Глава 11
Из дома я выбрался, когда на востоке уже начала заниматься малиновой полоской у горизонта заря, постепенно разрастаясь на всё небо.
Едва я вышел, как дверь тут же наглухо захлопнулась за мной, и в стене снова не осталось даже щели, напоминающей о её существовании.
Пробираться по мало знакомым коридорам в полной темноте, а потом впотьмах искать в комнате стол с оставленными рукописями и дальше тыкаться в темноте в надежде найти выход – кто бы спорил, что это приключение, которого никому не пожелаешь.
После такого даже просто стоять на улице, видеть занимающуюся зарю, дышать прохладным утренним воздухом казалось невообразимым счастьем.
Скоро я вернусь в училище. Пусть это и сулит мне большие неприятности, но это привычно, это неопасно, это почти родное.
Вдруг позади меня раздался негромкий лязг. Видимо, сработали какие-то хитроумные запоры, реагирующие на солнечный свет, и входная дверь была теперь надёжно заблокирована.
Стрелки на моих часах двигались к семи. Я заспешил в училище.
Вернувшись безо всяких особых приключений, я сунул папки в свою прикроватную тумбочку, быстро снял парадно-выходную форму, которая изрядно пострадала от моих приключений и переоделся в повседневное обмундирование, успев встать в строй без опоздания.
На занятиях ко мне подошёл Охромов.
– Ты где пропадал сегодня ночью? – спросил он.
– Да, так, в увольнение ходил, – ответил я уклончиво. Делиться на этот раз своими переживаниями мне почему-то не хотелось.
– А я тебя искал. Гляжу – тебя вечером нет, а потом и на отбое. Ну, думаю, артист, видать у Швабры до утра отпросился! Как это тебе удалось?!..
– Да, так и удалось….
– Ну, молодец! А я … вот что хотел. Люди дело предлагают…
– Ты опять за своё?! – возмутился я, но как-то примирительно, потому что понимал, что дело-то пахнет керосином: расплаты не избежать.
– Да ты пойми, дело – пара пустяков. Ну, плёвое совсем. А заплатят бешенные деньги: кусков по десять.
– Да, деньги и вправду сумасшедшие, – согласился я. – Но мне что-то не верится, что на простецком деле можно столько заработать.
– Да я тебе говорю…
– Что-то не нравится мне это дело. … А что, им нельзя было кого-нибудь другого на это дело поискать, кроме как без пяти минут офицеров?..
– Подумаешь, офицер нашёлся! – обиделся Охромов. – Я откуда знаю?!.. Может, в этом деле какой-нибудь секрет есть особый, который другим доверить нельзя.
– А нам можно?!.. Да я сейчас пойду и расскажу всем! Что скажешь?
– Ну, и иди, дурак! Кто тебе поверит? Я потом тебе ещё и морду наквашу, уж будь уверен… Эх, ты! Я тебе как другу, как товарищу. А ты?!.. Ты мне в последнее время, вообще, перестал нравиться. Я тебя не понимаю, ты это чувствуешь?! Я тебя не могу понять! Что тебе нужно?!.. А мне всегда казалось, что мы с тобой душа в душу живём!
– Хорошо тебе казалось, – его придирки вывели меня из себя. – Мне тоже кое-что казалось, да оказалось….
– Что? А?!
– Да то, что в картишки ты играешь, долгов у тебя пятнадцать тысяч. И я – не в курсе! Приятелей каких-то странных завёл….
– Дурак – ты! – перебил меня Охромов. – Подумай, лучше, как тебе свой долг отдавать!
– Не твоё дело. Сам как-нибудь выкручусь.
– Ну-ну, смотри, знаем мы таких шустрых, – Охромов развернулся и пошёл прочь….
После занятий, вечером, когда ничто уже не предвещало беды, меня вызвал к себе комбат.
– Яковлев! – сказал он, когда я вошёл в канцелярию и произнёс оставшееся без ответа «Разрешите, товарищ старший лейтенант?!». – Ты почему до утра ходил в увольнение?
– Как почему, товарищ старший лейтенант? Меня же отпустили.
– Кто тебя отпустил?
– Дежурный по училищу.
– А при чём здесь дежурный по училищу?!.. Кто имеет право отпускать тебя в увольнение?
