал и с неделю жил в идиллии, питался как вельможа, гулял по Шалимарским садам, а по ночам сидел отшельником на своей лодке под небом, ломившемся от звезд.
Из Пахалгама, расположенного на высоте 2740 метров над уровнем моря, я в компании английских миссионеров отправился еще выше в горы – так высоко, как только мог. Верхом на лошадях, а багаж несли мулы. Впереди лежали Каракорум и Тибет. Два дня мы карабкались по Лиддарской долине, пока, наконец, ко второму вечеру не вышли к Шешнагу, величественному водяному зеркалу на высоте двух миль у самого края мира. Дальше долину перекрывал ледник. Помню, было солнечно и морозно; я ел крутые яйца и запивал водой из топленого льда, а надо мной в воздухе висела льдистая искрящаяся стена.
Ранним утром снег на горных вершинах попадал солнцу под руку и розовел; лишь после этого свет спускался в долину. И еще была тишина. Ни до, ни после я не слышал такой тишины, не испытывал такого покоя. Да, потом выдавались беззвучные минуты, но тяжелые и тошнотворные, пропитанные страхом и насилием.
Кашмир заполнил мою душу. Был как якорь, за который я цеплялся позднее. Не знай я, что есть на свете абсолютное совершенство, не уверен, что смог бы продержаться и выжить.
Пришел приказ о назначении: мне предстояло возглавить секцию связи в 5-м артполку, который тогда размешался в Наушере, что на северо-западной границе, милях в восьмидесяти от нас. Полк формировался для «тропической службы», и вот в нем появился шотландец, считавший, что индийских тропиков более чем достаточно. Впрочем, сейчас я был верноподданным винтиком в военной машине Его Величества.
Наша часть была не новая, имела свои традиции и собиралась еще долго охранять самый романтический аванпост Империи. Не тут-то было. Началась ускоренная мобилизация: как-никак, а полк был недоукомплектован и личным составом, и техникой. Из орудий имелось лишь шестнадцать гаубиц калибром 114 мм, вспомогательного снаряжения не хватало катастрофически. Вскоре после моего прибытия в Наушеру в полк для буксировки его орудий подбросили новенькие тягачи «КТ 4», в обиходе «Спайдер», которые было приказано выкрасить в зеленый цвет. Знающие офицеры предрекали, что теперь нас ждет Малайя.
11 октября орудия и тягачи покинули Наушеру на трех литерных составах. Мобилизация требовала множества поездов, и, видя, насколько они важны для войны, я почувствовал, как меркнет ореол невинности вокруг железных дорог, если не сказать собственно локомотивов. Наконец, 17 октября генерал Уэйкли, командир 7-й Индийской дивизии, принял наш прощальный парад на просторном плацу перед казармами.
На параде Уэйкли объявил, что нам, возможно, придется воевать с японцами. Не припомню, чтобы кто-либо из старших офицеров делился подобными соображениями с личным составом, и это придало мероприятию дополнительный привкус нервного возбуждения.
Генерал добавил также, что горячо советует бить япошек именно по ночам, потому как, дескать, они страдают «куриной слепотой».
На следующий день, покидая Наушеру в спецэшелоне и под марши Линкольнширского полкового оркестра, мы еще не знали, что сами были не лучше слепцов на поводу у незрячих.
Парой-тройкой дней позже на наших глазах в Бомбейский порт зашел внушительный транспорт. «Орион», флагман британского пароходства «Ориент Лайн», служил еще одним восхитительным свидетельством, до чего война демократична: отныне любые наши передвижения были на спецсоставах и реквизированных круизных лайнерах.
Последним, за полночь, на борт поднялся я – под недобрым взглядом капитана. Дело в том, что мне вверили несколько ящиков со здоровенными оплетенными бутылями, где бултыхалась прозрачная как слеза, чистейшая, неразбавленная, полная своей химической мощи серная кислота, которую мы подливали в аккумуляторы раций, потому как в противном случае сигнал терял силу. Капитану моя кислота была нужна как японская торпеда в борт. Но наш полковой командир каким-то образом убедил его, что от меня с моими бутылями зависит судьба всей дальневосточной Британской империи, и вот, под поощрительные вопли солдат нашей части, судовой кран перенес на палубу сетку с моими ящиками.
