Возвращение к себе (сборник). Возвращение к себе. (повесть) (В. В. Киреев, 2016)

Память сохраняет лучшее

Наверное, у каждого человека бывают в жизни минуты, когда он возвращается к истоку своей жизни, жизни своего рода, пытается лучше узнать и понять, как жили его предки, какими они были, – чтобы зацепиться памятью за всё лучшее, что питает и укрепляет физические и духовные силы.

Владимир Киреев в повествовании «Возвращение к себе» взялся за сложную задачу вспомнить тех, кто предшествовал ему, кто дал ему жизнь, служил примером и помогал присутствием в преодолении жизненных трудностей и, в конце концов, способствовал состояться ему как личности.

Сегодня стало скверной модой приписывать себе высокую родословную и связывать свои исторические корни если не с дворянством, то на худой конец с купечеством.

Родичи Киреева труженики земли, она питает их своими соками, с нею соотносят они всю свою нежность, всю свою любовь и всю свою силу.

Их судьбы интересны и важны не только для автора как родственные души, но и для читателя как натуры цельные и глубокие.

Вторую часть книги В. Киреева составляют охотничьи рассказы. В. Киреев лишён подражательности, так как он не выдумывает, а идёт вслед за событиями, участником которых является. Каждый рассказ жизненно правдоподобен и неповторим.

Сама охота как способ существования и добычи трофеев никогда не была главной в литературном смысле, но всегда была захватывающим, экзотическим фоном, на котором происходило действие. В рассказах В. Киреева нас волнует неразрешимое противоречие жизни: убийство с одной стороны и жалость ко всему живому с другой. Как уживается это в человеке разумном, как он всякий раз идёт по тому же, уже пройденному пути, вопрос, на который нет ясного и простого ответа.

В сотом названии книги «Возвращение к себе» просматривается образ предыдущей дороги. И действительно, многие десятилетия жизни России, жизни русских людей можно назвать дорогой от себя, от своего традиционного уклада жизни, от нравственно-духовных вех.

Обратный путь всегда короче.

Возвращение предвещает узнавание истинного нашего лица, тех родных черт, как внешних, так и внутренних, которые и являются нашей сутью, сутью нашего народа, нашего государства.

Василий Козлов

Возвращение к себе

«В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор и непроходимых лесов попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами – одной в городе, другой на кладбище, – города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные: порядки старые, крепкие, веками освещенные,» – писал в 1860-м году, в канун отмены крепостного права, великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский.

Такая картина была характерна для зауральских просторов до самого конца девятнадцатого века, когда правительство встало перед необходимостью освоения громадных богатств, скрытых в этих землях, без чего была невозможна нормальная жизнедеятельность громадного государства. И вот постепенно, год от года набирая силу, хлынули в Тобольскую, Томскую, Енисейскую, Иркутскую губернии потоки людей, в основном из глубинной России и малороссийских окраин. Необходимо отметить, что Сибирь – это не просто огромный край, это целый материк, населенный многочисленными народами, причем принадлежащими к совершенно различным этническим группам, у каждого своя история и культура, со старинными обрядами и оригинальными обычаями. Вновь прибывшие постепенно вживались, находили свое место среди суровой, но богатой и щедрой природы.

В детстве, слушая рассказы своей бабушки, я не уставал удивляться смелости этих людей, их громадному трудолюбию, их умению добиваться от жизни того, что им было необходимо.

Работали не покладая рук и зимой, и летом, от зари до зари, чтобы поставить на ноги и в надлежащем порядке вести свое хозяйство. Но что же заставило их сняться с насиженных мест и отправиться в край неизведанный и дремучий? Сибирь была вольным краем, здесь каждый, у кого имелись работящие руки и толковая голова, мог проявить себя, найти свое место под солнцем.

В европейской части России именно в эти годы шло стремительное социальное расслоение в деревне. Бедняки беднели и превращались в батраков, а деревенские мироеды – кулаки – наоборот жирели, становились все богаче и богаче, и не за счет своего труда, а благодаря использованию наемной силы. Поэтому Сибирь становилась своеобразной отдушиной, в нее и хлынули здоровые крестьянские массы.

Что же представляли собой сибирские губернии в экономическом плане? Один из инициаторов массового переселения работящих крестьян на восток П. А. Столыпин писал:

«Сибирь – страна сырья и выгоды вывоза, развивать промышленность в ней не выгодно… Наша экономическая политика в Сибири должна быть основана на признании той истины, что Сибири еще на много лет предстоит быть страной сельскохозяйственной, добывающей и поставляющей на мировой рынок сырье». Эти слова были сказаны в 1910 году. И для того времени они были справедливы. Экономическая жизнь лепилась к железной дороге, пересекающей бескрайние территории, к немногочисленным станциям, как к своеобразным портам, свозились добытые в отдаленных местах сырьевые богатства, и потом все собранное транспортировалось в европейскую часть Российской державы. Железная дорога, собственно, и являлась главной и наиболее технически развитой транспортной артерией Сибири.

Ее наличие оказывало огромное влияние на развитие промышленного и сельского хозяйства этих мест. Справедливыми оказались слова В. И. Ленина о том, что железная дорога открыла Сибирь для капитализма. Постепенно капиталистические отношения проникли и в саму сибирскую жизнь, начали переделывать ее на собственный лад. В здешних деревнях также появились кулаки; к началу первой мировой войны их было до пятнадцати процентов от общего числа дворов. Основную массу же, как и в целом по России, составляли хозяйства бедняков, у кого было менее двух десятин земли на семью, одна лошадь и коровенка. Кулаки имели по пятнадцать и более десятин земли и по пять-восемь голов коров и лошадей.

Всякий раз, возвращаясь в эти места, испытываешь одно и то же щемящее чувство. Казалось бы, ну чем таким особенным способны привлечь тебя эта тайга, эта разбитая вдрызг дорога, эти обмелевшие за последние годы речные перекаты, эти горные кряжи, маячащие в дымке на самом краю горизонта! Но душа неумолимо откликается на неслышный зов родимого земного пространства, завоевывать которое довелось твоим предкам, что решились оставить края, где был их жизненный корень, и, поддавшись таинственной страсти к поиску своего места на Земле, пустились в долгое странствие на Восток. Здесь родились их дети и внуки, в сердцах которых все так же живет стремление к поиску собственного счастья. И когда, где закончится это движение, наверное, знает, один Бог.

Судьба разбросала их по разным городам и селам, у каждого свои заботы, своя семья, свой крест. Но откуда бы не доводилось приезжать на родину – из Мариинска и Тулуна, из Красноярска и Хабаровска, из Чулъмана и Кемерово, из Кубани и далеких северов – всегда их ждет светлая радость общения с покинутым их предками миром, но таким дорогим их потомкам.

После того, как в 1984 году скончалась последняя хранительница истории нашей семьи, бабушка Ира, стало некому рассказывать и хранить предания старины. Но от этого вовсе не пропало у меня желание побольше узнать о жизни патриархов рода. И удивительнее всего то, что собирая отдельные, отрывочные сведения о том, что происходило сто лет тому назад, чувствуешь, как будто включается внутренняя родовая память, и события вековой давности встают перед мысленным взором, как живые. И часто даже кажутся более четкими, чем воспоминания о том, чему свидетелем был сам. Вот уж действительно: большое видится на расстоянии!

Как же все это было?..

Ермолай

Жил Ермолай небогато. Да и как тут разбогатеешь, когда на шее у тебя орава, а земли пахотной – всего ничего, и в хозяйстве одна лошаденка да коровенка. Сыны, правда, хорошо помогали, нечего Бога гневить, но разве разгуляешься, ежели надел твой – пара десятин и прибавки ждать неоткуда: ни от помещика, ни от царя. Как ни раздольна Российская империя, а тесновато приходилось крестьянам, особенно в тех губерниях, что расположены ближе к западным окраинам государства. Одним словом, старайся не старайся, а в богачи на Черниговщине не выбьешься.

Думал-гадал Ермолай Кириенко, как прокормить свое семейство, детей и внуков поднять, да на ноги поставить, чесал в затылке, теребил бороденку, а придумать ничего путного не мог. А тут еще оженились старшие сыновья – Змитрок и Павел, и не пожелали идти примаками в чужие дома, а привели молодух под родимую кровлю. В свое время у Полины, жены Змитрока, родился мальчик. А вскорости и Арина, молодая супружница Павла, подарила ему дочку – Иринушку.

Сам-то Ермолай был к тому времени вдовцом, по дому больше распоряжалась его дочь Фрося: доила коров, варила, убиралась по хозяйству. Теперь вот и невестки стали помогать ей, а свекр внимательно следил, чтобы все в доме шло чин по чину. Снохи его побаивались.

Да все же с годами стал старик сдавать, и хотя по-прежнему мог Ермолай каждый божий день с утра до вечера заготавливать дрова, молотить зерно на току, управляться со скотиной, но постепенно бразды семейного правления переходили в более молодые руки: главой в доме становился Павел.