– Вы…. Так вы же сами меня вчера отпустили, – напомнил я «Васе», понимая, что кораблик мой бумажный приплыл.
– Товарищ курсант, я вас отпускал всего на два часа и о по делу, по поручению. Я же обещал вам, что до выпуска из училища вы больше не будете ходить в увольнения за свой проступок? Это не говоря уже о том, что я ещё кое-что для вас устрою… Вчера, воспользовавшись моим отсутствием, вы пошли к дежурному по училищу, нажаловались ему, поплакались в жилетку, что к вам девушка из другого города приехала. А дежурный по училищу не имеет никакого права отпускать вас в увольнение. Мало того, что вы обманули одного, вы ещё и нахамили другому офицеру, командиру взвода. Вы нарушили воинскую субординацию и воинский этикет….
– Да я не жаловался, товарищ старший лейтенант, честное слово. Я только разрешения спросил, потому что Швабрин…
– Товарищ лейтенант Швабрин, товарищ курсант!
– Да. Потому что товарищ лейтенант Швабрин сказал, что не имеет права меня отпустить и сам отправил к дежурному по училищу.
– Что ж, Швабрин сказал абсолютно правильно, но он вас никуда не посылал, вы сами пошли и пожаловались. Это не в вашу пользу, товарищ курсант. Вы вчера поступили весьма хуёво, – он прямо так и сказал.
– Товарищ старший лейтенант, – я растерялся, не зная, что ответить, но спустя несколько секунд от осознания того, что припёрт к стенке, меня вдруг понесло. – Товарищ старший лейтенант, я ведь тоже скоро буду офицером…. И что? Как только я им стану, вы начнёте мне верить?.. А если два офицера скажут разные вещи, вы, что, – поверите тому, у кого выше звание? Потому как те, кто выше званием, не врут, да?..
– Не путайте божий дар с яичницей, Яковлев… С офицерами такое случается очень редко, чтобы они врали.
– Но ведь случается же?
– Что-то вы стали много разговаривать, товарищ курсант. Да, кстати, что это за девушка к вам приезжала?
Я опешил от его вопроса: комбат знал, что спросить.
– Зачем вам, товарищ старший лейтенант? Это моя личная жизнь.
– Я хочу убедиться, что к вам действительно приезжала девушка. Тогда, может быть, я буду снисходителен к вам. Подтвердите, что она действительно приезжала.
– Хорошо, – согласился я, соображая, как выкручиваться из ситуации.
– Но запомните, Яковлев! Вы поступили с лейтенантом Швабриным плохо, и вам это просто так с рук не сойдёт. Имейте это в виду.
В это время в канцелярию зашёл Швабрин.
– Товарищ лейтенант, скажите, пожалуйста, командиру батареи, что вы меня сами вчера послали к дежурному по училищу, ведь правда? – обратился я к нему с такой поспешностью, что он застыл от неожиданности на пороге.
– Товарищ курсант, – наконец пришёл в себя Швабрин, – вы до сих пор не научились обращаться, как положено, к старшему по воинскому званию, к офицеру…. Это раз! А, во-вторых, я вас никуда вчера не посылал. Не надо врать, ясно?!
Я негодовал от возмущения.
– Вы сами лжёте, – сорвалось в отчаянии у меня с языка, – … товарищ лейтенант!..
Швабрин покраснел, сделался багровым, потом сизым, как грозовая туча.
– Щенок! – завизжал он, как резанный поросёнок. – Сопляк! Как ты смеешь! Ты смотри, до чего обнаглели! Да как ты смеешь обвинять старшего по званию, как ты смеешь, вообще, рот здесь разевать!..
Пена спеси брызгала из его перекошенного рта прямо мне в лицо, однако я его не боялся.
– Скоро я буду в равном с вами звании, товарищ лейтенант, вот тогда мы с вами и поговорим! Мне уже ничто не помешает набить вам морду!..
Кровь в моих жилах клокотала от ярости.
Швабрин уже не мог произнести ни слова. Он задыхался от злости, ловил ртом воздух, не зная, что сказать, всё шире и шире его открывая. Глаза его лезли из орбит. Он был готов стереть меня в порошок, раздавить, как букашку, испепелить, уничтожить.