После краткой остановки в Коломбо, главном цейлонском порту, мы взяли курс на восток, уже подозревая, как именно называется пункт назначения. 6 ноября по правому борту, с юга, показались зеленые, покрытые джунглями горы; точно такой же берег проглядывался и с севера, на левом траверзе. Все ясно: мы идем узким фарватером между двумя громадными кусками суши, то бишь Малаккским проливом. Стало быть, Сингапур.
«Орион» встал в гавани Кеппель-Харбор в южной части острова. Если наш вояж и был военной тайной, то уж прибытие точно явилось секретом Полишинеля. Вдоль причальной стенки выстроился Манчестерский полковой оркестр, со смаком игравший «Англию навсегда» и прочий патриотический репертуар; его трубы, тубы и тарелки заливали все окрестности медным грохотом летних торжеств. Триумф и радость. Не обошлось и без толпы важных лиц: ответственные работники порта, государственные чиновники, военные. Кто-то показал нам генерал-лейтенанта А.Э. Персиваля. Этому человеку поручили превратить Сингапур в «неприступную крепость», и мы прибыли ему в помощь.
Месяцем позже я обитал в палаточном лагере у обочины дороги на восточном побережье Малайи. Это был симпатичный песчаный уголок со множеством кокосовых пальм в полумиле от морского пляжа. За лагерем простирались нескончаемые плантации каучуконосных гевей с характерной мясистой, глянцевой листвой.
Теплый воздух был постоянно насыщен мельчайшей взвесью влаги, и это даже как-то успокаивало нервы. Полковым штабом служила кучка охраняемых палаток, а мы, три десятка связистов, представляли собой костяк лагеря. Рации работали непрерывно, создавая гудящий звуковой фон. За каждым аппаратом обязательно сидел дежурный оператор с наушниками, готовый в любой момент начать прием или передачу. Местечко называлось Куантан.
Мы ждали наступления японских сухопутных войск и флота, которые, как нам было известно, сосредоточились где-то за горизонтом – а все потому, что сейчас мы официально находились в состоянии войны с Японской империей.
Ранним утром 8 декабря я спал в окопе, где меня и разбудил посыльный, вручивший листок со зловещим кодом «O ii U». Это означало сообщение наивысшего приоритета. Японцы начали широкомасштабное наступление по всему ДТВД – Дальневосточному театру военных действий; разгромлена база Перл-Харбор на Гавайях, все американские линкоры выведены из строя, Сингапур подвергся воздушному налету, а под Кота-Бару, в паре сотен миль к северу от нас, возле малайско-сиамской границы, японцы высадили морской десант.
Наша военная машина отреагировала мгновенно. На все батареи разослали приказы как с посыльными, так и по радио; наблюдательные пункты и охраняемые объекты усилили людьми. Нервный накал был необыкновенный, и все же война казалась далекой от этого обманчиво мирного тропического лагеря. Она словно сделала последний, особенно глубокий вдох, прежде чем нанести разящий удар – после всех фальстартов и угрожающих предвестий.
Из нашего лагеря мне не было видно ни одной артиллерийской позиции. Рассредоточенные по всему району, они прятались среди зарослей папайи с их тяжелыми желтыми плодами, в кущах алых как пламя делониксов, с интервалом в целую милю, чтобы не накрыло всех сразу огнем главных калибров японского флота. Я мог выйти из своей палатки и просто гулять или даже кататься на мотоцикле километра на два вглубь, почти забыв о притаившейся смерти, наслаждаясь иллюзией полнейшего одиночества в этом райском месте, в окружении до удивления роскошной флоры. И тут, в сердцевине леса, ты вдруг натыкался на одинокую молчаливую гаубицу за стеной из мешков с песком. Рядом – неразговорчивые люди, нервно теребящие затворы винтовок.