Змитрок же работал неподалеку на заводе, приходил поздно и домашние заботы его мало касались. Вслед за ним начинали поглядывать на сторону младшие братья – Афанас и Митрофан, подумывая о том, что не худо бы и им найти работенку не пыльную, но денежную, раз уж завещанное пращурами землепашество перестает кормить. Сводить концы с концами семье становилось все труднее. Конечно, ни одни они жаловались на судьбу: это у богатых соседей зимой стояли амбары, полные зерна, голытьба же бегала с лукошком по округе, пытаясь раздобыть хоть что-нибудь съестного под весеннюю отработку у помещиков либо у зажиточных односельчан. Немало таких семей в Морозовке.

И вот как-то раз в воскресный день староста с сельским писарем обходили крестьянские дворы, приглашая всех Морозовских жителей на сход. К полудню многолюдная толпа загомонила на деревенском майдане возле старостиного дома, заглядывающего в ставок яркими наличниками. Степенно здоровались мужики, делились видами на будущий урожай, тихо перешептывались между собой бабы, ребятня галдела и пошаливала – ждали начала разговора.

Пришло на сход чуть не в полном составе и семейство Кириенко. По бокам от Ермолая расположились, как караул, коренастый Змитрок и высокий Павел, чуть поодаль – Митрофан, немного впереди отца – младшенький, Афанас.

– Батя, о чем же нынче гутарить будут? – спрашивал он отца.

– Погодь, сынок, всему свой черед, – ответствовал Ермолай, насупив густые брови и напряженно осматриваясь вокруг, словно надеясь найти выход из затруднительного положения.

– Эй, Ермолай Харитонович, как живешь-можешь? – неожиданно окликнул старика подошедший к нему писарь и, не дожидаясь ответа, заключил:

– Не сдюжит твоя орава в нашей местности, ох не сдюжит.

– Почто так говорим, – сурово спросил Ермолай.

– А то, что с сынами твоими можно недурственно жить, да только не здесь. А я вот что тебе скажу: в Сибирь вам надобно подаваться, в Сибирь. В ходоки…

– Да слыхивали мы про сибирские-то края, – поглаживая бороду, согласился Ермолай, – мол, и жизнь там вольнее, и землицы вдоволь каждому, и народ справный, но страшновато с насиженного места сниматься, чай, не птицы перелетные…

– Вот что, Ермолай Харитонович, к нам чиновник с Чернигова прибыл, бумагу привез, по которой черным по белому значится: которые в Сибирь на поселение по своей воле пойдут, тем недоимки старые списать, там земли от пуза нарезать и от воинской службы отсрочить. Так что кумекай, у тебя четверо молодцов, а война-то она завсегда приключиться может. Японец-то, вишь, на наши острова зарится, али, к примеру, турки полезут… Про то и газеты талдычут. В обчем, Ермолай, смотри и слушай, сейчас этот самый чиновник насчет переселения толковать будет, – писарь похлопал по плечу самого статного из сыновей Ермолая, Павла, и отошел к старосте, о чем-то разговаривая с приезжим чиновником.

Морозовский староста старательно откашлялся и обратился к сходу:

– Вот какое дело, мужики. С вами господин из губернии потолковать хочет, насчет вашего житья-бытья.

Чиновник поправил пенсне, завел, словно тихую шарманку, разговор о трудностях крестьянской жизни, о тесноте и узости крестьянских наделов, о том, что помещики не хотят и не будут делиться землею с народом. Чувствовалось, что черниговский гость давно объезжает деревни и села, речь его обкаталась, точно горсть речных голышей, но слова его западали в душу, в них слышалась удивительно простая и неприкрытая правда жизни. Все гадали, к чему клонит заезжий оратор.

По предложению государя и правительства многие крестьяне уже покинули свои малые земли и отправились на восток, на сибирские просторы, за Байкал, на Амур-реку. Переселенцам государство помогает добраться, дает ссуды и пособляет обжиться на новом месте. И большинство тех, кто покинул старые свои хаты, разбогатели, построили себе большие усадьбы и живут припеваючи.

Так что малоземельным нечего тревожиться – поднимайтесь со своих тесных гнезд и езжайте к своему счастью.

Помните, что Сибирь российскому государству не на тарелочке поднесли – ее завоевал первопроходец Ермак Тимофеевич с товарищами, а нам они завещали обживать и заселять сей дивный и богатый материк. Неужто ж мы спасуем? – закончил приезжий.

Народ разом притих, чувствовалось, землепашцы переваривают сказанное. «Оно, конечно, заманчиво, но, с другой стороны, и риск немалый…» Нечто подобное крутилось в уме у Ермолая, но его особенно раззадорили последние слова чиновника: как-никак в деревне его частенько кликали Ермаком, и упоминание о славном казаке подталкивало Ермолая. Но старик не любил принимать решения с бухты-барахты, а потому решил дослушать до конца.

– Значит так, мужики… – староста решил подвести итог разговору, – ясное дело, на все воля Божья… Должно быть ясно, что земли много, а здесь – кот наплакал. Никто силком вас не гонит, думайте, мозгуйте. Только кто пожелает переселяться, подходите записываться.

Толпа словно очнулась, задвигалась, зашумела. Из массы, только что казавшейся монолитной и слитой, посыпались возгласы на все лады:

– Чего там, сами знаем!..

– Сибирь она и есть Сибирь…

– Небось богатеям хотите нашу землицу освободить, не выйдет!..

– До Бога высоко, до царя – далеко…

– Сами-то, вишь, не едут!

– Уж лучше, где родился – там и сгодился…

– Поразмыслить треба…

– А что, мужики, однова живем?.. На том и порешили: погодить, прикинуть. Нетерпеливые стали расходиться по домам, лишь немногие из собравшихся потянулись к старосте, поподробнее разузнать, что и как. Долго еще черниговский чиновник разъяснял и убеждал в выгоде сего предприятия.

Пока батька пытал старосту и гостя из губернии, Павлу вспомнились те бродяги, которые добирались до черниговщины из сибирских далей. Измученные долгими скитаниями, грязные, в рваных обносках, тем не менее, когда речь заходила о жизни за Уральским хребтом, они как будто загорались и становились другими людьми. Понятное дело, край неблизкий и суровый. Крестьяне живут там раздольно и работают только на себя. Бескрайние земли богаты урожаями и подземными рудами, нетронутая тайга раскинулась на тысячи верст и манит неизведанными угодьями. Лесу там никто не считает: бери и руби дома, строй новую жизнь. В тайге зверя богато, да и зверь-то непуганный, чуть ли не ручной. Реки кишмя кишат рыбой. А ягоды, а грибы? Край богатый, только жить вот там некому…

Признаться, ни одни бродяги рассказывали в последние годы о сибирском раздолье. Это прежде туда гнали одних арестантов-каторжников и солдат. С недавних пор повалила туда уйма всякого народу: ехали сметливые купцы за дешевым, выгодным товаром, ехали артельщики строить железную дорогу от Москвы до Манчжурии, ехал мастеровой люд, соблазнившись новыми производствами, ехали переселенцы-крестьяне, отчаявшиеся прокормить детей в центральной, коренной России, ехали и те, кто весь век ищет неясное, дальнее счастье. Уехало несколько семей и из Морозовки. Лишь изредка приходили от них весточки, из которых можно было понять, что хоть и тоскуют переселенцы по оставленной родине, а все-таки зацепились, отвоевывают новый уголок у тайги. По всем статьям у Павла выходило, что затея с переселенцами – стоящая. О том, что нужно перебираться в Сибирь, Павел думал давно и сегодняшний сход укрепил его в этом, но как убедить отца?

По дороге домой Ермолай молчал. Молчали и сыновья. Напрасно Афанас пытался взглянуть батьке в глаза, выведать, что у того на душе.

– Дома погутарим, – коротко сказал он.

Вечером того же дня состоялся небольшой семейный совет. Ермолай выслушал мнения всех сыновей, грозно зыркнул глазами в сторону снох, но они предпочли отмолчаться, а потом постановил, как отрезал:

– Разное болтают про эту вашу Сибирь. Мало ли что. Говорят, в Москве кур доят, а мы пошли даже титек не нашли. Давайте-кось сделаем так: попытать надо, чтоб на рожон не лезть. Ты, Змитрок, – посмотрел он на старшого сына, – дело сказал. Неча всю семью с места рвать, пока не вызнаем, что и как. Тебе, значит, и идти в ходоки. Посему бери в заводе расчет и отправляйся в дорогу. Ты старшой, тебе и прокладывать первую борозду. Собирайся…

Неделю сушили бабы сухари, латали одежду, Ермолай занял грошей и разузнал у односельчан, в каких местах за Уралом можно найти своих, морозовских. А без земляка, известное дело, на новом месте укорениться тяжко.

И Змитрок уехал.

Проводив брата, Павел и сам помаленьку стал собираться в дальний путь, запасался добрым инструментом и инвентарем, а главное – готовил себя душевно к нелегкому переезду.

Потекли долгие дни ожидания, Ермолай, как и прежде, вел хозяйство, не показывая и виду, что обдумывает возможный отъезд.