От возмущения и растерянности Швабрин даже не в состоянии был перевести дух. Наконец, он выдавил из себя еле слышно:
– Пошёл вон отсюда, нахал.
– А что это вы здесь раскомандовались?! – ответил я ему, – меня товарище комбат сюда вызвал!.. Он меня и отпустит, если надо будет.
– Пошёл вон!!!
Я не ожидал, что Швабрин так быстро и ловко подскочит ко мне, развернёт за плечо и выставит за дверь канцелярии.
Дневальный, стоявший у тумбочки, рядом с канцелярией, ошарашено посмотрел на меня. Несколько человек, привлечённые криками, подслушивавшие, что происходит за дверью, прыснули в разные стороны.
– Козёл! – зло процедил я сквозь зубы, не сдержавшись.
На следующий день я заступил дневальным по батарее. Наряд вне очереди мне объявил комбат. «За грубость со старшими по воинскому званию и попытку обмана», – объявил он, вызвав меня перед строем.
Обидно было, когда до выпуска осталось несколько недель, «залетать на тумбочку», но, сглотнув ком, я козырнул:
– Есть наряд вне очереди! – и следующим вечером уже стоял по середине коридора, рядом с канцелярией батареи, бдя службу.
Ко мне снова подрулил Охромов.
С тем, кто стоил «на тумбочке», разговаривать не положено, но … как говорится, на то положено.
– Ну, что, ты не передумал? – спросил он меня так, словно бы решил взять измором.
– Слушай, иди-ка ты к чёрту, пока я не послал тебя куда подальше, – я был очень зол.
– Но-но, полегче, – осадил меня Охромов. – Значит, не передумал? Ну, что ж, смотри!.. Я-то знаю, что ты всё равно ко мне прибежишь. Только учти: может быть поздно. У нас незаменимых людей, как известно, нет.
– Вали, вали отсюда! – оттолкнул его я.
На шум из канцелярии вышел Швабрин.
– Яковлев, ещё наряд хотите? – спросил он с готовностью исполнить угрозу.
Я сделал вид, что его не слышу и, вообще, стою чуть ли не по стойке «смирно» и бдительно несу службу.
Охромов ушёл.
После отбоя, как только ушёл домой ответственный офицер, я «сполз с тумбочки» и пошёл к себе в комнату, чтобы разглядеть, как следует свои трофеи: кроме дежурного по училищу теперь до утра в казарму вряд ли кто пришёл бы, а его шаги по лестнице к нам на четвёртый этаж в ночной тишине были бы слышны задолго до того, как распахнулась бы входная дверь: вернуться на тумбочку можно было бы из любого уголка общаги.
Достав рукописи, я перелистал их. Среди прочего на одной из них бросилась дата – 1778 год. И название у неё было интересное: «Магия чёрная и белая». Рядом, в кавычках, было дописано «перевод».
Написана рукопись была старым русским алфавитом, с «ять». Здесь было много слов, смысла которых я не мог понять, но в целом рукопись мне очень понравилась: рукописный текст её был выведен красивыми буквами. Каждую из них точно вырисовывали, как отдельно взятую, словно их в этой книге были не тысячи, а лишь несколько десятков.
Подивившись трудолюбию и усердию исполнителя текста и немыслимому труду, что был вложен в каждую строчку, я подкинул фолиант в руке, прикинув, что, пожалуй, на чёрном рынке выручу за неё, возможно, и в половину моего долга…. Выходили бешенные деньги!
Я вдруг осознал, что нечаянно наткнулся на золотую жилу: «Там ведь такого добра – пруд пруди!.. Конечно, надо везти это куда-нибудь в Москву или Питер, где можно найти хорошего покупателя! Продам её тысяч за десять, … а то и больше, если разыщу иностранного коллекционера!.. На местную «толпу» с этим не стоит соваться: здесь одна кугутня ошивается деревенская, да и кроме барахла никто ничем не интересуется. … Разве что перекупщика найти?..»
Конечно, без специалиста, знающего цену таким вещам, можно было продешевить. Я понимал, что в руках у меня редкая рукописная книга, быть может, единственная. Много-то рукою не напишешь, да, тем более, с таким старанием. Небось, писарь полжизни над одной этой книгой прокорпел. К тому же, вполне возможно, что эта книга принадлежала перу какого-нибудь знаменитого человека. Тогда эта рукопись была бесценна!..