Мы старались постоянно быть с ними на связи. Как оно сплошь и рядом бывает на войне, теоретические знания одно, практика в джунглях – совсем-совсем другое. Если на то пошло, наши громоздкие рации не выдавали так уж много мощности, к тому же листва и стволы деревьев активно поглощали электромагнитные волны, отчего искажалась речь, и сообщения «забивались» статикой. Пришлось перейти на беспроводную связь по проводам. Звучит дико, но на самом деле это была гениальная импровизация, мы окрестили ее «телефонным радио». Мы ставили свои антенны в паре метров под обычными телефонными и телеграфными проводами. В результате радиоволны как бы притягивались этими проводами, шли по ним как по рельсам, и другая антенна, аналогично установленная на приемном конце, могла уловить передаваемый сигнал. Мы обнаружили, что наша армия была составной частью взаимосвязанной системы и что машины обладали лишь ограниченными возможностями. Они по-прежнему нуждались в наших голосах и наших глазах, питавших их «разум» информацией.
Чтобы добиться хорошей разборчивости речи, приходилось все больше и больше опираться именно на проводную сеть; телефонные линии опутали всю местность. Наш старомодный телефонный коммутатор, которому самое место где-нибудь в заштатной гостинице, смотрелся до абсурда гражданской вещью внутри командного пункта, откуда можно было обрушить на врага жуткий арт-огонь.
Личный состав по большей части состоял из индусов: соседи к западу – сикхи, к востоку – гархвалы. Мы располагались на параллели, рассекавшей полуостровную часть Малайи практически пополам, а Сингапур находится гораздо южнее, будто подвешен под этим полуостровом – и как раз Сингапур являлся единственной причиной нашего здесь появления. Этот остров был Крепостью, «неприступной крепостью», как его всегда именовали в официальных документах; именно на нем зиждилась оборона азиатской части Империи. Цитаделью этой крепости служила прославленная военно-морская база в северной части острова, откуда корабли Королевского ВМФ могли господствовать над Сиамским заливом и всем Южно-Китайским морем. Могучие 15-дюймовые орудия защищали южный берег острова, поскольку именно отсюда ожидался враг: он должен был прийти с моря. Мы надеялись, что наши линкоры уже вышли на поиск и уничтожение японского флота вторжения, а пока что мы всего лишь охраняли соседний аэродром, который был частью сухопутной линии обороны. И тут руководство нашей страны наконец-то осенило, что японцы, чего доброго, возьмутся наступать на Сингапур с тыла, и совсем не обязательно ночью, а с тыла-то остров был более чем уязвим.
Отчетливо помню, что не прошло и нескольких часов после моего прибытия в Сингапур, как один штабист-связник, отменно порядочный и безнадежно наивный человек, взялся мне объяснять, отчего японцы не могут атаковать через Малайю, по суше. Он сказал так: «Там же нет ничего. Сплошные джунгли. Да не полезут они оттуда».
Сейчас и сингапурские штабисты, и уж конечно мой командир-полковник, и каждый рядовой в нашей части – все до единого знали и понимали, что при всем спокойствии окружающей обстановки мы находимся в ловушке. После высадки в Сингапуре нам довелось неплохо познакомиться с Малайей, от Ипо на западе и далее к востоку поперек всего полуострова до нашей нынешней точки. И знаете что? Нет там никаких сплошных джунглей. Зато есть активно возделываемая, плодородная земля с массой отличных дорог для торговцев – или солдат.