Сняли урожай – благо погоды к тому благоволили, намололи муки, оставили семена на будущий сев. Ехать в чужбину без своего запаса – пропащее дело. Сыны тем часом ловили в озере рыбешку, а как похолодало, добывали куропаток, зимой строгали топорища, вытесывали черенки, ремонтировали телеги, латали сбрую. Ермолай подшивал валенки, вечерами молодухи Арина и Полина затягивали песню, в которой переплетались русские, малоросские и белорусские напевы. Мужские басы подпевали им, но каждый знал, что лучший мастер петь, Змитрок, в отъезде, и все как бы надеялись этим пением приблизить день свидания с близким человеком.

На Рождество установился мороз. Снег сверкал на солнце и весело похрустывал под валенками. Полина отправилась было по воду, но у ворот заприметила идущего по улице странника. Заросший густой бородой, в грязной, пообносившейся одежонке, с котомкой за плечами он был похож на тех бродяг, что время от времени забредали в Морозовку, но вдруг в походке идущего ей почудилось нечто знакомое, она перекрестилась и в волнении прислонилась к городьбе, но через мгновение кинулась навстречу мужу. Пока они обнимались и целовались, из избы вывалило почти все семейство. Афанас и Митрофан в один голос закричали:

– Братка приехал! Вернулся Змитрок! – Павел, крепко поручкавшись с брательником, сдернул с его плеча мешок и все, веничком обметая ноги от снега, вошли в дом.

Ермолай с важным видом сидел за столом, когда Змитрок показался на пороге, он привстал и сделал шаг навстречу.

– Ну здравствуй, Димитрий! – непривычным, как в метрике, именем назвал он сына и, хотя улыбки не было на лице старика, всем было ясно: Ермолай доволен.

Снохи носились по избе, собирали на стол, кудахтали, хохотали. Вскоре на столе была расстелена свежая полотняная скатерка и на нее торжественно водрузили пузатый медный самовар и огромный чугунок с картошкой. От сверкающего самовара, от рассыпчатой картошки, от нарезанного толстыми ломтями ситного хлеба, занятого у соседей, исходили сладостные ароматы, но все взорами тянулись к лицу возвратившегося Змитрока. Оно светилось усталой улыбкой. Не только возвращение к родному дому, не только радость свидания с близкими, не только возможность посидеть за одним столом с любимой женой, отцом, братьями согревали душу Змитрока – по его глазам можно было прочесть, что ему удалось-таки отыскать земли, в которых они смогут начать новую, полную надежд и трудов праведных жизнь. Но одно дело – читать по глазам, а совсем другое – услышать собственными ушами увлекательный рассказ о неизведанных землях. И Змитрок не стал томить домочадцев, раскрасневшись после первой рюмки самогона, подробно поведал о том, что увидел и узнал за долгие недели странствий.

За столом ловили каждое его слово, каждую подробность. А когда он умолк, все заговорили разом:

– Выходит дело, в Сибири всего навалом? – с легким недоверием переспрашивал глава семьи.

– Говоришь, земли и работы на всех хватит? – пытал Павел.

– Батька, а ты ведьмедя бачил? – смеялся Афанас.

– А как там насчет гарных девок, е? – интересовался повзрослевший Митрофан.

– А калачи в Сибири горячи? – смеялась Фрося.

– Много ли там наших, черниговских?

– А ты на «железке» не струхнул?.. Как же ты в такой огромадной Россее не заблудился?.. Змитрок едва успевал отбиваться от наседавших от него с расспросами, но, видно по всему, приятен был ему этот натиск.

Наконец, Павел спросил брата:

– Так что же ты скажешь, есть резон отправляться али нет:

– По мне, так надо переселяться. Тем паче, что и зацепка есть. Помните Чеснокова Гаврилу? Он там крепко обосновался, зовет к себе под бок. Ну а работы… работы там всем хватит.

– Ежели работы непочатый край, как бы не загнуться – сострил Митрофан.

– Оно, конечно, от работы кони дохнут, – строго прервал его Павел. – Только по мне лучше самый тяжелый груд, чем нищета и лишения. Скажи, батяня, разве Кириенко когда-нибудь чурались работы?..

Но отец сидел молча. Он был тих и задумчив, будто готовился принять решение, которое решит судьбу всего его рода. Слова Змитрока затронули его за живое.

Он тяжело поднялся над столом и, крепко сжимая в руке стакан с самогоном, провозгласил:

– Собирайтесь в путь-дорогу. А мы с Фросюшкой повременим. Поживете там, а мы – здесь… А там посмотрим.

Сборы были неторопливыми, обстоятельными – все-таки не на соседний хутор предстоит дорога. Перво-наперво Павел сходил к старосте и записал в переселенцы всех, кроме отца и Фроси. Хороший рабочий инструмент на новом месте – главный помощник. Проверили и отточили топоры, пилы, рубанки, всевозможный мелкий столярный и плотницкий инструмент. Запаслись конской сбруей, веревками, мешками, бечевой. Уложили про запас одежду, сапоги, сухари, соль, спички. Взяли ячменя для будущего сева. Насыпали в мешки понемногу гречихи, льна, проса. Наступил день отъезда. Ермолай, кряхтя, выставил из погреба бочонок с квашеной капустой.

– Капусту-то на что, бать? – спросил Павел.

– Помалкивай лучше. В дороге все сгодится, запас карман не дерет.

– Так ведь не дотащим же!

– Упрете – не упрете, дело ваше. Мое дело – поставить, – ворчал Ермолай, дают – бери, а бьют – беги!..

– Ладно, попробуем дотащить, – успокоил отца Павел.

– А вот это, – Ермолай вытащил из амбара мешок отборного зерна, – наша рожь родная, морозовская. Сколь годков уже нас не подводит. Испытаешь ее, Павлюк, на новой землице, голос старика задрожал, и он, отвернувшись, стал теребить тюки уложенного в дорогу скарба.

Кто знает, что думал и чувствовал в эти минуты старый Ермолай? То ли переживал за детей, то ли завидовал их юношескому порыву, то ли горевал о том, как будет один вести немалое хозяйство. А может вспоминал свою старуху, не дожившую до того дня, когда оперившиеся птенцы дружно вылетят из родового гнезда; и то сказать, будь жива их матка, то-то было бы и слез, и причитаний, и сердечных наказов. Но судьба распорядилась так, что ему одному приходится провожать младших в неведомые края.

Поужинали молча, знать, думал каждый свою думку. Хозяйки выставили на стол привычный чугун с дымящейся картошкой, глиняную чашу с капустой. Перед каждым было по краюхе домашнего хлеба да по кружке молока. Но горьковат был хлеб в этот вечер. Павел все время поглядывал на отца, беспокоясь перед расставанием: нелегко ему будет теперь, когда все работники оставляют насиженное место.

– Павлюк, – тихо сказал Ермолай, – проверь деньги, паспорта, да схорони документы понадежнее: подальше положишь – поближе возьмешь. Кто знает, сколь теперича проходимцев на той «железке» обитается… Главное дело, ребятишек берегите, – тут Ермолай кивнул снохам, – а не то застудите – будут вам ходоки…

– Ладно, батя. Вы-то тут, как без нас обходиться будете?

– Ничего, только бы у вас все было хорошо, а мы как-нибудь перебьемся, не первая зима на волка, – грустно улыбнулся Ермолай, подмигнув Фроське, которая внешне храбрилась, но в глазах у нее тоже стояли слезы, готовые всякий миг скатиться по румяной щеке.

Последний раз проверили уложенный на телеги скарб. Арина сняла с полки и бережно завернула в холстину икону, образ Николая Чудотворца, положила ее в мешок с чистым бельем.

– Теперь вроде как все, – объявил Павел и, подойдя к жинке, крепко обнял ее.

Спать легли раньше обычного. Ермолай спал плохо, просыпаясь, слышал, что не спится и сыновьям. Несколько раз выходил во двор, подолгу стоял на вольном воздухе, смолил самосадную цигарку, глядел в звездное небо. Где-то далеко лежали сибирские земли, но и на них смотрели теперь эти мигающие созвездия. «Вот так и будем теперь общаться – через ночное небо. Я посмотрю на Звездный Воз, сынки поглядят и вроде как повидались…» В долину над рекой опускался густой туман. Старый дом Ермолая притих, нахохлился, словно печалясь о покидающих его хозяевах. Рядом стояли сонные хаты соседей. Здесь вырос Ермолай, родились и возмужали его сыновья, он мечтал, что по скрипучим половицам будут бегать босые ножки внучков.

«Ничего, Бог даст, проживем, – размышлял старик. – Глядишь, выдам Ефросинью замуж – девка-то справная, видная. На нас земли хватит. Силенок, правда, маловато, ну да ничего, сдюжим. А парни пускай едут, может, найдут свое счастье на новом-то месте, помоги им, Господи, прожить свою жизнь лучше, чем довелось нам…»

…Наутро тяжело нагруженные переселенцы были готовы в путь-дорогу. Проводить их вышли чуть ли не все морозовские жители. Старики рядком уселись на завалинке, зажав между коленей батожки. Детвора носилась с гомоном и визгом, и на нее то и дело поцыкивали взрослые. «Будь жива ваша матка, – думал старый Ермолай о сыновьях, – крепко обняла бы и расцеловала… Да не судил Господь дожить до этого часа…» Местный батюшка отслужил напутственный молебен и благословил на благополучный переезд. Сердечно простившись с родными и земляками, Кириенки двинулись в дальнее странствие. Целый обоз отправился от родимой хаты на станцию железной дороги.