От мелькнувшего передо мной нечаянного избавления от бедственного моего финансового положения закружилась голова, и я едва сдержался, чтобы не подпрыгнуть, вскинув руки и не заорать от восторга во всю глотку.
Соседи по комнате ещё не спали. Жорик Плёвый, – забавная фамилия его почему-то ассоциировалась у меня с Одессой, – увлечённо читал какую-то книгу. Рома Кудрявцев готовился к ночному похождению до знакомой девицы, к которой он частенько наведывался даже сейчас, когда все более менее благоразумные его сокурсники старались с этим «завязать». Вместе с ним собирался уйти, одевая спортивный костюм, и Максим Савченко. Правда, куда собирался он, было не известно никому в батарее.
Никто не обращал на меня внимания, занимаясь своими делами.
Однако лицо моё просияло радостью, я всё-таки не смог не взвизгнуть от бурного восторга, утвердительно тряхнув над головой фолиантом в знак нечаянной удачи, и не успел опомниться, как все оказались у моей кровати, трогая папки, пытаясь понять причину моего неожиданного воодушевления и рассматривая мои трофеи.
Мне это сразу не понравилось, но смог прийти в себя лишь через минуту:
– Э-э-э, ну вас на фиг, друзья!..
Я стал одного за другим отталкивать их от своей постели, но они тут же лезли обратно.
– Ты чего, посмотреть нельзя, что ли? – обиженно возмутился Савченко, потом всё же отошёл и добавил. – Подумаешь! – и бросил мне на кровать толстенный талмуд. – На, подавись!..
– Не, ребята, чего вы?! – они, один за другим, вернули мне бумаги. – Смотрите, пожалуйста. Только… только это вещи музейные понимаете, реликвии, можно сказать. Мне их на несколько дней дали почитать, – оправдывался я, как мог, чтобы вернуть расположение товарищей.
– Кто же это дал тебе музейные ценности почитать? – съязвил Жора.
– Одна знакомая. Она в музее работает.
– Ага. Наверное, дорогие, эти книжки? – продолжил Жорик.
– Наверное, – согласился я.
– А она не боится, что с ними что-нибудь случится, и ей придётся за них отвечать? Ей же за это, наверное, голову отвинтят.
– Боится. Так я потому и говорю: осторожнее, не рвите. А вы набросились, как с голодного края.
– Никто твои бумажки рвать и не собирался, – вступил в разговор Максим Савченко. – Поглядеть хотели. А ты: ну вас на фиг, ну вас на фиг… Деловой, как двери.
– Да, смотрите, пожалуйста, кто же вам не даёт? – продолжал я оправдываться.
– А иди ты к чёрту со своей музейной макулатурой, – досадливо махнул на меня рукой Максим и, подтягивая на ходу спортивные штаны, осматривая себя и отряхивая их от налипшей нитки и пыли, вышел из комнаты.
Рома Кудрявцев вышел за ним следом.
– Ладно! Ерунда! – подвёл черту Жора. – Скажи только чего у тебя волосы на голове шевелились? Я такого никогда не видал.
– А ты почитай, – посоветовал я ему, – тогда и у тебя зашевелятся.
– Да ну? – удивился он. – И что же там такое написано?
– Хочешь прочту?
– Прочти.
Я открыл первую попавшуюся страницу и, спотыкаясь на каждом слове, прочёл ему пару страниц из подвернувшейся главы «Заручение у дьявола».
– Ну, … как, страшно?
– Да ты знаешь, не настолько, чтобы так бурно реагировать, – отрезюмировал Жорик и снова уткнулся в свою книгу.
– Ну и ладно! – притворно уязвлённым голосом ответил я и стал собирать разбросанные после нашествия на них соседей по комнате книги.
Ночью меня сморил необыкновенно крепкий сон.
Моя смена выпадала на вторую половину ночи. Сменявшийся «с тумбочки» дневальный разбудил меня и пошёл спать, но я, так и не проснувшись окончательно, снова заснул.