Единственное место, где не хватало дорог, – это наш Куантан. Если бы японцы обрушились на нас с севера, отступать пришлось бы по одному-единственному маршруту, на Джерантут, что лежал в шестидесяти милях. Там пришлось бы форсировать реку Паханг, широкий и быстрый поток с паромной переправой к востоку от города. И если это препятствие вызывало определенные опасения, то у нашего Куантана тоже была своя река, как раз к западу – и при взгляде на нее у любого военного волосы становились дыбом. Широкая, бурая, вялая лента воды с паромом из двух проржавевших барж, прихваченных борт о борт, которые перемещались посредством кабельного ворота: примитивная водяная версия той системы, на которой работал старый эдинбургский трамвай. И вот эта штука должна нас спасти, когда дела пойдут наперекосяк. Тут попахивало кровавой баней и катастрофой; если не убьют на суше, так прикончат в воде. Мы вообще не могли понять, что за люди выбирали для нас это замечательное местечко; какая тут может быть оборона – нам останется лишь хором сдохнуть в своих окопах. Впрочем, приказы как раз того и требовали: оборонять аэродром до последнего солдата. Гартвалам поручалась защита одиннадцатимильного морского пляжа плюс собственно городок Куантан – силами жалкой горстки из четырех рот. У сикхов людей было не больше. На оборону побережья к югу от нас вообще никого не оставалось. И ноль человек, чтобы присматривать за основным путем отхода…
Но мы были солдатами, составной частью великой традиции, так что старались не размышлять о мудрости наших руководителей, а просто готовились сражаться. Кроме того, японцы не казались особо страшными. Ну, наподдали американцам исподтишка, думали мы, но нас-то врасплох уже не застанешь…
В первый раз японцы пожаловали на следующий день после того, как мой сон был прерван сенсационным сообщением. Тем утром мы услыхали в небе новую мелодию, не похожую на привычный гул «хадсонов» или «бленхеймов», тех бомбардировщиков, что взлетали с нашего аэродрома. В ясном, чистом небе я увидел волны двухмоторных самолетов с эмблемой восходящего солнца на плоскостях. Три волны по девять машин, словно караван гусей. Они пролетели разок, пролетели другой над тем местом, где, как мы знали, лежал аэродром, – и сбросили бомбы, которые с этого расстояния смотрелись маковыми зернышками. Взрывы смешались с трескотней легких пулеметов и тявканьем зенитки, когда с земли ответила рота сикхов. На это японские бомбардировщики спокойно и методично обработали их участок в пару заходов, затем развернулись и ушли.
После полудня мы услышали, как стартуют наши самолеты; они делали круг, потом брали курс на юг. В наступившей солнечной тишине показалось, что из-за деревьев доносится шум автоколонны; грузовики явно удалялись. Майор Феннель, второй человек в командовании нашего полка, приказал мне с небольшой группой сопроводить его на аэродром, чтобы разобраться в происходящем.
Мы подъехали к длинной и просторной взлетно-посадочной полосе, которую проложили непосредственно в лесу: все выкопали, затем грунт сравняли. Летное поле было пустым за исключением нескольких изувеченных крылатых машин, и кругом царила такая тишина, что можно было слышать зудящий гул насекомых в джунглях. Туда я и направился. Сразу нашлись хижины для проживания, лачуга радиопоста была спрятана чуть глубже. Ощущение жутковатое, будто из-под деревьев, из тени, на нас смотрели винтовочные прицелы. Но хижины оказались брошенными, на полу раскидана одежда, среди курток и маек рассыпаны фотоснимки женщин и детей. На радиопосту полнейший разгром, кишочки проводов тянутся из разбитых панелей, под башмаками хрупает стекло радиоламп. А еще мы нашли кружки с недопитым, остывшим чаем – на летном поле, возле одного из самолетов, над которым до этого трудились механики. Я подобрал с земли тощенький синий конверт с австралийской маркой. Нераспечатанный.
Итак, то место, ради которого нам предписывалось сложить свои головы, было попросту брошено без каких-либо объяснений. Наше командование не сказало нам ничего; летчики перед побегом тоже с нами не посоветовались. Нас оставили как есть, без прикрытия с воздуха.