Ермолай проводил их до самого вагона, помог перегрузить имущество в теплушку. Прощание с сынами было недолгим: крепкое пожатие руки, хлопок по плечам, два-три слова, все уже было высказано накануне. Машинист дал громкий гудок, и паровоз-тягник, тяжело подминая под себя стальные рельсы, двинул состав на восток и скоро скрылся вдали, за перелеском.

Ходко бежит «Нива» по зарастающему поселку. На «Москвиче» сюда лучше не соваться увязнешь по брюхо. Жди потом встречного или попутного транспорта, чтобы выдернули машинешку из грязи.

Каждый поворот, каждый холм, каждая ямина знакома так, что, кажется, мог бы вслепую, с завязанными глазами преодолеть этот нелегкий путь. Хотя вроде бы и редко бываешь тут, раз в несколько лет, а память сердца остается цепкой и позволяет разом восстановить в уме все детали, еще час назад казавшиеся забытыми.

Не часто встретишь по пути прохожего человека или машину. А уж ежели доведет судьба познакомиться с кем-то на этой дороге, то долго будешь помнить. Чем манит к себе этот край, эта дорога, эти деревни, оставленные жителями и заброшенные, чем, наконец, трогают мою душу вон те рябиновые и боярышниковые кусты, что подступают почти к самой дороге, наклоняя свои ветки к крыше проезжающего автомобиля и как будто поглаживающие ее, как мальца по макушке?

А где же река? Полноводная, она когда-то давала жизнь пришедшим к ней людям. А сегодня высохшее русло реки заросло травой и кустарником. Кажется, что и река ушла вслед за людьми, покинувшими эти края.

Моя родова, когда-то смелая и сильная, легла навсегда на этих погостах. И вот стою я теперь перед сгнившими от времени и покосившимися крестами. Едва заметные бугорки земли, которые когда-то были высокими, ухоженными надгробьями, теперь покрыты травой и кустарником. А между бугорками уже поднялся новый лес. И чувствую, как замирает сердце, щемит душу, и слезы наворачиваются на глаза от жалости и безвозвратности ушедшего.

Павел Ермолаевич

На рубеже XIX и XX веков весь мир стал свидетелем чудес отваги и предприимчивости, которые были продемонстрированы русскими переселенцами в сибирские земли. День и ночь по транссибирской железнодорожной магистрали на восток шли поезда, набитые срединным российским людом, смело снявшимся с насиженных мест и пустившимся во все тяжкие. Словно пробудившись ото сна, сотни тысяч крестьян отправлялись осваивать неизведанные земли за Уральским хребтом. Причем ехали в основном молодые, крепкие, здоровые, полные энергии люди. Подобно строевому корабельному лесу, они стремились отвоевать себе место под солнцем, и в этом стремлении были сплоченными и напористыми; человеческая масса решительно заполняла те пустые земельные пространства, которые были пригодны для земледелия, рассредоточиваясь по всему бескрайнему материку. Подобно тому, как семь веков назад волны кочевников устремлялись на завоевание Великой Руси и Европы, теперь русаки, хохлы и белорусы надвигались на азиатские просторы, обживая таежные распадки, заселяя собой огромные площади земли, пуская надежные корни, производя на свет сынов и дочерей – сибиряков по рождению.

Ранней весной 1903 года ехали Кириенки в теплушке, плотно набитой переселенцами: одни добирались до Иркутска, другие до Читы. Некоторые даже горели желанием достичь оконечности земли и взглянуть на волны Тихого океана. Уже давно позади остались Екатеринбург и Омск, впереди – судя по карте, оказавшейся у одного из попутчиков – маячил город Новониколаевск. Паровоз с теплушками часто останавливался для заправки водой, дровами.

На дощатых нарах лежали тепло закутанные ребятишки, иногда раздавался надрывный плач проголодавшегося младенца. Рядом сидели взрослые, то задумываясь о своей судьбе, то коротая время в долгих беседах. Таких пространных разговоров им, не привыкшим сидеть без дела, не приходилось вести никогда; вспоминали прошлое, гадали, чем встретит их новая земля, балагурили и шутили, смотрели на проносящиеся мимо верстовые и телеграфные столбы, охотно делились со случайными попутчиками самым сокровенным. А иногда, когда тонкая нить разговора прерывалась, вдруг возникала задушевная песня, раздавались переборы взятой в дорогу гармошки:

За окнами вагона бирюзовые уральские вершины уже сменились бурой равниною, густо поросшей березняком вперемешку с кустами и чапыжником, потом пошли болота, среди которых лишь кое-где торчали чахлые, изможденные избытком влаги деревца. Но чем дальше двигался состав на восток, тем плотнее становился строй хвойных деревьев – ель, сосна, лиственница, кедр. Это уже была настоящая тайга, дремучая и первозданная, словно сказочный лес. По обеим сторонам «железки» тянулся строй вековых деревьев и не было ни конца, ни краю этому царству.

Изошел-то я, добрый молодец, С устья до вершинушки Всю сибирскую сторонушку Не нашел-то я, добрый молодец, Ни батюшки, ни матушки, Ни братцев-то, ясных соколов, Ни сестриц-то белых лебедушек…

Кто знает, откуда взялась эта песня! Может, сложили ее ссыльные, понуро бредущие по этапу на каторгу. Может, дошла она до наших дней со времен Ермака Тимофеевича и Ерофея Павловича Хабарова. А может привез ее в Сибирь лихой человек, босяк с Хитровки, который за кражу попал в места не столь отдаленные на пожизненное поселение. Сколько людей, столько и судеб, а в песне выразилась судьба народная.

На подходе к Мариинску Павел Кириенко начал прощаться с попутчиками.

– Ну, бывайте здоровы, не поминайте лихом, коль что не так, – говорил он, пожимая руки мужикам, которые ехали дальше.

– Христос с вами, – отвечал ему в тон рыжебородый гомельский крестьянин. – Помоги вам Господи земельку найти пожирнее, да чтоб соседи были добрые.

– С Богом, с Богом! – вторили другие пассажиры. За эти дни попутчики сблизились друг с другом, сдружились семьями, жалко было расставаться.

Поезд, пыхтя густыми клубами пара и надрываясь, словно из последних сил, подходил к станции, здесь ему предстояло надолго остановиться для очередной заправки. И хотя торопиться было некуда, семейство Кириенко было давно собрано: дорога все-таки утомила переселенцев, и они ждали с нетерпением, когда прибудут к месту назначения. Именно поэтому они быстро выгрузились из теплушки, на время ставшей родным домом, и, поеживаясь от холода, потянулись к зданию вокзала. В Мариинске из переселенцев, стекавшихся сюда из разных уголков Российской державы, составили партию; выдали специальные порционы, полагавшиеся от правительства: сухари, крупы, соль. На базаре, раскинувшемся неподалеку от станции, черниговские переселенцы купили себе пару лошадей, телеги. Хороши были в новой упряжи эти лошади – могучие, грудастые, задорные. Они нетерпеливо переступали с ноги на ногу по подмерзшей земле, как будто рвались вперед.

На ночевку Кириенки расположились на постоялом дворе. Мужчины суетились вокруг возов, старательно укладывая на них барахлишко; Афанас и Митрофан осмотрели окрестности и вскоре принесли брошенное кем-то или выдавшее из вагона старое, но целое железное ведро, моток веревки, куски рогож, валявшихся вдоль насыпи. Все эти трофеи старательно запихнули под воз, гордые своей находкой.

Поутру чиновник переселенческого управления, ответственный за размещение, устроил перекличку прибывших в Мариинск, и караван тронулся.

За пределами городка, небольшой обоз сразу оказался среди вековой тайги. Недавно проложенная дорога, извиваясь, вела к югу от Мариинска, Змитрок припоминал как двигался по той дороге в прошлый раз. Воздух был прозрачен и свеж, но во всем чувствовалось все же весеннее пробуждение природы. Весело и приветливо белели березы, под корой уже начинали движение жизнетворные соки, раскидистые сосны источали еле уловимый, но стойкий смолистый аромат; кустарник, обступавший лесную дорогу, казался почетным караулом, приветствующим гостей с Черниговщины.

На проталинах уже зеленела первая трава, расцветали синие и серебристо-сиреневые подснежники. Вдоль неширокой реки буйствовали заросли ивняка, склоняющиеся к только что вскрывшейся из-подо льда и мутноватой от талого снега воде. Реку Баимчик – ее название Павел узнал от сопровождавшего их чиновника – без труда перешли вброд; судя по всему, зима в этот год была малоснежная, и половодье почти не подняло уровня рек. Кони отфыркивались, трясли гривами, но терпеливо шли вперед. Во время коротких привалов переселенцы разбредались вокруг стоянки, вдыхали незнакомые таежные запахи, рассматривали ветви кустарничков, гадая, какими ягодами можно разжиться здесь летом.

Только к вечеру прибыли в поселок, носивший название Верхчебула.