Под утро в казарму пришёл проверить несение нарядом службы замполит дивизиона и застал наряд полностью спящим.
На его возмущённый окрик выскочил заспанный дежурный по батарее и пока тормошил меня, замполит пошёл по комнатам считать людей.
Оказалось, что на месте нет девяти человек.
Замполит не стал долго разбираться, поднимать замкомвзводов, вызывать командира батареи: всё-таки мы были уже без пяти минут выпускники, и лишь сказал попавшему впросак дежурному, уходя из казармы:
– Видишь, сержант, девятерых нет!.. Утром доложишь комбату….
Утром «Вася» был вне себя от ярости. На его побледневшем от напряжения лице, едва заметно ходили желваки. Видно было, что он едва сдерживается:
– Будь моя воля, перестрелял бы вас всех, паразитов!..
Никто и не сомневался, что так бы оно и было.
Нас сняли с наряда и вместе с самовольщиками поставили перед строем дивизион.
– Вот, полюбуйтесь, маешь! – разгорячённо ходил к квадрате каре и говорил, показывая на нас, комдив. – Это, маешь, будущие лейтенанты, это, маешь, будущие офицеры, будущие командиры взводов, которые совсем скоро придут в войска, будут командовать, маешь, людьми и требовать от них, маешь, чтобы они им подчинялись!.. Вы меня, товарищи курсанты, стоящие здесь, в строю, извините, конечно, но я отвечу этим оболтусам коротко и просто, по-русски: хуй вам, ребята!..
Он остановился перед выведенными из строя и обвёл всех нас внимательным взглядом, но все опустили глаза вниз, и персональную жертву на этот раз командир дивизиона выбрать не смог, закончив обличительную красноречивую тираду на этот раз необычно быстро, прозаично и буднично:
– Позор, позор, маешь, таким курсантам!.. Они будут строго наказаны!.. Командиру батареи с сегодняшнего дня увольнения в батарее, маешь, прекратить!.. Я имею ввиду на ночь и в будничные дни, – тут же по строю батареи прокатился ропот возмущения и недовольства. – Да-да! – подтвердил он, словно отвечая на гул курсантских голосов. – А в субботние и выходные дни, ну, праздников у нас, вроде бы, не намечается, – но и на праздники тоже, – увольнения для вашей батареи, товарищ командир батареи, сокращаются до минимума…. Я потом сам скажу, сколько, маешь, человек можно будет отпускать. Вы поняли, товарищ командир батареи?
– Да, товарищ подполковник, – ответил старший лейтенант Скорняк.
– Вот, … очень хорошо. … Наряд, стоявший сегодня ночью и допустивший массовую самовольную отлучку, наказать, товарищ старший лейтенант, самым строгим образом. Ну и, соответственно, самое плохое распределение – им: вот этим девятерым и наряду!..
И вот мы уже стояли в канцелярии у командира батареи, понурив головы и слушая общую часть нотации. Слушать упрёки было неприятно, но главное ещё было впереди: комбат будет разговаривать с каждым отдельно, по очереди, и только ему скажет, какую меру наказания он к нему применит или придумает потом. И вот там-то держись!
Так и случилось. После общей нотации, старший лейтенант Скорняк выдворил нас из канцелярии в коридор, а затем по одному начал вызывать к себе.
Это была процедура, щекочущая нервишки. Каждый выходил оттуда молча, насупившись, и так же, ни с кем не желая разговаривать, избегая отвечать на вопросы ещё не искушённых, удалялся, а комбат, не давая никому опомниться, тут же вызывал следующего.
Настала и моя очередь.
Комбат сидел, устало развалившись на своём мягком стуле, протянув вперёд ноги, закинув одну руку за спинку сиденья, а второй держа дымящуюся сигарету. Весь вид его должен был внушать заходящему, вероятно, что он кот, а тот, – кто заходит, – мышь, попавшая в его лапы, и сейчас он собирается этой мышью вдоволь, пока не надоест, наиграться, а потом вышвырнуть её, полудохлую, вон.
На меня, впрочем, поза комбата особого впечатления не произвела, поскольку терять-то мне особо, в отличии от других, было нечего. Я и без того уже проштрафился перед ним так, что ему на меня, наверное, смотреть было тошно.