С этого момента любой сценарий развития событий выглядел один другого хуже. В тот же день, только поздним вечером, кто-то из наблюдателей на пляже сообщил, что видит японские десантные суда, идущие на север, в сторону соседней деревни. Пока спускалась тьма, я передал на батареи приказ подполковника Джефсона. В наушниках проквакал голос артиллериста, подтвердившего прием, и буквально через несколько секунд гулко ухнула первая гаубица, за ней еще и еще. Всю ночь напролет, словно тараны по массивной, шатающейся двери, били орудия. Временами мы видели короткую вспышку, на мгновение из тьмы выхватывало силуэты каучуковых деревьев, но не более того. Я знал, что батареи работают с переносом огня, бичуя пляж и море, и что десантные суда вместе с солдатами разлетаются на куски и тонут, копируя геометрическую фигуру, изображенную на карте офицера-артиллериста.
Забрезжил рассвет. Мы выпустили более тысячи снарядов. Ответа на ночной обстрел не последовало, и когда мы выслали разведчиков, они сообщили, что подполковник Джефсон молотил по пустому морю. Не было десанта.
Позднее тем же утром я отправился на пляж. Почти всю ночь пришлось дежурить вместе с моими связистами. Здешние пляжи невероятно красивы, с кокосовыми и мангровыми пальмами, с мелким чистым песком на фоне теплой зелени моря. Я остановился под кронами деревьев, восхищаясь рисунком волн, набегавших на берег. Странно было стоять в тихом одиночестве на безлюдном пляже протяженностью в милю, имея за спиной длинную стену из пальм. В ту минуту мне чудилось, будто я совершенно один жду появления японцев. И тут вновь раздался ворчливый грохот, только более низкий и далекий по сравнению со вчерашним, словно где-то на море бушевала гроза. До только дело было в другом, и продлилось это примерно с час.
Сам того еще не зная, я услышал начало обрушения Британской империи. Там, на море, прямо за горизонтом от того места, где стоял я, два самых могучих, самых непобедимых линкора в мире – «Принц Уэльский» и «Отпор» – вместе со своим эскортом из эсминцев попали под атаку целого роя японских торпедоносцев. У них не было воздушного прикрытия. Подобно сухопутному броненосцу, каким был Сингапур, подобно нам, эти корабли играли сейчас трагическую роль в военной драме на тему «У кого новее, тот сильнее». Они отжили свой век. Помню, как я стоял там, слушая гул разрывов, пока мои товарищи, такие же связисты, сидели на радиопостах, в захлопнувшихся стальных ловушках под мостиками громадных линкоров.
Для нас эти корабли были ключом к спасению. Мы их ждали, но надежда лопнула, когда по радио подтвердили, что оба линкора потоплены буквально в двух часах хода от Куантана. Адмирал Филипс направил свое титаническое оружие к нам, потому что тоже считал, что мы угодили под вторжение, он тоже слышал про японский десант в нашем секторе. Вот как оно вышло: наш же, свой наблюдатель-паникер невзначай приблизил конец стратегической и даже исторической эпохи. Абсурд. Хиленькие, близорукие, страдающие от «куриной слепоты» японцы уничтожили наше средство устрашения в последней инстанции. Мы впервые всерьез задумались над возможностью разгрома.
10 декабря мы получили подкрепление: несколько броневиков и остатки сикхского батальона 12-го Пограничного полка: закаленные солдаты, отошедшие с севера Малайи. И пусть у нас в Куантане больше не осталось аэродрома, зато появился собственный капеллан, приятный человек по фамилии Пью. Приказом Персиваля всем пограничным и прочим войскам на севере предписывалось принимать бой с японцами, «сковывая и сдерживая продвижение противника», после чего отступать и вновь сражаться. Вскоре и нам предстояло узнать, что лягушачьи прыжки с арьергардными боями куда проще придумывать в штабах, нежели воплощать на деле.
Один из гражданских, который работал в малайском лесном хозяйстве и хорошо знал здешнюю местность, помог нам расставить аванпосты на возможных путях подхода японцев с севера. То и дело поступали донесения о каких-то непонятных подразделениях, шнырявших в джунглях. Каждый день мы ждали боя. Это все была ложная тревога – и непрерывное взвинчивание нервов. Так длилось две недели. Мы встретили Рождество, для нашего полевого лагеря и лесных артбатарей падре Пью провел впечатляющую службу, куда стеклись едва ли не все. Питались неплохо; настреляли себе кучу местных уток.