Заночевали снова на постоялом дворе. Не мед, конечно, но зато в тепле и не трясет, как на рельсовых стыках – в Сибири принято стелить мягко. Опять же клопы, но куда от них денешься! Утром сопровождавший их чиновник сдал переселенцев другому. Тому было поручено свезти партию новоиспеченных сибиряков в деревню Алексеевку.

Так же бродом переправились они через небольшую реку, прозываемую по имени поселка – Чебула, поднялись на высокий берег и по наезженной дороге двинулись дальше вглубь тайги. Колеса глубоко увязали в колеях, но все же довольно благополучно преодолели болотину. На передней телеге ехал Павел со своим небольшим семейством и Афанас. Младшему из братьев Кириенко все было в диковинку – никогда в жизни не доводилось ему путешествовать, тем более – на край света! Тайга обступала их со всех сторон, временами казалось, что еще немного и вон за тем поворотом бесконечный лесной массив навсегда поглотит небольшую кучку людей вместе с их снаряжением. И хотя Афанас не подавал виду, на душе у него кошки скребли. Под каждым кустом мерещились ему хищные звери. Жутковато было.

Митрофан, восседавший на одном возу со Змитроком, Полиной и маленьким Шуриком, гордо держал в руках вожжи, уверенно правил лошадью и душа его пела. Хотелось закричать во все горло, но только сознание того, что он уже не маленький, мешало такому искреннему проявлению чувств. В дороге все было ему по душе, открывающиеся горизонты, равнины, поля, дремучие чащи – все вызывало в молодой душе желание изведать, испытать, узнать.

На подъезде к Новотроицку увидели землянку, в ней обосновался уже выходец из черноземья. Он жил отдельным хутором, хотя не казался человеком нелюдимым. «Вот ведь до чего доводит людей нехватка земли – каждый старается обособиться на просторе!» – подумалось Павлу. Разговорившись с переселенцем, выяснил, сколько народу проследовало мимо его становища. И конные, и пешие текли потоком. С прошлого лета начали валить лес неподалеку, корчевать пни, разрабатывать угодья под пахоту. Более двадцати семей остановились в этой местности, так что землянка переселенца уже в ближайшем будущем могла оказаться на краю новой деревушки. Словоохотливый малый указал, как лучше проехать к Алексеевке.

Деревня Алексеевка представляла собой ряд землянок, среди которых кое-где попадались бревенчатые избы тех, кто был особо скор на плотницкую работу. Обоз остановился у дома старосты.

Гаврила Чесноков, высокий, плотно сбитый мужик, три года назад прибыл сюда из Морозовки. Одним из первых решился он перебраться в Сибирь, работы не боялся, был мастером на все руки. Два года расчищал отведенную ему землю и распахивал пашню, а на третий год подвел под высокий конек крепкий, рубленный в лапу дом. Старания его были замечены начальством в Чебулах: Гаврилу назначили деревенским старостой.

Гаврила от души обрадовался приезду своих морозовских земляков. Он наскоро переговорил с сопровождающим чиновником, мельком взглянул на бумаги – он и так знал каждого из рода Кириенко, не считая самых малых, – и повел их на край деревни, где землемеры заранее отметили землю новым ходокам. Показав Змитроку и Павлу их делянки, Гаврила напутственно провозгласил:

– Ну вот, с Богом! Чтоб вам на новой землице работалось и жилось не хуже, чем на батьковщине… – на глаза навернулись непрошенные слезы, воспоминания подступили к горлу и давили. – С почином вас, братки, ежели что – завсегда приходите запросто, по-свойски…

Гаврила протянул братанам свою заскорузлую, огрубевшую на здешних морозах пятерню, а Павел, подмигнув, ответил:

– Ты это, вечерком подваливай, вспомним про нашенских…

Гаврила кивнул и, не торопясь, твердой хозяйской походкой отправился к себе по улице деревни, которая пока лишь приблизительно угадывалась в неровных рядах землянок и хат.

Под ясным куполом высокого неба расстилался таежный простор, вдали синели очертания Арчекасского кряжа. Деревня располагалась на южном склоне, на припеке, который давал надежду на неплохой урожай овощей. Тайга в этом месте как бы отступала от пригорка, давая людям возможность зацепиться за этот уголок земли, сделать его обитаемым. В густо поросшей лесом котловине можно было рассмотреть стройные пихты, раскидистые сосны, могучие кедры. Чуть выше, над самыми вершинами деревьев стелилась голубоватая дымка, как будто тайга дышала. В лощине едва проглядывала поверхность реки Алексеевки, которая глухо шумела в темных распадках среди белеющих стволов березняка и зарослей рябины и черемухи.

– Грамотно они разместили улицу, – заметил Змитрок, который сызмальства имел цепкий взгляд. – Целый день солнце будет заглядывать в окна, да и мы будем на реку смотреть-любоваться.

– Да, – отозвался Павел, – только будет ли время любоваться…

«Ну, здравствуй, Сибирь-матушка, принимай гостей…» – и каждый в эту минуту думал о той непостижимой воле судьбы, которая привела их сюда.

– Ладно, давай-ка будем ужин готовить, – первой опомнилась Полина.

Пока хозяйки готовили, мужики выбрали место для землянки, вбили колышки с таким расчетом, чтобы рядом разместился со временем добротный дом, о каком они мечтали еще у себя в Морозовке.

Афанас развел костер, пламя взметнулось вверх, с хрустом пережевывая сухие ломкие веточки лиственницы. Митрофан занимался лошадьми: распряг их. От усталости кони тяжело кивали, изредка пофыркивая и принюхиваясь к новым запахам. Митрофан сходил к реке и принес ведро холодной мутноватой воды. Ведро подвесили над костром. На жарком пламени вода быстро закипела, густой пар поднимался над костром, перемешиваясь с горьковатым смолистым дымом. Над головами в верхушках сосен еле слышно шумел ветерок. В скором времени предстояло очистить площадку.

Костер приветливо потрескивал, иногда выстреливая угольками в собиравшихся возле него поселенцев. Похлебка кипела в ведре, выплескиваясь через край, и, вскоре, сняв пробу, Полина скомандовала:

– Мужики, можно снимать, готово.

Когда все уселись кружком вокруг костерка, Павел достал бутыль отцовского первача, плеснул в глиняные кружки и, поднявшись, со значением сказал:

– Будем здоровеньки на новом месте!

– А места тут славные! – отозвался Змитрок. Павел приобнял зябко кутающуюся в шаль жену, неотрывно глядевшую на огненные сполохи костерка, и шепнул:

– Ты выпей – все теплее будет.

Она отхлебнула из кружки, от крепкого самогона перехватило дыхание, но тут же тепло стало растекаться по всему ее телу, измученному дорогой и неизвестностью.

– Павлюк, а здесь поди и ведьмеди есть? – обратился к старшему Афанас.

– А как же! – раздался из темноты голос Гаврилы Чеснокова. – Только что по улицам не бегают.

Он подсел к честной компании, принял из рук хозяев кружку, со вкусом разломил краюху хлеба, вздохнул: «Черниговский помол».

Потекла неторопливая беседа про тех, кто остался на родине, про то, что надо учесть, обосновываясь в здешних краях.

Афанас, которому не давала покоя мысль об охоте, снова не удержался от вопроса:

– Братка, а мы на ведьмедя пойдем?

– Непременно.

– Ой, а может, лучше на куропаток?

– Куропаток здесь нету, – пояснил Змитрок. – А вот рябчиков по ельникам много.

– Не робей, земеля, – ободрил Афанаса Гаврила. – Сходишь и на рябчиков, и на медведя, лишь бы хата была добрая, да борщ в чугунке.

Остро пахло дымом гаснущего костра и свежей древесной трухой – излюбленной заваркой в семье Кириенко. Обжигаясь, глотали горячий взвар, гуторили. Потом стали устраиваться на ночлег, выбирая себе места среди скарба на подводах. Скоро у костра были слышны голоса старших братьев и Гаврилы. Да и те беседовали недолго: завтра с раннего утра предстояло приниматься за работу.

Перво-наперво требовалось соорудить землянки. Потом – земля. Надо раскорчевать и обработать ее, чтобы уже этой весной посеять все, что необходимо для зимовки: рожь, пшеницу, гречиху, просо, лен. Посадить картошку. Коли поленишься или промедлишь – на следующую зиму и сам с голодухи ноги протянешь, и детишек заморишь. Змитрок и Афанас пилили сосны, шкурили их для стояков и наката в землянку. Павел с Митрофаном рыли котлованы для временного обиталища. Бабенки убирали с участка срубленные сучья и ветви, расчищали место для пашни.

С землянками работа продвигалась медленно. Земля на глубине оказалась промерзшей и приходилось отогревать кострами, рыть слой за слоем, по мере оттаивания. Решили на скорую руку сложить два шалаша. Тут пригодились и срубленные сучки, и сосновый лапник. Погода явно благоволила к переселенцам: было тепло, сухо, солнечно, и все в полном составе трудились с утра до вечера. Через две недели была готова и землянка. Столбы и перекрытия ее, сработанные из смолистой сосны, источали таежный сладковатый запах. Радости не было предела и новоселье решили отметить всей семьей, для чего Змитрок выудил из своих запасов бутылку горилки.