«Вася», видимо, заметил, что его игра на меня впечатления не производит, и потому, наверное, начал издалека:
– Яковлев, тебе не кажется, что ты в последнее время мне сильно примелькался, а?!.
Он хитро прищурил глаз, будто от сигаретного дыма, а вторым посмотрел на поднесённую ко рту сигарету и сделав глубокую затяжку.
– Кажется, – ответил я, хотя дал себе слово молчать, и голова моя невольно поникла сама собой.
– Вот и мне так кажется, – подтвердил комбат. Он вдруг поменял позу, облокотившись на стол и как бы придвинувшись. – Смотри. … Сначала тебя самого не было полночи. Бегал ли ты в самоволку или не вернулся вовремя из увольнения, – значения не имеет, мы с твоим командиром взвода ждали тебя чуть ли не до утра. Раз? … Раз! Потом ты придумал какую-то подругу, обманул дежурного по училищу, нахамил лейтенанту Швабрину, который не хотел тебя отпускать и правильно делал, поставил его в неловкое положение, незаконно ушёл в увольнение на ночь, – дежурный по училищу не имел никакого права тебя отпускать… Это уже два!..
Скорняк загнул второй пале на руке, которой держал сигарету.
– …Товарищ старший лейтенант! – возразил я. – Лейтенант Швабрин сам отправил меня к дежурному по училищу!..
– Молчи, Яковлев, молчи! – перебил меня комбат. – Не перебивай!.. Я уж не говорю, что по закону тебе положено за самовольную отлучку из расположения части нести уголовную ответственность, а не стоять здесь передо мной и оправдываться!.. Это мы с вами привыкли сюсюкаться, в бирюльки играть, всё за детей вас считаем!.. А давно уже положено по закону спрашивать!.. Заслужил срок?! – он вдруг зло и неожиданно выбросил в сторону руку, словно отправив меня туда, где Макар телят не пас. – Иди мотай!.. И никаких разговоров!.. Тогда бы сразу и дисциплина другая стала, и нарушителей не было бы совсем, потому что одних бы посадили, а вторые – угомонилась бы, глядя на первых. А мы вас всё жалеем! Как же, не солдаты всё-таки: люди на офицеров пришли учиться, выбрали себе нелёгкую профессию, а их – сажать! А надо сажать, потому что присягу вы принимали и обязались её не нарушать!.. Вы все здесь считаетесь военнослужащими срочной службы!.. Срочной!.. То есть, те же солдаты. И приходите сюда, в основном, не после армии, а с гражданки, после школы, от маминой юбки. … Мы с вами тут цацкаемся, а в итоге такими же слюнтяями, как пришли, большинство и выпускается…. Ну, ладно!.. Стоишь ты в наряде, отбываешь, так сказать, наказание от командира батареи. И в этот же наряд спишь сам и допускаешь уход людей из казармы! Это уже три!.. Видишь, сколько ты натворил?!.. И это ещё хорошо, что в самоволке ни с кем ничего не случилось!.. А то бы сел в тюрьму дежурный в первую очередь, а, может быть, и я! … Но я бы не сел! Я бы вас, скотов, тогда просто поубивал бы, вот и всё! … Было бы хоть за что сидеть!..
В канцелярии воцарилось напряжённое молчание. Я не знал, куда деться от «Васиного» взгляда.
– Чего молчишь, Яковлев? – устало вдруг спросил комбат.
– А что мне говорить? – пожал плечами я.
– Действительно, – совсем уж примирительно согласился Скорняк, – с тобою всё ясно!..
Он помолчал немного, сделав пару глубоких затяжек, подумал, глядя куда-то мимо меня и щурясь, а потом сказал:
– Ну, что же! … Крови вы у меня попили достаточно за эти четыре года. … Я ничего никому не забываю. Вам постараюсь тоже не забыть, тем более, что времени не так уж и много осталось, чтобы со мной склероз случился, ясно вам?!. Ну, а теперь идите….
Я разбит, как будто на мне всю ночь возили воду.
С наряда меня, разумеется, сняли и отправили полусонного на занятия. Хорошо, что была самостоятельная подготовка к государственным экзаменам, и я сразу же завалился дрыхнуть на последней парте. Совесть так и не смогла побороть сна.