Конкретно нашей части было предписано держать оборону ныне заброшенного аэродрома. Мы стоически приняли этот приказ, мысленно задаваясь вопросом, а что бы сказал Персиваль, видя, как джунгли отвоевывают летное поле. Однако через пару суток после Рождества нам приказали немедленно отходить для перегруппировки к западу от реки. Внезапное отступление в таком масштабе обернулось бы хаосом, и бригадир Пейнтер, возглавлявший куантанский участок, выразил решительный протест своему командиру в чине генерал-майора. Предыдущему приказу вернули силу. Я послушно передавал эти противоречивые распоряжения от одного начальника к другому.
Пока длились дебаты, на связь вышел один из наших аванпостов: японцы атакуют, уничтожено несколько наших грузовиков. Сейчас мы, уже без всякого сомнения, оказались в зоне боев, и японцы не хотели нас выпускать. Они попытались разбомбить наш древний паром, но он каким-то образом уцелел.
Первым из моих товарищей погиб лейтенант-артиллерист Таффи Дейвис, с которым мы были дружны еще со времен Наушеры. Он в компании двух связистов, по фамилии Картрайт и Хау, уехал на мотоцикле, сопровождая грузовик с боеприпасами для батареи. Как я потом узнал, он на пару с Картрайтом решил возвращаться самостоятельно. Несколькими часами позже на дороге возле разбитого мотоцикла обнаружили тело Таффи. Он был расстрелян из пулемета, искромсан штыками, без ботинок, краг и снаряжения. Там же валялся велосипед Картрайта, от его хозяина ни следа. Пройдя дальше на север по той же дороге, мы наткнулись на сгоревшие грузовики и три десятка убитых гартвалов.
Тут нам вновь поменяли приказ, в третий раз за последние три дня: все орудия и машины перебросить за реку.
Переправа была чистым кошмаром. Затор оказался почище предсказанного: вереница техники выстроилась с милю длиной. Солдаты надрывались, переправляя орудия по четыре ствола за раз через грязно-бурый поток. Я сидел на мотоцикле в самом тылу этой цепочки, мечтая, чтобы грузовик передо мной наконец тронулся. Помню смертельный страх, что какой-нибудь случайный японский бомбардировщик вдруг заметит плотную колонну из мишеней.
К трем часам ночи первого дня 1942 года, в темноте, подсвеченной лишь керосиновыми светильниками да лампочками, которые мы запитали от автомобильных аккумуляторов, реку пересекла последняя боевая единица куантанского гарнизона.
Едва переправа завершилась, объявили сигнал сбора и перекличку. Я с ужасом обнаружил, что пропало одно из моих отделений, три связиста на грузовике. Кинулись искать, надеясь, что они форсировали реку с другими машинами, но на этом берегу обнаружить их не удалось. Сев с сержантом Вильсоном на мотоциклы, мы с паромом вернулись обратно. Двигатели завели, лишь когда оказались на той стороне. Не включая фар, двинулись в сторону Куантана, Вильсон метрах в двухстах за мной, оглушительно стрекоча мотоциклетными моторами в лунном свете. Я надеялся, что подслеповатые в темноте японцы не развили в себе компенсирующее свойство: особо тонкий слух. Со стороны просек по обочинам, с обширных каучуковых плантаций не доносилось ни звука. Если не считать пары брошенных машин и следов от покрышек на темной глине вдоль вымазанной гудроном щебенки, никаких признаков того, что мы хоть когда-то здесь были. Рассекая этот пустынный ландшафт, я скорее чувствовал кожей, нежели слышал море. Я знал, что впереди, совсем близко, враг передвигает свои танки и велосипеды. Причем до сих пор не видел ни одного японского солдата. Той ночью мне повезло, и пусть я не смог найти ни исправного грузовика, ни кого-либо из наших, с японцами я тоже не пересекся.
Конец ознакомительного фрагмента.