– Наливай, Павлюк! – радостно кричал Митрофан, нарезая ржаной каравай ломтями величиною с лапоть.

Выпили за новое жилище. Мужики принялись черпать из ведра суп Полины. Афанасу, которому впервые довелось отведать «огненной воды», стало жарко.

– При таком питье да при таких харчах, – раскрасневшись, кричал он, – и жить охота, братки!

Павел обнаружил на опушке дикий смородиновый куст и сломал несколько веточек. Когда же он бросил их в кипящую воду, показалось, что крутой ягодный запах пошел по всей деревне. Отхлебнув из кружки, Змитрок мечтательно заметил:

– Летом пахнет…

– Да оно и не за горами! – засмеялся Павел.

Пока женщины убирали и мыли посуду, мужики засмолили по цигарке. От огня струилось тепло. Яркие искры роями поднимались в темное небо, когда Афанас ворошил костер, чтобы в нем не оставалось непрогоревших головешек. Из таежной чащи веяло терпким, сырым ароматом весенних первоцветов.

– Павлюк, что дальше робить будем? – спрашивал Змитрок, глубоко затягиваясь самосадом. Он добровольно отдавал инициативу своему брату, зная, что тот более решителен, смел и настойчив.

– Теперь пахать треба, скоро черемуха зацветает – пора сеять. Медлить не след: лето тут жаркое, но короткое.

– С утра начнем! Как думаешь, братка, успем? – Змитрок запустил пальцы в кудри Афанаса. – В деревне никто еще к севу не приступил.

Утром Змитрок запряг лошадь, вывел ее к меже и встал за плуг. Афанас взялся за уздцы, и они медленно двинулись вперед по целине, ровно прокладывая первую борозду. Женщины с детьми на руках и братья шли следом: такой торжественный момент нельзя пропускать – начальная борозда, она как праздник. Черная, блестевшая на солнце земля, вывернутая лемехом, казалось, с нетерпением ждала семени. После нескольких концов Павел с Митрофаном сменили пахарей, аккуратно прокладывая борозду к борозде. Лошадь тяжело дышала, вздрагивала и как бы косилась: целину поднимать – не пашенку пахать.

– Да-а, – озабоченно сказал Павел, утирая пот со лба, – дать бы ей овса мешочка два…

– И мучки не помешало бы, – согласился Змитрок. Кобылка и впрямь устала после первых же часов работы, сказывала весенняя бескормица. Тогда братья впрягли жеребца, но вскоре и он выбился из сил. Так, меняя лошадей, им удалось вспахать изрядный клин. Устали и люди, и скотина, но если после ночного отдыха мужики восстановили свои силы, то на лошадей было больно смотреть: выглядели измочаленными и квелыми, грустно смотрели на хозяев и пытались щипать едва пробившуюся весеннюю травку.

– Да, хлопцы, – Павел, поглядывал на изнуренных лошадей, – нынче вы не работники, пахать не будем.

Он только сводил жеребца наскоро сбороновать вспаханную накануне землю, а потом, стреножив коней, отпустил их пастись. Занялись огородами, устроили гряды под морковь, редьку, свеклу. Павел насыпал в большую рогожную суму семенной ржи и повесил на плечо, пошел по пахоте, разбрасывая пригоршнями зерно.

На другой день сделали еще одну попытку пахать, но к вечеру еще более замучили лошадей. Пришлось снова браться за раскорчевку, жгли выдернутые из земли пни. Затем засадили небольшое картофельное поле, семенные клубни кончились. За ними нужно было ехать в Чебулы, да и с кормом для лошадей надо было что-то придумать.

Смазав телегу, Павел запряг жеребца, сунул за пазуху оставшиеся от переезда деньги, скомандовал Афанасу, чтобы тот со своей котомкой усаживался в телегу. На всякий случай прихватили с собой берданку – дорога-то через лес.

К обеду прибыли в Чебулу. Базаришко тут был небольшой, но все необходимое было. Купили картошки, муки, соли.

– Дивись, Павлюк, телочку продают! – громко крикнул Афанас, дернув брата за рукав. Тот внимательно посмотрел на полнотелую, как вареник, хохлушку:

– Сколь просишь, красотуля?

– Просила шестьдесят, да ладно, сговоримся с таким кавалером – за пятьдесят уступлю.

– Тогда возьмем! – Павел отсчитал деньги. Телушку привязали к телеге и пока Афанас сторожил ее, Павел успел прикупить петуха с большим ярким гребешком и красно-синим переливчатым оперением и двух курочек. Птицам связали ноги, и они лежали на возу, испуганно косясь на новых хозяев.

Павлюк еще прошелся по рядам, и вскоре у подводы Кириенко визжали в мешке два поросенка. Остановившись возле молодухи-сибирячки, Павел спросил:

– А ты чем торгуешь?

– Как – чем? Колбой! – улыбнувшись во весь рот, блеснувший крепкими зубами, она протянула ему увесистый пучок с зелеными стеблями. Видя его недоумение, спросила:

– А ты отколь будешь?

– С Алексеевки мы, переселенцы. Две недели как приехали. Вот картошку не досадили, пришлось к вам сюда ткнуться. Да что же это за диковина?

– А ты попробуй.

Павел вытянул стебелек, сунул в рот, старательно разжевал. На языке и деснах почувствовал привкус, напоминающий чеснок:

– Вкуснота!

– В вашей Алексеевке эту колбу косой косить можно, так что не покупайте, сами наберете.

– Понял, дорогуша, спасибочки за науку, жив буду – отблагодарю.

К полудню отправились в обратный путь. Было тепло, припекало солнце, им повезло и с погодой, и с землей. С верой и надеждой смотрел в будущее Павел Кириенко, сидя на возу и глядя в широко распахнутое небо.

Возле речки остановились, напоили животных, сами сняли рубахи, умылись. А потом тронулись дальше по знакомой, наезженной колее. Удивительное дело! где бы ни оказался человек, уже через несколько дней он воспринимает место, где обосновался, как свой дом и возвращение туда наполняет его душу радостью и спокойствием.

И вдруг Афанас увидел на макушке высоченной лиственницы большую птицу. Глухарь сидел на дереве, вытянув черную, поблескивающую в лучах солнца шею. Афанас толкнул брата, а тот передал вожжи Афанасу, вытащил берданку. Наблюдая за глухарем, ждал, когда телега подъедет на выстрел.

– Отсюда не достать – далеко, – шепнул Афанас, притормаживая ход жеребца.

– Да вижу. Т-с-с! Спугнешь.

Телега остановилась метрах в сорока от дерева, Павел соскочил и стал всматриваться между сучьями. С этой точки не было видно, улетела птица или все еще здесь. Павел наконец рассмотрел его среди ветвей, прицелился и выстрелил. Глухарь дернулся и, цепляясь крыльями за сучья, тяжело упал наземь.

– Ай да молодец, братка! – торжествующе закричал Афанас, подбирая добычу. Уже затемно подъехали они к землянке, где все давно и с нетерпением ждали возвращения мужчин, оказавшихся к тому же и удачливыми охотниками.

С удовольствием все разглядывали пеструю телушку, будущую кормилицу семьи и согласились с предложением Павла назвать ее Майкой. Митрофан притащил для нее свежей воды. Змитрок по-быстрому соорудил из бревен небольшой загон для поросят, а то не ровен час – разбегутся, лови их по всей деревне. Арина с Полиной освободили кур и выпустили их на ночь в землянку. Сняв с воза остальные покупки, Павел убрал семена в надежное место, а гостинцы отдал хозяйкам. Сам же с важным видом отправился щипать дичь.

Часа через два в ведре над очагом кипела густая, наваристая похлебка, в которой плавали шматы глухариного мяса.

– Не знаю, как у вас, а у нас с Павлюком с утра крошки маковой во рту не было, – нетерпеливо приговаривал Афанас, но тут же с серьезным видом отворачивался – ему страсть как хотелось казаться совсем взрослым.

И закипел пир горой с разговорами и песнями допоздна.

После того, как с посадкой картошки было покончено, решили заняться баней. Баня для студеных зим – первое дело. За день в тайге наломаешься на раскорчевке да на лесоповале, а в баньке попаришься и всю усталость как рукой снимет. Да и ребятишек требовалось содержать в чистоте – не дай Бог завшивеют.

Место для будущей бани выбрали ближе к речке среди зарослей калины и черемухи. Выкопали неглубокий котлован, в нем установили сруб из кругляка, пробили его мхом, чтобы тепло из баньки не уходило, подвели под крышу и покрыли драньем. Внутри настелили пол из свежих осиновых досок, сколотили полог и лавки. Порядком повозиться пришлось с печкой.

– Негоже, Павлюк, на новом месте делать каменку по-черному, – подтаскивая камни и глину, заявил Змитрок.

– Оно, конечно, Змитрок, – согласился Павел. – И топить баню по-белому лучше, и мыться приятнее. Только где взять время на кладку хорошей печки?

– Ничего. Лучше сразу сделать хорошо, чем потом переделывать.

– И то верно, братка. Сделаем чин-чином, как у добрых хозяев.

На том и порешили.

Братья тщательно подбирали камень-плитняк друг к дружке, обмазывали глиняным раствором, стараясь, чтобы новая печка не дымила и не растрескалась. Для нагревания воды в печь замуровали большой чугунный котел. В конце вывели через крышу высокую трубу на загляденье соседям.

Для похода в новую баньку был заведен строгий порядок очередности: сперва Змитрок с Павлом, затем Митрофан с Афанасом и после всех – женщины с малышней, которым было не вынести натопленной парной, и они мылись с приоткрытой дверью. Мужики же парились долго, обстоятельно, часто выходили отдыхать в тесный предбанник. Отдышавшись, снова заходили в жаркую избенку, поддавали ковш кипятку на раскаленные камни и от души охаживали себя березовыми и пихтовыми вениками, мастером ломать которые оказался Афанас.

После бани, довольные и распаренные, на ватных ногах шли в землянку, где их ждал крепко заваренный чай из все той же древесной трухи и нескончаемые беседы о том, что и как предстоит предпринять по хозяйству.

Скучать было некогда.

И потекли дни за днями, недели за неделями. К середине лета переселенцы довольно прочно обосновались на новом месте. На обработанных землях буйствовали всходы ржи, ячменя и льна. Вскоре – на радость лошадкам – начали наливаться колосья овса. Благоденствие это давалось беспрестанным трудом, пролитым крестьянским потом, который земля принимала как должное, собираясь отблагодарить своих новых хозяев по осени.

Построив вторую землянку, братья принялись возводить амбар для сбережения будущего урожая. Но не успели они положить первые венцы оклада, как работу пришлось приостановить. Настала пора сенокоса, а корма для лошадей, коровы и прочей скотины нужно было заготовить на долгую сибирскую зиму.

С покосами, слава Богу, трудностей не возникло: вокруг деревни широко раскидывались заливные луга, немало ароматной таежной травы можно было найти и по опушкам леса. Быстро накосили – в четыре косы-литовки – потребное количество, с сушкой и уборкой также никаких помех не было: лето стояло просто на заглядение. Крупное, сладко пахнущее солнцем, сено собрали и сложили в два больших зарода на лесной поляне недалече от Алексеевки.

Потом снова взяли в руки топоры, шкурили лес, рубили амбар. За строевым лесом приходилось ездить все дальше и дальше: постепенно тайга отступала от деревни, освобождала пространство для человека, который настойчиво укоренялся в необжитых прежде местах. Только за речкой строй вековых деревьев стоял все тою же плотной стеной и, поднимаясь увалами и уступами, уходил к горизонту, к далеким синим горам.

Женщинам также скучать не приходилось. В конце июля в тайге поспели голубица, лесная малина, налилась сладким соком дикая смородина. Хозяйки с ребятишками под присмотром гордого Афанаса надолго уходили в лесные хоромы собирать ягоду. Вечерами собранное рассыпали тонким слоем для просушки. Ближе к осени в тайге становилось все больше грибов, для соленья которых срочно понадобилось изготовить кадушку. И хотя Павлу со Змитроком прежде не приходилось бондарничать, повозившись, они смастерили все же довольно сносную емкость из лиственичных дощечек.

Подберезовики, маслята и подосиновики жарили на большой чугунной сковородке, а грузди и рыжики шли на засол.

В один из августовских дней Павел вышел в поле и, внимательно осмотрев свои владения, понял: пора приступать к жатве. На следующее утро вместе со Змитроком и Митрофаном они стали жать овес острыми серпами. Арина с Полиной вязали снопы, стаскивали их к полевому стану. Потом пришел черед ржи, в огороде поспели лук и морковка, в целинной почве налились и крупные картофельные клубни.

Потом пришло время молотить снопы увесистыми цепами на небольшом утоптанном току. Зерно веяли на ветерке, очищая его от мякины и остья. Работа у Кириенок спорилась, ибо каждый день приносил радостное сознание того, что амбар и погреб наполнились чуть не доверху. И хотя крестьяне не любят переоценивать свои запасы и в открытую гордиться результатом своего труда, все же для Павла и его семейства было понятно, что надежды их оправдались полностью, и они смогут благополучно перезимовать эту первую свою сибирскую зимушку-зиму.

– Да, Змитрок, будь весной семян вволю, справились бы мы и с большим клином земли, – с сожалением говорил он старшему брату.

– Ничто, Павлюк, на следующий год так и зробим, – соглашался тот.

– Правда и корчевать больше придется…

– Управимся.

Однако до весны требовалось еще дожить, а жить дальним загадом для переселенца – слишком большая роскошь. Было жаркое лето – будет студеная зима, как предупреждали старожилы и сейчас прежде всего нужно было позаботиться о том, куда пристроить скотинку, чтобы не померзла и часом не околела в зимние холода.

А тут пошли затяжные дожди, дни становились все короче, а ночи длиннее, темнее и глуше. В такие дни даже мужики сидели в землянках и ждали хоть небольшого просвета в хмуром осеннем небе, чтобы урвать часок для работы на своем подворье.

Арина с Павлом забрали кур в теплушку в свое подземное жилище: в тесноте, мол, да не в обиде. Глядя на новую обитательницу землянки, маленькая Иринка то и дело подбегала к Майке и гладила ее по лбу своей ручонкой.

Что ты, дочка! – в шутку предостерегала ее мать, – Не гладь коровку по лобику, а не то у нее рожки вырастут и она начнет бодаться.

Но непогода длилась недолго. Снова установились солнечные дни – то ли бабье лето, то ли – золотая осень. Так или иначе, но этой поры хватило, чтобы расквитаться с последними неотложными заботами в поле и во дворе. И когда наступило время первых заморозков, покрывших серебристым инеем траву и ветки деревьев, семья Кириенко была готова к зимовке, если не считать незаконченного сарая. Дорубить его стены и подвести сруб под крышу они никак не успевали, и срочно требовалось что-то придумать. Павел долго думал, как можно выйти из положения, и, наконец, его словно осенило:

– Ребя, берем лошадей и – айда за сеном.

– Чего это ты удумал? – насторожился Змитрок.

– Установим жерди шалашом и на них сверху и с боков уложим наше сенцо. Тогда и скотине будет тепло, и нам за кормом не придется к лесу мотаться.

– Ура! – завопили Митрофан и Афанас, которые засиделись на своем подворье и радовались возможности съездить в тайгу.

Сенной зарод, как и предлагал Павлюк, перевезли к сараю и обложили его со всех сторон плотным слоем природного утеплителя. Получился большой ворох-стог с небольшим входом во временную теплую конюшню, которая укроет скотину от ветров и вьюг. Принюхиваясь к ароматам разнотравья, навевавшим воспоминания о летнем разогретом луге, Афанас мечтательно предположил:

– В таком дворце и самим жить неплохо.

– Да уж, не хуже наших землянок, – согласился Павел.

– Но чем больше сена они съедят, тем холоднее им будет, – трезво заметил Митрофан. – Я бы на их месте свой аппетит-то поумерил.

– Хватит балагурить, – докурил цигарку Змитрок. – Пошли скотину переводить в ваши хоромы.

И сам первый отправился в свою землянку за поросятами, уже подросшими и раздобревшими.

Вскоре вся скотина была собрана в этом сенном общежитии. Лошади и коровка стояли каждая в своем стойле, для шебутных и назойливых поросят выгородили отдельный закут, а под потолком на шесте сидели нахохлившиеся куры. «Ноев ковчег, да и только!» – подумал Павел, любуясь этой прозаической картиной сельской жизни.

В зимнее время нескончаемая круговерть крестьянских дел и забот немного затихает, посреди неотложных трудов появляются небольшие просветы для отдыха.

По первому снегу, как только припорошило всю поверхность земли тонким слоем нетронутого, словно коленкорового, полотна, Павел и Афанас решили отправиться на охоту, хотелось побродить по заснеженной тайге, подышать морозным чистым воздухом. Надев теплые зипуны и шапки, они вышли со двора, перебрались через речку, схваченную еще тонким, но уже прочным, слегка прогибающимся под тяжестью человеческого тела ледком.

За рекой начинались обширные таежные угодья, и хотя за лето довелось не раз побывать в лесу, в основном, это были пока места заповедные, неизвестные, новые. Вот и теперь Павел и Афанас неожиданно забрели в такой густой, непролазный ельник, что даже жутковато стало. Вековые деревья стояли такой плотной стеной, а раскидистые лапы так опускались до самой земли, что охотники с трудом могли продираться через эту чащобу. Цепкие ветви хватали за одежду, сухая колючая хвоя сыпалась за шиворот. Потихоньку поругиваясь и кряхтя, братья пробирались сквозь таежные дебри и уже готовы были повернуть назад, как вдруг заслышали тихий, но отчетливый свист. Рябчики! Тогда они пошли по направлению к этому свисту, который становился все ближе. И вот зоркий Афанас заметил дерево, на котором сидела целая стая рябчиков.

Чтобы птицы их не заметили, требовалось обойти их сбоку, под прикрытием кустов. Стали подкрадываться, боясь вспугнуть неосторожным движением или треском переломанной сухой ветки. Однако когда они подкрались к дереву с другой стороны, птицы как будто сквозь землю провалились – не было видно ни единого рябчика. «Что за притча! – в сердцах подумал Павел. – Неужто улетели?» А Афанас схватил увесистый сук и бросил его в куст, туда, где прежде сидели рябчики. Два рябчика испуганно сорвались с ветки и перелетели на другое дерево и сели так, что можно было достать их выстрелом. «Стреляй же!» – шепнул Афанас брату, тот прицелился. Лес огласился звучным грохотом, а рябчик упал к подножию ели.

– Ловко это у тебя получается, братка! – сказал Афанас и хотел было кинуться за добычей, но Павел ухватил его за плечо: постой, мол. Он обратил внимание, что второй рябчик не улетел прочь, а, съежившись, сидел на другой ветке, ближе к стволу.

Павел вскинул ружье, долго наводил мушку на цель и, наконец, выстрелил. Второй рябчик так же, как и первый, упал на землю. Когда они подошли ближе и увидели птиц, лежащих рядышком на снегу, на ум Павлу пришла мысль:

«Вот так вместе жили, вместе летали, жизни радовались, кормились, вместе и умерли».

Подобрав дичь, охотники выбрались из густого ельника и побрели вверх по течению речки Алексеевки. Следов кругом было много, и Павел, когда мог их узнать, объяснял младшему брату где пробежала лисица, где мышиные цепочки, а где прошел, глубоко вдавливая грунт, сохатый. Но вблизи зверья не попадалось.

И вдруг они заметили свежие заячьи следы. По всему было видно, что косой только что прошмыгнул здесь и не мог далеко уйти от этого места. Братья молча прошли вперед, чуть пригибаясь к земле и пристально всматриваясь в белесые холмы и низинки. Вскоре они настигли беглеца. Афанас снова первым приметил зайца. Его спинка едва виднелась из-за низкого куста и немного вздрагивала, но когда они подошли еще ближе, заяц выскочил на открытое пространство и кинулся было наутек. Но Павел оказался наготове: вскинув берданку, он подождал, когда заяц выскочит на ровное место и нажал на курок. Тот в последний раз скакнул, в полете перекувырнувшись через себя, и замертво свалился на снег, окропив его своей теплой кровью.

С такими трофеями не стыдно было возвращаться домой, и братья двинулись к своим землянкам. По дороге домой Афанас сперва гордо посматривал на брата, а потом спросил:

– Как ты думаешь, братка, наверное, батька остался бы доволен нашей стрельбой? Вот бы его переманить к нам в Алексеевку!

– Погоди, Афоня, переманим старика, надо только обустроиться получше. Не годится, чтобы он в землянке жил. Это нам не страшно, а его старые косточки сразу заболят на земляном полу. Вот сладим избы – Змитроку, мне, Митрофану, тебе, там и видно будет.

– Когда еще это будет! – нетерпеливо вздохнул Афанас.

– Ничего, тише едешь – дальше будешь, а поспешишь – людей насмешишь.

Возразить было нечего, и Афанас бодро зашагал в сторону дома.

Наконец установилась и настоящая сибирская зима с лютыми морозами. Казалось, вся жизнь замирала в такие дни – что же говорить о ночах, когда становилось еще холоднее. В такие дни редко увидишь на улице человека, повсюду – безмолвие, и только над избами и землянками поднимался к холодному ясному небу дым печей.

Но скоро мороз ослабил свой напор. Стало теплее. Днем солнце светило весело, словно весна не за горами. А может, переселенцы просто привыкали к здешней погоде. Тогда мужики стали выбираться из своих землянок, заниматься всевозможными хозяйственными делами. Прежде всего принялись за постройку капитальных рубленых домов. Зимние холода надо было использовать для заготовки лесоматериалов для плотницкой работы: пока лед на реке крепкий, можно было возить из тайги любые толстенные бревна. Волочь эту тяжесть по снегу для лошадей было легче, чем летом, вот и упирались. К тому же тяжелый, требующий большой физической силы труд помогал легче переносить холода и людям, и скотине. Доставленные ко двору бревна уже на месте пилили, ошкуривали, строгали, рубили будущие венцы первых пятистенков. Места кругом было много, а потому избы сразу ставили там, где для них выбрано было место, и подогнанные друг к дружке бревна тут же укладывались на мох.

Словом, погода не слишком мешала семейству Кириенко обосновываться на новом месте. К весне два просторных сруба были полностью готовы, оставалось только накрыть их крышами, вставить рамы и двери, настелить полы с потолками. Отделочные работы только кажутся второстепенными, а на деле требуют и большего мастерства, и большего времени. Поэтому-то братья так торопились: весной некогда будет.

Но какой мягкой ни была первая их зима, она была серьезным испытанием для людей, привыкших к более теплому климату. Постепенно таяли запасы продовольствия в амбарах. Все тоньше становился слой сена и соломы, покрывавших конюшню. Каждый день солнце вставало все раньше, но мороз отступать не собирался, не зря ведь говорят в народе: солнце – на лето, зима – на мороз.

Чувствовали это не только люди и скот, но и сами таежные обитатели, ближе и ближе подбиравшиеся к человеческому становищу. Им тоже становилось все голоднее и голоднее, и они рассчитывали поживиться чем-нибудь возле человеческого жилья.

В конце февраля в окрестностях Алексеевки появились волки. Сперва рассказы о том, что их видели в тайге, воспринимались как выдумка. Над теми, кто об этом говорил, посмеивались, подтрунивали. Но когда их ночной вой стал слышен в самой деревне, смешки сразу прекратились. И даже когда ты сидишь в теплой землянке, куда никакому хищнику не пробраться, волосы встают дыбом при звуке волчьего протяжного завывания. Жутко представить себе, что в темноте, под призрачным лунным светом эти голодные хищные звери как хозяева разгуливают по дворам, заглядывают в срубы, рыскают вокруг амбаров и конюшен. Старшие, понятно, более всего опасались за скотину: не будешь ведь ночи напролет дежурить около сараев, где содержится скот. Дети же боялись волков как таинственную, страшную опасность, которая в темноте приходит из лесной чащи, чтобы утром бесследно раствориться, улетучиться.

Несколько раз волки пытались пролезть в сарай, где находились лошади и прочая живность семьи Кириенко. Пока это не удавалось: стены из сена были достаточно толстыми и слежавшимися. И все-таки, разглядывая их следы вокруг жилища, Павел испытывал жгучее желание отомстить непрошеным гостям, которые при случае не пощадили бы ни его, ни домочадцев, ни скотину. Когда же утром он увидел, что волки пытались лапами разгрести солому, заслонявшую вход в конюшню, терпение его лопнуло: сколько можно ждать опасности – не лучше ли пойти ей навстречу. Зарядив берданку и одевшись потеплее, он спрятался в сарае вместе с лошадьми и курами, рассчитывая подстеречь кровожадных хищников.

Когда все в землянках угомонились и наступила полная тишина, Павел стал чутко вслушиваться в ночные звуки. Сначала он не слышал вообще ничего. Пришлось прокопать в стене две дыры, чтобы все-таки рассмотреть, что же происходит там, на улице. Однако и глаза отказывались видеть что-либо в кромешной тьме. Казалось, все заснуло в мире, ни звука, ни проблеска. И только один из коней, Серко, вроде бы проявлял беспокойство, мотал головой, напряженно озираясь по сторонам. Павел продолжал всматриваться в ночь, вслушиваться в безмолвие. Но все было тихо, спокойно; Павел разомлел в тепле, которое шло от дыхания скотины: он то приникал к своим бойницам, то откидывался в угол, на мягкую солому. В конце концов сон сморил дозорного, глаза сами собой закрылись, и в сновидении предстали картины его юности, малоросская природа, вечерние гуляния парубков и дивчин под крупными августовскими звездами.

Он очнулся от жесткого, испуганного лошадиного храпа. Оба коня беспокойно переставляли ноги, уши настороженно стояли, они фыркали и вздрагивали всем телом. По всему чувствовалось, что там, за сенными стенами сарая, творится неладное. Павел поднялся, взял берданку и глянул в дыру…

Прямо перед собой – не более чем в полуметре – он увидел волчью морду! Зловещий оскал, горящие глаза. Несколько секунд, показавшихся вечностью. Павел оторопел – так близко волка он не видел никогда в жизни, да и волк, видимо, никак не думал встретить в конюшне человека. Волчий вой раздавался отовсюду, словно они окружали сарай и готовы к штурму. Павел решительно высунул из дыры дуло своей берданки и выстрелил прямо в волчью морду.

Вой сразу же прекратился. Торопливым шелестом по снежному насту стелились прыжки испуганных лесных разбойников. Павел высунулся наружу и заметил, как в призрачном свете луны стая волков быстро удаляется прочь от человеческого жилья. Он откинулся на спину, перевел дух. Только теперь ощутил на лбу горячую, жгучую испарину и почувствовал как бьется в груди возбужденное опасностью сердце. Кони мотали мордами, словно благодарили своего защитника: опасность на сей раз миновала.

Павел подгреб под себя охапку сена, уткнулся лицом в пахучие стебли жесткой высохшей травы и уснул – больше в ту ночь его ничто не беспокоило.

Конец ознакомительного фрагмента.